Богатство и бедность вечно сопутствуют человечеству. Неразлучной парой изобильного Пороса и нищенки Пении называл их мудрый Платон.[1] Проходят века, а их противостояние не прекращается, разрыв в уровне доходов не только не уменьшается, но даже растет. В «Декларации тысячелетия» ООН, принятой в 2000 г., отмечались небывалые масштабы социальной и имущественной дифференциации. В качестве первоочередной задачи выдвигалось преодоление нищеты, сокращение вдвое доли населения, имеющего доход менее 1 долл. США в день, и повышение уровня жизни наиболее отсталых стран и народов.[2]

В России 2000-х годов, где по данным Росстата коэффициент дифференциации доходов[3] составил более 15 раз,[4] вопросы, связанные с неравенством, приобрели особый смысл и значение. Наша страна занимает второе место в мире (после США) по числу долларовых миллионеров, и в то же время 59 % населения, согласно социологическим исследованиям, находятся «ниже черты бедности», «на грани бедности» и в состоянии «малообеспеченности».[5] Возмущение вопиющим неравенством часто перерастает в недовольство всей новой российской системой общественных отношений. По справедливой оценке Н.М. Римашевской, «образовались как бы две России», различающиеся между собой не только по материальной обеспеченности, но и по своей психологии, ценностным ориентациям, жизненным устремлениям.[6]

В этом контексте важно обратиться к одному из аспектов проблемы, который зачастую остается в тени. Он связан с религиозным опытом человечества и нравственным осмыслением богатства и бедности. В свое время ему уделяли большое внимание корифеи социологии и прежде всего М. Вебер. Но его интересовали «не этические теории теологических компендиумов, а коренящиеся в психологических и прагматических религиозных связях практические импульсы к действию».[7] Мы предлагаем сосредоточиться как раз на такого рода теориях и рассмотреть особенности православного подхода к материальным благам, сопоставив его с католическим и протестантским.

Чтобы не принять универсальное за уникальное, свойственное только православию или только христианству в целом, необходимо сказать об общих нравственных принципах социально-экономической жизни, выработанных человечеством. На них ориентировались верующие многих религий мира в течение веков и тысячелетий.

Как бы ни воспринимались высшие силы, – безличным Абсолютом, Мировым Разумом, целым пантеоном богов или единственной Божественной Личностью – этические заповеди, в том числе касающиеся собственности и богатства, во многом совпадали. Это и неудивительно, поскольку в основе лежало «золотое правило», которое звучало практически одинаково в самых разных учениях. Считается, что впервые его сформулировал греческий поэт-философ Гесиод (VIII в. до н. э.), призывая «не делать другому того, чего не желаешь себе». Это же проповедовали восточные учителя мудрости, в частности Конфуций (Лунь юй, XV, 23). В Ветхом Завете это правило было преобразовано в заповедь деятельной любви: «люби ближнего, как самого себя» (Лев. 19, 18), которая стала в Новом Завете краеугольным камнем индивидуальной и социальной этики, распространяясь на все человечество. В Коране Аллах через Мухаммада обращается к людям: «Я не прошу у вас награды…, а зову лишь любить ближнего» (Коран, 42, 43). Впрочем, в Евангелии говорится и о нравственным минимуме: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк 6, 31). То же самое сказано и в Коране: «Не обижайте других, и сами не будете обижены» (Коран, 2, 279).

Таким образом, исходя из совершенно разных идейных предпосылок, основатели различных религий и духовных учений приходили своими, порой противоположными, путями к одному и тому же. Можно выделить несколько всеобщих, универсальных принципов социально-экономической этики, которые представляются особенно значимыми.

Первый заключался в признании духовных благ более важными, чем материальные. Это, конечно, не значит, что земное благополучие отвергалось. О нем молились с древнейших времен до наших дней. Большинство духовно-религиозных учений связывали его с благосклонностью богов. В данном случае речь идет об определенной иерархии ценностей. Все, наверное, помнят фразу, ставшую крылатой: «не хлебом единым жив человек». Ее говорит Иисус в ответ искусителю, который предлагал превратить камни в хлебы. Это – цитата из Ветхого Завета: «не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа живет человек» (Втор. 8, 3). Здесь говорится не только об определенной иерархии ценностей, но и, как следует из контекста, о том, что в конечном счете хлеб насущный (точнее условия для получения его) как и все необходимое подаются по воле Всевышнего.[8]

Тот же приоритет духовного над материальным проповедовали практически все духовно-религиозные учения. Так, древнегреческие философы были единодушны с Платоном в том, что высшим натурам «свойственны возвышенные помыслы», а не думы о «богатстве и всякого рода обеспеченности».[9] Один из них, Кратет, так выразил общую мысль:

Учителя Древней Индии и Китая по-своему развивали эту же идею. «Совершенный человек живет духовным!» – восклицал великий даос Чжуан-цзы.[10] И призывал довольствоваться малым, как и многие другие китайские мудрецы, которые учили: «Бедность не нужно гнать прочь. Прогоните обеспокоенность бедностью, и ваше сердце будет вечно пребывать в чертогах радости и довольства».[11] В своих проповедях Будда также часто говорил о том, что добро и милосердие – это единственная собственность, которую возьмет с собой смертный, уходя в мир иной.

Отсюда второй общий принцип: остерегайтесь попасть в духовный плен к богатству! Не будьте жадными и скаредными! Древнеиндийская Ригведа предупреждала: «На дороге, которая ведет к богатству, многие люди погибают».[12] О том же говорили конфуцианские трактаты: «Сладкое вино, приятные звуки, высокая кровля, резные стены – обладание даже чем-то одним из этого неизбежно приводит к гибели».[13] Для того чтобы этого не произошло, нужно уметь обуздывать свои страсти и желания.

Древнегреческие философы видели основную добродетель в чувстве меры. Сократ, развивая эту мысль, «не уставал напоминать», что «чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам»,[14] а богатство и знатность «приносят лишь дурное».[15]

Наиболее радикально настроенные личности вовсе отказывались от собственности и богатства. Диоген, живший в глиняной бочке, называл себя нищим странником, лишенным крова, города, отчизны, и гордился своей свободой от материальных благ.

В Древней Индии многие в поисках истины уходили в непроходимые леса и там предавались аскезе. Так и царевич Будда Гаутама оставил все – богатство, власть, семью – и нашел просветление. К уединенной аскетической жизни, даже без самого необходимого, стремились его последователи – буддийские монахи. Обрести духовные сокровища, отказавшись от земных, старались даосские отшельники и библейские пророки, Иоанн Креститель и, конечно, христианские подвижники. «Именно потому, что общество процветало, строило соборы и дворцы и накопляло богатства, монашество ощущало духовную необходимость претерпевать испытания. И чем труднее были испытания, тем лучше это считалось в духовном смысле», – эти слова прот. Иоанна Мейендорфа применимы к жаждущим истины подвижникам, принадлежащим к различным духовно-религиозных традициям.[16]

Полная нестяжательность рассматривалась многими из них как предварительное условие для вступления на путь совершенства. «Человек мудрости не накапливает. Отдавая другим, он умножает себе», – говорилось в древней китайской сакральной книге «Дао де дзин».[17] Индийская традиция была более требовательной. «Мы можем наслаждаться миром, если не обременены отравой мирских богатств; мы владыки мира, если не таим какой-либо алчной мысли. Наши наслаждения в этом мире находятся в прямой пропорции к нашей бедности», – убеждали тексты древнеиндийских Упанишад.[18] И то же самое говорили христианские подвижники. По словам одного из основателей монашества в Европе св. Иоанна Кассиана (IV–V вв.), в борьбе со сребролюбием – «корнем всех зол» – окончательной победы «можно ожидать только тогда, когда совесть монаха не будет запятнана обладанием даже малейшей монетой».[19]

Большинство людей избегали крайностей аскезы, но старались не впасть в грехи, связанные с излишним пристрастием к материальным благам. Какую бы религию или духовное учение мы ни взяли, везде осуждались корысть, жадность, скупость, сребролюбие, эгоизм и тяга к роскоши. Еще Гесиод, а за ним легендарные «семь мудрецов» – самые древние из древнегреческих философов (VII–VI вв. до н. э.) учили: «Не богатей дурными средствами» (Фалес);[20] «Лучше потеря, чем дурная прибыль: от одной горе на раз, от другой навсегда» (Хилон);[21] «Остерегайся корысти – она мерзостна» (Периандр).[22]

Во всех религиях духовные наставники призывали, чтобы никто не пользовался благами в ущерб ближнему, не посягал на его собственность, не крал, не воровал и не обманывал ближних ради собственного благополучия. Грабеж и воровство везде сурово карались не только как государственные, но и как религиозные преступления.

