Маработто из Мачераты в необычайном письме вызывает на поединок некоего знаменитого немца и освобождает на несколько месяцев свою родину от его наездов

      В ту пору, когда римская церковь потеряла Анконскую марку, жил человек, которого звали Маработто из Мачераты, и был он огромного роста. Во время войн в названной Марке, на службе у церкви состоял некий немец по имени Шиверсмарс, и проживал он в Монте-Фано.
      Когда названный немец вел жестокую войну в Мачерате, названный Маработто обратился к приорам Мачераты и попросил у них разрешения послать письмо этому Шиверсмарсу и вызвать его на бой; приоры дали ему на это согласие. Маработто написал тогда письмо такого рода: «Вас, благородного Шиверсмарса, приветствует Маработто из Балле д'Эброн! Слышал я, что вы очень знатного рода, что вы хороший воин и ведете в этих краях ожесточенную войну с крестьянами. А я приехал сюда с семьюстами конями в поисках, чтобы помериться силами с настоящими воинами, а не с простыми крестьянами. Поэтому я предлагаю вам сразиться со мной в поле, один на один, выбрав предварительно для того какое вам будет угодно место, а я с величайшим нетерпением ожидаю этого. Если же вы не хотите вступить со мной в бой один на один, то приводите с собой столько ваших людей, сколько вам заблагорассудится, а я явлюсь со столькими же. И, пожалуй, я сделаю вам даже некоторую уступку: в моем отряде на каждую сотню бойцов будет на десять человек меньше, чем у вас. Я усерднейшим образом прошу вас вот о чем: сделайте так и испытайте вашу доблесть не в борьбе с вилланами, а с настоящими воинами. На это предложение соблаговолите ответить мне скорее письмом ит. д. А впредь не вступайте на эту землю, ибо я буду обращаться с вами, как со смертельным врагом».
      Получив это письмо и узнав об удивительном имени пославшего его и о том, что он из Балле д'Эброн, Шиверсмарс совсем пал духом, вообразив, что Маработто несомненно какой-то знаменитый человек, а потому не стал писать ему письма и не дал ответа. Вследствие такого письма Маработто, он перепугался и в течение нескольких месяцев не воевал и не совершал наездов на область Мачераты, и все это только из страха перед названным Маработто.
      Эта выдумка Маработто была очень тонкой! При помощи небольшого количества чернил он выгнал неприятеля из своей страны, и письмо это принесло Мачерате гораздо больше пользы, чем принесли бы триста вооруженных всадников.

В Берто Фолъки, в то время, когда он находился у огня, вцепилась кошка, и, если бы не жена, освободившая ею благодаря своей сообразительности, ему угрожала бы опасность умереть

