И тут ничего нового. В одну ночь собрали всех, кто сказался больным, и вывезли в Тростенец. Тогда в Минске считали, что всех нас, весь лагерь расстреляли. Нас, здоровых, в ту ночь увезли из Белоруссии. Помню первые минуты отъезда. Первые минуты всегда самые тревожные. На тебя сваливаются тысячи предположений. Одно хуже другого... Куда гонят? Зачем? Если на расстрел, почему мужчин отдельно? Мы видели, как их провели стороной... На расстрел обычно уводили, не разделяя. Только когда возле вагона выдали пайки и объявили: "Хлеб на три дня, вода - бидон на десять глоток..." - поняли, что еще будем жить. Уж три дня обязательно. Зря хлеб не дадут.
      Нас загнали в старый, пропахший навозом телятник. Я забралась в дальний угол и прижалась к щели в стене. Там легче дышать и есть надежда хоть что-нибудь видеть.
      Мы покидали родину... Она еще была перед нами, в широком проеме вагонной двери, во мгле сырой ночи. Силуэты пакгауза, какие-то строения, синие фонарики в руках немецких солдат и злые светлячки собачьих глаз... Сердце замерло, словно биться ему осталось несколько последних минут. Будто сжал его кто-то, а вырвать еще не решается... Дверь задвинули. Слышно было, как снаружи ее замотали проволокой. В вагоне стало темно и тихо, как в карцере.
      Женщины еще молчали. Молчала севшая рядом Маша - белая, ласковая, добрая, подруга. Прозвали ее белой в отличие от Маши-черной, угловатой и резкой полуцыганки, ухитрявшейся под самым носом надзирательниц таскать из кухни в барак сырую картошку или лук. Я ее не видела, она растворилась в темноте. Где-то здесь Надя Лисовец, сильная, молчаливая женщина. Катя и пожилая тетя Дуся из Полоцка...
      Женщины лежат или сидят, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись тряпьем. Нет ни нар, ни соломы, их сковал холод и неизвестность. А может быть, спят, измученные долгим днем?
      Поезд неторопливо увозит нас, ритмично и однообразно постукивая колесами. Я ловлю ритм и невольно шепчу: "Ку-да?.. Ку-да?.." Смотрю в щель. Проплывают куски знакомого целого, выхваченные бледным светом частицы. Остальное дорисовывает память... Я знаю эти поля и леса, эти маленькие полустанки и плывущие, будто вращаясь по кругу, далекие хутора...
      Я покидаю их, покидаю до последней дольки. А вместе с ними меня покидает то, что удерживало веру в Любино счастье...
      Мое прошлое не отступало от меня. В неясных мельканиях возникало далекое детство... Никогда не думала, что воспоминания могут причинить самую настоящую физическую боль. Пора бы привыкнуть... Моя тяжесть, и я ее несу.
      А что же подруги мои? В тот час, в лагере, для нас уже кончалась ночь. На полу зашевелились несколько женщин. Из тех, кто всегда боялся опоздать на аппель - поверку перед работой.
      Маша-черная - теперь я видела ее - крикнула:
      "Стахановки, выходи!"
      Шутка, никогда, впрочем, не вызывавшая смеха, теперь "сработала". Послышался чей-то смешок, а вскочившие смущенно опустились на пол. Только сейчас они поняли, что выходить на аппель не надо, что выходить некуда и нет здесь ни абверок, ни часовых. Мы заперты. Можно лежать, громко разговаривать, можно поесть хлеба, много хлеба...
      "Пайка на три дня дадена, - сказала Надя-староста, - смотрите, бабоньки, не торопитесь..."
      Никто не послушался. Так хотелось хоть раз поесть вволю хлебца, а там... будь что будет.
      Женщины оживились. Наперебой гадали, куда нас везут. Долго ли до нового места? Спросили меня:
      "Что там видать в щелочку? Какие места?"
      "Все еще наша земля..."
      Все еще наша... И много в ней лесов, полей и рек... Неожиданно для себя я пропела: "Широка страна моя родная..." Думала, поддержит кто, все веселее станет.
