Час от часу горше. Казалось, штейгера не должны были тронуть. Правда, арестовали его не немцы, а Шарль... Уж не мстит ли он Франсуа за стычку в день праздника? Тут в какой-то мере я виновата.
      Франсуа:
      Я не виню мадам, хотя других причин у него не было. Каждый поймет, une jolie femme* - достаточная причина для ревности. Ну, а где ревность, там и подлость. Не о всяком мужчине так скажешь. Но что вы хотите от тупого мужика? Обрадовался, что ему на время доверили власть, и загнал меня в кутузку. Сначала я думал - шутка ненадолго. Покажет силу и выпустит. Потом стал размышлять: ведь дурак не понимает, что начальство хватится штейгера и тогда ему придется объяснять свой поступок, выдумывать оправдание. Его оправдание превратится в мое обвинение. Дело перейдет из тесной шахтерской кутузки в комфортабельные апартаменты гестапо...
      ______________
      * Хорошенькая женщина (франц.).
      Мой бог! Я мог здорово влипнуть.
      Если к тому же шахтеры наладят побег из лагеря русских, о чем я начал догадываться, можно было считать, что моя игра сыграна до конца.
      Герр Индюк вытащит на свет расписку за мадам, это уж обязательно. Неважно, что я давал ее, имея в виду день спектакля, и за остальное отвечать не обязан. У них ответишь не за то, в чем виноват, а за то, о чем они спрашивают. Я заложил себя, и этого достаточно. Вам известно, как поступали наци с заложниками?..
      Люба:
      В том-то и дело. Не могла я оставить Франсуа в таком положении. Но как быть с побегом? Бежать должна не одна я. Что делать?
      - Придется обойтись без твоего кавалера, - сказала Надя, - поговори с Машей. Может, ее механик поможет нам из шахты всем вместе выйти?.. Жаль мосье Франсуа, да вины тут нашей нет.
      Легко ей так говорить. Я-то знала, чья тут вина... Лежу ночью на нарах, мучаюсь. Слышу, в каждом уголке шепчутся, друг с дружкой советуются:
      - Что с собой брать? Сколько хлеба кто приберег?
      - Надеть надо все теплое, зима на дворе... Дадут ли оружие?
      А у меня из головы Франсуа не выходит. Он за меня заложником остается. Почему-то перед глазами не Франсуа, а Марат. Лицо синее, в рубцах... Гоню его от себя, стараюсь о другом думать.
      Если завтра Франсуа не появится в шахте, на него бог знает что наплетут. Пытать станут собаками... Опять это лицо... Надо решиться...
      Тихонько поднялась, вылезла из-под тряпья. В одной сорочке, только платок темный на плечи накинула. Не надевая деревянных башмаков, чтобы не стучать, вышла в уборную.
      Еще третьего дня, когда мы к "вальсу" готовились, на всякий случай в уборной расшатали окошко. Его легко вынуть и выскочить у задней стены барака. Тогда же мы несколько лазеек в другие кварталы наметили. Этим я и воспользовалась.
      Ночь была холодная, ветреная, с мелким секущим дождем. Даже часовые в затишь попрятались. Я платком закуталась и ползла от барака. Минула кухню. Стала под проволоку пролезать на плац, платок зацепился. Сбросить его не могу, в белой сорочке сразу заметят. Потянуть сильней боюсь: вдруг проволока с сигнализацией?.. Лежу не дыша. Ветер воет, в лицо дождем бьет... За дальними ограждениями эсманы в черных плащах с фонариками и собакой проходят. Заметят, натравят, как на Марата... Я невольно лицо руками закрыла. Жду, вот-вот надо мной овчарка задышит... Сколько пролежала, не помню. Наверное, это был не малый кусок моей жизни. Очнулась, когда ветер сам сорвал платок и на меня бросил. Исчезли черные эсманы. Может, их вовсе и не было? Только причудилось?.. Благополучно выползла к эстакаде, к казарме, где меня гримировали. Там жил Шарль... Он видел меня, когда я надевала красивое платье, видел на эстраде, накрашенную и причесанную, представляете, какой я предстала теперь перед ним? Думаю, никто никогда так не приходил на свидание... Ну да, я пришла к нему. Ничего другого не оставалось...