Зороастризм, который иногда называют религией праведного труда, предписывал, чтобы в ежедневной молитве верующий говорил: «Я отвергаю грабеж и угон скота, ущерб и разрушение домов поклонников Мазды». В буддизме монашеский дисциплинарный кодекс начинался с перечисления по степени значимости четырех самых важных запретов. Согласно второму из них человек должен воздерживаться от воровства даже простой травинки. А даосы размышляли о разрушении личности вора: «Силой отнимать у людей вещи – это болезнь».[23] Здоровая личность «не присваивает себе благ ближних».[24] Учитывая, что духовное здоровье виделось залогом физического, которое, в свою очередь, считалось основой долголетия, при определенных условиях перерастающего в бессмертие, можно себе представить, насколько большое значение последователи даосизма придавали этим рекомендациям.

Для этики иудаизма свойственно уделять большее внимание поступкам, нежели мыслям. Однако запрет на воровство был тем редким исключением, который «подстраховывался» заповедью, обращенной к внутренней жизни души: «не желать» какого-либо чужого имущества, которым владеет ближний. Так, в иудаизме из десяти заповедей, полученных Моисеем от Бога, заповедь «не кради» дополнялась заповедью «не желай жены ближнего твоего и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабы его, ни вола его, ни осла его, ни всего, что есть у ближнего твоего» (Втор. 5, 1; 9 – 21). При этом воровство толковалось предельно широко, как, например, подсовывание покупателю недоброкачественного товара или «кража» у людей тишины по ночам. «Кражей разума» раввины называли напрасные обещания, данные человеком, который и не думал их выполнять, но хотел казаться благородным.

Грабительством считалась также задержка платы работникам. «Кто задерживает плату наемника, нарушает пять запретов: “не обижай”, “не грабительствуй”, “плата наемнику не должна оставаться у тебя до утра”, “в тот же день отдай плату его” и “чтобы солнце не зашло, ибо он беден”», – говорилось в трактатах Талмуда.[25] Особой формой грабительства считалось ростовщичество. Закон запрещает его по отношению к евреям: «Если дашь деньги взаймы бедному из народа Моего, то не притесняй его и не налагай на него роста» (Исх. 22, 25). Вместе с тем ростовщичество не запрещалось в отношениях с представителями других народов.

Ислам, так же как и иудаизм, исходит из неразрывного единства этики и религии. По законам Шариата верховное право на любое имущество принадлежит Богу. В этом контексте воровство и грабеж, относящиеся к категории запретных действий, которые влекут за собой уголовную ответственность и кару на том свете, становятся разновидностями богоотступничества. Что касается ростовщичества, то Коран его категорически запрещает: «Те, которые жадны к лихве, воскреснут такими, какими воскреснут те, которых обезумил сатана своим прикосновеньем. Это будет им за то, что они говорят: “Лихва то же, что прибыль в торговле”. Но Бог позволил прибыль в торговле, а лихву запретил» (Коран 2, 275).[26]

Важно обратить внимание, что в христианской традиции, которая также безоговорочно осуждает воровство и грабеж, признается, что бывают обстоятельства, в которых человек, украв кусок хлеба, чтобы выжить, не совершает греха. Особенно подробно на эту тему рассуждали такие Отцы Церкви, как Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, а также средневековые схоласты. По их единодушному мнению, настоящими ворами являются те, кто, накопив богатство, не хотят поделиться с голодными.

Третий принцип устанавливал связь между праведным или неправедным отношением к материальным благам и участию в потусторонней жизни. Эта идея прослеживается в самых древних памятниках религиозной мысли. Так, например, в Древнем Египте в середине III тыс. до н. э., несмотря на полное господство магизма и идолопоклонства, был создан так называемый Мемфисский трактат, в котором мир и все сущее представлялось созданным мощью мысли и слова (логоса) единого Бога-Творца.[27] Примерно в то же время у некоторых древнеегипетских жрецов возникла идея о том, что человек создан «по образу» Бога как Его «подобие»,[28] которая стала позже основополагающей в библейской антропологии. Важно, что они видели в Боге не только Творца, но и Верховного Собственника и Подателя всех благ. Эта идея была унаследована и развита всеми монотеистическими религиями – иудаизмом, христианством и исламом, став одним из главных столпов их социальной этики. (Отметим, что и понятие «бедные Господа», близкое по значению к евангельским «нищим духом», также имеет древнеегипетское происхождение.)

Блаженства в потустороннем мире по древнеегипетским представлениям достигал лишь добрый и щедрый, кто, как говорилось в «Книге мертвых», «не был виновником бедности нищих», но «давал хлеб голодному, воду жаждущему, одеяние – нагому».[29] Равнодушных богачей, напротив, ожидали посмертные муки.

Подобные идеи о посмертном воздаянии развивались и в других религиозных традициях. Так, например, у Зороастра также проводилась мысль о том, что сильные мира сего попадут в ад, если они будут поступать неправедно, притеснять бедняков и равнодушно пройдут мимо нуждающихся.

Библейские пророки сурово обличали таких богачей, которые обманными путями, как говорил пророк Иеремия, «возвысились и разбогатели, сделались тучны, жирны, переступили даже всякую меру во зле, благоденствуют и справедливому делу нищих не дают суда. Неужели Я не накажу за это? говорит Господь» (Иер. 5, 27–29). Пророк Софония вообще считал всякого богача нечестивцем, предупреждая: «истреблены будут обремененные серебром» (Соф. 1, 11).

Напротив, благотворительность помогала обрести потустороннее блаженство. Ее также можно считать важнейшим нравственным принципом, который содержался во всех духовно-религиозных учениях мира.

Так, например, в брахманизме и джайнизме благотворительность является в конечном итоге благодеянием по отношению к самому себе, поскольку единичность каждого человека – лишь иллюзия, а на самом деле существует только одна Мировая Сверх-Душа. В буддизме благотворительность, прежде всего по отношению монахам, обеспечивала хорошую карму в следующих рождениях. Будда начинал многие свои проповеди с восхваления религиозных заслуг, приобретаемых раздачей милостыни. (Хотя бедствия нищих воспринимались во многом как заслуженное ими самими наказание за грехи в прошлых жизнях.)

В китайских учениях благотворительность связывалась с душевным здоровьем, которое обеспечивает здоровье телесное и которое, по идее, должно обеспечить не просто долголетие, а бесконечную жизнь, т. е. бессмертие. Предписывались такие целительные средства:

В монотеистических религиях (иудаизме, христианстве и исламе) благотворительность становится важнейшей заповедью, равной, как сказано в Талмуде, всем остальным заповедям вместе взятым. В Ветхом Завете от имени Всевышнего говорится: «Не ожесточи сердца твоего и не сожми руки твоей пред нищим братом твоим» (Втор. 15, 7).

В христианстве принцип благотворительности простирается еще дальше. «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут», – говорит в Нагорной проповеди Иисус (Мф 5, 7). Благотворительность понимается как проявление любви к Богу и людям, причем не только к «ближнему», но и к «врагу». В отличие от иудаизма, где благотворительность служила важным доказательством благочестия и часто совершалась на людях, христианство признает ее «тайным делом». Иисус призывает «не творить милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы люди видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного» (Мф 6, 1–4). Если добрые дела совершаются, например, ради славы, то они ничего не стоят. В этом отношении христианство резко расходится с иудаизмом, для которого важнее то, что реально делается, а не с каким внутренним побуждением это делается. Как в ветхозаветном, так и особенно современном иудаизме стремление человека к славе не осуждается, когда это заставляет его поступать хорошо, что широко используется благотворительными организациями.