      Тетя Дуся заплакала. Голосисто, подвывая, как по покойнику... Кто бывал в наших деревнях, знает, до чего заразительна бабья слеза. Скоро завыл весь вагон... Стало быть, не одна я прощалась, не одна в последний раз оглянулась...
      Так день за днем, ночь за ночью. То плачем, то тихонько песни поем, а потом ни петь, ни плакать сил уже не было. Лежим, глотаем слюну, боясь сделать лишнее движение... Хлеб давно съеден, воду по глоткам выдаем. Пустые бидоны превратили в параши, а вынести некуда... Восьмой день на стук никто не отвечает. Все едем, едем... Ку-да? Ку-да?.. Сказать по правде, есть хотелось на второй-третий день. Потом ничего. Если лежать тихо, о еде не думать... Но мысли наскакивают одна на другую. Сколько может человек вытерпеть? Кто раньше сдастся?..
      Сорок женщин лежат на грязном полу. Они лишены всего, что окружает человека даже при самой отчаянной бедности...
      Оказывается, отними у мыслящего существа право есть, умываться, ходить в отхожее место, расчесывать волосы, греться у огонька, и он станет несчастней животного. У того хоть есть свобода...
      Мы умирали от истощения. Не от голода, человек долго живет без еды. От истощения... Нас истощила неволя. Мысль моя была прикована к медленному, бесконечному пути отвратительного умирания. Все обострилось, каждый стон ранит меня. Как защититься? Я гоню мысль, но остается причина, породившая ее, и... зловоние, от которого нет избавления. Меня тошнит. Боже мой, я никогда не думала... Я пытаюсь найти облегчающие воспоминания. Какими они были, эти подруги?.. Мои попытки рушатся перед реальной картиной.
      Сорок женщин лежат на полу... Я сороковая или первая? Не все ли равно? Все же попытаюсь разобраться... Кто они такие? Я знаю не всех, но каждая из них сейчас, как я сама. Я - это они... Я изранена, я истекаю кровью и вместе с тем чувствую, что хочу спасти их... Что-то придумать... А придумать ничего не могу. Бессилие разрывает мне сердце. Лучше бы мне умереть раньше их и не видеть... Но я-то вот выжила, вернулась... А как вспомню... подруг... не могу... Что тебе даст этот рассказ? Мои слезы?
      - Прости, Варвара Романовна. Ты сама предложила, я хотел услышать о "Любином счастье"... Успокойся. Давай пройдемся, отдохнем... Я понимаю: многое остается твоей тяжестью, и ты несешь ее.
      - Да, да... не удержалась. Не обращай внимания. Поздние слезы не так горьки. Я свое отплакала. Так вот, о "Любином счастье". Оно вернулось ко мне. Об этом стоит вспомнить, но прости, это уже другая притча. И вспоминать ее надо не одной мне. Тебе, конечно, хочется быстрее услышать, как мы жили во Франции? Хорошо... Здесь Франсуа. Тот, для которого я все еще "мадам Любовь". Франсуа Дьедонье... Подумай, какая удивительная встреча!
      Завтра у них день отдыха. Вот и побеседуем вместе. А сегодня и так я проговорила до рассвета. Ты, поди, и не запомнишь всего...
      IV
      Франсуа:
      Mais oui!* Вы бродили всю ночь в сумерках воспоминаний, я искал вас за освещенными окнами. Я не мог понять, куда вы исчезли.
      ______________
      * Ну да! (франц.)
      Моя попутчица-американка сказала, что русским запрещено встречаться с иностранцами. Я подумал: это глупость, и стал ждать, пока за мной придут от мадам или принесут записку. Но терпение мое иссякло еще во время похода и...
      Я был уверен, что найду ее в этом маленьком городе. Они всегда милы и немного сентиментальны, маленькие города, не правда ли?
      Я видел их много. Ваш не похож ни на один... Конечно, что-то есть и в нем общее, ну, скажем, башня ратуши. Правда, потом она оказалась пожарной каланчой. Или, скажем, старый полуготический храм... В нем почему-то не то склад, не то мастерская... Словом, похоже и не похоже. И еще, совсем другой запах. Он мне запомнился с дороги, когда нас угощали яблоками, voila! Воздух, насыщенный запахом яблок, как в Бордо виноградом. Мне это понравилось. Я пошел по улицам. Город отвлек меня. В саду играла музыка, молодые люди топтались на деревянном кругу. Другие стояли в проходах, отплевывая шелуху подсолнечных зерен. Чтобы войти в круг танцующих, нужен билет. Но мне и так было видно, что там ее нет.
