Сверкает крыша школы, как наждак.

Облиты месяцем арбузы в травке.

Подобно самолёту при заправке,

Дрожит большими крыльями ветряк.

Шитьё отбросив (на столе – булавки),

То в зеркало глядит, то в полумрак.

Далёко, под Воронежем, казак.

Убит или в больнице на поправке?

Давно нет писем. Комиссар, чудак,

Бормочет что-то о плохой доставке.

Он пристаёт – и неумело так.

Вошла свекровь. Её глаза – пиявки.

О, помоги же, месяц в небесах,

Любить, забыться, изойти в слезах!

На заре предо мной

На дороге степной

Странный камень возник:

Одинокий старик,

Он похож на судьбу,

Он с очками на лбу.

Хорошая ль это примета

В такое ужасное лето?

Камень жёлт и щербат.

Я кладу автомат.

Мотылёк голубой

На крючок спусковой

Посмотрел, прилетел

И назад улетел.

Хорошая ль это примета

В такое ужасное лето?

Горе нам, так жили мы в неволе!

С рыбой мы сравнялись по здоровью,

С дохлой рыбой в обмелевшем Ниле.

Кровью мы рыдали, чёрной кровью,

Чёрной кровью воду отравили.

Горе нам, так жили мы в Египте!

Из воды, отравленной слезами,

Появился названный Моисеем

Человек с железными глазами.

Был он львом, и голубем, и змеем.

Вот в пустыне мы блуждаем сорок

Лет. И вот небесный свод задымлен

Сорок лет. Но даже тот, кто зорок,

Не глядит на землю филистимлян.

Ибо, идучи путём пустынным,

Научились мы другим желаньям,

Львиным рыкам, шёпотам змеиным,

Голубиным жарким воркованьям.

Научились вольности беспечной,

Дикому теплу верблюжьей шеи…

Но уже встают во тьме конечной

Будущие башни Иудеи.

Горе нам, не будет больше странствий!

– Сладок был её голос и нежен был смех.

Не она ли была мой губительный грех?

– Эта нежная сладость ей Мною дана,

Не она твой губительный грех, не она.

– Я желанием призрачной славы пылал,

И не в том ли мой грех, что я славы желал?

– Сам в тебе Я желание славы зажёг,

Этим пламенем чистым пылает пророк.

– Я всегда золотой суетой дорожил,

И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?

– Ты всегда золотую любил суету,

Не её твоим страшным грехом Я сочту.

– Я словами играл и творил я слова,

И не в том ли повинна моя голова?

– Не слова ты творил, а себя ты творил,

Это Я каждым словом твоим говорил.

– Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,

И не в том ли я грешен, свой дух погубя?

– Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,

И теряя Меня, ты Меня находил.

– Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.

В чём же страшный мой грех, мой губительный грех?

– Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,

Но во тьме различал ты божественный знак.

Видел ты, как прикинулся правдой обман,

Почему же проник в твою душу дурман?

Пусть войной не пошёл ты на чёрное зло,

Почему же в твой разум оно заползло?

Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,

Говори, почему ты лукавишь с собой?

Почему же всей правды, скажи, почему,

Ты не выскажешь даже себе самому?

Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?

Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!

– Но когда же, о Боже, его искуплю?

– В час, когда Я с тобою в беседу вступлю.

Вливался пруд в полуовал

Широких лип, в узор старинный,

И ветер шумно колебал

Багряномедные вершины.

Под ними в бархатной воде

Дрожало огненное чудо,

И было так легко звезде

Смотреть на мир из влаги пруда.

Вдруг прибежит к звезде сестра

Из госпиталя полевого.

Всё – в первый раз, и всё – ей ново:

Война и эти вечера…

Этот немец в бинокле возник.

Приближался к реке,

Позади шла старуха,

Неся полотенце, ведёрко и мыло.

Офицер. Туфли на босу ногу.

Одет налегке, —

Словно мирное время здесь было.

Снял рубашку и френч.

