ЗНАЮ ИМЕНА, ВИЖУ ЕЁ…

Золотоглазая, тёмные с золотом брови, волосы с сердоликовым неярким блеском, пленительные мягкие черты лица, как на этрусской фреске, изображающей ритуальную сцену вбивания гвоздя в священную стену храма, — такой я увидел её.

Статная и рослая, она спокойно стояла на фоне пробегавших в четыре ряда автомобилей, но в её лице я не нашёл ничего классически надменного или строгого, я не увидел в нем того, что можно было ожидать, читая книги или рассматривая репродукции средневековых мастеров. Удивительное обаяние этой рослой крупной барышни с чарующей грацией во всем заставило меня сначала онеметь от изумления, потом задать какой-то нелепый вопрос, на что она так улыбнулась, что лёгкое движение её губ было заметно лишь потому, что я овладел собой и ожидал этой её почти неприметной реакции.

Я заранее позвонил в кафе.

Она шла чуть впереди меня, и так естественно это получалось, что я следовал за ней, как будто привык давным-давно сопровождать богинь.

Я успел распахнуть дверь, но мне было непонятно до конца, как это произошло, ведь я только к ней прикоснулся.

Мы прошли в конец небольшого зала, сели за столик с табличкой «Занято», удивительно быстро подошёл обычно нерасторопный знакомый мне официант с вечно припухшими веками. Подал меню. Я вопросительно посмотрел на неё. Она сказала:

— Немного фруктовой воды.

При звуках её голоса официант вздрогнул. Голос у неё низкий, грудной, негромкий, но тембр его неповторим, повеления, отдаваемые женщиной с таким голосом, невозможно не выполнить, просьбы — тоже. Но это была не просьба и не повеление, вопреки смыслу её фразы. Просто — констатация факта, заранее, до того, как все произойдёт.

Официант отошёл, споткнулся, но, кроме нас, некому было заметить это, в кафе в этот час было почти пусто: двое-трое мужчин, парочка и пожилая чета. В том повинно и более чем скромное меню. Но я не смог бы воспользоваться обещаниями любого меню, не до того было. Это кафе стало убежищем для нас. Так я думал. Но потом рассудил, что и на улице при её таланте владеть ситуацией, обстановкой наша встреча не выглядела бы слишком притягательной для чужих глаз. Только поведение официанта Кости казалось мне странноватым, но ведь он меня знал — знал давно! Не ожидал увидеть меня здесь с такой вот барышней, а может, вообще таких себе не представлял, или просто вдруг очнулся, проснулся.

Она слегка сдвинула брови. В ту же минуту официант принёс кофе, воду, конфеты, пирожное, бутерброды с копчёной колбасой, ещё что-то. Но как он изменился! Теперь он был тем Костей, которого я знал всегда. Никаких отклонений от нормы. Она лишь пригубила бокал.

Боги как люди — они рождаются, страдают, радуются, влюбляются. Но не так, правда, как мы. И все же они нас понимают, знают наши слабости, они снисходительны к ним, если расположены к вам. Это успокаивало. Я не скрывал своего восхищения. К чему? Это на всю жизнь. Я говорил с ней и смотрел ей в глаза, её спокойствие помогало, утешало, проясняло без слов её краткие ответы, для непосвящённого похожие, наверное, на ребусы. Во время этого невозможного, невероятного разговора я вдруг понял, что в ней главное. Это полное соответствие её внутреннего мира и её внешности. Мне даже показалось, что если кто-нибудь из смертных достигнет того же, то он только благодаря этому станет сам равен богам. Но это, увы, недостижимо. Недостижимо!

Я назвал её имена. Сюр — её имя у ванов, его я нашёл в «Младшей Эдде». Это от имени Ардвисура, от второй части его. Потом было реконструировано новое имя: «Мать-сыра земля». Вторая его часть включила имя богини ванов, правда, переосмысленное. Это народная этимология.

Возможно, в самом имени сарматов те же созвучия.

Она молчанием одобрила некоторые из имён и молчанием же, но другим, более длительным, отвергла другие.