      В одной из новелл выше я показал, как Берто Фольки был принят за жабу; в настоящей коротенькой новелле я хочу показать, как он был принят за мышь. Случилось это таким образом.
      В октябре месяце, в то время как он находился в своем имении в Скандиччи, во Флорентийской области, у него на седалище образовался веред, в том месте, где проходит повязка, накладываемая на грыжу. Веред этот был настолько злокачественный, что Берто в течение, нескольких дней немного лихорадило. Благодаря нарыву ему пришлось сидеть дома и не надевать штанов.
      Однажды вечером ему захотелось зажарить бывших у него четырех великолепных дроздов, но зажарить по-своему, и он приказал своей служанке принести их к огню, разведенному в зале. Он приготовил вертел, уселся на скамеечку и, взяв лопатку, поправил огонь, желая, чтобы названные дрозды зажарились надлежащим образом, дабы съесть их затем с миром вместе со своей женой. Под скамейкой, как это постоянно бывает, находилась в это время кошка. Увидев приспособления Берто, которые болтались между ножками скамейки, и решив, вероятно, что это мышь, кошка бросается на них и впивается в них когтями.
      Почувствовав, что его схватили за такое место, Берто протягивает руки к кошке и хватает ее, желая сбросить ее с себя; но чем старательнее он это делает, тем крепче вцепляется в него кошка, мяукая при этом, так что он начинает от боли кричать. Служанка, поворачивавшая вертел, спросила: «Что с вами, Берто?»
      Берто ответил на это: «Разве ты не видишь?»
      Служанка же, хотя и видела то, что делала кошка, не смела от стыда наклониться поближе к приспособлениям Берто. Она начинает звать кошку: «Кисанька, киса, киса, кисанька!» Но кошка продолжала свое дело; словом, она не только не оставляла своей добычи, но еще крепче сжимала ее, так что Берто все время кричал, пока, услышав крик, к нему не прибежала со всех ног жена.
      Увидев ее, Берто сказал: «Ах, жена! Я умираю. Кошка, как ты видишь, схватила меня; я умираю, я умираю!»
      Жена, нежно любившая своего мужа и его приспособления, бросается к кошке, хватает ее и сжимает, чтобы она отпустила; нота вцепляется еще крепче. Тогда она хватает кошку за горло и начинает сжимать его, чтобы кошка раскрыла пасть. Пасть она, правда, на минуту раскрыла, но скоро впилась зубами снова, так что Берто стал звать на помощь. Видя, что дело плохо, жена Берто, как женщина умная, осторожная и нежно относившаяся к телесам мужа, измыслила такой ловкий способ: она взяла находившийся на огне вертел с четырьмя дроздами, которые были еще не совсем горячи, и поднесла его к носу кошки. Голодная кошка, почуяв запах дроздов, бросает свою добычу и вцепляется в дроздов, которых она принимается таскать вместе с вертелом по всему дому и, наконец, преспокойно съедает их, так как у жены и служанки было тогда в руках другое дело и им было не до дроздов.
      Избавившийся от когтей кошки, помятый и исцарапанный, Берто казался мертвым. Принадлежности его были искусаны и имели такой вид, словно ими играли в юлу. Доблестная женщина послала за врачом по каноническим делам, чтобы он вылечил Берто. Врачу пришлось повозиться с ним немало в течение целых двух месяцев, прежде чем он излечил его. Если бы не почтенная женщина, которая предпочла лучше лишиться ужина, чем мужа, то Берто Фольки оказался бы под угрозой перестать навсегда быть мужчиной. С той поры он считал себя всегда обязанным, жизнью своей доблестной супруге.

После того как Салъвестро Брунеллески съездил однажды на воды, чтобы удовлетворить просьбу жены, желавшей иметь детей, жена его на следующий год захотела вернуться туда же. Сальвестро говорит ей, что он более не пригоден для этого, и предлагает ей использовать кого-нибудь другого: жена отправляется на купанья без него

