Алло! С вами говорят из Антарктиды!

В понедельник мы проклинали солнечную активность, во вторник ионосферу, и среду полярное сияние, а в четверг магнитную бурю. Ибо при всей своей грандиозности эти явления в наших глазах были назойливыми и гнусными радиопомехами.

Но в пятницу по Мирному разносилось:

— Радисты обещают слышимость!

И взволнованные счастливцы, которых начальник радиоцентра Журко записал на сегодня в свою толстую тетрадь, заполняют переговорную.

— Здравствуйте, товарищи полярники!

Мы почтительно и даже с некоторым подобострастием здороваемся с радистом Виктором Карасёвым, который на время от шестнадцати до восемнадцати самый могущественный человек в Мирном: именно Виктор будет по очереди вызывать нас к радиотелефону.

До начала переговоров ещё десять минут. За пятнадцать тысяч километров от нас, на улице Разина в Москве в полярном радиоцентре, нервничают наши родные. Пятнадцать тысяч километров по окружности земного шара — такое расстояние должны преодолеть наши осипшие от волнения голоса. Сказка! Когда Ричард Львиное Сердце во всю свою лужёную глотку орал на неверных, его слышали в лучшем случае метров за двеститриста.

— Подумаешь, пятнадцать тысяч!

Виктор рассказывает, что сегодня утром он говорил по телефону с радистом станции СП-16 Олегом Броком, моим старым знакомым. Льдину всю поломало — перебираются на новую… Кроме того, он, Виктор, установил сегодня связь с любителем-американцем из Сан-Франциско и японцем из Осаки. А общее число установленных им связей перевалило за девять тысяч.

— Победухину за тобой не угнаться! — восторженным голосом отпетого подхалима говорит один из нас.

Виктор без особой уверенности кивает. Георгий Победухин — главный его соперник, и борьба между ними за первенство проходит с переменным успехом.

— К сожалению, — без особого огорчения отмечает Виктор, — Победухин вчера охрип и на несколько дней вышел из строя! Это, конечно, очень, очень досадно.

Первым вызвали к телефону П. Мы нервно навострили уши: всех волнует слышимость.

— Мама, ты слышишь меня? Мама!

— Ол райт, май френд! — врывается в эфир весёлый голос.

— Мама! Мама! — надрывается П. — Это я, мама!

— Довели человека! — сочувствует очередь. — Только зимовка началась, а уже маму зовёт!

И очередники смеются так называемым нервным смехом, потому что знают, что никто из них не гарантирован от подобных же изъявлений сочувствия со стороны сердобольных товарищей.

Слышимость сегодня неважная. С трудом докричавшись до мамы, взмыленный П. отходит от аппарата.

— Н., на выход с вещами!

— Катюша, здравствуй! Очень по тебе скучаю, как дела, дорогая?

— Спасибо, зятёк, — доносится сиплый баритон. — Катя в командировке. Рассказывай про жисть.

Н. упавшим голосом сообщает, что жизнь хороша и. даже удивительна, и мы догадываемся, что разговор с глубокочтимым тестем ни в коей мере не может заменить молодому супругу общения с дорогой и нежно любимой Катюшей. Отмахнувшись от насмешек, Н. садится в коридоре на скамью, закуривает и мстительно ждёт: не может такого быть, чтобы у следующих абонентов все сошло гладко.

Так оно и случилось. Один за другим последовали два разговора, на несколько дней давшие пищу острякам Мирного [10].

Сначала говорил со своей Ниночкой Беляев. Задыхаясь от волнения и нежности, он её ласкал, сто раз обнимал и тысячу раз целовал. Неожиданно выяснилось, что он ласкает, обнимает и целует чужую жену. Она тоже Ниночка, но Силаева. Услышав, что у телефона его жена, Силаев сорвал с головы Беляева наушники и три минуты трогательно орал в трубку про свою любовь. Закончив по традиции разговор пылкими объятиями и поцелуями, Силаев обнаружил, что адресовал их Ниночке Беляевой, которая три минуты назад выхватила трубку из рук Ниночки Силаевой, которую закончил обнимать и целовать Беляев. К этому времени слышимость окончательно исчезла и законные Ниночки остались нецелованными до следующего сеанса.

