В палатке я обтер его насухо большим махровым полотенцем, а сам переоделся во все сухое. Человеку проще, чем собаке, у него — несколько шкур. У собаки, к сожалению, одна, и хороший хозяин никогда не должен забывать об этом.
      Мы забрались под теплое одеяло, согрелись и уснули.
      Сквозь сон я слышал, как вернулись охотники, и дальше уже спал под несмолкаемый гомон, стук кружек и звон бутылок. Ближе к утру я полностью отключился. Проснулся от того, что вдруг на сердце у меня стало тревожно.
      Я открыл глаза. Этого можно было и не делать. В палатке Стояла абсолютная темнота. Каким-то шестым или десятым чувством я угадал, что Кир сидит рядом со мной и печально смотрит на меня. Без сомнения, он был чем-то встревожен, и его тревога передалась мне.
      Я протянул руку в темноту, нащупал друга и погладил.
      — Тебе чего не спится? — спросил я.
      Он не шелохнулся.
      Я подумал, что, может быть, волки бродят возле нашего бивака, и он их учуял. Самому стало немного жутковато. Я начал напряженно вслушиваться в ночь… И услышал далекий и потому сильно приглушенный звук выстрела. Так вот где была зарыта собака!
      Я засмеялся и потрепал Кирюшу по холке:
      — Эх, ты охотничек!
      Но и на эту ласку он опять никак не отреагировал.
      Я включил фонарь. Свет не прибавил храбрости моему псу. Здорово же я напугал его зимой, и теперь он расплачивался за мою глупость.
      Я натянул болотные сапоги, потеплее оделся и вылез из палатки. Наш лагерь словно вымер. Угасая, дымился брошенный костер.
      Возле него трупами валялись несколько пьяных охотников. Дым стлался над землей и над ними и сливался с туманом, окутавшем реку. Светлая полоска зари едва обозначила край неба.
      Я сунул голову в палатку. Кир, съежившись в комок сидел на прежнем месте и на меня даже не глянул.
      — Ну, выходи! — сказал я ему строго. — Уже уток бьют!
      Пес словно оглох. А выстрелы гремели все чаще, ближе и громче, к кто-то, не дожидаясь нас, набивал рюкзаки дичью.
      Надо было как-то расшевелить своего помощника и я решил пойти на хитрость. Открыл тушенку и начал греметь ложкой по банке, и начал чавкать, как колхозная свинья, и тушенку нахваливать, словно век не едал ничего вкуснее.
      Кир на мою уловку не отреагировал.
      А выстрелы ухе слились в непрерывный гул. Казалось, что-то жутко-тяжелое, чудовищно-нелепое катится с небес на землю и вот-вот под своим гремучим катком передавит все живое.
      У меня у самого пропал аппетит. Мне страшно захотелось заткнуть уши и рвануть с этой охоты куда-нибудь подальше. И уж если бы я знал, что нас здесь ожидает, наверняка не мучился бы сам и не мучил бы своего друга.
      Но мы были здесь. А сидеть здесь вот так без дела стало страшно. В предрассветных сумерках болотная и речная птица, напуганная шальной стрельбой, металась молча надо мной в начинающем светлеть небе… Зрелище тягостное, и в рамки здравого смысла никак не укладывалось. Дикое побоище ничего не имело общего с моими романтическими представлениями об убийстве птиц и животных.
      И Кир, судя по нему, разделял мою точку зрения, и, в отличие от меня, еще боялся за свою жизнь. Ему было страшнее всех. Он, бедолага, все слышал, но ничего не видел. Неизвестность пугает больше выстрелов, а замкнутое пространство усиливает страх. Это в равной степени относится и к людям, и к собакам. Мой пес находился на грани нервного срыва.
      Я был обязан не только не простудить его, но и привезти домой психически нормальным.
      Я взял его на поводок. Решительные меры, но ничего не попишешь. И как он не упирался, выволок из палатки. Он должен был почувствовать себя на свободе. Именно через чувство свободы приходит к нам чувство безопасности.
      Прижимаясь к моей ноге, он неохотно пошел со мной к скошенному полю, подальше от охотников и, как мне представлялось, от уток тоже.