      Франсуа:
      О мадам!.. Этого вы не рассказывали... Такой ценой... То-то я не мог понять, что случилось. На рассвете является эта неотесанная жердь, этот Шарль-Луи, и предлагает мне убираться ко всем чертям. Я, конечно, не собирался задерживаться, однако... Откуда такие слова...
      - Все-таки мы французы, - прохрипел этот немецкий прислужник, - я помогу тебе получить аусвайс, убирайся отсюда подальше и больше не попадайся мне на глаза...
      Как будто встречи с ним могли кому-либо доставить удовольствие. Но как вам понравится? Он готов мне помочь... Я так растерялся, что не нашел подходящего ответа длинному олуху.
      Ах, если бы знать тогда то, что мы всегда узнаем слишком поздно... Простите, мадам, я понимаю, это не было радостью. C'est un amour tragigue*, но она еще и безрассудна. Ведь он мог не сдержать своего слова...
      ______________
      * Эта любовь трагична (франц.).
      Люба:
      Мог... Он мог отправить меня в бункер, избить, наконец застрелить, как пытавшуюся бежать из лагеря, и получить за это награду.
      Но вы ошиблись в нем тогда и продолжаете ошибаться. Ничего, о чем вы подумали, не произошло. То ли мой вид не вызывал других чувств, кроме жалости, то ли страх, что кто-либо видел, как вошла к нему... Он бросился к двери, выглянул, не стоит ли кто за ней. Задвинул засов, быстро опустил штору на окне. И этого ему было мало. Он выключил свет и зашипел: "тшш". А может быть, подействовали мои слова? Я произнесла их с порога:
      - Мосье Шарль, - сказала я. Не герр полицай, а по-французски - мосье Шарль, - вы можете сделать со мной все, что хотите. Но получите не больше, чем пьяный эсэсовец от беззащитной женщины. Говорят, французские мужчины поступают иначе...
      Он все еще не пришел в себя от страха и удивления.
      - Как ты пришла сюда? - только и мог он выговорить. - Как пришла?
      - Не думайте, что я одна бы решилась.
      Когда-то мне уже приходилось так объяснять свою смелость. Помните? С Николаем, он ведь тоже у немцев служил. Тогда я выиграла. Понадеялась и теперь. Я сказала:
      - Есть честные патриоты, они помогают тем, кто хочет бороться, и мстят предателям...
      Кажется, это не испугало Шарля. Я не видела выражения его лица. Мы говорили в темноте. Он продолжал свое:
      - Ты прошла через проволоку, и никто не заметил тебя? Не зазвонил ни один сигнал?
      А я свое:
      - Отпустите штейгера, пока еще это в вашей власти...
      Он хрипел:
      - Ты сумасшедшая девка...
      Я торопилась договорить до конца, не зная, хватит ли сил долго держаться. Я просила, льстила ему:
      - Вы человек умный, мосье Шарль, и должны видеть, что бошам долго не продержаться, зачем же отдавать в руки гестапо еще одного француза? Он ни в чем не виноват, клянусь... Отпустите его...
      Шарль хмыкнул и замолчал. Наверное, улыбался. В темноте не разобрать. Потом он медленно, как бы раздумывая, прошептал:
      - Не такой уж дурак Шарль-Луи, чтобы не видеть, на чьем ты крючке.
      Я поняла это по-своему и поспешила заверить:
      - Мосье Шарль, у меня нет ничего с штейгером... Клянусь!..
      - Ты хочешь со мной? - Он приблизился ко мне. - Ты влюбилась в меня, крошка? Что же ты отодвигаешься?..