Но иногда слышимость была бодее или менее сносной, и мы досыта, минут по пять, разговаривали с жёнами и детьми. Без путаницы, впрочем, не обходилось. Так, во время одного сеанса, меня предупредили, что из Москвы со мной будет говорить товарищ Шагина. Я что-то никак не мог припомнить, какое отношение ко мне имеет вышеупомянутый товарищ, и успокоился лишь тогда, когда услышал голос жены. Ребята по этому поводу острили:

— Возвратитесь домой, а за вашим письменным столом сидит товарищ Шагин.

Впечатление разговоры с домом оставляли огромное. Хладнокровные, с железной волей полярники на глазах превращались в растерянных мальчишек, буквально терялись от наплыва чувств. Потому что голос живой, а радиограмма, даже самая нежная, всё-таки листок неодушевлённой бумаги.

Но если слышимости не было, ребята, просидев часа два в радиоцентре, расходились совершенно удручённые, на чем свет стоит ругая ни в чём не повинных радистов. Угнетало и сознание того, что столь же расстроенными уходят из радиоцентра наши родные. Полярникам почему то отказано вызывать родных по домашнему телефону (морякам, кстати, это разрешено). Радисты рассказывали, что в первых экспедициях полярники такой льготой пользовались. Поначалу, правда, в звонки из Антарктиды на Большой земле никто не верил. Пришла жена с работы, готовит обед и вдруг…

— Алло! Это ты, Галочка?

— Я. А кто говорит?

— Эдик говорит! Здравствуй, дорогая!

— Бросьте меня разыгрывать, гражданин. Мой Эдик в Мирном.

— Так это я, я! Твой Эдик! Я из Мирного говорю!

— Неудачная шутка, гражданин. Всего наилучшего.

И вешала трубку, не подозревая, что её любимый Эдик в эту минуту в отчаяньи рвёт на себе волосы.

Приходилось даже посылать жёнам радиограммы, чтобы они поверили во всемогущество технического прогресса и не вешали трубки, И когда родные привыкли, что звонок из Антарктиды не первоапрельская шутка, ктото распорядился отменить разговоры по домашним телефонам. Видимо, нужно пересмотреть это распоряжение, незачем напрасно травмировать полярников и членов их семей. Когда мы возвращались домой на «Оби», радистыморяки выходили через свой радиоцентр прямо на наши домашние телефоны. Не отвечают — ничего страшного, можно будет позвонить ещё разок. Зато какой это был сногсшибательный сюрприз, когда на обычный телефонный звонок жена снимала трубку и слышала голос своего бродяги-мужа!

О разного рода сюрпризах антарктические радисты могут рассказывать часами. Забавный случай произошёл в Четырнадцатую экспедицию во время санно-гусеничного похода на станцию Восток. Правда, штурману поезда случай этот не показался таким уж смешным, поскольку бедняга корчился от воспаления надкостницы. Радист поезда Олег Левандовский попытался запросить врачей Мирного, что делать со штурманским зубом в конкретных походных условиях, но бушевала магнитная буря, и Миртли на связь не вышел. Но зато призывы Олега услышал радист нашего танкера, бороздившего воды Антарктики.

— Вас понял, вас понял, — послышалось в эфире, — болит зуб у штурмана. Пусть он сообщит ваши координаты. Если вы недалеко — постараемся помочь.

Когда Олег сообщил координаты, судовой радист язвительно откликнулся:

— Вас понял. У вашего штурмана, видимо, болит не зуб, а голова после липшей рюмки. Судя по координатам, он завёл ваше судно километров на пятьсот в глубь материка. Приём.

— А мы там и находимся. Мы — санно-тусеничный поезд. Приём.

Судовой радист пришёл в восторг, как нумизмат, который раздобыл сестерций Веспасиана Флавия. Шутка ли — установить такую редкостную связь! Но штурману поезда Николаю Морозову легче от этого не стало.