Не жалела старуха воды.

Он подставил ей голову,

Крикнул ей что-то, быть может: «Живее!» —

И пропал: опустился бинокль.

И тогда за труды

Взялся наш командир. Но правее…

Если можно сказать,

Что похожа земля на ладонь,

То видны были танки немецкие,

Как на ладони песчаной.

Дальномерщик сказал:

– Меньше два, право десять. Огонь! —

И огонь корабельный, нежданный

Налетел, в деревах загудел,

Заблестел синевой.

Разом выросли взрывы,

Подобные розам планеты погибшей.

Танки мухами нам показались

В тиши неживой, —

Чёрной стаей, к бумаге прилипшей.

– А, видал? Тридцать штук раздавил! —

Прохрипел командир. —

Погляди: вон старуха с ведром,

Рядом с нею лежит офицерик, —

Он мне душу обжёг!..

Кроткий, солнечный, огненный мир

Обнял Волгу, и редкую рощу, и берег.

Что самое страшное на войне?

Страшна духота ночная,

Когда в землянке, над ухом, в стене

Скребётся мышь лесная.

Что самое страшное на войне?

Страшны зверьки-кровососы

И эти на шее и на спине

Горящие расчёсы.

Что самое страшное на войне?

Начальник – болван и сука.

Сердитый – он противен вдвойне,

А добрый… Какая мука!

Бывает и светлое на войне:

Письмо от жены или мамы,

Вечерний снег, полнеба в огне

И грозный звук… Тот самый.

Сломлен службой фронтовою,

Принимаюсь я мечтать.

Всё, что связано с Москвою,

Любо мне воображать.

Там с курятником посольство

Зажигает рядом свет,

Там несытое довольство

Полуголода сосед.

Там губам от снега сладко,

Ветер дует в рукава,

Там на саночках солдатка

Тащит мокрые дрова.

Там в окне видны два друга,

Разделённые столом:

Тот, который прибыл с юга,

Замахнётся костылём.

Там торопится кутила

На метро попасть быстрей,

Там блюдут гвардейцы тыла

Наших жён и матерей…

Мир таких мечтаний гадок,

Но порой от них светло.

Есть, по крайности, порядок:

Свет и тьма, добро и зло.

Благословенны битва

И неправые труды,

Затоптанные жнитва

И кровавые следы,

В побитых рощах птицы

И пахучая смола,

Смятенные станицы

И летучая зола,

И эскадрон, случайно

Обескровленный вчера,

И стук в окошко тайный

И условленный с утра,

И те, под влагой страстной,

Окаянные глаза,

Язычницы прекрасной

Покаянная слеза,

И тополя волненье

В расцветающем саду,

И первое забвенье

В исцеляющем бреду.

Прошёл спокойно день вчерашний…

Наступит некое число:

Там, где железо рылось в пашне,

Там воду загребёт весло.

Забьётся рыба в листьях дуба.

Коснутся гребни волн звезды.

Безвинного и душегуба

Сравняет равенство воды.

К недосягаемой вершине

Ладья причалит в тишине.

Тогда в единственном мужчине,

Тогда в единственной жене

Проснутся голоса Приказа.

Отступит море. Встанет брег.

Начало нового рассказа.

Дни первых тягот, первых нег.

Посмотрят оба удивлённо

На воды, свод небес, и вот

Для Пирры и Девкалиона

Пережитое оживёт.

Что было страшным, близким, кровным,

Окажется всего бледней.

Очарованьем баснословным

Существенность недавних дней

Предстанет в речи задушевной.

Как мало нужно для того,

Чтоб день растленный, тлен вседневный

Одушевило волшебство !

Где радостью засветит горе,

Где храмом вознесётся пыль,

И как цвета меняет море,

Меняться будет наша быль.

Но вслушайся в их жаркий лепет:

Он правды полн, он правды полн!

Той правды вещий, яркий трепет,

Как трепет света в гребнях волн.

И минет время. Прибылая

Вода столетий упадёт.