Отметим, что и даосизм и буддизм, так же как и христианство, отвергают показную благотворительность.

Ислам подходит к благотворительности иначе, разделяя ее на обязательную («закят») и добровольную, которую человек творит по велению сердца. Только те, «кто оградил себя от скупости души, – они поистине, восторжествуют», – говорится в Коране.[31]

Отметим, что идея обязательной благотворительности, своего рода «налога» на имущество, заключается в том, что с ее помощью «очищается» собственность и богатство плательщика. Коран уподобляет «закят» также ссуде, выдаваемой Богу, за которую он отплатит сторицей. Кроме того, считается, что первый признак любви мусульманина к Богу выражается в помощи нуждающимся, стремлении делиться имуществом, т. е. в желании преодолеть собственный эгоизм.

Таким образом, можно сказать, что невзирая на огромные различия в культуре и быте народов, в их представлениях о высших силах и постулатах веры, повсюду обнаруживается принципиальное совпадение основных нравственных принципов социальной этики и ориентация, выраженная с той или иной степенью интенсивности, на приоритет духовных ценностей над материальными.

Все христианское богословие основывается на Библии, в которой тема бедности и богатства занимает важное место. Вместе с тем Ветхий и Новый Заветы по-разному подходят к ней, хотя многое и совпадает. Христианские исповедания – православие, католицизм и протестантизм, возникший из лона католической церкви в XVI в., – в свою очередь, делают различный акцент на тех или иных библейских книгах. Если православие и католицизм, отдавая должное ветхозаветным текстам, опираются в основном на Новый Завет, то в протестантизме, особенно его кальвинистском варианте, наиболее востребованным оказался Ветхий Завет. Это во многом определило различия в отношении к бедности и богатству в христианских исповеданиях.

В Ветхом Завете собственность и богатство рассматриваются в общей системе религиозно-этических установлений, которые воспринимаются как веления Всевышнего, в которых выражены Его воля и Его призыв к человеку. Главное в ней – любовь к Богу и ближнему, под которым подразумевался собрат, принадлежащий к еврейскому «избранному народу». Среди важнейших положений социально-экономической этики Ветхого Завета можно отметить следующие.

Заповедь труда, которую человек получил еще в райский период, предназначена для всех людей, и только трудом «в поте лица» человек может достичь «праведного» благосостояния. Согласно талмудической традиции в самой человеческой природе заложено отвращение к даровому благосостоянию. Собственность может быть только трудовой. «Хлебом позора» называли еврейские мудрецы неправедное богатство.

После грехопадения труд, сохраняя первоначальное значение как «сотрудничества» с Богом по совершенствованию мира и его одухотворению, наполняется новым дополнительным смыслом тяжкого бремени, связанного с необходимостью физического выживания. Возникает процесс хозяйствования, а с ним и проблемы, связанные с собственностью и социальным неравенством. При этом библейские тексты не осуждают хозяйственный расчет и умение организовать экономическую жизнь, если они не идут вразрез с братолюбием.

С самого первого дня исхода евреев из египетского рабства требования Бога были направлены на искоренение в них жадности, накопительства и эгоизма.[32] Кроме того, Богом была дана заповедь о регулярном освобождении рабов из соплеменников. Ни один человек из «избранного народа» не должен был находиться вечно в рабском состоянии.

Многие ветхозаветные установления были направлены на то, чтобы не было бедности. Для этого предусматривались меры по созданию равных «стартовых» возможностей для всех без исключения членов еврейского общества; осуществлению справедливого правосудия; защите слабых и неимущих, которых, как считалось, берет под свое особое покровительство Сам Господь Бог; социальной ответственности богатых, которые должны были делиться с бедными (в том числе закон о «второй десятине»); защите прав трудящихся и соблюдению должного уважении к ним. Субботний отдых был обязателен для всех членов общества, включая рабов из иноплеменников.

С ним связаны установления о «субботнем» (каждом седьмом) и «юбилейном» (каждом пятидесятом) годе, когда рабы из евреев становились свободными. При этом они должны были получить все необходимое для обзаведения собственным хозяйством и начала самостоятельной жизни: «Если купишь раба еврея, пусть он работает тебе шесть лет, а в седьмый год пусть выйдет на волю даром» (Исх. 21, 2); «когда будешь отпускать его от себя на свободу, не отпусти его с пустыми руками, но снабди его от стад твоих, от гумна твоего и от точила твоего: дай ему, чем благословил тебя Господь, Бог твой» (Втор. 15, 12–14).[33] Также в седьмой год всякий заимодавец должен был простить своего должника. (К иноплеменным, как указывает Тора, это не относилось.)

В юбилейный год должно было восстанавливаться имущественное равенство, поскольку все члены еврейского общества мыслились временными «арендаторами» принадлежащей Богу земли. Господь признавался Верховном Собственником земли в самом прямом смысле. Земля принадлежит Богу, а потому ее нельзя продавать навсегда. «Землю не должно продавать навсегда, ибо Моя земля: вы пришельцы и поселенцы у Меня» (Лев. 25, 23).

Бог предстает как защитник обездоленных, лишенных человеческой защиты и помощи. «Тебе предается бедный; сироте Ты помощник» (Пс. 9, 35); «Ради страданий нищих и воздыхания бедных ныне восстану, говорит Господь, поставлю в безопасность того, кого уловить хотят» (Пс. 11, 6). В Псалмах выражена уверенность, что все нищие и страждущие найдут защиту в Боге, что он даст им все необходимое в жизни, «ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал его» (Пс. 21, 25).

Богатые нечестивцы, наживающиеся за счет ближних, не только порицаются, но и проклинаются. Так, во многих текстах Ветхого Завета прослеживается мысль о том, что неправедное богатство по степени греховности приближается к самому страшному – идолопоклонству.

Усилия по накоплению богатства трудолюбием, бережливостью, рачительным хозяйствованием приветствуются и полагаются одной из достойных целей человеческой жизни. Как говорил премудрый Соломон: «Ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает» (Прит. 10, 4).

Бог благословляет праведников уже в этой жизни, даруя богатство и всевозможные другие блага. Так, в книге Притчей Соломоновых проводится мысль о том, что «праведнику воздается на земле» (Прит. 12, 31). Также и по словам псаломопевца, «Блажен муж, боящийся Господа и крепко любящий заповеди его. Обилие и богатство в доме его, и правда его пребывает вовек» (Пс. 111, 1–3). Идея о том, что «Праведник ест до сытости, а чрево беззаконных терпит лишение» (Прит. 13, 26) соответствовала ветхозаветному представлению о справедливости. Вместе с тем многие библейские книги, как, например, книга Иова, повествуют о страданиях праведника, который в конце концов все же вознаграждается и доживает остаток дней в благоденствии.

Таким образом, в ветхозаветных книгах прослеживается мысль о том, что от Бога можно ожидать воздаяния за праведность уже в этой земной жизни, хотя это и не всегда случается.

Теперь посмотрим, как подходил к проблеме богатства и бедности Новый Завет, который во многом резко контрастировал с ветхозаветными книгами, несмотря на то, что в них содержались практически все нравственные установления, составившие каркас социальной этики христианства.

В отличие от Ветхого Завета с его законодательно оформленным нравственным кодексом Новый Завет не дает прямых предписаний на все случаи жизни, но ориентируется на заповедь любви к Богу и ближнему.

По оценке католических теологов, с которой, как думается, могут согласиться православные и протестантские богословы, «Иисус подытоживает все Откровение, когда велит верующему в Бога богатеть (ср. Лк 12, 21). Экономика содействует тому же, если не перестает быть инструментом, служащим целостному росту человека и общества, росту качества жизни».[34]

Вся земная жизнь Иисуса Христа может рассматриваться как нравственное учение. Здесь важен в первую очередь так называемый кенозис Спасителя, социальный контекст которого выражен в словах апостола Павла: «Он, будучи богат, обнищал ради вас, дабы и вы обогатились Его нищетою» (2 Кор. 8, 9).[35] Уже в этом содержится главное отличие Нового Завета от Ветхого: идея вознаграждения праведника богатством в этой жизни больше не действует.