Радио в Антарктиде — это ещё и звуковые письма от родных. Папы и мамы, дедушки и бабушки, жены и дети приходят в студии, садятся к микрофону и рассказывают, обнимают и желают. Правда, есть своя ложка дёгтя и в этой очень нужной передаче. То ли её создатели не знают, что полярники ежедневно слушают последние известия, то ли того требует радионачальство, но значительная часть передачи состоит из обзора даже не текущих, а довольно-таки устаревших событий. Разумеется, эту часть никто не слушает, но драгоценное время она отнимает.

Но вот начинаются звуковые письма — и Антарктида замирает. Таня Гербович, беззаветно преданная идеалам рыбалки, рассказывает отцу об огромном окуне, который нахально сорвался с крючка, Ирочка Ельсиновская лепечет, что она очень хочет увидеть папу и пингвина («но больше пингвина», — комментируют слушатели), а мама Н. требует от сына, чтобы он берег себя (здесь уже комментаторы расходятся вовсю).

Особый успех выпал однажды на долю X. Сначала выступала его жена: люблю, мол, скучаю, жду тебя, мой ненаглядный, приезжай скорее, сокол ясный. Все шло хорошо. А потом диктор провозгласил: «А теперь, дорогой товарищ X., передаём для вас по просьбе вашей жены её любимую песню». И в эфире зазвучало: «В нашем доме появился замечательный сосед!..» Долго ещё потом X. «метал икру» и делал вид, что не слышит невинных вопросов: «Так кто же появился в твоём доме после твоего отъезда?»

Любят радио в Антарктиде!

Главный врач и его товарищи

В Мирном пурга…

Тоскливо на полярной станции в пургу. Она, как минорная музыка, навевает грусть, угнетает своим неистовым воем, в котором слышится: «Понимаешь, куда ты попал? Теперь поздно, ты здесь надолго…» Тоскливо в пургу. Самое опасное — спрятаться в своём доме и уйти в себя: это может закончиться чёрной меланхолией. Больно, когда вырывают с корнем зуб, а когда с корнем вырывают человека из родной среды — разве это не больно? Одолевают мысли о доме, о семье; нет такого полярника, который не пережил бы такого состояния, когда душа переворачивается, как поднятый плугом пласт земли. Много усилий нужно приложить потом, чтобы обрести душевное равновесие.

Я знал свою слабость — на меня пурга действовала именно таким образом, и поэтому старался ни на минуту не оставаться один.

Сегодня ветер дует со скоростью метров двадцать в секунду. Для Мирного это ещё не настоящая пурга. Так, репетиция перед грядущими настоящими пургами, когда человек забудет о том, что сто тысяч лет назад он встал на ноги, и поползёт, как ползали когда-то его ископаемые предки. А сегодня можно запросто идти на полусогнутых, позволяя себе роскошь время от времени поднимать голову и посматривать, чтобы не сбиться с пути. В такую пургу пройти сто-двести метров ничего не стоит. Вот задует сорок-пятьдесят метров в секунду, тогда и сто метров — это путешествие в ад, борьба за жизнь.

Иду в медпункт, к Юлу и Рустаму. Несмотря на врытые в снег щиты и прочие аэродинамические уловки, дверь, конечно, засыпана, осталась маленькая щёлка. В неё просовывается рука с лопатой. Слышу голос Миши Полосатова:

— Откопайте нас, пожалуйста!

Лихо разбрасываю лопатой снег и вхожу в тамбур.

Миша обкалывает лёд на ступеньках лестницы.

— Только без халтуры! — высовываясь, предупреждает Мишу Юл. — Учти, потом проверю! — И, увидев меня, разъясняет: — Я поклялся сделать из Миши настоящего врача. Подметать пол он уже умеет, вчера впервые выстирал свою рубашку, а завтра того и гляди научится штопать носки. Входите, у нас весело.

У Юла всегда весело, медпункт — это вторая каюткомпания. За столом, потягивая из стаканов чай, сидят Рустам, Володя Куксов, Сева Сахаров и Виктор Каменев. Разговор идёт о пингвинах.

— А как ты измеряешь у них температуру? — спрашивает Юл.