      Я смотрел, как зажигаются в домах окна. Даже заглянул в некоторые из них. Делается это очень просто: если стоять на высокой стороне скошенной улочки, то в доме напротив все видно через занавески, закрывающие лишь половину окна... Еще в детстве я любил подсматривать за людьми, когда они думают, что их никто не видит. Они ведут себя совсем по-другому. Очень интересно.
      Неприлично, но у меня было некоторое оправдание. Я не знал адреса и хотел найти ту, которую искал.
      Если повезло один раз, почему не повезет второй? Я почти был уверен, что мадам Любовь живет в самом тихом домике, среди яблонь...
      Понимаете, после того, что я узнал о ее прошлом, невозможно думать иначе. Человек не может все время... Ну, словом, ей уже нужна тишина. Так я думал, заглядывая в чужие окна и на заборы чужих садов.
      А два рослых парня с красными повязками на рукавах, вероятно, думали другое. Может быть, это были переодетые полицейские?
      Они подошли и что-то строго спросили. Вряд ли они поняли мои объяснения, но я несколько раз назвал ее имя - "мадам Любовь".
      Они сказали: "Ага!" Что значит "ага"? То же, что и по-французски очень хорошо, я так и думал. Они вежливо предложили мне свои услуги, а один даже легонько потянул за рукав и почему-то произнес первую строчку "Марсельезы": "Аллон ле занфан де ла Патри!"
      Я пошел за ними, а позади, на приличном расстоянии, шел настоящий полицейский, в белых перчатках. Они привели меня в гостиницу и попрощались, как с другом. Тот, который знал "Марсельезу", снова сказал:
      - Аллон ле занфан, камрад!
      Видно, не так уж много он знал по-французски. C'est са!* Вы бродили в воспоминаниях где-то рядом, пока можно было обойтись без меня. Теперь я помогу вам. Вспоминать нужно все откровенно, без стыда. Не жалея ни себя, ни других... О-ля-ля! Мне самому нравится, как я это сказал... Хорошо, что у нас целый день впереди. Конечно, мне хотелось бы не столько вспоминать, сколько поговорить о том, как сегодня сложилась жизнь каждого из нас. Но, не зная прошлого, разве поймешь настоящее?
      ______________
      * Это так! (франц.).
      С чего нам начать? С первой встречи? А что считать первой встречей?
      Когда я увидел мадам первый раз, я не знал, кто она, как ее зовут... Но, честное слово, будто кто-то шепнул мне: "Франсуа, запомни эту женщину..." О нет, она не была "мечтой бедного холостяка". Тогда я вообще иначе смотрел на всех людей и на женщин... Люди не вызывали во мне другого чувства, кроме жалости.
      Их привезли в Эрувиль на рассвете, в вагонах для скота, и не выпускали на перрон, пока не согнали нас, так называемых "вольнонаемных". Я говорю так называемых, потому что боши по-своему понимали слово "вольнонаемный". Нас освобождали из немецкого плена, так как хозяевам рудников нужны были специалисты. Мы могли свободно наняться на шахту в указанном округе, но покинуть ее по своей воле уже не могли.
      И еще - мы должны были ходить на регистрацию в комендатуру каждую неделю.
      На рудниках почти весь технический персонал состоял из таких, как я, "вольных". Немцы не доверяли лагерным заключенным ни подрывные работы, ни работы на энергоузле. Их ставили на самую тяжелую работу... Они часто болели, гибли, и приходилось присылать все новых и новых.
      На этих присланных нас пригласили посмотреть. На "свежую скотинку", как называли боши прибывших с востока. Женщин из России пригнали первый раз, и, конечно, мы не ждали красавиц. Это же не встреча прибывших на фестиваль. Но женщины есть женщины. Любопытство мужчин не нуждается в оправдании.