В своих руинах жизнь былая

На свежих отмелях взойдёт.

Найдёт в развалинах историк

Обрывки допотопных книг,

И станет беден, станет горек

Воспоминания язык.

Заметы мудрости тогдашней,

Предметы утвари домашней,

Обломки надмогильных фраз

О нас расскажут без прикрас.

С самим собою лицемерный,

Проклявший рай, забывший ад,

Наш век безверный, суеверный,

Наш век – вертеп и вертоград —

Своим позором ежедневным

Твой разум ранит тяжело.

И ты, смотрящий взором гневным

На окружающее зло,

Ты нашу боль всем сердцем примешь,

Ты нашу быль переживёшь.

Ты мнимо правый меч поднимешь.

Отступит правда. Встанет ложь.

Жестокого неба достигли сады,

И звёзды горели в листве, как плоды.

Баюкая Еву, дивился Адам

Земным, незнакомым, невзрачным садам.

Когда же на небе плоды отцвели

И Ева увидела утро земли,

Узнал он, что заспаны щёки её,

Что морщится лоб невысокий её,

Улыбка вины умягчила уста,

Коса золотая не очень густа,

Не так уже круглая шея нежна,

И мужу милей показалась жена.

А мальчики тоже проснулись в тени.

Родительский рост перегнали они.

Проснулись, умылись водой ключевой,

Той горней и дольней водой кочевой,

Смеясь, восхищались, что влага свежа.

Умчались, друг друга за плечи держа.

Адам растянулся в душистой траве.

Творилась работа в его голове.

А Ева у ивы над быстрым ключом

Стояла, мечтала бог знает о чём.

Работа была для Адама трудна:

Явленьям и тварям давал имена.

Сквозь тёмные листья просеялся день.

Подумал Адам и сказал: – Это тень.

Услышал он леса воинственный гнев.

Подумал Адам и сказал: – Это лев.

Не глядя, глядела жена в небосклон.

Подумал Адам и сказал: – Это сон.

Стал звучным и трепетным голос ветвей.

Подумал Адам и сказал: – Соловей.

Незримой стопой придавалась вода, —

И ветер был назван впервые тогда.

А братьев дорога всё дальше вела.

Вот место, где буря недавно была.

Расколотый камень пред ними возник,

Под камнем томился безгласный тростник.

Но скважину Авель продул в тростнике,

И тот на печальном запел языке,

А Каин из камня топор смастерил,

О камень его лезвие заострил.

Мы братьев покинем, к Адаму пойдём.

Он занят всё тем же тяжёлым трудом.

– Зачем это нужно, – вздыхает жена, —

Явленьям и тварям давать имена?

Мне страшно, когда именуют предмет! —

Адам ничего не промолвил в ответ:

Он важно за солнечным шаром следил.

А шар за вершины дерев заходил,

Краснея, как кровь, пламенея, как жар,

Как будто вобрал в себя солнечный шар

Всё красное мира, всю ярость земли, —

И скрылся. И, медленно зрея вдали,

Всеобщая ночь приближалась к садам.

«Вот смерть», – не сказал, а подумал Адам.

И только подумал, едва произнёс,

Над Авелем Каин топор свой занёс.

Как тайны бытия счастливая разгадка,

Руины города печальные стоят.

Ковыльные листы в парадных шелестят,

Оттуда холодом и трупом пахнет сладко.

Над изваянием святого беспорядка

Застыл неведомым сиянием закат.

Но вот из-за угла, где рос когда-то сад,

Выходит человек. В руках его тетрадка.

Не видно жизни здесь. Как вечность, длится миг.

Куда же он спешит? Откуда он явился?

Не так ли, думаю, наш праотец возник?

Не ходом естества, не чарой волшебства.

Внезапно вспыхнувшим понятьем Божества

От плоти хаоса без боли отделился.

О вечер волжских посадов,

О горний берег и дольний,

Мучных и картофельных складов

Ослепшие колокольни!