— Очень просто, — смеётся Каменев. — Хватаю за ноги, переворачиваю головой вниз и загоняю термометр в то место… Туда, одним словом. Сначала негодует, а потом привыкает. Терпит во имя науки. Но это что! Пусть лучше Куксов расскажет, как ваши коллеги-врачи отличились в Двенадцатой экспедиции.

— Доктора Афанасьев и Рябинин, — с удовольствием вспоминает Куксов, — решили поставить выращивание пингвинов на научную основу. В самом деле, стоят на льду императоры, прячут в жировых складках яйца и мёрзнут как собаки — не современно. Долг врача-гуманиста облегчить воспроизводство пингвиньего поголовья. Афанасьев и Рябинин взяли у императоров несколько яиц, положили в термостат и обеспечили нужную температуру, около сорока градусов тепла. Шуму было на всю обсерваторию — доктора пингвинов выводят! Переворот в науке! Кое-кто сначала посмеивался, а через несколько дней, когда в яйцах началось шевеление, возник ажиотаж. А доктора восхищённо прислушивались, чуть ли не на цыпочках ходили вокруг термостата и потирали руки — шутка ли, какой научный материал рождается! Только одного не учли: императоры, когда начинается шевеление, что-то с яйцами проделывают, кажется, дырочки сверлят, а в медицинском институте наши эскулапы этого не проходили. И в один прекрасный день несколько яиц дружно взорвались, облепив стены, потолки и все находившееся в комнате оборудование невообразимо вонючей массой. Хохоту было — до конца зимовки. А оба врача неделю скитались по другим домам, потому что в медпункте больше десяти минут подряд находиться было невозможно.

Входит Миша Полосатов и хватается за голову: на его машину Сахаров положил чемоданчик с инструментами. Сева извиняется, снимает чемоданчик, но Миша ещё долго ворчит и с подозрением на нас поглядывает, не без оснований считая, что чемоданчик был положен нарочно.

Эта машина создана Мишей для изучения психики полярников, их работоспособности, сна и прочих явлений, связанных с высшей нервной деятельностью. Миша защищал свою диссертацию в Ленинградском институте экспериментальной хирургии, том самом, где возникла первая лаборатория Ивана Петровича Павлова и где была проведены первые опыты на собаках. Кстати говоря, именно на территории этого института воздвигнут один из немногих в мире памятник собаке.

— При помощи этой машины изучаются биотоки собачьего мозга, — разъясняет Юл посетителям. — Но Миша Полосатов докажет, я в этом уверен, что наши с вами мозги работают не менее продуктивно!

На машине множество лампочек. Миша нажимает на ключ, лампочки по очереди загораются, и испытуемый должен как-то на это реагировать. Юл комментирует:

— Загорается одна лампочка — выделяется слюна. Загорается вторая — нужно лаять!

Миша обижается и бурно протестует.

— Разве я смеюсь? — оправдывается Юл. — Наоборот, я сознаю, что это очень, очень нужно. Только ты скажи, можно ли при помощи твоих лампочек решить, когда кончать клиента?

Миша непрерывно экспериментирует, на высоком техническом уровне. Недавно он подложил под матрасы нескольких ребят резиновые трубки с какими-то хитрыми датчиками. Ребята ночью ворочаются, встревоженные сновидениями, а датчики реагируют и дают Мише бесценный научный материал: кто как спит в условиях зимовки в изолированном от женщин коллективе. Но ещё большей популярностью в Мирном пользуется другой Мишин эксперимент: операция «Извилина». Биотоки мозга Миша изучает тоже при помощи датчиков. Выбрав себе жертву, он прилепляет датчики к её голове какой-то замазкой. Несколько дней назад такой жертвой оказался Рюрик Максимович Галкин, человек лысеющий и, естественно небезразличный к остаткам своей причёски. Но Миша так переусердствовал с замазкой, что она буквально прикипела к волосам Галкина, и теперь её никак нельзя отодрать. И разъярённый Рюрик Максимович пообещал при первой же встрече стереть Полосатова с лица земли.

Улучив момент, Миша хитроумным манёвром переключает общее внимание на Рустама. Кандидат медицинских наук, представитель советской школы микробиологов, Рустам Ташпулатов вот уже полтора месяца решает научную проблему ликвидации существенных различий между умственным и физическим трудом.