      Итак, мы ждем. Боши начинают церемонию. Выстраивается оркестр и играет: "Die Fhane hoch"*.
      ______________
      * "Выше знамя" (нем.).
      Не так давно они пытались заставить и нас петь эту песню.
      Die Fahne hoch. Die Reihen fest geschlossen.
      S.A. marschiert mit einen feslen Schritt!*
      ______________
      * "Выше знамя. Ряды сомкните.
      Твердым шагом идут штурмовики!" (нем.)
      Но ничего у них не вышло. Теперь играет один оркестр.
      Лагерные полицейские маршируют вдоль состава и становятся так, что образуется аллея от вагонов до ворот лагеря.
      Все это проделывается ритмично, аккуратно, с добросовестной точностью. Мне всегда казалось, что у немцев пристрастие к церемониям, к торжественности маршировок и мундиров. Иногда думалось - это притворство. Притворство трусов, желающих заставить других бояться их. Сильные и смелые не нуждаются в напускной важности. Но боши тогда были сильны. В этом никто не сомневался. Во всяком случае, те, которых привезли в вагонах для скота. Зачем же церемония?
      Понятно. Устрашать надо не пленных, они уже подавлены, а нас, оставшихся на свободе. Перед нами они подчеркивали свое превосходство, исключительность нации. Они давали наглядный пример.
      "Вот мы, сильные, строгие, сытые и веселые, в хороших мундирах, потому что мы немцы. Образцы человеческого рода. А вот - вшивые свиньи. Такими мы можем сделать и вас, если вы вздумаете сопротивляться". Die Fahne hoch! Мне даже сейчас трудно сдержать себя, вспоминая их наглые лица, презрительные улыбки, деревянные, лающие голоса. Merde!*
      ______________
      * Дерьмо! (франц.)
      С вагонов сняли запоры, и два эсэсовца, кривляясь и зажимая носы под одобрительный хохот начальства, откатили широкую дверь...
      Можно себе представить, что было в вагонах, запертых много дней. Как хороши были женщины, лишенные элементарно необходимого... Оказывается, у них не было даже воды для питья, не то чтобы умыться... Перед нами предстала такая картина: две шеренги в мундирах с автоматами и в конце черный квадрат вагонной двери со слабо прорисованными белыми лицами. Трудно выделить кого-либо отдельно. Белые пятна лиц, будто на истертом рисунке Кольвиц.
      Белые пятна с большими глазами и худые голые руки женщин. Никто не двинулся. Может быть, они ждали расстрела? Они ждали его на каждом полустанке... Стоп. Остановим рассказ. Пусть застынет перед нашим взором эта картина. Пусть мадам сама вспомнит нашу первую встречу, если она не поклялась забыть то, что хочется забыть навсегда...
      Люба:
      Да, мы встретились в Эрувиле, в лагере на востоке Франции. Здесь как раз было то, что не забывается. Чего нельзя нам забыть никогда... Пусть Франсуа продолжит...
      Франсуа:
      Pur et simple!* Нет ничего проще продолжать начатое, хотя я не хотел омрачать нашу встречу такими картинами. Знаете, дух горестного уныния знаком даже святым, иногда впадающим в тоску... Я где-то вычитал это и сразу поверил. Но что касается мадам... Встретив ее, я перестал верить, что на земле несомненно только несчастье... Разумеется, в этом она убедила меня несколько позже. Не правда ли, мой лейтенант?.. Видите, она улыбается, значит, я могу продолжать.
      ______________
      * Просто и ясно! (франц.)
      Итак, открыли вагоны и... нас поразила скрытая сила первой вышедшей женщины. О, это было parfaitement!*
      ______________
      * Чудесно! (франц.)
      Комендант лагеря стукнул своей костяной палочкой по вагону и приказал выходить. Мы ожидали, что перед нами появятся несчастные, опустившиеся женщины... Я имею в виду обычную косметику, прическу и тому подобное. И еще глаза. В глазах появляется какая-то отрешенность, тупое безразличие. Мы видели такие глаза у многих гестаповских пленниц - француженок, полек, итальянок... Но первая женщина из России... Она не была похожа ни на одну из тех, которых мы видели раньше...