      - Нет, мосье Шарль... Я могла бы полюбить мужчину смелого, совершившего благородный поступок, настоящего патриота...
      - Понимаешь ли ты, что стоит мне крикнуть...
      - Я не боюсь смерти.
      - И все ради чего?
      - Ради вас... - Кажется, я не очень сознавала, что говорю, слова сами собой вылетали. - Ради вас. Я не хочу, чтобы такой человек стал предателем. Чтобы над вашей семьей, над вашей матерью повисло проклятие, чтобы французские дети...
      - Замолчи! - вскрикнул Шарль. Он сорвал с гвоздя шинель и набросил мне на плечи. - Идем... Нет, постой...
      Тихонько приоткрыв дверь, Шарль вышел на ступеньки крыльца, всматриваясь в темноту, потом поманил меня.
      Плотно прижав к себе, быстро увлек к проволоке, но не туда, где я пролезла, а к маленькой, зарешеченной калитке за эстакадой. Мы и не знали о ней. Осторожно открыв калитку, Шарль пригнул меня к земле и, забрав свою шинель, скрылся. Я поползла к бараку... К окну в уборной... Остальное вы знаете. Франсуа рассказал, что сделал Шарль на рассвете...
      VI
      Шарль пересек рудничный двор. Прошел, нагнув голову, казалось, никого не видя, ни на кого не обращая внимания. В самом-то деле ничто не ускользнуло от его быстрого цепкого взгляда.
      Среди общей массы шахтеров в одинаковых грязных куртках он успел заметить тех, за кем хотелось проследить до конца.
      Он прошел мимо душевой, заглянул в ламповую. Смена уже сдавала свои электрические фонари с аккумуляторами, и тут, как и везде, куда Шарль совал свой внушительный нос, сразу оборвался разговор. Шахтеры с безразличным видом насвистывали или просто молча торопились сделать свое дело и уйти.
      В душе Шарль посмеивался. Его-то уж не обманешь. Он с самого утра заметил слишком частый "перекур" французских шахтеров и на редкость старательное, быстрое выполнение приказов "невольниками". Так он называл и русских, и поляков, и алжирцев, - словом, всех, кроме вольнонаемных.
      В воздухе вместе с невидимой шахтной пылью носилось что-то, к чему он не собирался принюхиваться, но чувствовал неладное.
      Он решил не вмешиваться, даже постарался уйти в сторону во время спора о том, кого поставить к транспортеру вместо не вышедшего на работу механика. Пусть разбирается обермейстер и этот штейгер Франсуа, пока он еще здесь...
      Шарль прошел в самый конец верхнего двора. Заглянул за груду сваленных старых вагонеток, дырявых котлов и гнилых креплений. Там, в затиши, возле дощатого, почерневшего забора росло небольшое, хилое деревцо, еще не обронившее желтых листьев. Внизу, согретый каким-то подземным теплом, торчал ярко-зеленый кустик длинной острой травы.
      Шарль втянул в себя воздух. Пахло все тем же. Сладковатый привкус руды не пропускал запахов ни земли, ни растений. Не та земля... Он привык к другой, покрытой травами, рождающей злаки. Душа его не ушла от крепкой, единственной связи извечных законов, и незачем пытаться их нарушать... Ради чего? Ради мундира, прокопченных казарм и постоянного страха то перед врагами, то перед своими? Или наконец ради проклятия французских детей?.. Как она сказала: "падет проклятие на вашу семью..." Он почувствовал тоску во всем теле и медленно повернул обратно, к воротам.
      Он должен, он все еще должен присутствовать при смене рабочих. Одна смена уходит, другая приходит. В этот час оживленно, шумно возле ворот. Шарль видел, как шахтеры садились на велосипеды и уезжали небольшими компаниями, по двое, по трое. У всех есть товарищи, друзья... Последним уехал штейгер Франсуа. Он крутился здесь, пока не подняли русских, построили в колонну и повели к вагонам узкоколейки. Тогда он вскочил на велосипед и поехал.