С этим связан и образ Царствия Божьего как перевернутого земного устройства. Здесь «первые» становятся «последними», а «последние» – «первыми». Те, кто служат другим, оказываются на более почетном месте, а те, кто господствовали на земле, оказываются лишенными достоинства. То же относится к земному богатству и всякому благоденствию. «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою, и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мф 20, 27). «Больший из вас да будет вам слуга: ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» (Мф 23, 11–12).

В этой «обратной перспективе» евангельские тексты о богатстве и о земных благах приобретают новый смысл. Их можно сгруппировать по нескольким основным темам.

Первая тема: «Не любите мира, ни того, что в мире» (1 Ин. 2, 15).

Трагизм заключается в том, что цели и ценности, которым привержен наш мир, противоположны ценностям Царства Божьего. Евангелие заранее извещает людей, что вера во Христа и Его благую весть принесет вовсе не улучшение их земной судьбы и совсем не материальное благополучие. «Многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие» (Деян. 14, 22). Это означает, что необходимо сделать решительный выбор и отрешиться от желания получше устроиться в этом мире, «подстраховаться» от всевозможных бед собственностью и богатством.

Вторая тема: «О горнем помышляйте, а не о земном» (Кол. 3, 2).

Небесное здесь не просто противопоставляется земному. Оно предстает единственным достойным объектом заботы и помыслов. В этом ракурсе становится понятным призыв: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф 6, 19–21). Так Евангелие убеждает, что вечная жизнь и близость к Богу для человеческой души превыше всех земных благ.

Третья тема: «Трудно богатому войти в царствие Небесное» (Мф 19, 23).

Иисус считал обладание земными благами тяжкой опасностью для души. Речь идет о том, что нельзя одновременно стремиться к царству Божьему и копить богатство этого мира. Эта тема связана с осуждением привязанности к собственности, богатству. Поэтому богатые чаще всего осуждаются, поскольку даже самым лучшим из них трудно достичь внутренней свободы от своего имения и попечения о нем.

Вот знаменитая притча о богатом юноше. В Евангелии от Марка говорится даже о симпатии Иисуса к нему. И тем не менее юноша слышит: «пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровища на небесах; и приходи, последуй за Мной, взяв крест» (Мк 10, 21). Это, пожалуй, единственные слова в Евангелии, свидетельствующие о положительном отношении к богатому человеку.

У евангелиста Марка также уточняется, что трудно войти в царствие Божие не просто тем, кто обладает богатством, но «надеющимся на богатство» (Мк 10, 24). Это уточнение заслуживает особого внимания, так как в нем содержится своего рода квинтэссенция этических наставлений для всех и каждого. По сути, здесь утверждается необходимость полного доверия Богу, вере в Его милосердие и помощь, открытости Его воле. Только от воли Бога зависит в конечном счете жизнь и судьба человека.

А вот притча о неразумном богаче, который мысленно представлял, с каким удовольствием он может жить многие годы. Но внезапно пришел его смертный час, и он должен был предстать перед Богом. Здесь «богатение в Бога» бескомпромиссно противопоставлено накоплению земных богатств. Отсюда призыв: «Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте себе вместилища неветшающие, сокровище, неоскудевающее на небесах» (Лк 12, 33).

Это дополняется идеей о том, что благополучие на этой земле может обернуться страданиями в мире ином. Этому посвящена притча о богаче и нищем Лазаре. Мучаясь в аду, богач, пренебрегавший на земле нищим Лазарем, обращается к Аврааму с просьбой о помощи. Авраам отвечает: «ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь – злое; ныне же он утешается, а ты страдаешь» (Лк 16, 25).

В Посланиях апостолов обличение богачей становится более резким и бескомпромиссным. «Сынами проклятия» называет неправедных богачей апостол Петр. Они получат «возмездие за беззаконие», ибо «сердце их приучено к любостяжанию» (2 Петр 2, 13–14). А оно есть не что иное, как идолослужение.

Четвертая тема: «Блаженны нищие» (Лк 6, 20).

Различные комментарии дают более 20 вариантов переводов этого выражения: нищие, нищие духом, смиренные, принявшие на себя добровольную бедность, духовно бедные, бедные грешники, бедные души, бедные дети, люди, занимающие низкое общественное положение, притесняемые, униженные, жалкие, несчастные, нуждающиеся в помощи, благочестивые и т. д. Часто это выражение относится также и к тем людям, которые бедны в материальном смысле, но чувствуют себя довольными, поскольку имеют духовное богатство или наоборот, к тем богатым, которые внутренне свободны от своего земного богатства. В Евангелии, видимо, речь шла и о бедных в экономическом смысле, и таких «нищих», отличительным свойством которых было религиозное смирение и открытость Богу. В Посланиях апостолов бедность еще более возвеличивается: «Не бедных ли мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое он обещал любящим его?» (Иак. 2, 5) Таким образом, Новый Завет ставит вопрос о собственности и богатстве иначе, чем Ветхий, подчеркивая опасности и соблазны, которые таит в себе обладание материальными благами и их изобилие.

Пятая тема: благотворительность как проявление любви к ближним.

Благотворительность понимается в Новом Завете, как и в Ветхом, единственно правильным способом распорядиться богатством. В этом отношении новозаветные тексты продолжают идеи, которые содержались уже в Ветхом Завете. Но есть и отличия. Так, благотворительность предписывается не только по отношению к «ближнему», под которым понимается каждый оказавшийся рядом, но и к «врагу». Иисус говорит о всеобъемлющей любви, которая побеждает зло и распри, а потому – «благотворите ненавидящим вас». А «если будете любить любящих вас, то какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5, 46–48).

Таким образом, в Новом Завете Иисус отождествляет Себя с бедными и нищими, терпя, как и они, унижения и страдания. Поэтому в отличие от Ветхого Завета, который часто видел в богатстве благословение Божие, Новый Завет более склонен видеть в нем тяжкое искушение, затрудняющее человеку войти в Царствие Божие, а в добровольной бедности состояние, которое может духовно возвысить личность, свободную от привязанностей к материальным благам.

Исходя из этого, в раннехристианских общинах практиковалось обобществление имущества. Речь шла, конечно, о добровольных пожертвованиях, но никак не о принудительном перераспределении. «Общение имуществ должно быть понимаемо как порождение того духа любви, которым отличалось общение между верующими», – справедливо отмечал еп. Кассиан (Безобразов), обращая внимание, что «естественным его последствием было общее оскудение».[36] Постепенно христиане возвращались к обычному образу жизни, а обобществление имущества сохранилось лишь в монашестве.

В этой связи перед продолжателями апостольской традиции – отцами и учителями церкви встал вопрос о духовно-нравственных ориентирах социально-экономической жизни христиан. И в течение нескольких первых столетий христианской истории, и особенно в IV–V вв., которые обычно называют «золотым веком» святоотеческой письменности, были не только сформулированы основные церковные догматы, но и заложены основы социального учения, в котором важное место занимала проблема собственности и богатства.

На протяжении первых 10 веков своей истории христианская церковь была единой, хотя и постоянно боролась с многочисленными ересями и сектами. Ее разделение на восточную (православную) и западную (католическую) произошло в середине XI в., когда духовные власти Византии и Рима противопоставили себя друг другу. Поэтому в основе православного и католического социального учения лежит общее святоотеческое наследие. (Хотя православные и католики отдают предпочтения различным отцам и учителям церкви этой эпохи.)

Первый, наиболее ранний период развития социальной мысли неразделенной церкви относится к I–III вв., когда христианство переживало гонения, а основные догматы еще не получили окончательного оформления. Второй период начался с эпохи императора Константина (306–337 гг.). Церковь превратилась из преследуемой сначала в терпимую, а затем и господствующую. С этого же времени получило развитие монашество, радикальные взгляды которого на собственность и богатство сыграли большую роль в формировании отношения христиан к материальным благам.

