Но, пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал свой очень широкий жест, точно бросал что-то наземь чрезвычайно ему надоевшее, и сказал решительно:
      - Иду на вокзал!.. Завтра в четыре утра - в Александровске... Несчастный случай, - ничего не попишешь!.. Чем я тут виноват? Ничем не виноват!
      Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:
      - Вы, - простите, - не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?
      - А чей же? - удивился Иртышов. - Моей жены, вы хотите сказать?
      И вдруг застряли пальцы на третьей пуговице пальто, и глаза стали жалкие:
      - Я его за ручку водил!.. Я ему "Спи, младенец" пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..
      Павел Кузьмич даже вздернулся весь:
      - Жениться на пятьдесят рублей в месяц!
      - И сто будете получать, - все равно!.. Каторга!.. Отживший институт!.. Ну, прощайте!
      Учитель простился с ним весело... Он два раза пожал ему руку и пожелал счастливой дороги. Он даже и до калитки, опять не надевши галош, пошел его провожать, и когда заметил, что совсем не в сторону вокзала пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:
      - Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..
      И тут же вернулся Иртышов и забормотал:
      - Вот спасибо вам!.. А то бы я зашел!.. Темно, из светлой комнаты выйдя!.. Еще раз прощайте!..
      Направив путника с саквояжем на правильный путь и честно постояв еще с полминуты, Павел Кузьмич вернулся, тщательно засунув засов калитки, а Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул опять туда же, как и раньше.
      Фонари были скупые на свет, мга по-прежнему сеялась, скользкие были тротуары, - очень легко было потерять направление.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      ЕЛЯ
      Идет девочка, - почти девушка, - в третьем часу дня из гимназии и равномерно покачивает тремя тонкими книжками, связанными новеньким желтым ремешком.
      На ней шапочка с белым форменным значком, осенняя кофточка сидит ловко, но походка вялая, усталая: шесть часов просидеть в гимназии и ничего не есть... и вызывал физик... Она только что простилась со своей подругой, белокурой немочкой Эльзой Цирцен, и ей надо пройти небольшой скверик - всего в три аллеи, а потом еще два квартала до тихой улицы Гоголя.
      Уже отошел давно листопад, и вымели, и вывезли на тачке кучи желтых листьев; потом лежал даже первозимний снег и растаял; но над головой в скверике все-таки позванивают и шуршат листья: это дубы; они упрямы, как могут быть упрямы только дубы, и не отпускают никуда своих листьев, а тем уже надоело торчать на корявых ветках, и высохли, как мумии, и холодно, и они ворчат... Кое-где на барбарисе по бордюру уцелели кисточки красненьких, но очень кислых, - невозможно взять в рот, особенно натощак, - ягод, и около них хлопочут хорошенькие, маленькие, в голубых платочках птички-лозиновки...
      Аллейные дорожки очень плотно убиты десятками тысяч ног, и звонки под ногами, как камень, зеленые скамейки все в надписях и пронзенных стрелками сердцах... А в конце аллеи на одной из таких скамеек сидит драгун в своей желтой фуражке и чертит наконечником шашки дорожку. Он сидит как на тычке, и голова его в ту сторону, куда идет и она... Обыкновенно на этих скамейках, в этом скверике не сидят драгуны, и вообще они избегают одиночества и задумчивых поз... Должно быть, он ждет кого-нибудь, товарища или даму?.. Подходя к нему, девочка (почти девушка) выпрямляет стан, откидывает голову, подбористей и отчетливей чеканит шаги, как на параде...
      Но только поравнялась с его скамейкой, драгун обернулся, мигом убрал свою медью блеснувшую шашку с дорожки и встал, и она увидела того самого корнета, который провожал ее тогда из театра, тогда ночью, когда брат Володя ударил ее по щеке.