Языческий хмель заплачек,

Субботние пыльные пляски,

Худых высоких рыбачек

Бесстыжие, грустные ласки.

Плавучие цехи завода,

Далёкая ругань, а рядом —

Вот эти огни парохода,

Подобные чистым Плеядам.

Рассвет разгорячается в посёлке.

Одноэтажных домиков порядки —

В осеннем, светлом, паутинном шёлке.

Подобно ранней хлопотливой пчёлке,

Павлинка быстро обегает грядки.

Всё разворовано ! А помидоры

Стащила, верно, старая гадалка.

Она сулила мир – весёлый, скорый,

С красивым, милым мужем разговоры…

Не овощей – цыганской правды жалко.

Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони,

Никогда я не думал, что столько на свете коней!

Племя мирных коров, кочевая бычья держава

Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.

Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки,

Множество с глазами разумного горя глупых овец.

Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье,

Думают – это ведро, думают – это вода,

Окровавленными мордочками тычутся в бричку.

Ярость робких животных – это ужасней всего.

Пятый день мы бежим от врага безводною степью

Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,

Мимо ещё неумелых блеяний ягнят-сироток,

Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.

Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка,

Воспалённое вымя тронет шершавой рукой,

И молоко прольётся на солёную серую глину,

Долго не впитываясь…

Пересохли губы мои, немытое тело ноет.

Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?

Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив

Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле —

Волей, ленивой волей, разумением равнодушным

И беспредельным отчаяньем…

Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль,

Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе,

Солнечный круг и лунный круг одновременно горят.

Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем:

Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть.

Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи:

Только одна белена, только одна лебеда,

Ни языка, ни отечества…

Может быть, в хутор Крапивин приеду я ввечеру.

Хорошо, если немцев там нет. А будут – чёрт с ними!

Там проживает моя знакомая, Таля-казачка.

Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст бельё.

Утром проснётся раньше меня. Вздыхая, посмотрит

И, наглядевшись, пойдёт к деревянному круглому дому.

Алые губы, вздрагивающие алые губы,

Алые губы, не раз мои целовавшие руки,

Алые губы, благодарно шептавшие мне: «Желанный»,

Будут иное шептать станичному атаману

И назовут моё жидовское отчество…

А! Не всё ли равно мне – днём раньше погибнуть, днём позже.

Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно,

А теперь только воля осталась, ленивая воля.

Лесных цветов счастливый

Утренний плач.

Уют неприхотливый

Брошенных дач.

Все прелести штабной картины,

Столы, столы…

Гул повторяют орудийный

Деревьев грубые стволы.

Владельцы этих зданий

Где-то в бегах,

В Сибири, в Туркестане,

В камских снегах.

Они здесь жили, как пришельцы,

Ушли в тылы,

А настоящие владельцы —

Деревьев грубые стволы.

Хотя б от них остался

Запах иль цвет!

Хотя бы вздох раздался

Чей-нибудь вслед!

Ушли, как ночь уходит в воду,

Как тени мглы,

И равнодушны к их уходу

Деревьев грубые стволы.

Здесь верить не умели,

Веря, страдать,

Смеяться в дни веселий,

В скорби рыдать,

Здесь ели много, пили много,

Боясь хулы.

Но кто ж хранил дыханье Бога?

Деревьев грубые стволы!

Отдел оперативный

Ходит волчком.

– Что делаешь, противный,

Люди кругом! —

Целует Верочка майора

Гасан-оглы.

Их тайну выболтают скоро

Деревьев грубые стволы.

И пусть мы негодуем,

Шутим, ворчим,

Но этим поцелуем,

Наглым, смешным,

Облагорожен гул горячий

И дух золы,

И эти брошенные дачи,

И эти грубые стволы.

Войдём в посёлок

Чёрный Рынок.

Угрюм и колок

Блеск песчинок.

Лёг синий полог

На суглинок.

Войдём в посёлок

Тот рыбачий,

И сух, и долог

День горячий.