— Я забыл, как выглядит микроскоп! — яростно восклицает Рустам. — Весь запас своих жизненных сил я трачу на погрузочно-разгрузочные работы и на борьбу со Шкарупиным!

Наголо остриженный, бородатый и обросший мускулами Рустам вызывает всеобщее сочувствие.

— Не переживай. Рустам, — успокаивает друга Юл. — Стране нужны не только учёные, но и грузчики. А если уж очень соскучишься по науке, можешь вымыть пол в медпункте.

Над несчастным Рустамом смеются, а он считает дни: наверное через неделю все продовольствие будет отгружено и он сможет вылететь на Восток. Рустам ещё не знает, что и на Востоке до середины марта он будет заниматься не столько микробами, сколько досками и гвоздями.

Понимая состояние Ташпулатова, Владислав Иосифович Гербович попросил его прочесть полярникам лекцию по микробиологии. Нужно было посмотреть, как радостно засверкали чёрные глаза Рустама! И вечером в кают-компании он страстно ораторствовал:

— Человек без микробов существовать не может! Без книг, без стадионов и без мороженого — пожалуйста, но без микробов — ни единого дня! У каждого из нас, как отпечатки пальцев, имеется присущая только ему микрофлора. Мы рождаемся стерильными, но с первым же вздохом обретаем свои первые микробы. Однако Антарктида — безмикробный континент, здесь только мы с вами носители микробов! И вот мои организм должен привыкнуть к вашим микробам, а ваши организмы — к моим. В процессе зимовки часть микробов погибает, но со снижением их общего количества снижается и иммунитет. Порочный круг! Ведь снижение иммунитета создаёт благоприятные условия для развития эндогенных инфекций! Вот почему полярники по окончании зимовки, заходя в первый же порт, часто заболевают гриппами и ангинами. Моя тема: «Исследование микрофлоры и иммунитета человека в условиях Антарктиды». Я попытаюсь доказать, что мы за короткое время уже обменялись своими микробами. У нас есть методы, которыми мы определяем микробы каждого человека по определённым генетическим меткам, так что по микробу можно определить человека. Мы можем даже организовать бюро находок микробов!

Темпераментный доклад был награждён аплодисментами, и умиротворённый оратор благодушно отнёсся к дружескому шаржу: «Рустам Ташпулатов с арканом гоняется по Антарктиде за микробом».

В медпункт на обследование вваливается очередная группа «снежных людей». Миша загоняет их в тамбур — чиститься. Чаепитие окончено, врачи приступают к работе. Чтобы не мешать, я уединяюсь в комнате Юла и читаю книгу. Но сосредоточиться не так-то просто. Из кабинета доносится:

— Голова болит? Вылечим. Завещание написал?

— Так точно, Юлий Львович, написал.

— Меня не забыл?

— Что вы, док, как можно. Завещал вам остаток моего долга за кооперативную квартиру.

— Миша, этот клиент должен жить вечно, не вздумай снимать с него скальп!

Я люблю Юла, и это не оригинально: Юла любят все. Так уж его скомпоновала природа, что одним своим видом он вызывает доверие и симпатию. Почему это так получается — один бог знает. Остроумный? Так остряками на полярных станциях хоть пруд пруди. Добрый, ласковый? Не добрее и не ласковее других. Честный? И остальные полярники не мошенники. Сильный, красивый? Не думаю, чтобы Юл успешно выжал двухпудовую гирю, а уж на конкурсе красоты, будь таковой проведён в Мирном, главный врач экспедиции мог бы и не занять первое место.

Наверное, дело в другом. Юл сотворён, выращен и пущен в жизнь человеком на редкость гармоничным. Гармоничный — этот термин в данном случае точнее, чем цельный. Я, честно говоря, уж очень цельных людей побаиваюсь. В исключительно цельном человеке нет недостатков; согласитесь, что это ужасно — быть совершенством, не иметь ни одного недостатка. Ведь такой человек и другим ничего прощать не будет!