      И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа на темляке другую руку, он улыбался ей, девочке, очень застенчиво, почти робко... И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками бровей, и небольшой, чуть вздернутый, совсем еще детский носик ее с невнятными линиями ноздрей, и несколько широкий, тоже неясно очерченный, но явно чувственный рот, и пряди темных волос на лбу из-под шапочки с белым значком - все притаилось в ней.
      - А-а! - протянула она тихо. - А вы сказали тогда, что не нашего полка!..
      - Я?.. Да... (Не опустил руку, - все держал ее у козырька.) - Я тогда хотел перевестись в Киев, - потом остался.
      - Скажите еще, что ради меня! - вздернула она носиком и повела плечом и головою.
      - Ради вас, именно! - быстро ответил он и только тут опустил руку; и этой опущенной рукой указал на скамью, с которой встал, и прибавил робко, просительно: - Отдохните!
      Она поглядела назад совершенно незаметно, на один только миг оторвав глаза от его сконфуженного лица, потом, вздернув плечом, глянула вперед и кругом, - никого своего не увидела, - нахмурилась, переложила из правой руки в левую книжки и медленно села, подобрав сзади кпереди платье коричневое, форменное, короткое, - сказавши при этом:
      - Не понимаю, чего вам от меня нужно!
      Но когда он сел рядом, брякнув оружием, и вывернулся ушитый бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой, она сказала сосредоточенно:
      - Вы - трус!.. Вы - последний трус!.. Вы тогда должны были меня защитить, и бежали!
      И вдруг очень крупные слезы застлали ее глаза, и нижняя губа задрожала по-детски.
      - Простите, - я вас тогда принял... за кого-то другого... забормотал корнет, сплошь краснея.
      Он был совсем еще молоденький, этот воин, - едва ли даже и двадцати лет, - круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.
      - Ах, вот как! - вскинулась Еля. - Вы меня, значит, за ко-кот-ку приняли!.. Однако я... еще не кокотка пока!.. И это не... как это называется?.. Не сутенер меня ударил, а мой старший брат... да!.. Отчего вы не выскочили тогда из экипажа, а?.. Вы бы сказали ему тогда: "Милостивый государь! Позвольте-с!.. Вы - на каком основании это?" (Она вздернула голову и брови и вытянулась на скамейке вся кверху.) А вы повернули извозчика на-зад!.. Эх, вы-ы!.. И хотите, чтобы я тут с вами сидела еще!.. - Она вскочила.
      - Простите! - сказал тихо корнет, тоже вставая.
      Глядел он прямо в ее темные глаза (теперь ставшие розовыми от возмущения) своими светлыми (теперь ставшими совсем ребячьими) и держал руки "смирно".
      - Маль-чиш-ка! - протянула она с большим презрением. - Еще ухаживать суется!.. Провожать из театра!.. Офи-цер тоже!.. Драгун!..
      Она глядела на него со слезами на глазах, но совершенно уничтожающе; он молчал.
      - А хоть бы даже я и кокотка была, - что же вы женщину и защитить не хотели?.. Пусть ее бьют на ваших глазах, да?.. Пусть бьют?
      И вдруг:
      - Когда нас знакомили тогда в театре, вам ведь сказали, что я гимназистка?.. Вы не поверили?.. Ага!.. А теперь здесь зачем?
      - Ждал вас, - сказал он очень застенчиво.
      И был такой у него почтительно убитый вид, что она усмехнулась:
      - До-ждал-ся!
      И, оглянувшись быстро кругом, села на скамейку снова, приказав ему:
      - А вы извольте стоять!
      Он звякнул на месте шпорами.
      - Впрочем, - передумала она, - тянуться мне на вас смотреть!.. Садитесь уж...
      Он сел рядом.
      - Вы помните физику? - спросила она учительским тоном. - Или уже забыли?
      Он только еще хотел что-то ответить, сначала шевельнув пухлыми губами, но она уж перебила усмехаясь:
      - Вы пишете стихи?.. Признавайтесь!
      - Нет... Не пишу стихов.