Слова – как щёлок,

Не иначе!

Бегут в ухабы

Жерди, клети.

Разбиты, слабы,

Сохнут сети,

Худые бабы,

Злые дети.

Не вынес Каспий

Этой доли.

Отпрянул Каспий

К дикой воле.

Вдыхает Каспий

Запах соли.

Воскликнем, вторя

Пьяным трелям:

– О холод моря

По неделям,

О битва горя

С горьким хмелем!

О патефоны

Без пластинок,

О день твой сонный

Без новинок,

Изнеможённый

Чёрный Рынок!

Пришёл сюда я

Поневоле,

Ещё не зная

Крупной соли

Сухого края,

Чуждой боли.

Не вынес Каспий

Этой доли.

Седеет Каспий

В диком поле.

Вдыхает Каспий

Запах воли.

Молодой городок.

Лебеда и песок

И уродливые дома.

Ни прохлады, ни цвета.

Суховейное лето.

Отвратительная зима.

Я тебя навещал,

Приезжать обещал,

Признаюсь, не очень любя.

Отчего же, угрюмый,

Ты вошёл в мои думы

И забыть мне трудно тебя?

А какой в тебе прок —

Самому невдомёк!

Не забыл тебя ради той —

Смуглолицей, учтивой,

Узкоглазой, красивой?

Пропади она с красотой!

Ради милых друзей?

Ради песни моей?

Чепуха, суета, обман!

Я друзей не взлелеял,

Ветер песню развеял,

Словно лёгкий, слабый дурман.

Ради трудных годов?

Ради чистых трудов?

Я не их на помощь зову.

Тут причина другая,

И, её постигая,

Вижу: август зажёг траву.

И один пешеход

Перед взором встаёт.

Он идёт, не зная куда.

Невысокий, несмелый,

На траве обгорелой

Озирается иногда.

Справа – светлый простор.

Слева – серый бугор.

На бугре ликует базар.

Женский смех, разговоры

И весёлые шпоры

Кривоногих шумных мадьяр.

Ослабел он в пути,

А не смеет войти

В городок, где шпоры звенят,

Где его не забыли…

Побелевший от пыли,

Он пойдёт назад, наугад.

Край родной, край родной,

В этой шири степной

Сохрани его, защити!

Чтоб чужого не встретил,

Чтоб и сам не заметил,

Как сумел он к своим дойти!

Как с надеждой к своим

Он пришёл невредим,

Как в душе сберёг навсегда

Городок нелюбимый,

Где суровые зимы,

Суховей, песок, лебеда.

Поговорим о бродягах

С горькой мечтой о корчме.

Птицы в мужицких сермягах

Свищут в зелёной тюрьме.

До смерти им надоели

Баловни глупой судьбы —

Эти сановные ели,

Эти тупые дубы.

Осточертела до боли

Листьев могучая цепь.

Хочется в чистое поле,

Хочется в нищую степь.

Хочется жизни – голодной,

Но хоть на несколько дней,

Хоть на минуту – свободной,

Хоть на мгновенье – своей.

В диком, огнистом тумане

Песню беспечную спеть

И в разноцветном жупане

В марево смерти влететь.

Хочу понять бродяжью

Весёлую мечту,

Варить уху стерляжью

В избушке на плоту,

Окинуть взором важным,

Что встречу на пути,

Ленясь по брёвнам влажным

К буксиру подойти.

С женою жить в законе,

А бросит – наплевать.

В неведомом затоне

Запоем зимовать.

А летом и весною —

Вода и небеса.

Опять плывут со мною

Прибрежные леса.

Их призрачному раю

Я издали дивлюсь,

Люблю, но презираю,

И вовсе не молюсь.

Как будто мир чудесный,

Открытый мне, я чту,

А мне-то лишь известны

Избушки на плоту.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

Юнец-ремесленник, грустя,

Терзает балалайку.

– Я не хочу, – кричит дитя, —

Колючую фуфайку! —