      Сальвестро Брунеллески, о котором упоминалось выше, был женат на очень забавной женщине из Фриуля. Так как у нее не было детей, а ей очень хотелось иметь их, то она сказала однажды мужу: «Сальвестро, мне сказали, что, если мы с тобой отправимся на воды в Петриуоло, то я забеременею и у нас будут дети».
      Сальвестро ответил на это: «Дорогая жена, для этого нужна другая вода, чем та, в которой купаются».
      Жена упорствовала в своем желании отправиться с Сальвестро на купанья. Пришлось Сальвестро согласиться; он принял слабительное, и они разузнали об образе жизни, которого надлежит держаться и который состоял в том, чтобы либо убить Сальвестро, либо иметь детей. После этого они однажды утром пустились в путь. Добравшись до источника Сан-Пьеро Гаттолино, они застигли здесь приходского священника де Макки, поившего свою лошадь, большого весельчака, который спросил Сальвестро, куда он направляется. Сальвестро ответил: «Мы направляемся на воды, хотя я мог бы сказать, что направляюсь на убой».
      На это священник сказал: «Вам следует, конечно, ехать вместе со мной; вы увидите, сколько я доставлю вам удовольствий».
      Сальвестро ответил на это: «В добрый час», и они пустились в путь.
      Священник хотел быть непременно их экономом, и покупал для них наилучшие припасы, так что они существовали роскошно. Вернувшись домой после пребывания в Петриуоло и купаний, жена Сальвестро говорит ему: «Ты знаешь, что сказал врач», и она прильнула к лакомке, и пришлось Сальвестро исполнить свои супружеские обязанности.
      Дело это приняло в дальнейшем такой оборот, что он не только исчерпал свои возможности, но почти и самого себя, так что по возвращении во Флоренцию его постигла тяжелая болезнь, и он был близок к смерти. Находясь к таком состоянии, Сальвестро говорил жене: «Не худо, однако, мы с тобой постарались: чтобы нажить ребенка, ты захотела погубить мужа».
      Сальвестро все же поправился, но жена его не забеременела; так прожили они год. Женщины сказали жене Сальвестро, что, если хочешь иметь детей, купанья следует повторить. И вот однажды, придя к Сальвестро, жена его сказала ему, что она хотела бы снова отправиться на воды, так как ей сказали, что однократное посещение их ничего не стоит, если не повторить его несколько раз. Услышав эти слова жены и вспомнив, что случилось с ним после первого раза, он сказал ей: «Дорогая жена, ты знаешь, что мы ездили в Петриуоло в прошлом году и что я приложил все свои силы и все уменье, чтобы удовлетворить твое стремление родить ребенка; но ты знаешь, что это привело меня на порог смерти. Больше я не пригоден для такого дела. Если тебе хочется отправиться туда самой, поезжай и попытай счастья с другим, раз я для этого не гожусь».
      Жена принялась смеяться, а Сальвестро на это сказал: «Смеешься? Я говорю тебе, поезжай в добрый час; бери с собой денег, сколько захочешь, и попытай счастья с тем, кто тебе нравится, а с меня хватит, я и так уже чуть жизни не лишился и вижу, что вовсе для этого не годен».
      Так и не удалось жене увезти на воды Сальвестро, и отправилась она туда одна, взяв с собой какого-то родственника. Но как она ни устраивалась, ей все приходилось ждать беременности; и вскоре после этого она умерла, а Сальвестро остался в живых и на воды не поехал, чтобы не уморить себя ради того, чтобы приобрести детей.
      И он был мудрым человеком, потому что в пяти случаях из шести, когда кому-нибудь хочется иметь детей, они оказываются его врагами и желают смерти отца, чтобы быть свободными.

Будучи осаждены графом Луццо, жители Мачераты однажды ночью во время наводнения решили, что это неприятель, и весь город благодаря необычайным обстоятельствам был поднят на ноги