Особенность первых веков христианства заключалась в совершенно особом, крайне интенсивном эсхатологическом чувстве: верующие со дня на день ожидали Второго Пришествия Спасителя. Это определило характер социально-экономических воззрений христиан этой эпохи: перед лицом скорого конца света все земные дела и ценности теряли смысл. Этим отчасти объясняется и практика обобществления собственности раннехристианских общин. Однако с течением времени острота эсхатологического чувства притуплялась, и верующие приспосабливались к обычной экономической жизни. В этих условиях вопрос о собственности и богатстве приобрел новый смысл.

В писаниях ранних отцов и учителей церкви (их называют мужами апостольскими и апологетами[37]) основные идеи относительно собственности и богатства во многом совпадали с универсальными принципами, выработанными человечеством. Особенность, пожалуй, больше заключалась в расстановке акцентов.

Во-первых, всячески подчеркивалась роль Бога как Верховного Собственника и связанное с этим всеобщее предназначение благ. Так, например, Климент Александрийский, считающийся основоположником социального учения западного христианства, в своем произведении «Педагог» говорил: «Бог создал человечество для братского общения…, все доставляя всем, даровав в общее достояние для всех. Все, следовательно, должно быть общим, и богатые не должны желать более иметь, чем другие… Это не в порядке вещей, чтоб один в изобилии жил, тогда как многие терпят нужду».[38] Тертуллиан доводит эту идею до формулы: «И то, что кажется нашим, на самом деле чужое… поскольку всё – Божье».[39] Таким образом, никто не должен эгоистически пользоваться избытком благ в ущерб ближнему или стремиться завладеть всеми благами.

При этом многие раннехристианские авторы обращали внимание на ответственность просящих: «Берущие отдадут отчет Богу, почему и на что брали. Берущие по нужде не будут осуждены, а берущие притворно подвергнутся суду. Дающий же не будет виноват, ибо он исполнил служение, какое получил от Бога, не разбирая, кому дать и кому не давать, и исполнил с похвалою пред Богом».[40] Так и «Учение двенадцати апостолов» возлагает ответственность на того, кто просит: «Увы берущему: если берет кто, имея нужду, он будет неповинен, но не имеющий нужды даст ответ, зачем и для чего он взял».[41]

В целом ряде сочинений мужей апостольских и апологетов содержится идея гармонического сосуществования и взаимопомощи богатых и бедных. Причем не только богатый может помочь бедному, но и бедный помогает богатому: «…богатый имеет много сокровищ, но беден для Го с пода;…но когда богатый подает бедному, то бедный молит Го с – пода за богатого, и Бог подает богатому все блага; потому что бедный богат в молитве, и молитва его имеет великую силу пред Господом».[42]

Во-вторых, противопоставление духовных и материальных благ доведено до крайности. «Истинная твоя, твоя славная, неотъемлемая собственность – это вера в Бога и благотворительное человеколюбие».[43] Земные сокровища – путы на ногах христианина. Один из известных раннехристианских авторов Минуций Феликс писал: «Мы владеем всем, коль скоро ничего не желаем. Как путешественнику тем удобнее идти, чем меньше он имеет за собою груза, так точно на этом жизненном пути блаженнее человек, который облегчает себя посредством бедности и не задыхается от тяжести богатств».[44] Поэтому, если христианин происходит, например, из богатой семьи, он должен избавиться от собственности, раздав ее неимущим, чтобы обрести спасение. В мистических видениях Ерма ангел говорит о таких верующих: «Должно обсечь у них блага настоящего века и суетное богатство, и только тогда они будут годны в Царствии Божьем».[45]

Таким образом, возникает вопрос – всегда ли богатство портит человека? Могут ли быть праведными богачи? И предполагает ли это добродетельность бедности?

В конечном итоге это вопрос о приоритетах, который можно сформулировать следующим образом: что важнее – качества человеческой личности или внешние обстоятельства, принадлежность к тому или иному социальному классу? У раннехристианских авторов нет единого мнения по этому поводу.

В целом можно выделить два подхода, прямо противоположных друг другу, в диапазоне которых и варьируются их суждения по этим вопросам.

Первый подход признает всякое богатство порочным. Бедность, напротив, всегда добродетельна и является знаком близости к Богу. Наиболее последовательно такой позиции придерживался Тертуллиан. Он был убежден, что «…Если Царство Божье не принадлежит богатым, то бедные неминуемо должны иметь его своим уделом».[46] Эту позицию разделяли многие, отождествляя богатство и богатых.

Сторонники второго подхода признавали собственность и богатство нравственно нейтральными. От самого человека зависит, будет ли богатство «добром» или «злом». Что касается бедности, то она также может быть как добродетельной, так и порочной. Наиболее последовательно этот подход развивал св. Климент Александрийский. «Не бедность вообще ради нее самой благословляет Господь, а ту бедность, что пренебрегает мирскими сокровищами из-за любви к правде, и ту, которая пренебрегает мирскими почестями, чтобы приобресть сокровище истинное», – разъяснял он.[47] Бесчисленные заботы, отвлекающие от высших ценностей, порождают не только богатство, но и бедность. Выступая за «средний путь», под которым подразумевал обладание необходимым, а не излишним, он считал обязанностью церкви воспитывать разумное и ответственное пользование собственностью, «умеренный образ жизни, свободный от обеих крайностей – как от роскоши, так и от скряжничества».[48]

На следующем этапе развития христианского богословия (IV–VII вв.), когда христианство стало государственной религией, социальная мысль стала развиваться по-своему у греческих и латинских отцов церкви. Особое направление составляли основоположники монашеско-аскетической литературы, которые отличались своим отношением к мирским благам.

Из греческих отцов выделялись великие «каппадокийцы» (IV в.): святители Василий Великий, Григорий Богослов[49] и Григорий Нисский, которых соединяли узы родства и дружбы. Они не только подняли христианскую мысль на новую высоту, сформулировав ряд основополагающих церковных догматов, но и сыграли важную роль в формировании новых подходов к социальной тематике. При этом каждый из них был вынужден решить вопросы, связанные с собственностью и богатством, не только в теории, но и в своей практической жизни, поскольку все они происходили из аристократических семей и были теми «богатыми», перед которыми вопрос об «имении» встал со всей остротой.

По мнению Григория Богослова, само по себе богатство – нейтральная категория (если, конечно, оно добыто не разбоем и обманом, а праведными трудами или досталось по наследству). Но и оно не стоит того, чтобы занимать все время и силы. Даже если все складывается благополучно и человек богатеет своим умением и прилежанием, всевозможные заботы уничтожают радость обладания: «Война, возделывание земли, труд, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, записи, судьи – все это еще детские игрушки в многотрудной жизни».[50] Поэтому «…Для людей одно только благо, и благо прочное – это небесные надежды».[51] Впрочем, и нищета – «сугубое зло». Идеальное состояние – иметь необходимое и достаточное, но не излишнее, и «не подражать кровожадной пиявке, чтобы, одним владея, устремлять очи на другое».[52] Поэтому у богатого христианина есть две возможности: или вовсе раздать все имущество бедным, или сохранить его, но щедро благотворить.