На ней была мантия из светлой материи, но она казалась живой и светилась голубоватыми, едва вспыхивавшими бликами. Может быть, она отражала посторонний свет. На плечи её была накинута лёгкая кофейно-жёлтого цвета шубка. Накидка на голове была украшена круглыми жёлтыми и голубыми светящимися камнями, такие же камни были на её туфлях. Левой рукой у сердца она держала ребёнка, удивительно послушного, иногда улыбавшегося. Как это ей удавалось — держать его так, чтобы он не привлекал внимания во время нашей встречи? Не берусь судить. Он казался частью её самой.

Я узнал, что Багмашту, богиня Урарту, её родная сестра. Я задавал ей вопросы о богах. Она сказала:

— Не спеши.

Добавлю, что я узнал от Жанны.

Она являлась ей в голубой накидке с фалдочками, отороченной белой парчой с золотыми виноградными листьями. В белых туфлях с золотым орнаментом. И на головной накидке и туфлях всегда были одинаковые камни — жёлтые и голубые, размером с черешню.

Однажды она видела её в чёрном с красной каймой, на чёрной накидке под дугообразно расположенными обычными её камнями густым багровым светом горел пятигранник рубина. Это было перед смертью нашего родственника, о которой Анахита-Богородица предупредила за три дня.

— Я знал тебя раньше, — говорил я ей, — понимал, что мне помогает именно женщина, может быть, такая, как ты. Тебе идут парфянские цвета: красный, белый, чёрный. И небесный голубой, и жёлтый, я могу представить тебя в любой одежде. В восемьдесят третьем я ещё был глух и незряч. Хотя в сентябре два поезда прошли мимо меня так, что навсегда остался след. Это посвящение, так?

— Если бы ты не обратил на это в дальнейшем внимания, то считалось бы случаем.

— Но я обратил на это внимание. Значит, да. Но тогда… у меня было дело. Мне казалось, что Город света хочет отнять у меня знание о нем. Так же он поступал с теми, кто возвращался к нам после клинической смерти. Казалось: нет для этого лучшего способа, чем заставить меня писать роман об атлантах и этрусках, которые были спасены сверкающими инопланетными кораблями, доставлены на пустынные планеты другой звезды, а потом вернулись на Землю и ведут невидимую со стороны, незаметную для людей войну с применением волнового оружия. И я как бы участвовал в этих событиях. Война шла за памятники прошлого, за искусство. Я истолковал эпизоды на железной дороге как доказательство незаметной, но страшной войны.

— Так и было. Но не с этрусками и атлантами, а с их потомками.

— Теперь я понимаю. Свет и тьма. Две силы. Тактика тёмных ясна: произносить бесконечные слова о добре, заговаривать зубы, потом — перегрызть горло. Сначала было иначе: проповедь абстрактного зла и абстрактного добра, затем пули и виселицы для конкретных людей. Но это в прошлом. Сейчас нужны овцы, ещё более одинаковые, чем некогда показные борцы с абстрактным злом. Тёмные силы стремятся, чтобы о явлениях и поступках судили по словам, тогда страшные дела незаметны, или малозаметны, или извинительны с точки зрения благодушных добряков, которые своей лёгкой критикой создадут необходимый камуфляж. И все привыкнут. Ещё в том самом романе я говорил о необходимости для светлых получше вооружиться. Но не против слов. Они теперь однотипны, одинаковы, у тёмных приятных слов даже больше, ведь они не собираются выполнять ничего из сказанного, все как бы само собой происходит наоборот. Оружие против дел и поступков. Конкретных. Вот что нужно. Скорее всего, оружие будет предложено самими тёмными. Но окажется незаряжённым, недейственным. Снова маскировка. Вооружение должно быть настоящим. Может быть, я не зря тогда думал об этом.

— Не зря, — как эхо откликнулась она негромко. — Я знаю, что ты имеешь в виду.