      Шарль-Луи и на это обратил внимание. Еще он видел, как проходила мадам Любовь. И она его видела. Его заметить легче всего. Он стоял у самых ворот, как каланча, заложив руки за спину. Проходя мимо, она улыбнулась. Могла бы и не улыбаться. И так все ясно... Не такой уж дурак этот Шарль-Луи. Раз они что-то затеяли, значит, у них целая организация. Один за одного. Того и гляди как бы кто не стукнул обушком по затылку.
      Нет, в чужие дела нет смысла соваться. Пусть немцы сами их ловят. Хорошо, что вчера никто не заметил, как она пришла к нему в казарму. Ну и смелая же баба... Хорошо, что он удержался. Конечно, могло сойти гладко. Другие делают это, правда, с теми, из уголовных. К шахтерским женам не очень-то подкатишься, а этих парижанок берут к себе на целую ночь. А то и просто уводят в комнату блоковой. Блоковая сторожит, пока они занимаются, и весь барак знает. Там это в порядке вещей. С русскими так нельзя. Не дай бог связаться с русскими. Да и вообще лучше ни с кем не связываться. Надо выждать. Похоже на то, что дела маршала Петена складываются не ахти как хорошо... Важно вовремя повернуть руль в нужном направлении и добраться до своей деревеньки.
      Тут что-то должно произойти. Он хотел, даже страстно хотел, чтобы оправдались его подозрения. Хотя какое ему до всего этого дело?
      Начинало темнеть, а они все еще лежали в кустах, боясь переползти через дорогу. За дорогой лес круто спускался к оврагу. Под коленями и локтями шуршали золотистые листья бука и граба. Только дубы еще удерживали зеленый наряд, и, глядя на них, не верилось, что уже поздняя осень. Внизу опавшие листья устилали жухлую траву, вверху зеленые кроны и серое, осеннее небо.
      Пан Владек подтянулся на локтях.
      - Марат, - прошептал он над самым ухом.
      Марат не отозвался, продолжая глядеть перед собой застывшими глазами. Пан Владек тронул его за плечо:
      - Слухай, Марат...
      Тогда Марат вспомнил, что это его имя. Забывать об этом нельзя. Забыть надо то, старое, которое невольно вернулось, когда он увидел Любу.
      Интересно, сколько человек может вспомнить за какие-то тридцать - сорок минут! Целую жизнь. И если все, что вдруг вспомнилось, рассказать слово в слово или записать на бумаге, получился бы еще один роман.
      Взять хотя бы историю с именами. Сколько раз приходилось менять их, и каждый раз с ними связывались такие события - как второе рождение... То в партизанском отряде не столько по надобности, сколько для авторитета полное имя сменил на одну букву "К". Потом ранение. Долгие недели томительной борьбы с подошедшей смертью в темном крестьянском овине. Новые знакомства в деревне заставили отказаться от загадочного "товарища К.", называться другим именем, самым обычным. Это спасло, когда окрепшего, собиравшегося уйти искать свой отряд, его арестовала полевая полиция. Никто не дознался настоящего имени бывшего партизана. Так и в лагерь попал и бежал из лагеря под чужим именем. Два раза бежал - два раза ловили. На третий раз затравили собаками.
      Думал, конец. На руках до кости мясо оборвано. Лицо, шея изгрызены, живого места не оставалось... Выходил немецкий лекарь на радость эсэсовцам. Человек-пугало. Редкий случай хирургии, - возили по другим лагерям, перед строем показывали: смотрите, как беглец сам себя наказал... Не надо бежать.
      Люди отворачивались от него. Он хорошо помнит, как вздрогнула и потупилась Люба, взглянув на его лицо... Когда первый раз себя в зеркальце увидал, понял - ничего не осталось от былого шутника, храброго и веселого выдумщика, товарища К. Урод. Квазимодо... И сердце его покрылось такими же, как лицо, красными и лиловыми рубцами. И не осталось в нем места ни для чего, кроме ненависти, кроме мучительной жажды мести...