      Рослая, исхудавшая, одетая пока еще в свое домашнее. Кофта со следами какого-то узора аккуратно заправлена в крестьянскую юбку. Босые ноги... Мы только на секунду охватили взглядом ее фигуру и уже не могли оторвать глаз от лица. Конечно, сейчас я, быть может, немного прикрашиваю. Долгие годы разлуки и все такое...
      О-ля-ля! Я не отвечаю на допросе, я хочу выразить то, что нас всех тогда удивило... Ее лицо. Не то чтобы оно было очень красивым, нет, тут другое. На нем отражался не страх, не готовность повиноваться, а гордость и сдерживаемое презрение. Строгие большие глаза и чуть поджатые, сочные губы... Mais oui! Сочные губы. Даже казалось, что они слишком густо подкрашены. Тут я подумал: "Какая чепуха, кто это красит губы в таком положении? Или мы ошиблись? Быть может, не так уж страшен был их путь сюда? Во всяком случае, стоит услышать, что дало ей силу высоко держать голову? Что было перед тем, как они прибыли к нам?.."
      V
      Люба:
      Что было перед тем, как нас привезли в Эрувиль? Была тишина, и мы умирали... Нами владело уже сознание безысходности. Оно накапливалось, росло от потери к потере... Собственно, это было в каждой из нас с самого начала. Частица общего. Можно было бороться со своей маленькой долей, но сдалась первая, за ней вторая, и словно бы их доли разложились на остальных, еще живых. Никто не ждал облегчения... Наступит твоя очередь, и пора встречать смерть.
      Так ли это произойдет у тебя, как у них? Лягу рядом с подругами, закрою глаза... Что тогда? Я попробовала. Плотно прижала веки... Передо мной поплыли разноцветные волны, они колыхались, принимая зыбкие формы, ни разу не повторяясь... И вдруг на этих волнах откуда-то издалека приплыл знакомый голос:
      - Что там видать?.. Расскажи...
      Это голос Нади, Надежды.
      - Посмотри в щелку и расскажи, а утомишься, я подползу... По очереди...
      Я же сидела в углу, возле щели в стене, за которой шла жизнь. Об этом Надя напомнила. Она сказала:
      - Товарищи, родные мои... Надо держаться, мы же скоро приедем. Верно, Любочка?
      Надо держаться. Будем по очереди смотреть в щель и рассказывать... Вот как интересно придумала Надя. Вроде игры. Одна видит, другие гадают... Я говорю:
      - Два домика под черепицей... Коровы пасутся, пестрые...
      - Ферма, - отвечает Надя, - а ты как думаешь, Фрося?
      - Не знаю, - шепчет Фрося, - пусть себе ферма.
      Но все же она втягивается в нашу игру и спрашивает:
      - Польская, что ли?
      - Нет, - еле слышно говорит Маша-белая. - Польшу давно проехали...
      - Дней пять уже, - добавляет кто-то, - теперь, поди, все Германия...
      Я радуюсь. Игра получается, но мне плохо видно. Отломанной от бидона ручкой стараюсь расширить щель.
      - Говори! - требует Надя.
      Мы проезжаем через небольшой полустанок. До сих пор я легко читала немецкие надписи, хотя никто из нас не мог угадать, в какой части Германии едем. Знали только названия больших городов: Берлин, Мюнхен, Дрезден... Их мы не проезжали. Нас везли каким-то кружным долгим путем... И вообще, я перестаю понимать надписи. Не разбираю слов. На помощь приходит Надя, затем Маша-черная. Догадываемся: это не Германия. Голландия или Бельгия? Куда нас везут?
      - Как ты думаешь, Машенька? - продолжая игру, спрашиваю Машу-белую. Она не отвечает. - Ты спишь, Машенька?
      Ведь только что говорила... Оттаскиваем Машу в дальний угол. Туда, где уже второй день лежит пожилая полочанка и белокурая, прозрачная Ниночка тринадцати лет, всю дорогу бредившая во сне.
      Ни вынести покойниц, ни позвать на помощь... Нас замкнули, запломбировали. Лишь смерть пробралась сюда, без спроса, без окрика... Стоим в тупике, вагон отцеплен, паровоз ушел. Быть может, это последняя станция?