Полутень делала её менее приметной, и лишь я, верно, замечал иногда мелькание луча от её правой ладони с длинными тонкими пальцами, отражение бликов от полированного стола, жёлтые и голубоватые искры в самоцветах её украшений и амулета на стройной беломраморной шее. Что это я разговорился о добре и зле? Эта драма ей хорошо известна. Потому и длится она тысячелетия. Ахура-Мазда, чьё тело — огонь, и его боги противостоят Ангро-Майнью и всем силам зла.

В кафе заходили новые посетители. На нас оглядывались, она повернулась вполоборота к проходу между столиками.

Я не смогу передать моего состояния, когда я понял, что ей пора уйти. Немногие её слова помогли мне, но ещё больше значил её голос. Я увидел Анахиту. А это стоит жизни, если не более того. Она с чарующей грацией взяла бокал и держала его у своих губ. Тогда я прочёл стихи в её честь. Я не искал рифмы, только смысла. Это было чистосердечное признание в любви, если только слово «любовь» понимать так, как понимаю его я.

Есть глаза-самоцветы, что солнечным Светом полны.

Глаза Анахиты сияют собственным Светом, как звезды, Как розы небесные!

Только не хватит сравнений, В Асгарде цветов не хватит С их ароматом, Под золотыми кронами рощи Гласир, Чтобы оттенки глаз богини Запечатлеть.

Волна живых волос Лучиста. Нет слов — Ищу слова.

Пусть тайна умирает Со мной. Но перед смертью хоть раз — Прошу тебя, пресветлая богиня Анахита, Пленительнейшая из богинь, Прижми ступнёй своей покрепче Мне щеку и глаза к горячему песку и праху.

Надеюсь, ласку эту я заслужу, Как милость.

…Ты хочешь всего сразу. Пока же ты узнаешь ещё три имени богини: Багбарту, Афродита, Царевна-Лебедь. Ты угадываешь их по порядку. Багбарту — супруга урартийского бога Халди, об этом свидетельствуют ассирийские записи. Афродиту чтили греки, сама же богиня из Малой Азии, до сих пор не было известно, что означает её имя. Теперь ты знаешь: оно означает то же самое, что и третье имя, ставшее тебе только что известным: Царевна-Лебедь, Богиня-Лебедь. Лучшая награда за твою проницательность — едва заметная улыбка. Ты у истоков знания о богах, ты знаешь то, чего не знают люди. Знаешь: Фригг тоже она!

Она сообщает имена трех гениев-деканов Водолея, объясняет тебе сокровенный смысл звезды Соломона, называет твои цветы и цветок амаранта. Для тебя звучат имена трех ангелов, несущих справедливость, исцеление, силу Бога; имена Духа прорицания и Духа познания Вселенной. На её открытой для тебя ладони ты видишь, как проступают четыре знака Духов добра и потом — четыре фигуры твоего талисмана, твоей вечности.

Она говорит о грядущей эре Водолея, эре добра и радости, и раскрывает тайну пантакля. Наконец, ты слышишь от неё главное: у человека действительно три души, как это хорошо знали в Египте.

Её рука с живым аквамариновым камнем, оправленным в серебро, поднялась. Лёгкое отстраняющее вас движение — и её нет!

…Вечером я позвонил официанту Косте.

— Все нормально?

— Да.

— Спасибо за столик на двоих.

— Ты… ты был один.

— Совсем один?

— Да… рядом с тобой был свет, как от прожектора, я даже испугался, побежал на улицу, окно тоже светилось.

— Что это было?

— Мне кажется, рядом остановился фургон. Но когда я вышел, он тронулся. А когда вернулся — света уже не было.

— Костик, жучок ты мой серебристый, ещё раз спасибо за столик, так надо, мне нужно было подумать. Побыть одному, понял?

А рано утром прозвучал в моей голове её голос.

— У тебя есть пожелания?

— Есть. Хочу в Данию.

— Собирайся в дорогу.

Я поднялся с постели. Мне хотелось её снова увидеть. Но я не посмел просить об этом. Умылся. Медленно пил чай с ломтиком лимона.