Причем Григорий Богослов и Григорий Нисский были убеждены, что дающего и берущего должны связывать отношения личной дружбы и взаимного уважения. «Кто вступил в общение с нищим, тот поставил себя в единую часть с Христом, обнищавшим ради нас».[53] Они долго не могли понять и принять новаторских инициатив Василия Великого по созданию системы организованной благотворительности (устроение лепрозория, организация города-приюта для беднейших членов общества и других учреждений), при которой многие благотворители оставались анонимными и не входили в прямой контакт с нуждающимися. По словам известного патролога И.В. Попова, Василий Великий был убежденным «противником частной благотворительности и безрассудной жалости, готовой помогать всякому просящему без разбора».[54] В то же время из трех каппадокийцев Василий Великий был наиболее радикален в своих социальных воззрениях. Кто любит ближнего как самого себя, тот не имеет ничего лишнего, – полагал он. Чем больше у человека богатства, тем меньше у него любви. Вместе с тем он не идеализировал всякую бедность: «Нищие духом – это не бедные имуществом, но избравшие нищету от сердца».[55]

Помимо каппадокийцев не менее категоричен в осуждении богатства был константинопольский патриарх Иоанн Златоуст (IV в.) – известнейший проповедник и церковный пастырь, творческое наследие которого оказало определяющее влияние на русское православное богословие в целом и социальные взгляды в частности. Резко противопоставляя земную и вечную жизнь, святитель Иоанн призывал не только «тленные блага», но и саму «эту» жизнь не ставить ни во что. «Добродетель состоит в том, чтобы по отношению к вещам этой жизни быть как бы мертвым,…но жить и действовать только для духовного».[56] В смерти он видел долгожданное избавление от страданий и зла, в которые погружен мир.

Такой ригоризм вел к порицанию всякого богатства и всякого богача. «Где богатство, там и хищничество», – говорил Златоуст. Риторически вопрошая: кто из двух равно согрешивших блудодеев – богатый и бедный – имеет больше надежд на спасение? Разумеется, бедный, – отвечает он, отметая все сомнения.

При этом святитель Иоанн вовсе не игнорировал внутреннюю мотивацию верующего. Он ставил в пример тех, кто хотя и живет в бедности, не завидует богатым, «ибо тот и благоденствует более всех, кто не нуждается в чужом, а с любовью довольствуется своим».[57]

К частной собственности он относился с большим подозрением. Там, где есть «мое» и «твое», – «там все виды вражды и источник ссор, а где нет этого, там безопасно обитает мир и согласие».[58] Как справедливо отмечал прот. Г. Флоровский, для Иоанна Златоуста «собственность – не установление Божье, а выдумка людей. Он был готов навязать всему миру суровую монашескую дисциплину нестяжания и послушания ради блага и спасения всех людей. По его мнению, отдельные монастыри должны существовать лишь до времени, чтобы однажды весь мир стал подобен монастырю».[59] И действительно, многие идеи Златоуста были восприняты и развиты в монашестве, прежде всего православном. В Византии монашество развивалось настолько быстро, что за несколько столетий она оказалась буквально покрыта монастырями. Многие исследователи отмечали, что изможденный постом и бдением аскет, отказавшийся от всех благ мира, считался идеальным христианином. С течением времени монахи стали во главе церковной иерархии, формируя отношение к различным социальным проблемам.

В аскетических наставлениях подвижников, излюбленном чтении как монахов, так и мирян, богатство неизменно осуждалось, а сребролюбие считалось «матерью всех зол». «Дух Евангелия – любовь, – говорил св. Иоанн Синайский (Лествичник) (VII в.). – Но кто имеет любовь, тот не убережет денег. Загадывающий ужиться с тем и другим, – с любовью и деньгами, – сам себя обманывает».[60] Также и прп. Нил Синайский, осуждая накопительство, подчеркивал, что на стоящая нестяжательность и обнищание из-за внешних обстоятельств – разные вещи. «Нестяжательностью называем мы не нищету невольную, которая, приключившись по необходимости, сокрушает дух и почитается несносною, но добровольную решимость довольствоваться малым, приобретаемую самовластием помысла».[61]

Борясь против сребролюбия и стяжательства, святые подвижники советовали как можно чаще думать о краткости жизни. По слову св. Антония Великого (III–IV вв.), ищущий совершенства должен проникнуться «памятованием о смерти и неприязненным отвращением к миру и всему мирскому».[62] И «никто из нас не должен питать в себе желания приобретать. Ибо какая выгода приобретать то, чего не возьмем с собою?»[63]

Пожалуй, единственным из монахов-подвижников, кто говорил о возможности богатого стать праведником, был прп. Максим Исповедник (VII в.). Он был «отражением умственного характера» Византии, которую не мыслил без монашеского аскетизма. По его убеждению, главная задача каждого христианина состоит во внутреннем упорядочивании духовной жизни, обуздании страстей. Не сами по себе внешние условия, но внутренний нравственный выбор определяют добро и зло: «Не пища – зло, но чревоугодие; не материальные блага, а сребролюбие».[64]

Исходя из этого он выделял четыре типа накопителей богатства. К первым трем относятся неправедные любители «роскошествовать»; «тщеславные»; не доверяющие Богу, а надеющиеся на свое богатство на случай всевозможных неприятностей, – «голода, старости, болезни или изгнания». Но четвертый тип – «домовитые» – копят «правильно», «ибо заботятся о том, чтобы не оскудевала рука подавать каждому нуждающемуся».[65] Таким образом, единственным оправданием богатства становится щедрая благотворительность.

Что касается латинских отцов эпохи неразделенной церкви, то особый вклад в развитие всего богословия и социальной мысли внесли св. Амвросий Медиоланский и Августин Блаженный.

Разделяя многие идеи восточных отцов христианской церкви, св. Амвросий говорил о взаимной помощи богатого и бедного, причем, по его мнению, благотворитель получает больше, чем отдает, поскольку «в день суда он получит спасение от Господа, которого он будет иметь должником своего милосердия».[66] Но призывал благотворить осмотрительно. А то «приходят работоспособные, не имеющие никакой нужды, кроме охоты к скитанию, и видом своих лохмотьев стараются склонить доверчивых благотворителей в пользу своей просьбы. Кто оказывает доверие таким людям, тот быстро истощает запасы, которые были бы так полезны настоящим беднякам».[67]

Благотворитель должен быть рационален, «чтобы его щедрость не оказалась неполезной». Если жадность богача, который не желает делиться с ближним, «бесчеловечна», то излишняя щедрость – «расточительство». По его мнению, Бог не хочет, чтобы мы сразу отдали наше имущество, но чтобы раздавали его по частям, а еще лучше – сохраняли постоянную возможность благотворить. Во всем нужна мера.

В целом можно сказать, что св. Амвросий заложил основы западного подхода к богатству и собственности, главными принципами выдвинув разумность, скромность и умеренность. Богатство и собственность при таком подходе обретали новое значение, становясь орудием добродетели и средством улучшения общего состояния общества. Он также впервые обозначил идею о человеческом достоинстве и образ жизни, который этому достоинству соответствует. Эта идея пройдет красной нитью через всю историю западного богословия, найдя свое окончательное развитие в католическом социальном учении ХХ в.

Августин Блаженный исходил из традиционного противопоставления земных, материальных благ духовным. В своем знаменитом произведении «О граде Божием» он говорил о двух «градах» как различных модусах бытия. В качестве основного критерия, разделяющего жителей этих градов, выступает их отношение к материальным благам.

Одни признают истинными только земные блага. Другие, избравшие «жизнь по Богу», ориентируются на блага духовные. Они воспринимают себя своего рода странниками на этой земле, а потому не привязываются к собственности и богатству.

До второго пришествия и конца мира (т. е. в нашей реальной истории) жители обоих градов одинаково подвержены бедствиям, бедности и нищете. Однако их реакции различны. «Ибо добрый ни временными благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой потому и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится».[68]

Для Августина характерно разводить понятия грешника и греха, поскольку нужно «порок ненавидеть, а человека – любить».[69]

В целом можно заключить, что по многим позициям латинские отцы были единодушны с восточными. Все они говорили о Боге как Верховном Собственнике, а о человеке как «управителе» собственности, полученной от Всевышнего; об изначальном общем предназначении благ; о благотворительности как проявлении христианской любви; о материальной помощи богатых бедным и духовной помощи (молитве) бедных богатым. Но по некоторым вопросам, в том числе и социальной этики, восточное и западное христианство стали все больше расходиться. Противоречия стали нарастать после окончательного разделения единой христианской церкви на восточную (православную) и западную (католическую) в 1054 г. Рассмотрим, какие подходы к бедности и богатству развивало русское православие и чем они отличались от католических и протестантских.