      В щель видна не станция, а пустые платформы и несколько светло-желтых вагончиков. Возле них снуют железнодорожники.
      Один, полный, на ходу раскуривая короткую трубку, проходит мимо.
      Я прижалась к щели, шепчу:
      - Камрад, а камрад!..
      Он оглядывается, подходит ближе и, стоя ко мне спиной, делает вид, что занят только трубкой.
      - Где мы?
      - Бельгия, - отвечает он. - Завтра Франция.
      Снова оглядывается, делает шаг ближе ко мне и шепчет:
      - Русланд, браво! Очень браво! - быстро, прерывисто говорит еще.
      Меня тормошат, не дают слушать:
      - Что он сказал? Что?
      - Боже мой! Девочки, он сказал, что наши наступают...
      - Где? Где сейчас наши? Спроси его...
      Меня отталкивают. Налезая друг на друга, стараются заглянуть в щель.
      Но бельгийца уже след простыл. Мимо вагона проходит часовой, и мы затихаем. Шепотом я повторяю: "Русланд, браво! Очень браво!" - и смеюсь.
      - Надо бы хлебца у него попросить, - вздыхает Надя.
      - И воды, - говорит другая. - Да как передашь?
      - Когда по Минску пленных вели, - вспоминает Фрося, - наши бабы ловчили... Не боялись...
      - То наши, - замечает Маша-черная, - а тут зараз Бельгия, завтра Франция...
      - Все-таки надо было попросить, - настаивает Надя.
      Лучше бы не начинали этого разговора. Пока не думаешь о еде, есть не хочется. Теперь уставились на меня злыми глазами. Почему не попросила? Что я могла сделать? Только и успела спросить, куда нас везут... Завтра Франция. Дальше везти некуда... А вдруг и по Франции будут таскать несколько дней?.. Кто выдержит? Смотрю на подруг, а у самой голова кружится и в ушах странный металлический лязг...
      - Ой! Что это? - почти кричит Маша-черная.
      Вверху, под самой крышей, маленькое окошечко, зарешеченное колючей проволокой. Снаружи кто-то пытается железной палкой раздвинуть решетку. Проволока натянута туго, крест-накрест. Поддается не сразу... Молча следим, как в центре окошка расширяется дыра. Мы не знаем, зачем это делается, и многие испуганно жмутся к противоположной стене. Наконец в дыру просовывается сверток в бумаге.
      Сверток застревает, зацепившись за колючку, снаружи его стараются протолкнуть... Мы ничем не можем помочь. К окну нельзя подходить, охрана стреляет без предупреждения, да и нет ни у кого сил дотянуться.
      Не отрывая глаз ждем... Качнувшись, сверток медленно развернулся. Бумага повисла вверху, а на пол упал бутерброд. Два куска белого хлеба, белого, как вата. У нас такого никогда не выпекали. И ветчина, самая настоящая, розовая с тонким ободком сала... Меня удивило: почему никто не бросается к хлебу? Не верят. Еще не верят глазам своим. Боятся провокации. А из окна падают новые свертки, целлофановые пакетики, сыр в серебряной упаковке...
      Сейчас бросятся на них. Передавят слабейших и сами подавятся, глотая куски... Ну, кто первая?
      Я вскочила раньше других. Успела отшвырнуть в угол бутерброды, загородила собой... В тот же миг за стеной пронзительно затрещал полицейский свисток, прогремел топот ног. Вероятно, по платформе убегали бельгийцы-железнодорожники. Громко, совсем рядом, выкрикивал ругательства немецкий охранник...
      Это-то и подстегнуло несчастных. Скорей! Скорее, пока не ворвались полицаи, не отняли хлеб... Не поднимаясь, на четвереньках женщины подползли ко мне. Я взмахнула все еще бывшей в руке ручкой бидона:
      - Назад! Не сметь!..
      Сейчас я не смогла бы так грозно крикнуть, а тогда... Откуда сила взялась? Они остановились... Но медлить нельзя. Меня могут отбросить, смять. Я это чувствовала, слышала тихий, многоголосый стон, похожий на вой...