Гармоничные люди мне как-то симпатичнее. Если бы королю Христофору из «Рубашки» Анатоля Франса знаменитый доктор Родриго прописал носить рубашку симпатичного человека, то именно Юл мог бы оказать ему эту маленькую услугу. Уверен, что даже служащий ломбарда, сделавший недоверие своей профессией, и тот дал бы Юлу крупную ссуду под залог простой улыбки.

Внешне Юл — типичный интеллигент, правда, без очков и традиционной лысины. Рост средний, высокий лоб, лицо удлинённое, глаза серые. Особые приметы: заразительный смех и пламенная любовь к вымирающему млекопитающему — лошади. Вот краткое жизнеописание современного типичного интеллигента: пастух башкирского коневодческого колхоза (отсюда любовь к лошадям), курсант аэроклуба (пятнадцать прыжков с парашютом), сельский врач (от одной деревни к другой — верхом на лошади), врач на подводной лодке (спал на узенькой коечке между трубами с ледяной и горячей водой), детский хирург (обожающий детей вообще и своего Андрюшку в частности).

Насмотревшись на своём поприще страданий и избавив от них множество детей и взрослых, Юл приобрёл право на лёгкую ироничность в рассказах об отдельных «клиентах» — только взрослых, дети для него священны! Он может часами рассказывать о прелестных переломах и резекциях, о психотерапии, при помощи которой обретали несокрушимое здоровье страдавшие неизлечимой мнительностью, и о всем том, что скрыто от глаза простого смертного. Рассказчик Юл превосходный, что у полярников не редкость, и великолепный слушатель, что редкость везде.

Юл одинаково предупредителен со всеми, кто нуждается в его помощи. Правда, если оказывается, что помощь не нужна, мобилизуй своё чувство юмора и отбивайся от саркастических советов, которые Юл даёт со свойственной ему щедростью.

— Счастливец! — вздыхал Валерий Ельсиновский, когда я покидал Восток.

— Вы сегодня увидите Юла!

— Юл — это поэма! — пылко восклицал Арнаутов. — Правда, Алик?

— Никакие стихи, — возражал Миклишанский, — не могут заменить человеку Юла!

— При-вет Ю-лу! — скандировали восточники, когда я поднимался по трапу в самолёт.

А Владислав Иосифович Гербович, немногословный и скупой на похвалы, как-то сказал:

— Ничего не скажешь, с главным врачом нам повезло. Надёжный человек.

…Когда в Мирном начиналась пурга, я шёл к Юлу.

Бывалые полярники

Заместителю начальника экспедиции пятьдесят семь лет. В таком возрасте полярники обычно прощаются с высокими широтами; так подумывал и Григорий Мелентьевич. Но Гербович уговорил, а врачи разрешили, и Силин в третий раз пошёл в Антарктиду.

И все в выигрыше. Доволен начальник экспедиции: заполучил в замы одного из опытнейших полярных асов! Довольны подчинённые: работать вместе с Григорием Мелентьевичем — значит многому научиться. Доволен и сам Силин: всё-таки ещё разок прозимовал в милой его сердцу Антарктиде.

Полярники зачастую выглядят моложе своих лет: свежий, да ещё без микробов воздух, физический труд, хорошее питание, размеренная жизнь без повседневной нервотрёпки большого города — таковы компоненты «полярной косметики». Но опасности, подстерегающие полярника на каждом шагу, огромное напряжение в критические минуты, полярные ночи с их психологической встряской — все это не может пройти бесследно.

И на лице Григория Мелентьевича — все его пятьдесят семь. Он ещё крепок физически, плечи его не согнулись, но волосы поседели, а глаза попали в сеть морщин. Держится он ровно, говорит спокойно и уверенно, потому что в полярном деле знает все.

Тридцать пять лет назад Арктика встретила его, тогда ещё зелёного метеоролога, не очень приветливо. Корабль, на котором Силин шёл зимовать на остров Котельный, попал в ледовую переделку. Началось сжатие, льды полезли друг на друга, и стальные борта затрещали по швам. Люди вышли на палубу, заняли места повыше и, бессильные, смотрели, как у борта вырастают горы торосов. Помятый, со сломанным винтом, беспомощный корабль потащило в море Лаптевых. Там помогли лётчики, сняли потерпевших крушение и вывезли в бухту Кожевникова.