Медленно прозревал. Богиня-мать и богиня священных вод Асгарда явилась сама. И это было выполнением того моего желания, о котором я мог только мечтать. Но боги являются не так, как люди…

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЯ

В тот же день позвонил мой друг профессор Паньшин, с которым мы когда-то учились в аспирантуре, а затем я стал экспериментировать над собой, а он — просто жить.

— У тебя есть пожелания?

— Есть, — я вздрогнул, услышав тот же вопрос от него. — Хочу в Скандинавию, желательно в Копенгаген и окрестности.

— Собирайся в дорогу.

— Не разыгрывай.

— Спеши! Сегодня у меня должен быть твой паспорт, фотокарточки, заметь, любые фотокарточки, даже если тебя снимали в спортивном костюме или в майке, понял? Анкету заполнишь в три минуты.

— Все при мне. Растолкуй, что случилось!

— В нашей небольшой группе не хватает учёного и писателя, открывшего Асгард.

— Тогда согласен. Выезжаю.

Так я попал в самолёт, вылетающий рейсом Москва — Копенгаген. Игорь Паньшин, его супруга Иветта, ещё несколько человек по воле международного центра со сложным названием заняли в нем места. Я летел с ними по линии того же центра, но по воле пленительнейшей из женщин с голубыми камнями неба и Водолея и жёлтыми — Солнца на её светлых туфлях.

Летели примерно по древнему пути асов.

Разве что севернее. Иветта и Игорь терпеливы и снисходительны, когда я начинаю рассказывать о цивилизациях и богах. Ну а в этот раз им ещё и некуда было деться — места рядом.

— От Древнего Египта не так далеко до Асгарда, — говорил я. — Знаете, друзья, несколько лет назад я был поражён, когда обнаружил, что в Персии звезда Сириус пьёт воду, а потом идут дожди, это миф, а в Древнем Египте тот же Сириус предвещал разлив Нила. Про египетский Сириус хорошо известно. Эту звезду там называли Сотисом. Один только раз за 1461 год утренний восход Сотиса над городом Мемфисом происходил одновременно с началом разлива Нила. Этот день египтяне сделали началом солнечного года в 365 дней, который почти без изменений дошёл до нашего времени. Я имею в виду его продолжительность. Это важное событие! О четырех таких восходах Сотиса остались записи Цензорина в Риме, первый из них случился в 4241 году до нашей эры. И вдруг я нахожу древнеиранское свидетельство о вере в птицу, относящую семена различных растений к источнику. Из этого источника пьёт дожденосная звезда Тиштрийа, она же Сириус, потом с дождями семена возвращаются па землю. Та же история, что и у египтян, ведь разлив Нила был предвестником урожая. У древних иранцев нет Нила, но есть вода, дождь, растения, Сириус. Это работа народной памяти и фантазии, а в её начале — египетские данные. Откуда они в древней Персии, в Парфии, в Асгарде? Как пришли из Африки? Объяснить это войной, которую вели персы против Египта, я не могу. Совпадение очень давнее. Не значит ли все это, что был какой-то общий источник знаний о Сириусе, о его значении, который и направил мысль египтян в нужном направлении? Учёные не задумываются, почему вдруг египтяне обнаружили и ввели в систему событие, которое повторяется раз в 1461 год, то есть практически не повторяется вовсе. Такой период не привлекал и не мог привлечь внимания, нет ничего похожего в истории. Как понять?

Для меня это прямое доказательство, что был предыдущий виток цивилизации, оборванный древним катаклизмом, катастрофой, от того, первого витка, кое-что перешло к потомкам.

Но ещё раньше, чем мои друзья успели разобраться в этом, мы совершили посадку в аэропорту Копенгагена.

ЭЛЬСИНОР

Трое обходят зал ожидания вокзала в Копенгагене. Тут магазины, лотки с фруктами, бистро, буфеты. Ни одной очереди. Прямо на каменном полу — две девушки, просто одетые, в руках бутылки пива, рядом на хозяйственной сумке — бутерброды. Что ж, они простые люди, едут куда-нибудь в Хельсингор, где жил когда-то принц Гамлет. И куда едут трое, на минуту остановившиеся недалеко от девушек. Эти трое — Игорь Паньшин, Иветта и я.