Русская Православная Церковь (РПЦ) формировалась под глубоким воздействием византийского наследия. «Русь приняла крещение от Византии. И это сразу же, – отмечал прот. Г. Флоровский, – определило ее историческую судьбу, ее культурно-исторический путь».[70] Вместе с «греческой верой» были восприняты сложившиеся к этому времени в Византии формы церковной жизни и каноническое право, литературная и эстетическая традиция, а также целый комплекс идей по устройству политико-государственной, хозяйственно-экономической и социально-правовой жизни.

Важной особенностью византийского религиозного типа была созерцательность и сосредоточение на высших, божественных сферах.[71] Поэтому проблемы, касающиеся земной человеческой жизни, традиционно оставались на заднем плане. Во всей богатой религиозной литературе Византии с ее выдающимися достижениями в области догматики и литургики практически нет ни одной работы, в которой давалась бы последовательная трактовка социальной этики. «Не предпринималось никаких попыток построить “ мирскую” этику для человека вообще», – отмечает в этой связи известный православный богослов прот. Иоанн Мейендорф.[72]

Эта традиция, свойственная всему православию, была преодолена лишь в 2000 г., когда на Архиерейском Соборе РПЦ были приняты «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви». Отметим, что другие православные церкви до сих пор не приступили к разработке своих социальных доктрин.

Показательно, что некоторые современные православные богословы (хотя и не принадлежащие к РПЦ) видят в создании социального учения отступление от чистоты православия. Так, иеромон. Григорий (В.М. Лурье) пишет: «Можно сколь угодно сетовать, будто Церковь “до сих пор” все не может разработать идеала христианской жизни или даже святости для “мирян” (то есть для людей, живущих мирскими интересами) – но делом Церкви все равно будет оставаться следование за Христом и навстречу Христу из мира, а не погребение многочисленных мирских покойников (Мф 8, 22)».[73] Несмотря на крайнюю ригористичность подобного суждения, оно в определенной степени отражает общий православный настрой.

В отличие от византийской традиции, унаследованной русским православием, христианство на западе Империи всегда очень интересовалось земными практическими проблемами. Сначала латинские отцы церкви, прежде всего св. Амвросий Медиоланский и Августин Блаженный, а затем средневековые схоласты хорошо подготовили почву для создания в XIX–XX вв. целостной социальной доктрины. Начиная с энциклики Льва XIII «Rerum Novarum» (1891 г.) папством был осуществлен синтез святоотеческого наследия, теорий схоластики и достижений гуманитарных наук. Важной вехой в развитии социальной мысли на этом этапе, продолжающемся и в наши дни, стал Второй Ватиканский собор (1962–1965 гг.), который существенно изменил характер католицизма и по-новому взглянул на многие социальные проблемы. Важно отметить, что характерной чертой католической социальной этики является ее нацеленность на активное преобразование мира на христианских началах.

Интерес к социальной проблематике генетически передался и протестантизму. Показательно, что многие протестантские теологи конца XIX – начала XX в. в поисках выхода из ситуации вопиющего неравенства и страдания беднейших слоев общества прошли через серьезное увлечение социал-демократией. В ней, по выражению К. Барта, «нам дана притча о Царстве Божьем».[74] Оно, конечно, недостижимо на земле и наступит при Втором Пришествии, но «мы потому и верим в эволюции и революции, в реформы и обновление прежних связей, в возможность товарищества и братства на земле и под небесами, что ожидаем прихода совершенно иных вещей, а именно: нового неба и новой земли».[75]

Другой крупнейший протестантский мыслитель Р. Нибур еще более определенно говорил о том, что недостижимость идеала равенства не означает, что к нему не нужно стремиться. Напротив, этот идеал «подсказывает нам возможности реального добра в любой данной ситуации. Возможно, мы никогда не достигнем равенства, но мы не можем равнодушно принять несправедливости капитализма или любой другой несправедливой общественной системы».[76]

Таким образом, можно сказать, что православие имеет свои преимущества, однако в разработке социальных и экономических вопросов западное христианство ушло по сравнению с ним далеко вперед, создавая катехизисы и компендиумы, энциклики и другие многочисленные официальные церковные документы, а также море богословской литературы. Поэтому представляется целесообразным сопоставлять не тексты (из них только один – «Основы социальной концепции РПЦ» – можно признать официальной точкой зрения православной церкви на интересующую нас тему), а социально-психологические установки, которые определяют отношение к бедности и богатству. В православии их можно выявить, обратившись к житиям святых и пастырским наставлениям, письмам духовных лиц и их воспоминаниям, проповедям и богословским трудам.

Такие установки сохранялись на протяжении многих веков. Некоторые из них глубоко повлияли на восприятие земной жизни и ее благ, на логику восприятия богатства и бедности.

Во-первых, это особый эсхатологизм православия. Эсхатология как учение о «последних временах» и посмертной участи человека присуща в той или иной степени всем религиям, составляет их «жизненный нерв». Но в православии эсхатология это не отдельная часть вероучения, как в западном христианстве, но сама его атмосфера, воздух, которым оно дышит. Это предполагает раскрытие духовной жизни через аскетическое усилие, направленное к спасению души. Основной импульс здесь – приготовление к смерти и к новой вечной жизни с Богом уже за гранью земного существования.

В свое время великий византийский проповедник св. Иоанн Златоуст, особенно любимый и популярный на Руси, говорил: «Смерть – это рождение, только гораздо лучшее, так как душа… освобождается как бы из какой-то темницы».[77] Эта точка зрения, близкая, по сути, платонизму, была очень характерна для русского православного сознания, так же как и представление о том, что смерть несет счастье праведной душе. Так, по слову прп. Феофана Затворника (XVIII в.), «тот образ бытия выше нашего. Если бы вы попросили ее (душу) войти опять в тело, она ни за что бы ни согласилась».[78]

Заметим в этой связи, что до XIII в. и все западное богословие также находилось под влиянием христианизированного платонизма. «Вследствие этого крайний спиритуализм, крайняя духовность христианской мысли, пренебрежение телесным элементом являются характерными чертами средневековой философ скотологической мысли».[79] Лишь со времен св. Фомы Аквинского ситуация изменилась, и речь стала идти о духовно-телесном единстве человека. Сам св. Фома был убежден, что разлучение души и тела в смерти есть зло, и что душа будет тосковать по телу до соединения с ним при чаемом воскресении мертвых. Он придал новый импульс разработке собственно человеческих проблем, связанных с земной жизнью и ее улучшением.

В результате, во-первых, исчез идеал бедности, свойственный многим Отцам Церкви предшествующих эпох, и, во-вторых, связанный с ним принцип не заботиться о завтрашнем дне, соответствующий буквальному пониманию евангельских слов о птицах небесных и лилиях полевых (ср.: Мф 6, 24–34). Богатство, напротив, стало рассматриваться схоластами как угодное Богу состояние, а «беспопечение» о завтрашнем дне сменилось императивом рационального ведения хозяйства, направленного на сохранение и преумножение материальных благ. Но не ради себя, а ради общего блага, чтобы иметь возможность благотворить со все большим размахом и, таким образом, вытащить из нужды и нищеты все большее количество людей.

Православное же сознание оставалось всегда ориентированным на «сверхмирные, запредельные» ценности, пользуясь выражением С.Н. Булгакова.[80] Это определяет отношение к этому миру, его ценностям и благам, притупляя чувство эмпирической земной действительности и ее непосредственных нужд, «подобно тому, как у человека, готовящегося к смерти, естественно пропадает вкус и интерес к обыденным делам и заботам и мысль сосредоточивается на неподвижном и вечном».[81]

В итоге в православной традиции сложилось убеждение, что земную жизнь человек должен терпеливо пройти, смиренно снося все беды и несчастья. Очень показательны слова арх. Паисия Величковского (XVIII в.): «Краток путь сей, которым идем с телом. Дым, пар, перст, пепел, прах, смрад жизнь эта», и нужно «терпеть и любить лютые и жестокие скорби на этом свете».[82] Ясно, что подобный подход не предполагает активного переустройства земного бытия, реформирования социальных отношений и смягчения противоречий между бедными и богатыми.