      Солнце поднялось, и словно драгоценные камни рассыпало в траве. Заискрилась, засверкала цветными огнями холодная роса. И Кирюша оживился, заметно осмелел. И хоть по-прежнему стрельба стояла невообразимая, но он уже почти же обращал на нее внимания. Он все веселее и азартнее бегал по огромному полю, что-то вынюхивая и выискивая в скошенной траве. Постепенно к нему вернулось привычное для него состояние. Он снова начал радоваться жизни. Зато мое настроение оставалось безрадостным. Меня угнетала мысль, что мой пес не оправдал мои надежды, и мы придем домой ни с чем. По недомыслию я даже бутылку с собой не взял, чтобы обменять ее хотя бы на пару уточек. Мало того, что это само по себе грустно, так еще надо будет как-то объяснить жене, почему я такой тупой и на этот раз не оправдал ружье.
      Невеселые мысли — самая тяжелая ноша. Мы пересекли поле только по одной диагонали, а я уже устал. Рядом оказалась копна сена. Я завалился в нее вверх животом, подставил лицо утреннему солнцу и начал набираться сил для предстоящих объяснений с женой.
      Какое-то время я лежал один и думал, что Кир вот-вот прибежит ко мне. Полежать он любил не меньше моего и всегда охотно разделял в этом деле компанию со мной.
      Но на этот раз он почему-то не спешил последовать моему примеру. Я поднял голову и увидел его на краю поля. Он стоял рядом с полоской нескошенной травы, воткнув в нее нос, и двигаться, казалось, вообще не собирается. Кто держал собак, тот знает, над чем балдеют кобели.
      Я так и подумал, и решил избавить его от этой гадости.
      — Кир, ко мне! — грозно прокричал я.
      Он охотно прибежал и, жарко подышав в мое лицо, убежал назад.
      Ах, эта уж мне собачья натура! Он не успокоится, пока его не успокоишь… Я нехотя поднялся с душистой лежанки. Сделал несколько ленивых шагов в сторону ушастого строптивца и увидел… селезня!
      Лень как рукой смахнуло. Я подбежал к мертвой птице и, прыгая от радости, во всю глотку завопил:
      — Вот это дичь! Вот это охота! Ай да Кирюша! Теперь нам есть чем оправдать проклятое ружье!
      Я обнял ушастика и принялся наглаживать его. Но он, не обращая внимания на мои ласки, стал рваться к селезню. И тут до меня дошло, что у него было на уме. До сих пор я запрещал ему брать с земли все, что было брошено не мной. Не от избытка честности, а ради его здоровья. Этот запрет действовал сейчас, когда ему совсем не следовало действовать. Когда все гены восстали против него, и сам пес стремился сделать то, что должен был делать как охотник.
      — Подай! Подай, моя умница! — счастливо заорал я.
      Он, брезгливо ощерясь, взял в пасть селезня и, осторожно ступая по стерне, принес убитую птицу мне.
      Селезень оказался крупным, жирным. Дробь оставила на его груди три кровавых отметины. Значит, летел он над полем уже будучи смертельно раненым. До воды хотел дотянуть и не дотянул.
      Сколько ж при такой стрельбе мертвой дичи кругом! Видимо-невидимо! Собак ни у кого нет, а трава у озер — выше меня. И не потому, что я такой маленький. Она здесь такая высокая!
      Без собаки — мало шансов отыскать в ней убитую птицу. А мы с моим Киром при его-то способностях могли набрать хоть целый мешок уток!
      Мешка у меня не было. А рюкзак я предусмотрительно прихватил.
      — Кирюшенька! — опять радостно завопил я.
      Ну что поделаешь! Радость так и перла из меня, и должны же положительные эмоции как-то проявлять себя.
      — Кирюшенька! Охотничек ты мой усатый! Пойдем-ка, милый, в палатку за рюкзаком. С твоими возможностями мы сможем хоть раз в жизни ублажить нашу скупую хозяйку!
      Увы. Мои восторги оказались преждевременными. Не очень-то и веселое занятие набивать рюкзак дичью. Настроение упало сразу же, как только Кир принес живую утку.
      Да, она была совершенно живой. Лишь беспомощно висело крыло. Она удивительно спокойно лежала в пасти собаки и, похоже, не испытывала неудобств и страха. Кир словно понимал, что птица живая и раненая, нес ее осторожно, стараясь не цеплять за траву.
      Я думал, она попытается вырваться из моих рук. Но и этого не случилось. Опустив голову, она внимательно смотрела на меня черным глазом.
      Она доверяла мне, а я должен был убить ее.