      - Надя, Маша, ко мне!
      Не позови я на помощь, не знаю... Могли подумать, что я хочу себе первой... Трудно понять, что могли решить эти, дошедшие до последней грани, несчастные.
      - Молодец, Любка, - сказала Надя, становясь рядом со мной, - командуй!
      Десятки молящих и злых, жалких и испуганных глаз смотрели на меня.
      - Разделим поровну, - объявила я, задыхаясь, - не доверяете, назовите других...
      Я смотрела в их страшные лица, уже не боясь. Нас трое стоят заслоном. Я втрое сильней каждой...
      - Дели, - послышался дрожащий голос.
      - Скорей дели, Любочка... Милая, тебе доверяем...
      - Сестрица... я тут, - сквозь слезы просит кто-то из дальнего угла, сил нету... Не забудь... про меня...
      Вот что они мне ответили... Не в три, а в тридцать три раза я стала сильней. Вернулось "Любино счастье". Я действовала, распоряжалась, смеялась и плакала.
      Конечно, никто не был сыт. Теперь голод даже острее нас мучил. Но мы получили больше, чем хлеб. Ты понимаешь?
      Помню, Маша-черная, отщипывая по крошке от своей пайки, сказала:
      - Это ж надо, бельгийцы, иностранцы и... Вот тебе раз.
      - А что иностранцы? - заметила Надя. - Такие же люди...
      - Такие, да не такие, - возразила Маша. - У них и король и королева; одним словом, монархия...
      Я сказала:
      - А может, те, кто нам бросил, - коммунисты...
      - Знаем мы ихних коммунистов, - со злой усмешкой ответила Маша. Она всегда, когда говорила о ком-либо мало знакомом, вроде чуть-чуть насмехалась. - Мало их, что ли, было в Германии. А пришел Гитлер, мы одни против остались...
      - Не скажи, - на выручку мне пришла тетя Фрося, - у нас возле Слуцка два снаряда упало, целехоньких. Развинтили, а в них записки от немецких рабочих...
      - Сама видела?
      - Видела не видела, а есть, значит, и у них...
      С этим все согласились. Конечно, есть, только мало мы знаем о них...
      - Ничего, узнаем теперь! - строго сказала Надя.
      - За решеткой не много познаешь, все в клеточку... - попробовала возразить Маша.
      Но ее уже не хотели слушать. Бабоньки мои разгорячились, заговорили, перебивая друг друга. Одна про то слыхала, другая про другое, этой хороший знакомый рассказывал, а той родной брат в письме написал...
      И пошло, и пошло. Такое вдруг поднялось... Дескать, рабочий - он везде рабочий. Найдутся и коммунисты, тем более во Франции... Стали планы строить, о побеге заговорили. Я прикрикнула:
      - Тише вы! Еще подслушает кто...
      Кто подслушает? Поезд гремит по мосту, потом, видно, в туннель вошел темно стало и дымом запахло. Возбуждение не затихало. Мне было и тревожно и радостно. Поверили бабоньки: и на чужой земле живут добрые люди...
      С тем и ехали наши женщины в неизвестный им мир, без всякой надежды. И вдруг эти самые бутерброды...
      Еще удивительней было во Франции... Расскажу один эпизод.
      Только переехали границу, на какой-то небольшой французской станции открыли дверь нашего телятника. Первый раз за одиннадцать суток. Во всем составе пооткрывали. И у нас, и у мужчин. Оказывается, французский Красный Крест предъявил свое международное право осмотреть больных военнопленных и оказать им помощь. Франция не Россия, немецкое командование вынуждено было согласиться. Они потом во всех газетах писали о своей гуманности, о соблюдении международных законов.
      Мы-то не знали, зачем и почему открыли дверь. Помню только, я чуть не упала в обморок. То ли от свежего воздуха, то ли от запаха горячего супа в большом дымящемся паром котле. Его поднесли к самому вагону. Сверху были видны плавающие глазки жира и овощи. Настоящий суп, совсем не похожий на нашу лагерную "плевачку", хотя в то время мы и ей были бы рады. Дальше все как во сне...