Католицизм вовсе не отрицал идею земной жизни как преуготовления к жизни вечной, также полагая, что Бог «дал нам этот мир как место изгнания, а не как истинное наше отечество».[83] И в католическом социальном учении все социальные, экономические, политические и культурные достижения человечества всегда рассматриваются как относительные. При этом в отличие от православия католицизм ставил задачу совершенствования этого мира, прежде всего социальных отношений, на христианских началах, потому что ожидание Второго Пришествия должно быть активным, а не пассивным, поскольку пассивность чревата здесь ложно-смиренным отданием социальной реальности в руки темных сил.[84] Речь идет о том, чтобы «предвосхитить уже в этом мире, в сфере межчеловеческих отношений то, что будет реальностью в мире окончательном».[85]

Однако с точки зрения православных, этот активизм означает не что иное, как «обмирщение» западных церквей. А все западное богословие определяется как «неэсхатологическое», в чем видится его существенный недостаток.[86]

Во-вторых, акцент православия на «внутренней» духовной работе, молитве и созерцании, а не «внешних» трудах и благополучии. Молитва не только признавалась высшей формой труда, но и непосредственным образом связывалась с обретением жизни вечной. Часто ее противопоставляли всем формам земного активизма. Отвлечение от молитвенного созерцания «делает ум праздным, не занятым делом спасения».[87] Более того: «Всякое помышление и забота, отвлекающая наш ум от молитвы, происходит от бесов. Желающий спастись и угодить Богу пусть отвратится от всего земного и поживет как одна из птиц».[88]

В этой связи важно отметить, что содержание молитв в русских молитвословах значительно отличается от западных образцов. Все они представляют собой своего рода оду Богу, Богородице и святым и небесным силам, направлены на возвышение и очищение души молящегося. В них нет речи о земных делах. Конкретные прошения, конечно, возможны, но они остаются личным делом молящегося.

Напротив, католические молитвословы полны таких прошений. Социальная этика отражена в них в полном объеме. Характерны такие прошения ко Христу: «Научи нас узнавать Тебя во всех людях, особенно же в бедных и страждущих»; «Утешь тех, кто удручен усталостью и страданием, защити достоинство бедных и отверженных», «Воздай по справедливости всем угнетенным повсюду в мире»; «Воодушеви падших духом и защити изгнанников» и проч.[89]

Что касается храмовой молитвы, то она во все века объединяла молящихся различных социальных слоев, создавая атмосферу духовного братства. В.О. Ключевский писал: «При всем различии общественных положений древнерусские люди были по своему духовному облику очень похожи друг на друга… Все они твердили один и тот же катехизис, в положенное время одинаково легкомысленно грешили и с одинаковым страхом Божьим приступали к покаянию и причащению», и это устанавливало «между ними некоторое духовное согласие вопреки социальной розни».[90]

В храмовой молитве бедняки находили утешение, получали надежду на облегчение участи, а богатые пробуждались для дел милосердия и благотворительности. «Милостыня проходит красной чертой через все формулировки морального закона. Без милостыни нельзя представить себе русского пути спасения», – отмечал Г.П. Федотов.[91] Основной грех богатых и состоит в их черствости и немилосердии. Но и сама по себе привольная жизнь богача становится грехом рядом с горькой долей бедного Лазаря. Впрочем, не всякая милостыня спасает. «У тебя ведь именье неправедное», «Твоя казна не трудовая, / Твоя казна пороховая», – говорит смерть Анике-воину, отвергая его попытку спастись, раздав нажитое войной богатство. Поэтому, желая обрести спасение, милостыню нужно давать «Неукраденную, от праведного труда, / От потного лица, от желанного сердца».[92]

В-третьих, православие всегда было ориентировано на монашеский идеал. Монашество издавна называли «равноангельским» бесплотным состоянием, к которому должны стремиться также и миряне.[93] Так и в XVIII–XIX вв. духовные отцы учили, что, поскольку апостолом сказано «Плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божьего» (1 Кор. 15, 50), то «для получения Царствия надобно обесплотить и обескровить себя, то есть утвердиться в таком характере жизни, что крови и плоти словно нет».[94]

В отличие от католицизма с его традиционным разделением общества на монахов и мирян, которым в зависимости от принадлежности к тому или иному сословию, к той или иной возрастной группе, профессии и иным социальным характеристикам предписывались свои нравственные требования, православие применяло ко всем одинаковый масштаб морали, выстроенной по монашескому образцу. Аскетические труды святых отцов расценивались как «азбука для монашествующих и руководство для мирян».[95] Не различая монашеской и мирской морали, православная церковь считала, что каждый мирянин должен ориентироваться на монашеский идеал и быть монахом-аскетом в сердце своем.[96]

В этом отношении протестантизм являл собой полную противоположность православию и католицизму, поскольку категорически отрицал монашество как таковое, оставив верующему лишь мирскую сферу деятельности. Именно в ней теперь следовало искать способы приближения к Богу. Повседневный труд и профессиональное совершенствование становились важнейшим поприщем на этом пути. Идеалом становился не уход от мира за монастырскую ограду, а, напротив, активизм в миру. Человек призван быть христианином и проявлять свою веру в семейной жизни и профессиональной деятельности. «Разве не прекрасно, когда человек знает, что если вы совершаете свою ежедневную домашнюю работу, то это лучше, чем вся святость и аскетическая жизнь монахов?» – риторически вопрошал М. Лютер.[97]

При этом профессионализм, честность и добросовестность, по его словам, «будут способствовать нашему преуспеянию и высшему благу так, чтобы наша жизнь была приятна, и мы имели в ней всевозможные блага».[98] Благословение Божие проявляется, в частности, в успешности, в том, чтобы иметь все необходимое, все то, «без чего от этой жизни нельзя получить никакого удовольствия и никакой радости».[99]

Что касается кальвинизма, то он культивировал ориентацию как на «интериорную», т. е. внутренне-психологическую бедность, так и на реальное богатство. Ж. Кальвин проповедовал: «Нужно, чтобы мы были бедными в наших сердцах, чтобы у нас не было гордости нашим богатством, чтобы мы не пользовались им для угнетения слабых… и, наконец, чтобы мы были всегда готовы, когда это будет угодно Богу, снова стать бедными».[100]

В целом же для всех протестантских направлений было характерно восприятие материального благополучия как Божественного поощрения. «Благочестивый человек будет, несмотря ни на что, иметь достаточно», – убеждал М. Лютер.[101] По его мнению, «…Кто хочет быть бедным, не должен быть богатым; а если он хочет быть богатым, то пусть берет в руки плуг и добывает богатство от земли».[102]

Для православия был характерен совершенно другой подход. Ориентация на монашеский идеал всего христианского сообщества, включая мирян, предполагала акцент на добродетели нестяжания. В монашеской среде оно выступало главным символом так называемого кенозиса, который был, по словам С.А. Аверинцева, русской «национальной» чертой святости.[103] Речь шла о подражании Христу через вольное страдание, самоуничижение и смирение. Социальное опрощение составляло его неотъемлемый компонент. Не случайно в Житиях святых часто упоминалось о любви того или иного святого к «худым ризам» – одежде «ветхой, не раз перешитой, и не отстиранной, и грязной, и многим потом пропитанной, а иногда даже и с заплатами». Сложилось представление, что добродетель обратно пропорциональна высоте социально-имущественного положения. Идея о праведности бедняка и порочности богача, сформулированная еще ранними отцами церкви, стала неотъемлемым компонентом православной психологии.

С этим была связана еще одна важная установка, которой придерживались многие русские монастыри: «Все отдавать Богу, всего ждать от Бога». Это подразумевало осуждение «хозяйственной осмотрительности» и всякого рационального расчета, особенно при раздаче милостыни страждущим. Однако такая установка закрепилась как образец для подражания и среди многих мирян, которые были склонны возлагать все упование на высшие силы. Возможно, с ней связано также и органическое отторжение у многих православных дисциплинированного учета расхода и прихода. Во всяком случае, это занятие никогда не связывалось с религиозной добродетелью, как у протестантских богословов.