      Я сознавал, что ничего гуманнее по отношению к ней и придумать нельзя. И все же это меня не вдохновляло. Убийство — страшно трудное дело, и убивать надо учиться с детства. Не так-то просто без такой подготовки свернуть шею утке, которая пригрелась на твоей ладони.
      Но и не тащить же ее, израненную, к жене на расправу! Да и что она тогда скажет? /Не утка, конечно, а жена/. Она всю жизнь мечтала видеть меня настоящим мужчиной.
      Ах, во имя гуманизма и собственного спокойствия…
      Я отвернулся от Кира, чтобы не травмировать пса, и сделал то, что и полагается делать охотнику в таких случаях.
      Увы, я не почувствовал себя ни лучше, ни выше, ни сильнее. Наоборот, на душе стадо гадко и мерзко.
      Без всякой радости засунул я добычу в рюкзак.
      Кир проводил утку глазами и тут же нырнул в высокую траву.
      Раздался душераздирающий утиный крик… Еще одна трагедия. Нет уж! Пусть они совершаются без моей помощи. И не на моих глазах.
      — Нельзя! — закричал я отчаянно. — Нельзя! Ко мне!
      Он выскочил из травы и удивленно посмотрел на меня.
      В это время за его спиной, громко ругаясь, взлетел селезень.
      Похоже, пока шла пальба, он прятался в траве. Умная птица!
      — Пусть живет! — сказал я Киру. — Он заслужил право на жизнь.
      Как долго осталось жить умной птице, трудно было предугадать. Пальба хоть и значительно стихла, но совсем еще не прекратилась. И завтра будет новый день…
      А Кир охотно согласился со мной, и мы, довольные друг другом, пошли вперед.
      Вскоре мы вышли к небольшому озеру, заросшему стелющейся по поверхности воды травой. Не успел я оглядеться, а Кир уже был в воде, и стал гоняться за уткой. Очередной подранок. Господи, сколько же тут напакостили люди…
      — Кирюша, пошли отсюда! Все равно всех уток мы не соберем!
      Но мой охотник вошел в азарт и не хотел бросать птицу.
      — Ну, хватит! — решительно потребовал я. — Пойдем! Ты мне уже и так всю охоту к охоте отбил.
      Я зашагал к нашему биваку. Киру ничего не оставалось делать, как последовать за мной. Он бежал с боку и вопросительно заглядывал в мои глаза.
      Ну что я мог сказать ему?
      — Не печалься, — грустно улыбнулся я. — Жадность до добра не доводит. Хватит нам и того, что у нас уже есть. Селезня отдадим Гелии с Дуняшей, а уточку — нашей хозяйка. Она у нас страшно падкая до всяких уток.

* * *

      Дичь тушилась в духовке, а Кирша, лежа со мной на диване, нет-нет да и втягивал длинным носом ароматней воздух. Изредка я невольно подражал ему и, как он, нетерпеливо ждал приглашения к обеду.
      Наконец нас позвали. Мы быстренько переместились на кухню. Я сел за стол, а мой пес уселся рядом на полу.
      Утка уже дымилась на столе, и три пары жадных глаз уставились на жаркое.
      — Никогда я не ела настоящей дичи! — хватая огромный нож и примеряясь, кому какой кусочек отрезать, счастливо пророкотала наша хозяйка.
      — И к тому же совершенно дармовой, — охотно поддержал я хорошее настроение супруги.
      Но мои слова подействовали на нее совсем по-другому. Едва заметная тень скользнула по ее лицу, и она задумалась.
      Я насторожился. Когда она о чем-то задумывается, то мне уж тут ни на что хорошее надеяться не приходилось.
      — А с какого выстрела ты убил ее? — кладя на мою тарелку до обидного маленький кусочек мяса, спросила она.
      — С первого! — ответил я.
      Тут главное было не стушеваться, чтобы вранье выглядело достоверно. И мне это удалось. Но жена все равно поскучнела. И уж совсем скучным голосом проворчала:
      — Буханка хлеба.
      Я не понял, с чего вдруг она перешла на хлеб.
      — Что, милая, буханка хлеба?
      — Каждый патрон стоит столько же, сколько и увесистая буханка хорошего хлеба.
      Спорить тут было не о чем, и я согласился:
      — Дороговато, конечно, патроны стоят.
      — А сколько ты бензина сжег?
      Я уже стал соображать, к чему она клонит, и задал встречный вопрос:
      — Сказать в рублях или в литрах?
      — В рублях, лучше.
      Я нахмурил лоб, пошевелил губами и выдал счет:
      — На пять рублей с копейками.