      Маратом назвался уже во Франции, когда меняли номера на пересылочном пункте. А в лагере Эрувиль от поляка Владека случайно узнал, что по соседству барак женщин из Белоруссии и что "наиглавнейшая есть пани Люба Семенова". Заныло внутри, словно не все там еще зарубцевалось. Неужели та самая товарищ Люба, о которой он столько слышал и еще больше рассказывал? Видел он ее всего два-три раза, но каждой встречей хвалился, гордясь знакомством со знаменитой разведчицей. Злая судьба свела их в этом лагере... Не узнать ей теперь лихого товарища К. Да и вообще могла не запомнить. Она-то была на виду у всех партизан, а он, как сотни других... Было сплыло. Ничего напоминать ей он не станет и себя пока не откроет. Не хочет ни воспоминаний, ни ее жалости.
      Даже теперь, на свободе, если удастся побег, если не поймают четвертый раз, никто не узнает... Может быть, позже... Говорят, во Франции есть такие доктора...
      - Слухай, Марат, - шептал пан Владек, по привычке мешая польские слова с белорусскими, - часу нема... Тэраз заспева сирена. Тшеба праз шлях...
      - Пошли! - махнул рукой Марат.
      Семнадцать голодных, истощенных мужчин, извиваясь среди колючих кустов, шурша мелким гравием, переползли через дорогу и будто утонули в темном провале оврага.
      Люба:
      Исчезла Маша-черная. Не найдя ее в шахте, я решила, что Маша отстала по дороге, с первой группой. А должна была вместе со мной, с третьей группой. Я разозлилась... Вот цыганский характер, все по-своему... А может, она и в самом деле передумала?.. Тогда почему ее не было в шахте? Одна я вагонетки толкала. У транспортера сам штейгер, Франсуа. Механика Леона, Машиного дружка, тоже не видела.
      Что, если Машу на какую-то другую работу назначили? Бывает и так, с полпути заворачивают, я могла и не заметить... Как она одна вырвется?
      Я прикидывала разные варианты. В лесу уточнила. Ни в первой, ни во второй группе никто Машу не видел, и никого по дороге на другие работы не ссаживали. Значит, она осталась в лагере? Нет, оказывается... Вот что оказалось. Маша не поверила, что нам всем сразу удастся бежать, и сговорилась с механиком. Он ее и увел. Одну. Где сейчас оба скрываются, неизвестно пока...
      Об этом мне Франсуа рассказал. В последнюю минуту Франсуа появился. Я так обрадовалась, что штейгер с нами пойдет. Но он не пошел с нами. Ему незачем было рисковать вместе со всеми. Пока еще Франсуа мог открыто ходить. А пришел он сюда, чтобы точно знать, куда нас проводники поведут, и предупредить, что в лагерь какие-то мотоциклисты прибыли - торопитесь...
      Я обошла своих, проверила, все ли собрались. Тридцать пять женщин да мужчин семнадцать во главе с Маратом. Молодец, привел вовремя. Он почему-то прятался от меня, старался не попадаться на глаза. Знал, что не может человек смотреть на его лицо и не вздрогнуть. Что ж, пусть держится тех, кто привык к нему, подальше от нас. Но когда проводники объявили, что такой большой компанией идти опасно, надо разделиться на три-четыре группы, Марат заявил:
      - Я пойду с твоей группой...
      Вот тебе раз... Хотела сказать: "Иди ты со своими мужчинами, не пугай моих баб", да промолчала. Жалко мне его стало, и спорить не было времени. Каждая минута была дорога. Вот-вот в лагере хватятся. Шутка ли, целый барак не вернулся. Завоет сирена, собак в погоню пошлют. Не хуже Марата разделают.