      В то время, когда Флорентийская коммуна и ее союзники отняли у римской церкви большую часть Марки, граф Луццо явился туда, имея свыше тысячи копий, и расположился лагерем у Мачераты, с той ее стороны, которая называется воротами Сан-Сальвадоре; с другой же стороны расположился мессер Ринальдуччо да Монтеверде, бывший тогда синьором Фермо, разбив лагерь у других ворот, а именно Рыночных. На третий день они дали бой, рассчитывая овладеть городом силой. Граф Луццо со своим отрядом проломил городскую стену близ стены Сан-Сальвадоре в трех местах, хотя многие из его людей были при этом ранены и убиты. На четвертый день названное войско ушло и вернулось к отрядам синьора ди Фермо. Через несколько дней после этого, в три часа ночи, в Мачерате случилось огромное наводнение. Вода, быстро сбегавшая по дорогам той местности и увлекавшая уличную грязь, закупорила один из стоков. Не будучи в состоянии пробиться в сторону или продолжать свой путь, она проникла в близлежащие дома. И вот, когда какая-то женщина пошла за вином совершенно спокойно, в ее отсутствие дом оказался совсем затопленным водой. Прежде чем женщина могла это заметить, она уже очутилась в воде по бедра и, пожалуй, даже выше, по причине чего она стала звать на помощь. На крики ее прибежал муж; но светильник его погас, и он оказался в воде, а очутившись в ней, принялся так же громко звать на помощь. Услышав шум, соседи стали спускаться по лестницам, чтобы узнать, в чем дело, а подойдя к дверям, они не могли выйти из дома из-за воды, наполнявшей улицы и дома. Поэтому и они принялись кричать, думая, что это потоп. Караульный, стоявший на страже в городе, услышав шум, стал звать стражу и вызвал начальника канцелярии и приоров, говоря, что у ворот Сан-Сальвадоре призывают к оружию. А приоры сказали: «Слышишь, что он говорит?»
      Караульный же прибавил: «Они кричат, что неприятель уже вгороде».
      В ответ на это приоры сказали: «Звони, звонарь, звони, звонарь, к оружию – чтоб тебя повесили!»
      Звонарь принялся звонить к оружию, и стража, находившаяся на площади, схватилась за оружие и направилась к устьям улиц, выходивших на площадь, чтобы запереть их цепью, с криком: «К оружию, к оружию!» Услышав звуки колокола, весь народ вышел вооруженный, думая, что граф Луццо напал на город. Подойдя к площади, люди застали стражу у цепей, готовую защищать площадь и громко спрашивавшую подходящих: «Кто идет? Кто идет?» Одни отвечали на это: «Да здравствует мессер Ридольфо!» Другие: «Свои, свои», причем стоял такой шум, что люди не слышали друг друга, и весь народ, вооружившись, собрался на площади, ожидая врага с часу на час, так как многие говорили, что он уже в городе и достиг церкви, называемой Сан-Джорджо, находящейся на полдороге от стен к площади.
      Видя, однако, что никто не появляется, приоры послали кое-кого к воротам, чтобы собрать сведения, причем многие из посланных поступили подобно воронам, т. е. вовсе не вернулись обратно. Среди посланных был некий монах Антонио, принадлежавший к ордену св. Антония; на плече у него был павийский щит, а на шее – язык от колокола, свалившегося накануне с одной из монастырских колоколен. Отправившись для выяснения причины шума и сообщения сведений об этом, названный монах, возвращаясь после того, как он исполнил поручение, упал на свой щит; но так как он был настолько велик ростом, что выглядел гигантом, то, не будучи в состоянии высвободить руку из ремня щита, он никак не мог подняться. Происходило это возле площади. Какой-то человек, стоявший на улице неподалеку от площади, услыхав грохот от движений щита, производимый названным монахом, безуспешно старавшимся подняться, стал кричать: «Вперед на врага, вперед на врага».
      Другой стал кричать: «Бей его, бей!»
      Часть стоявших на площади вышла за цепи и направилась по улице с криком: «Смерть ему, смерть ему!»
      Приблизившись к монаху, лежавшему на земле, одни закричали: «Кто ты?»
      А другие: «Сдавайся, изменник!»
      Третьи: «Кто идет?»
      А лежавший на земле монах кричал в свою очередь: «Бегите сюда, ради бога!»
      Разглядев, наконец, что это был монах, подошедшие с большим трудом подняли его. Он оказался совершенно разбитым, так как во время падения его на землю язык колокола выскользнул у него из рук и крючком своим впился ему в плечо: когда же монах хотел подняться, то язык бил его по бокам и пояснице. Таким образом, он оказался весь измятым, и был еле жив. Вернувшись вместе с захватившими его на площадь, он отправился к приорам и рассказал им о наводнении, о том, как он упал и какой опасности подвергался; к этому он прибавил, что если бы производимый им стук не услышал караульный, ему бы не миновать гибели, а кроме того, он заявил приорам, что никогда больше не возьмет в руки щита, а тот, который был с ним, поломает на тысячу кусков, как только вернется к себе домой, чтобы никогда больше не носить его. После того, как приоры выслушали такое сообщение, пульс, который они было потеряли, снова вернулся к ним, и они разрешили всем разойтись по домам. Случай этот доставил большое удовольствие и в Мачерате, и в соседних местностях всем, услышавшим о нем, когда они представляли себе наводнение и падение брата Антонио.
      Такими же невеждами и глупцами оказываются люди часто, и особенно во время войны, когда они из-за падения какой-нибудь четверти орехов или разбитой кошкой чашки поднимают всех на ноги, думая, что это неприятель. И по этому поводу они бросаются, сбитые с толку, подобно пьяным дуракам, и теряют зсякий рассудок.