      - Ну, врите больше... Конечно, при вас и теперь тетрадочка!.. А физику помните?
      - Кое-что помню, - уже улыбнулся он, обнажая сразу все белые зубы...
      - Помните - "сообщающиеся сосуды"?.. Физик меня сегодня вызвал... "Начертите, говорит, на доске!" - Я, конечно, две черты так, вертикально, - один сосуд, еще две черты - другой сосуд... Ну-с, и сообщение... - она махнула перед собой рукою. - Подходит физик к доске... А у него глаза кислые-кислые: такие... (она сощурила глаза) и рот на бок (она скривила рот). "Ага, говорит, теперь, наконец-то, я понимаю, почему говорят: "чтоб тебе ни дна, ни покрышки!.." Это вот ваши сосуды и есть!.." Я, конечно, говорю: "Если вы смеетесь, то я, говорю, продолжать ответа не буду!" - "Как же, говорит, в таких сосудах может держаться жидкость, если в них дна нет?" - "Может быть, это и печально, говорю, только совсем не смешно!.." Как все - захохочут!..
      - Двойку поставил? - осведомился драгун.
      - Ну да, - еще чего, - двой-ку!.. У меня двоек не бывает...
      И тут же внезапно:
      - Ради меня остался!.. Скажите!.. Так я и поверила!.. Напрасно приняли меня за такую дуру!..
      И вдруг, еще внезапнее:
      - Меня так тогда мучили целый день!.. И брат, и мама!.. И чтоб я это когда-нибудь простила вам?.. Никогда не прощу!
      Но тут же очень пристально пригляделась она к этим губам его, мягким на вид и теплым, которые целовали ее тогда, ночью, в тени поднятого, густо смазанного экипажного кожаного верха, к этим губам, целовавшим ее безудержно, взасос, до боли, и появилась к ним, к неправильно очерченным, еще мальчишечьим губам большая почему-то нежность: может быть, ее первую целовали так эти губы?.. Потом будут целовать, конечно, многих еще, но ее все-таки первую!.. Потом будут целовать многих еще, но только ее  т а к...
      На лбу, обветренном, выпуклом лбу, лихо державшем фуражку, кожа у него шелушилась около редких бровей, над переносьем... Левая рука его, ближайшая к ней, была широкая в запястье, и, глядя на эту руку, она добавила:
      - Вы, конечно, сильнее Володьки, моего брата, а вы... бежали постыдно!
      И тут же:
      - Вы зачем хотели переводиться в Киев?
      - Мои родные там: мать и сестры.
      - Ах, у вас есть сестры!.. Много?
      - Две.
      - Значит, вы и переведетесь!.. Раз две сестры, значит, переведетесь, конечно!
      - Почему же? - в первый раз улыбнулся он длинно: - Разве с сестрами так уж весело?
      - Еще бы!.. Вы их будете водить в театры... и привозить домой на извозчиках...
      И тут же:
      - У вас, говорят, очень строгий командир полка?
      - Полковник Ревашов?.. Не-ет!.. Он любит, конечно, покричать, но... нет, он не из строгих...
      - Рас-сказы-вайте!.. А сколько раз сидели на гауптвахте?
      - Что вы! Что вы!.. Офицера посадить на гауптвахту?.. Это очень редко бывает!
      - Какой же вы офицер?.. Вы - юнкер!
      - Был юнкер, - теперь корнет... Не оскорбляйте...
      - Ишь тоже!.. "Не оскорбляйте"!.. Буду оскорблять!.. Нарочно буду!..
      И вдруг:
      - Сейчас же извольте проводить домой, а то я есть хочу!
      - Хорошо. Пойдемте.
      Встал и левой рукой поправил гремучую шашку.