Сначала Иветта интересуется ценами. Корзиночка свежей клубники — шестнадцать крон. Килограмм апельсинов — пятнадцать крон. Три кокосовых ореха — пятнадцать крон. Мандарины — тоже, как и полкило авокадо или полкило мяса. Эту сумму начинающий молодой ученик на любом заводе или фабрике зарабатывает за пятнадцать минут рабочего времени. По закону никому не имеют права платить меньше. Шестьдесят крон в час. Это минимум.

Садимся в вагон с теми же девушками. Солнце. Хельсингор — так сейчас называется Эльсинор. Уже нет и в помине старого замка, где упоминаемый в датских хрониках Амлет, он же Гамлет Шекспира, задавал себе роковой вопрос: быть или не быть? Но за старыми валами высятся стены и башни более позднего времени. Это Кронберг. Датская твердыня напротив шведского берега.

Ты взбегаешь на холм, спускаешься к проливу Эресунн. За спиной седые стены и крыши Кронберга, впереди синяя вода. В ноябре здесь цвет моря такой же, как летом в дальневосточной бухте Нагаева — у берегов твоего детства. Ты можешь определять температуру воды по цвету. Холодно-синий цвет обещает только пять — десять градусов. И если в бухте Нагаева, где на дне вечная мерзлота, ты входил в воду и плыл, обжигая тело холодными струями, то здесь ты размышляешь, медлишь. Плавки с тобой. Тебя не пугают семь градусов. Но здесь нет пляжа. Жаль. Ты теперь коллекционируешь моря и проливы, в которых купался. Нет ни грибков, ни кабины для переодевания. Но не только в этом дело.

Шведский берег не просто виден — до него рукой подать. Дома, набережная, улицы. Пролив Эресунн пересекает катер. Чуть дальше — теплоход. Войдёшь в воду — тебя спасут. Хорошо, если датчане. А если шведы?

Ты откладываешь это мероприятие. Друзья будут волноваться. Нужно хотя бы па время оставить свои дальневосточные штучки. Стой на берегу и рассматривай Хельсингборг — город на шведской стороне Эресунна, имя которого звучит почти так же, как города на датском берегу. До Швеции пять километров.

Примерно такая же ситуация напротив Копенгагена. Там до шведского берега, правда, дальше — восемнадцать километров. Но берег виден. И многие ездят из шведского города Мальмё в Данию на работу, а вечером возвращаются домой.

Современный Эльсинор дремлет. Здесь нет уже бастионов, где когда-то прохаживались моряки с заряженными ружьями. Нет и парусников, намеревавшихся проскочить мимо берега без пошлины. Нет поблизости и стоянок викингов, оставивших на память нам свои корабли в заливе Роскильде, на морском дне. Там, в музее, сейчас застыли четыре корабля, недостроенных археологами: не хватило ископаемого дерева, длинных досок, из которых гнули борт. Ты вспоминаешь Треллеборг. Там сохранились зеленые валы и четыре улицы — перекрестие знаменитой фигуры кельтов, перешедшей к ванам и асам, к их потомкам викингам. Ты вспоминаешь кельтский крест, сохранивший тебе жизнь из-за невероятной случайности, которая унесла другую жизнь вместо твоей. Но нет приобретений без потерь и потерь без приобретений. Жизнь дарована, отнят Асгард. Но асы знают тебя. Ты когда-нибудь вернёшься к ним. И уж наверняка после битвы с чудовищами, которая ещё не закончена и в которой ты на стороне светлых асов, ты окажешься на земном Идавелль-поле, похожем на небесное.

Неотвратимая грусть. Солнце сияет над Треллеборгом, и над Эльсинором, и над Роскильде. Но это осеннее, дремлющее солнце. Его лучи прохладно-спокойны, как сама мудрость. В голове так ясно, что становится не по себе. Этот синий пролив, подобно реке, впадает в Лету, берег которой тебе чудится.