Будучи одним из приоров в пору, когда император Карл спустился в Италию, чтобы овладеть ее короной, Уберто дельи Строцци с помощью двух забавных выражений обращает однажды печаль, порожденную этим событием, в смех

      Когда император Карл, король Чехии, спустился в Италию, чтобы овладеть се короной, когда он преуспел здесь, в особенности в Тоскане, и занял Пизу, Сьену и Лукку, флорентийцам показалось, что дела их идут очень плохо.
      В числе приоров в эти времена были Уберто дельи Строцци, Сальвино Беккануджи и другие их товарищи. Когда они устроили совещание с вызванными на него, в зале собралось большое число граждан, которые искали опоры в словах мудрых людей. Одни говорили, что Карлу придется скоро за неимением денег уйти из Тосканы; другие: «Мы избегли гораздо больших опасностей», и все собравшиеся усердно утешались чесноком. Уберто дельи Строцци, один из приоров, был человеком старым и самым забавным, какой только жил в нашем городе, но в то же время очень бедным; Сальвино Беккануджи был также весьма беден. И вот, когда на совещании с приглашенными членами совета было высказано все, что было нужно, Уберто дельи Строцци поднялся с места и сказал им от имени приоров: «Мудрые члены совещания, выслушав ваши советы и видя, что вы вполне согласны между собой, синьоры обрели в этом величайшее утешение и положили немедленно привести советы эти в исполнение. Как Уберто, я хочу сказать вам одно: не так черен черт, каким его малюют. Пусть император этот пробудет здесь хоть и долгое время; он исчезнет, словно пролетит по воздуху, потому что он беднее Сальвино Беккануджи, нашего товарища, находящегося здесь».
      Сальвино был очень стар. Услышав такие слова Уберто, он поднялся, вышел вперед и сказал: «Что ты говоришь? Что ты говоришь обо мне? Как так беден? Я богаче тебя».
      И он так разгорячился, что Уберто не мог сделать заключения к своей речи; и потому Уберто сказал: «Сказать правду, так мне не дали говорить. Сальвино прервал мою речь. Открой двери, и ступай с богом!»
      Это никак не могло успокоить Сальвино, так как, препираясь с Уберто, он оказался посрамленным. Уберто сказал: «Ах, Сальвино, успокойся ты. Я хотел бы быть настолько богатым, насколько ты один из беднейших людей, каких я знаю».
      Сальвино разгорячился еще более. И названный спор продолжался до тех пор, пока собравшиеся не вернулись на заседание и старшина не приказал подать вина и конфет и не заставил помириться обоих бедных синьоров.
      В тот же самый день Россо деи Риччи, ставший позднее мессером Россо, вернулся после осмотра замков и давал о них отчет и разъяснения перед приорами: «Такому-то замку нужно то-то, а такому – то-то», говорил он; в замок же Фучеккьо, например, нужно послать три бомбарды». Услышав это, Уберто поднял ногу и громко испустил ветер, прибавив: «Вот тебе одна бомбарда; заставь товарищей дать тебе две другие».
      Услышав бомбарду, Россо пожал плечами и вышел вон, говоря: «Хорошей же монетой уплатили мне эти мои синьоры; если бы мне оказали подобную честь и в других случаях, я мог бы весьма порадоваться».
      Приоры смеялись до упаду и поругивали сквозь смех Уберто; в особенности Сальвино, который сказал: «Клянусь богом, Уберто…» А потом они возвращаются, и, чтобы показать, что они наделали удивительных дел, просят послать бомбарды в Петеччо. Я готов утверждать, что сам Аристотель не ответил бы лучше и что в этом дворце не давалось никогда лучшего ответа на подобный вопрос.
      И рассмеявшиеся приоры думали, что Уберто, пожалуй, не совсем неправ; но Россо они заявили, что исполнят то, о чем он им докладывал, и, кроме того, похвалили его за то, что он хорошо сделал свое дело. Уберто же сказал ему: «Не обращай внимания, Россо, на данный тебе мною ответ, потому что вот уже два дня, как меня одолевали рези в животе; так не думай же о случившемся».
      На что Россо отвечал, как подобало, и, прощаясь, заметил: «Все, что облегчает Уберто, облегчает и меня, ведь он принадлежит к числу моих синьоров; ибо дурные вещи нужно не задерживать, а отпускать их на все четыре стороны». И с этими словами он ушел с богом.