      - Са-ди-тесь уж!.. Как вы оттуда поедете? Там ведь у нас нет извозчиков... А Володька - он ходит около дома и ждет... Садитесь, что ж вы торчите?.. Я в этом скверике люблю сидеть. Мы с братьями младшими, когда маленькие были, здесь в серсо играли и на деревья лазили... Особенно я вот на тот дуб любила лазить... Раз чуть не упала: зацепилась платьем и висела вниз головой... а красильщик какой-то с кистями шел мимо и снял... Так я тогда испугалась!.. Даже и теперь еще чуть где свежей краской пахнет, я соображаю: иду я, сижу я или вишу вниз головой?.. Мне тогда лет восемь было... Нас всего четверо, и до того мы бедокурили, что папа так нас и звал: уксус от четырех разбойников... Есть такое лекарство от зубов... Не верите?.. Что же вы смеетесь?.. Нарочно зайдите в аптеку, притворитесь, что у вас зубы болят, и спросите: "Дайте, пожалуйста, уксуса от четырех разбойников на гривенник!.." И вам дадут... Не верите?.. Попробуйте!..
      Корнету нравилась болтовня девочки, - почти девушки, - корнету нравилось солнце, хоть и зимнее, но яркое, и рыжие, теплые на вид дубы, точно корявые мужики в овчинных тулупах... Он достал портсигар, серебряный, с золотой монограммой, и, дотронувшись до козырька, улыбаясь, спросил вежливо:
      - Вы разрешите?
      - На свежем воздухе разрешения курить не просят!.. Обратитесь к вашему полковнику, чтоб он вас научил хорошему тону... Кстати, он, кажется, холостяк, ваш командир?
      - Он вдовец... А вдруг дым вам неприятен?
      - Отвернитесь, и все... Вдовец?.. Послушайте, - он не может ли... Вот хорошо, что я вспомнила!.. Ведь он все-таки знаком с губернатором... Я думаю, он это может...
      - Что может?
      - У меня есть брат, и он сидит!.. Мальчишка еще, - и уж сидит... Вы понимаете? Здесь, в тюрьме... Политический!.. Ну, какой он там политический?.. Он просто Колька!.. А его из шестого класса выгнали за политику... Если бы не мама, его бы, впрочем, не взяли... А то - обыск, какие-то брошюрки... Одним словом, его хотят выслать в Якутку... знаете? Где на собаках ездят...
      И неожиданно для нее самой вдруг на глаза ее вновь навернулись слезы. И смотрела она этими большими от скопившихся слез глазами уже умоляюще, отчего корнет вновь пристыженно покраснел, и то, что он сказал в ответ, было совершенно бессвязно:
      - Я, право, не знаю... Может ли наш командир!.. В отношении политиков, - там ведомство особое... И с этим, говорят, очень строго...
      - А вы почем знаете?.. Это вам так кажется, а ему, может быть, очень просто даже... Может, они товарищи с губернатором...
      - Как же мне обратиться к нему с этим? - Корнет даже курить перестал и наморщил редкие брови. - Нет, я никак не могу этого...
      - Ага!.. Не можете?.. А ждать меня здесь могли?.. Как ваша фамилия, кстати?..
      - Жданов... Корнет Жданов...
      - Жда-нов? Оч-чень мило придумано!.. Это вы сочинили, когда меня ждали?.. Ну, хорошо, все равно. Я вас и не прошу ведь за Колю просить: я сама просить буду...
      - Это, конечно, другое дело... Вы знаете, о чем просить, и все... А я, - посудите сами: служу, ношу мундир, и вдруг... Да от меня даже и просьбы такой не примут!.. Вы, конечно, другое совсем дело...
      - Так вот что, корнет Жданов... или как вас там...
      - Не верите?.. Вот читайте!
      Он повернул к ней портсигар той стороной, по которой шла золотая новенькая ликующая фигурной прописью надпись в два слова: корнет Жданов.
      - Хорошо, а почем же я знаю? Может быть, вы нашли это, или в карты выиграли, или купили? - не сдавалась она. - Ну, все равно... Я сама пойду к вашему командиру, только вы скажите мне, когда он бывает дома и когда он не злой...