      — Дорогая уточка… — задумчиво покачала головой супруга. Такой обед нам не по карману.
      — Ну что ты! — забеспокоился я. — Теперь все дорожает, стоит ли по пустякам волноваться!
      — Говоришь по пустякам! В магазине уточка стоит рубль пять килограмм. И это уже не пустяк! И мясо у нее, скажу я тебе, не черное и более жирное, и вкус другой, и аромат приятный.
      — Но это же дичь! — с отчаяньем в голосе кричу я. — Ее не кормят отборным зерном, а питается она всякой травяной гадостью, вплоть до водорослей! Потому и вкус такой отвратительный. Соображать надо! К дичи привычка нужна!
      — Да уж что тут соображать, дорогой, — и жена делает страшное ударение на слове «дорогой». — Не каждая собака твою такую дичь есть будет.
      Я посмотрел на Кира. Его глаза жадно блестели, и он только голову поворачивал то ко мне, то к хозяйке в ожидании, кто из нас вспомнит о нем и даст ему кусочек честно заработанной им утятины.
      — Ты чем злобствовать, лучше отдай собаке свою долю и увидишь, как он мигом разделается с твоим бо-ольшим куском.
      Я не сомневался, что так оно и будет. Ведь поесть мы с ним оба любили. Но, к моему удивлению, пес, понюхав жаренную дичь, с безразличным видом отошел в сторону.
      Жена торжествующе посмотрела на меня.
      — Горячий кусок! — воскликнул я, все еще веря во всеядность своей собаки.
      — Он остыл, пока ты подсчитывал, на сколько рублей бензина сжег. Вот теперь к этим рублям еще прибавь амортизационные отчисления с лодки, ружья и собаки. И твоя уточка сразу станет золотой!
      — Не пойму, к чему это ты все клонишь? — растерянно пробормотал я.
      И действительно, если в начале разговора я понимал его логику, то теперь терялся в догадках.
      — К чему спрашиваешь клоню? — в ее глазах появился холодный блеск. — А вот к чему!
      Она грохнула кулаком по столу!
      Я мигом втянул голову в плечи, а мой соратник, товарищ по охоте, поджав хвост, подрапал из кухни.
      И прозвучал гневный приговор:
      — Чтобы завтра же сдать ружье в комиссионку! И чтоб больше — никакой охоты!
      Милая! Да я только и мечтал о таком счастье!
      Я наклоняюсь как можно ниже над тарелкой. Не дай бог, еще увидит мою радость и передумает.
      «Может быть, повременишь, — говорю я и стараюсь, чтобы мой голос звучал невесело. — Ведь только сезон открылся… И мы с Кирюшей только начали в это дело втягиваться.
      — Вот пока вы к этому делу не пристрастились и совсем не разорили меня — сдай свое ружье! Так мне спокойнее будет.
      — А как же с селезнем быть, раз золотая уточка нам не по зубам, и Кирша дичь у нас не ест?
      — Подари его кому-нибудь. Товарный вид у него впечатляющий.
      И это желание жены так совпадает с моим, что я не могу скрыть счастливой улыбки.
      — Ты не спеши радоваться! — холодно говорит она, — Подарить надо с умом, чтобы польза от этого была. Понял?
      Еще бы не понять! Милая ты моя женушка! Да у меня уже все продумано. Как хорошо, когда мы вот так в унисон мыслим! Даже жить хочется с тобой.

* * *

      Селезень привел Гелию в восторг.
      — Надо же какой красавец! — воскликнула она и, хитро сощурив глаза, спросила. — У жены стащили?
      — Тьфу ты! — возмутился я. — Гелия, ну что вас, такую красивую женщину, заставляет говорить такие глупости?
      — А где взяли? — пропускает она мимо ушей мое замечание.
      — На охоте естественно! Не забывайте, с кем вы имеете делю! — и я гордо приосанился, — Сам добыл, сам и распределил! Вот и вас не обделил, в подарок вам эту дичь принес. А жена моя, оказывается, брезгует дикими утками. Видите ли, сызмальства приучили ее к газетным.
      А вы — стащил.
      — Ну, бывает… Не то сказала, — улыбается Гелия. — А как же вы добыли ее?
      — О, это целая охотничья история! — воодушевляюсь я.
      Моя прелестная собеседница смеется:
      — Придуманная?