Петруччо из Перуджи, которому его священник объявляет, что распятие является его должником, опрокидывает распятие с топором в руках, требуя от него уплаты ста динариев сторицею; в конце концов, ему уплачивают эти деньги

      Жил некогда в Перудже некто по имени Петруччо, человек совершенно особого нрава, очень странный. Стоя каждое воскресенье у обедни в своем приходе, в церкви, носившей имя св. Агапита, он слышал, как священник, делая сбор, говорил по обычаю: «Centum per unum accipietis et possidebitis vi-tam aeternam», и опускал деньги в кружку, которая была прикреплена к основанию распятия. Продолжая, таким образом, ходить к обедне и жертвовать деньги, Петруччо сказал однажды священнику: «Когда же мы получим ее, эту сторицу, которую вы нам обещаете? И кто нам ее даст?»
      На что священник ответил: «Господь наш, распятый здесь на кресте, вернет тебе сторицей в любое время, когда ты захочешь, стоит только этого захотеть. Он получает деньги, как ты видишь, потому что я отдаю ему их все, кладя в эту кружку».
      Петруччо сказал тогда: «Если так, то ладно».
      Проходит месяц, проходит два. Петруччо все рассчитывал, что господь наш соберется уплатить ему сторицей, но час расплаты не приходил, а он, то есть господь наш, которому даны были деньги для уплаты, не трогался с места. Тогда как-то вечером Петруччо сказал себе: «Должник мой, на которого священник мне неоднократно указывал, не расплачивается со мной; больше я ждать не намерен. Мне следует непременно узнать, заплатит ли мне наконец деньги тот должник, о котором мне столько раз говорил священник».
      И он берет топор и отправляется в один прекрасный день в церковь прямо к распятию господа нашего и говорит ему: «Верни мне мои деньги».
      Господь наш продолжает стоять неподвижно и безмолвно. Тогда Петруччо говорит: «Ты, кажется, смеешься надо мной; но хуже всего, что ты мне не отвечаешь. Клянусь дырами от твоих гвоздей и твоими кишками, ты должен мне уплатить!» и он ударяет топором по кружке, где находились деньги, так сильно, что разбивает ее, и распятие вместе с деньгами падает на пол.
      Увидев, что деньги рассыпались по полу, Петруччо собирает их и говорит: «Вот ты мне не верил; так вот как я отделаю тебя, раз ты мне не платишь. Но я еще не получил всего того, что мне следует», и он ушел, захватив десять лир или около того.
      Является в церковь священник. Увидев обломки на полу, он обращается к своей ключнице и говорит ей: «Какой черт был здесь? Кружка разбита, деньги украдены, а распятие на полу, хотя о нем я беспокоюсь мало*.
      Ключница ответила на это: «Я видела, как сюда входил Петруччо. Не знаю: может быть, он сделал это».
      Священник отправляется тогда к Петруччо и говорит ему: «В церкви у меня, оказывается, проделали такую-то работу, и мне сказали, что ты там был. Не видел ли ты, кто это сделал?».
      Петруччо отвечает на это: «Это сделал я»…
      Тогда священник спрашивает его: «Но почему же?»
      А Петруччо отвечает ему: «Эта расплата по обещаниям, о которых ты мне говорил, кажется тебе таким странным делом? Ты мне тысячу раз обещал, что я получу сторицей и что тот, кого я повалил на пол, должен мне уплатить, а между тем я никак не мог получить от него деньги, и не получил бы, не сделай я того, что сделал, к не будь у меня топора. Но я скажу тебе, что мне остается получить еще много. Если ты не уладишь дела и я не найду плательщика, то ту штуку, которую я разыграл с ним, я разыграю с тобой».
      Священник сказал на это: «Ах, дорогой Петруччо! Ты неправильно понял меня: я говорил тебе, что он воздаст тебе сторицей на том свете».
      На что Петруччо ответил: «Ты указываешь мне на то, чего я не знаю? Ведь почем я знаю, что там будет на том свете? И к чему мне там будут деньги? Бобы что ли покупать? Если со мной не расплатятся полностью, ты увидишь, что я с тобой сделаю».
      Увидев, что он попался и может, таким образом, потерять прихожан, священник столковался с Петруччо и дал ему еще столько же денег, но попросил его никогда больше не жертвовать их. Так тот и сделал.
      Таким образом, священник уплатил наличными то, что должен был, по его словам, уплатить на том свете Христос. Случись это и с другими, не пришлось бы говорить: Centum per unum accipietis и т. д.