      Спешили быстрей добраться до какого-то хутора. Мне его показали на карте, но я и днем не разобралась бы в их карте, а тут уж совсем потемнело. На хуторе нас должны ждать партизаны с машинами. Это не близко. Надо выйти из леса, пересечь открытую низину, пробежать по дороге... Не дай бог, на немецкий разъезд нарвемся или даже на фельджандармов. Как отобьемся? У проводников только охотничьи ружья, и у кого-то один револьвер. Марат просил: "Дайте мне револьвер или хотя бы ружье". Не дали. Оружием дорожили больше всего. Его каждый себе в бою добывал.
      - Vite! Vite!* - торопили проводники.
      ______________
      * Быстрей! Быстрей! (франц.)
      Бежали - как на крыльях летели. Впереди француз с ружьем и велосипедом, за ним я, за мной Надя, Нюра, Зойка-большая... Остальных не видела... Продирались сквозь колючие заросли. Ветки хлестали по лицу и смыкались за нами, словно хотели разорвать нашу цепочку, отделить одну от другой.
      Выбрались на узкую просеку. Я оглянулась: все ли идут? В самом конце, рядом со вторым проводником, Марат хромает. У него нога перебита, идти ему трудно, а не отстает... Сознаюсь, не хорошо тогда я подумала. Подумала: "Навязался, черт, с бабами, еще свалится, нести придется. Шел бы с мужчинами..." Поймите, всякая задержка пугала...
      Стали спускаться вниз, в блеклую, сырую муть. И только ноги в болоте чавкнули, из-за леса, со стороны лагеря донеслась к нам сирена... Как кнутом стеганула. Бабоньки мои вперед ринулись, цепочка рассыпалась. В тумане то там, то здесь заколыхались силуэты. Проводники по-французски что-то кричат, ругаются, мы с трудом понимаем. Требуют - за руки держаться. Болото тут, увязнешь - не вылезешь.
      Кое-как наладились. Идем, а сирена над нами висит. Кажется, она совсем рядом, хотя до лагеря не меньше трех километров.
      Идти тяжело. К деревянным башмакам липнет вязкая болотная глина. Пришлось сбросить ботинки. Ноги обожгло холодом. Ничего, мы и по льду ушли бы босые... Возле самой дороги проводник остановил нас, прислушался. Сирена умолкла, но навстречу приближался шум моторов. Впереди, за темным холмом посветлело. Показались лучи сильных фар.
      Мы бросились в мокрый, скользкий кювет. Я осторожно из-за кустика наблюдала. На дорогу выскочили мотоциклы. Шесть мотоциклов с колясками, на каждом - два автоматчика. Медленно двигаясь по высокой насыпной дороге, поворачивали фары-прожектора, шаря по сторонам желтыми узкими лучами.
      Они искали нас в болотном тумане, а мы затаили дыхание на глинистом дне придорожного рва. Рядом, в нескольких шагах.
      Мотоциклы минули нас и метрах в четырехстах остановились у развилки. Автоматчики обсуждали, в какую сторону ехать и не следует ли еще раз прочесать болото.
      Кровь шумела у меня в висках, хотелось вскочить и бежать... Вдруг они повернут назад? Осветят кювет... Ждать нельзя... Видно, не одна я это поняла. Цепочка шевельнулась. Задние толкали передних. Вперед, вперед, пока не поздно... Проводник тянул меня за плечо. Оставив на месте велосипед, выставив вперед ружье, он очень быстро и ловко двигал коленками и локтями... С каждым метром мы уходили от смерти. Нас скрывала высокая насыпь, туман, а шорох ползущих глушили моторы мотоциклов. Еще немного, и мы перевалим через бугор, там можно будет подняться на ноги и побежать, скрыться в тумане...
      Мне казалось, что мы ползем очень медленно, но шум моторов стал удаляться. Значит, автоматчики проехали дальше, ничего не заметив. Значит, мы спасены. Вот уже близко бугор, сейчас мы скроемся за ним. Только я это подумала, как позади нас на дороге кто-то крикнул, пронзительно, как раненый заяц. Затем кто-то приказал по-немецки: "Руих!.." Прогремело два выстрела.