      В вагон вскочили француженки с повязками Красного Креста. Быстрые, веселые. У них сухие, горячие руки работниц. Они до боли жали наши худые грязные руки и что-то лопотали, лопотали... Повернувшись спиной к двери, быстро показывали два растопыренных пальца, как детскую "козу". Мы не знали, что это означало "V", - начальную букву слова "Виктория" - "Победа". Француженки улыбались, подмигивали нам, а мы стояли серыми, застывшими тенями. Рядом тюремщики с автоматами. Можно ли говорить? Можно ли двигаться?..
      Француженок было всего пять или шесть, но казалось, что их полвагона. Так часто они мелькали среди нас. Они увидели наши бидоны-параши, смешно сморщили носы, что-то спросили и, с шутками подхватив бидоны, потащили к выходу. Тут вмешались немецкие часовые. Они тоже хотели посмеяться.
      - Цурюк! - приказали немцы. - Ферботтен! - Это я поняла слово в слово: "Назад, запрещено".
      Объясняют:
      - Русские задохнутся в чужой атмосфере, оставьте им ихнее... - и захохотали.
      Сразу перестали смеяться француженки.
      Разрешено вынести только мертвых. Я стояла у самого края, мне было видно: из других вагонов выносят мужчин. У нас всего три покойницы, у мужчин значительно больше... Я не хотела считать.
      Откуда-то появился священник, похожий на нашего городского ксендза. Две монашки в белых, накрахмаленных шляпах-чепцах.
      Покойников уложили в два ряда на перроне. Священник начал тихо читать молитву... Наверно, так полагается по международной конвенции. Я слышала чужие слова, и мне было обидно, что над нашими товарищами читают латинскую, а не славянскую молитву, хотя им уже было безразлично.
      Скорей всего, они вообще не знали никаких молитв, никогда не нуждались в них... Спеть бы им "Вы жертвою пали...". Там слова как раз подходящие... "Вы жертвою пали в борьбе роковой..." И, наверное, наши женщины поддержат меня, запоют. А монашки будут слушать и думать, что это и есть наша молитва... "В любви беззаветной к народу... Вы отдали все, что могли, за него..."
      Боже мой, как хорошо должно получиться... Я оглянулась. Передо мной француженка. Глаза ее полны слез. В одной руке у нее миска с супом, другой она крестится, всей ладошкой, по-католически. Снизу на меня смотрела, сидя на полу с миской в коленях, Маша-черная. Смотрит и не поет. Слезы падают в миску. Рядом Катя, она говорит:
      - Перестань, Любочка... Ешь, нас скоро отправят...
      Что перестать? Значит, я все же запела и никто не поддержал... Подруги мои ели суп. Ложки дрожали в их слабых руках, а лица, щеки, губы подернулись какой-то жадной радостью, они точно сияли, а глаза беспокойно вскидывались на француженок... Я взяла миску и опустилась на колени. На какое-то время окружающее перестало существовать для меня, и я не сразу поняла то, что произошло на перроне. Полицейские и часовые разгоняли толпу, пришедшую к нашему поезду.
      Женщины, старики, дети-подростки принесли нам кто хлеб, кто бутылку вина или молока, кто теплый платок или куртку. Эти добрые люди не входили в команду Красного Креста. У них не было повязок на рукавах. Они пришли и приехали на велосипедах, быть может, издалека, а полиция отгоняла их. Они шумели, что-то кричали... Начальник подал команду закрыть вагоны, но еще не собраны миски и ложки, принадлежавшие Красному Кресту. Француженки не торопились собирать их. Этим воспользовались согнанные с платформы. Все произошло так неожиданно, что часовые растерялись...
      На перроне появились велосипедисты. Они вынырнули из-за невысокого длинного здания, взлетели на узкую платформу и, не сбавляя скорости, делая рискованные повороты, помчались вдоль состава.
      Один за другим, вернее, одна за другой, так как женщин было больше, чем мужчин и подростков. Одной рукой удерживая руль, другой, подняв перевязанный бечевкой пакет, подлетали к двери вагона, швыряли пакет и, пригнувшись, изо всех сил крутили педали, скрываясь за другим концом платформы.