      — Ну, что вы! — опять возмущаясь я, но уже не так энергично. — Даже будучи охотником, я не научился врать. А врать ведь тоже надо уметь.
      — В наше время как никогда надо уметь врать, — соглашается Гелия со мной, более конкретизируя мои философские сентенции.
      И мы почему-то смеемся. Наверное, у нас просто хорошее настроение, а, может быть, у нас у обоих одно и тоже на уме. Кто знает…
      Вон и у Кира с Дуняшей тоже свое на уме. И им от этого весело. И они заняты сами собой и ни на кого не обращают никакого внимания, даже на собственных хозяев.
      А я думаю, как хорошо, что Кирюша увлекся Дуняшей и не слышит меня. Впрочем, даже если бы он и слышал, то ничего из сказанного мной не смог бы опровергнуть. Всевышний разумно поступил, не дав собаке голосовых связок. И я могу нести любую ахинею при моем четвероногом друге…
      И вот я рассказываю Галии, как там, за озером Ильмень, пустынно и жутко. Какие страшные испарения поднимаются с озер и болот вместе с утками, и как я с одного выстрела сбил вот этого прекрасного селезня. И чтобы у нее не было на этот счет сомнений, показываю на смертельные метки.
      — Вот видите на его груди три ранки? Это моя дробь!
      Она берет птицу в руки, перестает улыбаться и пристально вглядывается в три кровавых пятнышка, побуревших от времени.
      — Так вы его сразу насмерть убили? — спрашивает она.
      Мне не хочется упрощать дело, хотя, конечно, убить можно только насмерть. Мне кажется, тут можно заработать кой-какой авторитет, и я- грудь вперед.
      — Нет, не сразу. Пришлось повозиться. Высоко летел, и жирный черт. Три дробинки для него — ничто. Еще трепыхался, когда Кир принес его.
      — Долго умирал? — голос Гелии дрогнул.
      Сострадание к дичи — чувство, конечно, смешное. Но мне не хочется глумиться над такой очаровательной наивностью, и я спешу успокоить альтруистку:
      — У нас, у охотников, долго не умирают. Я мигом шею ему свернул. У нас есть святая заповедь: добей зверя, чтобы не мучился бедняга. Соответственно и на птичек это распространяется… хотя они и не звери.
      Как-то странно дрогнуло лицо Гелии. Она протянула мне селезня.
      — Возьмите… Мне, кажется, я тоже брезгую дикими утками.
      Я машинально беру птицу. В моих глазах удивление и немой вопрос. Гелия видит все это и говорит грустно:
      — Понимаете, не смогу… Все буду думать, как вы ему, бедняжке, голову откручивали.
      — Да не откручивал я ему ничего! — забеспокоился я, чувствуя, что из-за моей проклятой фантазии она теряет ко мне интерес. — Это я уточке голову открутил. Так что ешьте на здоровье и не берите в свою прелестную головку всякую глупость. Этого селезня Кирюша мертвым принес.
      Но она смотрит на свою собаку, и я понимаю, что они сейчас уйдут. И не это меня огорчает. Больше всего меня огорчает то, что она разочарована во мне. И я спешу навязать ей свой подарок, надеясь хоть этим как-то сгладить неприятное впечатление от нашего разговора.
      — Тогда муж ваш пусть съест, — торопливо предлагаю я.
      Она глядит сквозь меня в какую-то далекую даль.
      — А мужа у меня нет.
      — Как это нет? — я ошарашенно смотрю на нее. — Что же, вы тогда солгали?
      — Ничуть! — ее красивый, как сейчас принято писать, чувственный рот кривит презрительная усмешка. — Я его выгнала. Доверия не оправдал. Все кастрюльки пережег.
      И тут меня взорвало!
      — Какая же вы на самом деле ханжа! Селезня вам жаль, а мужчину-человека выгнали из-за каких-то трехрублевых кастрюлек! Сердца у вас нет!
      Рыжие глаза Гелии глядят на меня спокойно, почти насмешливо.
      — А у него было сердце, когда он двадцать восемь лет с мамой прожил и палец о палец не ударил, чтобы хоть чем-то помочь ей, а заодно и самому хоть чему-то научиться?
      Крыть нечем. Она уходит, торжествуя, и с гордо поднятой головой.
      Да, я тоже не спец по кастрюлькам! Но вот что значит вторая осень в любви. Остыла девочка! А тут еще жена со своими советами и наставлениями. Черт бы ее побрал!