      Проводник встал на колени и, вскинув ружье, смотрел туда, где стреляли. Его чуть не сбили побежавшие женщины... Пригибаясь, ничего не видя, не слыша, они бежали к бугру. Проводник не задерживал их. Наконец он потянул меня за собой. Мы побежали позади всех... Я уже не помню, что дальше было. Что произошло на дороге, понять не успела...
      VII
      Остановившись у развилки, автоматчики решили разделиться. Трое поехали направо, в сторону леса. Удаляющийся шум их мотоциклов и слышала Люба. Трое же других должны были, проверив обочины дороги, повернуть к Тилю.
      Так и сделали. Люба думала, что уехали все. Но Марат и замыкавший цепочку беглецов проводник видели: оставшиеся автоматчики спешились и, освещая фонарями обочины, двинулись назад по дороге.
      Как бы быстро ни уползали беглецы и как бы медленно ни ошаривали кюветы автоматчики, все равно, ближе или несколько дальше, они должны были обнаружить тех, кого искали. Марат это понял и потянулся к ружью проводника. Тот удержал руку Марата, жестом потребовав, чтобы беглец полз вслед за остальными. Марат не послушался его и пополз в другую сторону, навстречу идущим с фонарями. Тогда проводник, видя, что ему не задержать этого сумасшедшего русского, тоже не стал ползти вслед цепочке, а остался на месте, приготовившись к самому худшему.
      "Что ж, - решил он, - если русский хочет задержать полицейских, пока успеют скрыться его товарищи, и не считает, что платит за это слишком дорого, то вдвоем мы обойдемся дороже..."
      Вот как рассудил Этьен Мишле, одинокий шахтер сорока шести лет, потерявший семью в самом начале войны. Зато друзей у него осталось хоть отбавляй. Самым большим другом был тот, кто шел впереди русских женщин и рисковал так же, как он. Похоже, пришла пора им расстаться...
      Теперь посмотрим, что происходило на второй половине медленно разворачивающейся картины.
      Сутулый полицейский, одной рукой держа висевший на шее автомат, другой поводя фонарем, на несколько шагов опередил своих коллег и пошел по краю дороги. Его товарищ крикнул ему:
      - Не отходи далеко, Шарль...
      Шарль отмахнулся фонариком и продолжал идти. Он уже был далеко-далеко в своих мыслях. Это-то и путало его. Перед ним два решения: настойчиво, вместе с другими искать беглецов и в случае удачи заслужить похвалу немецкого командира, но перед тем, возможно, придется стрелять по убегающим женщинам или попасть в перестрелку с франтирерами... Недолго и самому получить пулю в лоб... Или... первым обнаружить кого-либо из бежавших и незаметно дать знак, что он не выдаст, а самому вернуться и сказать: "Никого нет". Когда-нибудь это сможет пригодиться... Пожалуй, второе разумней. Пожалуй, на нем и следует остановиться. Шарль осветил кучу щебня, кустик болотной травы, скользнул лучом вдоль кювета, и... На него смотрели глаза. Застывшие, слюдяные глаза мертвеца. Нет, они вдруг мигнули... От земли, из белесой, наползшей с болота пелены, медленно поднялся призрак. Будто слепленный из лохмотьев тины и мокрой, стекавшей глины. Он протянул вперед голые руки, на которых не было мышц. Руки скелета... Все суеверие, весь врожденный страх крестьянина вырвал из груди Шарля крик ужаса... Он не мог сказать привидению: "Остановись, спрячься, я не выдам тебя..."
      Призрак двинулся по насыпи, не сгибая ног. А лицо его, страшное, составленное из каких-то фиолетово-зеленых кусков, скалилось, обнажив два белых клыка... Шарль крикнул еще раз. Тогда призрак приказал по-немецки:
      - Хальт мунд! Руих!*
      ______________
      * Молчать! Тише! (нем.)