Потом зимовки в устье Хатанги, на мысе Нордвик, на Диксоне и, наконец, на Земле Франца-Иосифа, в бухте Тихой — той самой, где снимался первый и лучший советский кинофильм о полярниках «Семеро смелых». Там Григория Мелентьевича и его товарищей застала война.

Небольшая группа полярников на четыре долгих года оказалась оторванной от Большой земли. Не прекращая вести научные наблюдения, полярники днём и ночью готовились к обороне: перенесли в скалы запасы продовольствия и боеприпасы, оборудовали три пулемётных гнезда. К счастью, немцы не заинтересовались бухтой, иначе полярникам пришлось бы плохо: шансов отбить нападение десанта с военного корабля у них было немного.

Через два года кончились продукты: за это время один лишь небольшой бот, ускользнув от немецких подводных лодок, доставил немного продовольствия. Кто-то вспомнил, что на острове Рудольфа, том самом, где похоронен Георгий Седов, Иван Дмитриевич Папанин перед дрейфом на станции Северный полюс-1 устроил запасной склад. Добравшись до острова, полярники действительно обнаружили шоколад и сгущённое молоко, изрядно подпорченное, но в войну и не такое ели.

Главной пищей была медвежатина.

— 28 февраля, — вспоминал Силин, — на Землю Франца-Иосифа проник первый луч солнца, мы всем коллективом вышли полюбоваться им. Кончилась ещё одна полярная ночь, наступал долгожданный день. Я запомнил эту дату — 28 февраля 1944 года. Утром пошёл смотреть припай, как положено по программе метеоролога. В последнее время медведи нас не посещали, и я проявил беспечность — взял с собой не винтовку, а наган. Взял так, на всякий случай, не думал, что пригодится. Отошёл на три километра от посёлка — медведь! В жизни, кажется, никогда так себя не проклинал. Ситуация скверная: вместо того чтобы обеспечить пищей товарищей, как бы самому не накормить медведя. За мной широкая трещина, слева и справа торосы, отступать некуда. А медведь рычит и идёт на меня, огромный, злой. Выстрелил в него три раза — промахнулся. Бросил одну рукавицу, вторую, чтобы выиграть время, пока он будет их обнюхивать, — нет, не на такого напал! Тогда я быстро вскарабкался на торос, подождал, когда медведь начал подниматься, и дважды выстрелил в упор. Видимо, тяжело его ранил: он взревел, ушёл за торос и притих. Несколько минут я стоял и ждал, на раненого зверя нападать опасно. И хорошо сделал, потому что медведь с рёвом вышел из-за тороса и вновь полез на меня, оставляя за собой кровавый след. К счастью, мои выстрелы услышали в посёлке, и вскоре прибежали товарищи с собаками. Одну собаку медведь убил, но и сам, потерял много крови, ослабел и провалился в трещину. Мы больше всего жалели об этом, охота в последнее время была никудышная… Второй случай со мной произошёл трагикомический. Всю ночь свистела пурга, еле дверь открыл — так намело. Раннее утро, посветил фонариком — вокруг сплошные сугробы. Сделал два шага и почувствовал, что меня кто-то поднимает. Сначала подумал, что наступил на Битку, нашего здоровенного пса, который любил спать на снегу. Но уж очень он вырос за ночь, этот Битка! Я скатился с него, встал, включил фонарик — следы медведя! Закричал, выбежали ребята и в погоню. Видимо, берег того медведя его медвежий бог — ушёл… А что делал он у нашего крыльца, спал или подкарауливал растяпу, мы так и не узнали. К вечеру, впрочем, добыли одного медведя, но не уверен, что того, которого я оседлал.

— В сорок пятом за нами пришёл корабль, и мы возвратились на Большую землю. Стряхнул я с себя кошмары этих четырех лет, отдохнул, женился… И опять в Арктику…

Григорий Мелентьевич рассказал, что произошло однажды во время дрейфа на станции Северный полюс-4.

— Льдина лопалась, мы не раз бежали от вала торосов, спасая оборудование и самих себя, — всякое бывало, льдина есть льдина.