      Я грустно смотрю вслед Гелии и на чем свет стоит поношу собственную супругу.
      Вот и подарил с умом. Пользы — никакой, а горе от ума — очевидно. В жизни случаются моменты, когда вы вдруг чувствуете, что этот человек закрыл сам себе дорогу и в ваш дом, и в ваше сердце. Это был как раз тот самый случай, но случился он не со мной, а с Гелией. На этот раз я сам стал жертвой такого несчастного случая. Я интуитивно понял это, как и то, что исправить уже ничего нельзя.

* * *

      Несколько дней я ходил как неприкаянный. Если бы не Кирюша, то, может быть, вообще бы слег. Но пес не дал мне расслабиться. Он поднимал меня, как бы мне этого не хотелось, рано утром, когда все нормальные люди еще спалили и вытаскивал на улицу, не взирая на мои охи и крехи. И сколько бы я с ним не гулял, ему все было мало. Постепенно я до того расходился, что пришел в себя.
      Придя в себя, понял, что даже на пенсии без дела тошно сидеть. И тут меня осенило. А не написать ли мне что-либо о Кирюше? Не как об охотничьей собаке, а как о лечебной. Ведь благодаря ему я забыл о своем сердце, и оно теперь не болит даже о Гелии.
      Пес вполне заслужил славу целителя! Я не имел права умалчивать об этом. Я должен был поделиться с остальным миром своим опытом благополучного исцеления. Благородство так и поперло из меня.
      Я взялся за перо, и впервые я узнал радость свободного творчества.
      Но не долго мне посчастливилось радоваться.
      Рукопись обнаружила жена.
      — Что это такое? — ткнула она пальнем в тетрадь.
      — Что это такое? — переспросил я, выигрывая время на обдумывание ответа. — Это так… мои фантазии о нашем любимце.
      — Ну, тогда объясни мне, зачем ты тут про Дуняшу пишешь?
      — А как же я тут без нее обойдусь? Дуняша — его подруга.
      — Я не о собачьей подруге тебя спрашиваю, а вот о той рыжей говорю, которая, как две капли воды, похожа на ту нарисованную, что у омута сидит и вместе с картиной называется «Дуняша».
      — Это босая и с распущенными волосами? — уточнил я.
      — Ну да!
      — Так это — Аленушка!
      — Не морочь мне голову! Я тебе говорю: у омута Дуняша сидит и баста! И чтоб ее, нахалки, в твоих фантазиях больше не было! Ты забыл, кто тебя человеком сделал?
      Мне всегда казалось, что я был, есть и буду им, что я — всего лишь творение бога, а все остальные здесь ни причем. Я недоуменно уставился на супругу.
      — О чем ты, милая?
      — А о том! — гордо воскликнула она. — Кто тебя отучил пить и курить?
      — Э! Милая! — засмеялся я. — Ты тут ни причем. Это стенокардия сделала меня таким положительным.
      — А кто тебя до стенокардии довел? — запальчиво воскликнула она, но вовремя спохватилась, что ее понесло не в ту сторону, и прикусила язык. И даже немного стушевалась. И взгляд ее как будто бы тоже немного смягчился.
      — Ну, ладно! — махнула она рукой, — Пиши, что хочешь, а лишнее я потом вычеркну! Понял?
      Я склонил голову в знак согласия. А сам с того дня завел две тетради. В одной пишу для жены. Здесь я ублажаю ее на свой манер и всячески усыпляю ее бдительность, и здесь она вроде ангела изображается, но, естественно, без крылышек.
      Иногда я с иронией наблюдаю, с каким умилением она читает эту галиматью, а потом с каким вдохновением берется за приготовление котлет. И котлеты у нее тогда получается особенно вкусными. И тут уж, особенно когда их ешь, иронизировать совсем не над чем.
      Вторую тетрадь, я засекретил, чтобы она случайно не повлияла на вкус любимых мной и Киром котлет. В этой тетради я пишу для души и для большей надежности нажимаю в ней на аллегорию, развернутую метафору, чтоб смешнее было, или, что еще хуже того и никакому сравнению не поддается, на метонимию.
 
      Жена здесь у меня — ну прямо настоящий Цербер. В минуты тягостных раздумий, и когда мне особенно грустно, я смотрю на натуру и думаю, как словесный портрет похож на оригинал. И даже метонимия с толку сбить не может.
      Но я не падаю духом. Жизнь продолжается, и на всякого Цербера есть свой Геракл!

Конец