      Шарль умолк, задыхаясь и подгибая колени, не имея сил уйти, увернуться от этого нечеловеческого лица с застывшими слюдяными глазами.
      Руки скелета потянулись к его горлу...
      Когда Марат свалил Шарля, Этьен выстрелил из двух стволов по подбегавшим автоматчикам...
      Люба:
      Мы слышали позади короткую перестрелку, она лишь подгоняла нас... К хутору не пришел Марат, не пришел и Этьен. Его друг долго ждал, все не верил, что Этьен не успел скрыться в болоте... Горевал по нем. Но горе близких никого с того света еще не возвращало, как бы оно ни было мучительно долгим... А нам в тот день не горевать, петь хотелось... Первый день свободы! Мы свободны!.. Этому все еще трудно было поверить... Помню, посадили нас в большие черные машины, у немцев реквизированные. Повезли в горы. Долго петляли по крутой темной дороге, без фар, без сигналов. Все притихли. Вокруг нас партизаны - спасители наши, а я... как взгляну на силуэт с автоматом, так и кажется мне, что мы все еще под конвоем. Что спасение только приснилось нам темной ночью...
      Наконец остановились вроде в ущелье каком-то, в темноте сразу не разобрать. Там уже ждали нас. Приготовили хлеб, консервы, вино, кое-какую одежду. Говорят: "Подкрепитесь, отдохните. Дальше пешком пойдем, в маки..."
      Я не чувствовала ни голода, ни усталости, хотя скоро уже сутки, как мы ничего не ели. Мне хотелось скорей до отряда дойти, скорей в маки вступить. Попросила:
      - Камрады вы мои дорогие, спасибо вам, за все вам спасибо... Дайте же нам оружие.
      Командир их, рослый такой, стройный мужчина в военной куртке и берете, засмеялся.
      - Успеете, - говорит, - вам еще надо присягу принять.
      - Присягаю! - ответила я ему. - На всю жизнь присягаю! - И руку подняла.
      Я присягала на советской земле, в белорусском лесу и не забыла нашу партизанскую клятву:
      - Клянусь, что не пожалею сил, а если надо, и жизни своей...
      Командир остановил меня. Отвел в сторону.
      - Успокойтесь, товарищ... Вероятно, вы говорили хорошие слова. Мы постараемся перевести их на французский, и тогда вы скажете до конца, хорошо?
      - Да, - сказала я, чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь от счастья, оттого, что командир сказал мне "товарищ", что вокруг такие хорошие, веселые люди...
      Где был Франсуа? Разве я не сказала? Он был с нами. Мы встретились еще на хуторе, когда садились в машины. Потом он куда-то исчез. В радостной суматохе я сразу-то и не заметила, что его нет...
      Я нашла Франсуа на краю узкого высокого плато среди редких деревьев. Он стоял над обрывом и задумчиво смотрел на восток. Оттуда далеко было видно. Видно было, как за горой всходит солнце... Я тихонько позвала:
      - Франсуа...
      Он вздрогнул. Повернулся и протянул ко мне руки... Начинался день, первый день нашей свободы... Его надо было запомнить на всю нашу жизнь... День свободы, породнившей нас... Мы обнялись.
      Франсуа:
      О мадам...
      Люба:
      Тогда он впервые назвал меня не "мадам", а просто, как близкий друг, Люба. Он сказал: "Люба, спой мне ту песню про журавлей... Ведь они долетели?.."
      На востоке занималось яркое зарево. На востоке гремели пушки, и колонны двигались на запад по белорусской земле.
      На деревни, на разрушенные города падал белый снег. Его топтали немецкие бутсы, давили железные гусеницы... Смешивали с грязью, с копотью, с кровью... А он все падал и падал, ослепляя бегущих солдат...
      1961 - 1965