Ты взбираешься на холм, возвращаешься к мирным башням Кронберга, под которыми плавают в пресной серой воде утки. Ты идёшь с друзьями по аллее, вдоль двух линий кустов шиповника, к центру города, где на торговой улице тебя встречает изобилие, материализовавшееся здесь ещё до окончания твоих походов с асами против сил зла и тьмы. Ты видишь всевозможные сорочки, галстуки, женскую одежду, включая и такую, какую ты никогда не видел. Ты затравленно озираешься по сторонам, вспоминая минуты одиночества, только что утраченные. Ты уходишь в себя, но ненадолго. Ты обращаешься к солнцу, но тщетно.

Ты говоришь с миловидной продавщицей о жизни, своей и её, она слушает внимательно, сдержанно, по-северному улыбаясь, и никто не мешает этой беседе, потому что покупателей нет. Они вымерли в Дании как вид. Остались только магазины и продавцы. Всего триста москвичек разнесли бы этот рай в пух и прах за два дня. Я выражаю заочную солидарность с ними: они натерпелись, пока поколения функционеров и депутатов наполняли и наполняют товарные вагоны сводами законов и поправок.

Друзья берут тебя под руку. Пора на вокзал. Остановившееся время снова начинает свой бег. Вот и поезд до Копенгагена. Он подобрался крадучись. Его вагоны выкрашены в красный цвет богов Асгарда, но никто из его пассажиров не догадывается о том, как властно, но не броско магия калачакры напоминает о себе.

Ты обедаешь в бистро на том же вокзале, откуда началось твоё небольшое путешествие сегодня утром. Пробуешь сосчитать количество буфетов и магазинов в зале ожидания. Это почти невозможно. На этом вокзале можно жить годами, никуда не выходя за его пределы. Но экономическое чудо здесь настигло народ внезапно, в пятидесятые годы. Тогда все началось. Здесь растили коров, пока в хорошо знакомой нам стране их загоняли в общественные стойла, где они беспомощно мычали и подыхали невостребованными своими бывшими хозяевами, лишёнными кормов, земли и самого права держать крупный рогатый скот, а вместе с тем, следовательно, и рожать детей. Здесь растили свиней, как и в других странах, тогда как в той же единственной стране поднимали сначала простую целину, выгружая урожай на обочины и под открытое небо, а затем голубую целину. Здесь выращивали и выращивают овощи, но в отличие от известных нам регионов их отвозят в хорошие хранилища, а не оставляют три четверти урожая в земле, а последнюю четверть, собранную вручную мобилизованными в городе людьми, доставляют в такие хранилища, где их уже никто никогда не увидит спустя всего два месяца. Здесь строили и строят элеваторы, тогда как иные используют в качестве хранилищ асфальтированные площадки под открытым небом и предпочитают повышать урожайность и дальше, но не строить элеваторы. Здесь много чудес и отклонений от нормы, к которой ты почти привык вместе с другими. Здесь, например, никто не призывает людей хорошо работать, об этом молчат газеты и журналы, но многим ясно, что сознательный человек в справедливо устроенном обществе сразу же начинает работать с утроенной энергией, едва только прочитает призыв или заслышит речь бессменного оратора, который указывает, как не на словах, а на деле следует доказать свою верность идеям — сначала одним, потом другим.

Особенность же происшедших в бедной Дании метаморфоз, начавшихся в пятидесятых годах нашего столетия, в том, что она достигла по уровню жизни России начала века, где один-два килограмма парного мяса стоили одного часа работы на заводе или фабрике. А хороший костюм — одного дня. Ты не можешь вместе с другими вычеркнуть это из памяти. Ты вспоминаешь сей факт в раннем поезде после бессонной ночи. Потом — прогулка…

Одет в туманы И укрыт рядниной облаков, Стою у окоема, Зарю встречая. Наклоняясь, Вижу волны трав седых.