Маэстро Альберто доказывает, что флорентийские женщины благодаря своей ловкости – лучшие художники в мире, и притом такие, что превращают каждую дьявольскую фигуру в ангельскую и чудесным образом исправляют уродливые и кривые лица

      В городе Флоренции, который всегда был богат людьми необыкновенными, жили несколько живописцев и иных мастеров. Находясь за городом в местности, называемой Сан-Миньято а Монте, где они писали и выполняли какую-то работу в церкви, после обеда у аббата, за которым плотно поели и хорошо выпили, они стали спорить между собой. Один из них, по имени Орканья, бывший главным мастером при известной капелле богоматери, в Орто Сан-Микеле, предложил вопрос: «Кто лучший живописец после Джотто?» По мнению одного, это был Чимабуэ, по мнению другого – Стефано, третьего – Бернардо, четвертого – Буффальмакко. Кто называл одного, кто другого. Находившийся среди них Таддео Гадди сказал: «Было, конечно, много отличных художников, и писали они так, что это казалось не под силу человеческой природе, но мастерство это упало и падает с каждым днем».
      На это возразил некто, по имени маэстро Альберто, мастерски высекавший из мрамора: «А мне кажется, что вы сильно заблуждаетесь, и я докажу вам с полной несомненностью, что никогда еще человеческое искусство не было на такой высоте, как сегодня, в особенности же в живописи, а еще более в изготовлении изображений из живого человеческого тела».
      Услышав это, все мастера стали смеяться как сумасшедшие. Тогда Альберто сказал: «Ах! Вы смеетесь, но если вам угодно, я вам это разъясню».
      Некто по имени Николаи заявил на это: «Ну-ка, разъясни, пожалуйста!»
      Альберто ответил ему: «Раз ты хочешь, я это сделаю, только прислушайтесь немного» (ибо все раскудахтались в эту минуту, как курицы), и Альберто стал говорить так: «Я считаю, что лучшим мастером, который когда-либо писал и создавал, был наш господь бог, но мне кажется, что многие разглядели в созданных им фигурах большие недостатки и в настоящее время исправляют их. Кто же эти современные художники, занимающиеся исправлением? Это флорентийские женщины. Существовал ли когда-нибудь, кроме них, художник, который писал бы белым по черному, или из черного сделал бы белое? Случается часто и, пожалуй, даже в большинстве случаев, что родится девица, похожая на жука. Потри ее здесь, подштукатурь там, выставь на солнце и готово – она станет белее лебедя! А разве найдется такой суконщик, шерстобит или живописец, который мог бы из черного сделать белое? Конечно, нет, ибо это противно природе. Если женщина бледна и желта, искусственными красками ее превращают в розу. Ту, которая от болезни и времени кажется высохшей, делают цветущей и свежей. Ни один живописец, не исключая Джотто, не мог бы наложить краски лучше них. Но самое замечательное то, что лицо неправильное, с глазами на выкате, вдруг окажется имеющим глаза сокола; если у кого-нибудь нос кривой, его мигом сделают прямым, ослиные челюсти мигом приведут в порядок; слишком крупные плечи подстругают, если одно из них ниже другого, его приподнимут с помощью ваты, так что плечи будут казаться пропорционально сложенными. Так это делают и с грудью и с бедрами без помощи резца так, как при помощи его не сумел бы сделать и сам Поликтет. Говоря короче, я заявляю и утверждаю, что флорентийские женщины – лучшие мастера кисти и резца из всех когда-либо существовавших на свете, ибо совершенно ясно видно, что они доделывают то, чего не доделала природа.