      Узнавши от Жданова, что Ревашов бывает и дома и не злой часов в семь вечера, за чаем, Еля встала и сказала важно:
      - Если хотите еще раз меня увидеть, то подождите как-нибудь здесь, когда я буду идти из гимназии. Только лучше всего не на этой аллее, а на той...
      Он благодарно взял под козырек, и она пошла, кивнув ему головкой, полной новых и очень значительных надежд.
      Полковник Ревашов жил на холостую ногу, но в большой дорогой квартире и при трех денщиках: поваре Зайце, кучере Мукало и вестовом Вырвикишке. Несмотря на свою великорусскую фамилию, полковнику нравилось почему-то называть себя малороссом и говорить о себе: "мы, хохлы"...
      Он был еще и не так стар - лет пятидесяти двух, не больше, и имел еще бравый вид. Пышные, в два кольца, усы, красил в рыжие, а на голове нечего уж было красить: что оставалось еще волос между теменем и малиновой шеей, аккуратно через три дня на четвертый брил Вырвикишка и гладкий сияющий шар головы обтирал одеколоном, а тяжелые щеки и двойной подбородок свой брил ежедневно сам полковник...
      На другой день после того, как в скверике говорили о нем Еля и корнет Жданов, в половине седьмого вечером он сидел в обширной столовой, отоспавший уже послеобеденный сон и потому не злой, за чайным стаканом в увесистом серебряном подстаканнике. И все было серебряное на столе: самовар, чайник, сахарница, сухарница... и Вырвикишка, ловкий молодой солдат, двигался около бесшумно почти в своих туфлях, устанавливая стол маслом, имеющим вид розетки, сыром четырех сортов, сардинами, ромом.
      К этому часу почтальон приносил газеты, а сегодня принес еще и новый номер "Разведчика", и именно этот журнал разрезал и просматривал читавший еще без очков полковник, когда кто-то робко позвонил снаружи.
      - Адъютант?.. А?.. Кто?.. Поставь еще прибор!
      Вырвикишка не торопился открывать дверь, - так было заведено еще покойной полковницей, и вестовые переменялись, а порядок не нарушался.
      Когда Вырвикишка пошел, наконец, к парадной двери и вернулся, он доложил не без некоторой игривости:
      - Ваше высокоблагородие, - барышня!
      На что отозвался полковник:
      - Врешь, никогда я не был барышней.
      Но застегнул все-таки пуговицы тужурки... Сказал было мирно:
      - Проси сюда! - но тут же повысил голос: - Впрочем, зачем же, собственно, сюда? Спроси ее, болван ты, какого ей черта надо?.. И кто такая?
      - Слушаю.
      - И скажи, что я занят!..
      Это уже вдогонку, и зачем-то стал переставлять на столе сыры и сардины.
      Вернувшийся Вырвикишка доложил зычно:
      - Гимназистка... так что по личной просьбе!
      - Гимна... зистка?.. Гм... Что ж она со мной... репетировать уроки?.. Проси сюда...
      Странная мысль о том, что гимназистка эта пришла покушаться на его жизнь, вспыхнула в голове полковника совершенно внезапно, когда он увидел девочку (почти девушку) в шапочке и с муфтою в руках, осторожно и деревянно ступавшую и глядевшую пристально на него из-за спины Вырвикишки... Не револьвер ли у нее в муфте? Вынет, и бац!.. Так было с генералом Жолтановским...
      И полковник Ревашов на момент застыл на месте, а в следующий момент сделал то, что совершенно озадачило Елю: в два-три шага подскочил к ней и вырвал у ней из рук муфту.
      В муфте не было револьвера, в муфте ничего не было, так как носовой платок остался в руках Ели, и полковник, бросив муфту на кресло, забормотал преувеличенно строго:
      - В муфте!.. С муфтой в столовую входить!.. Это... это кто вас приличиям учил?.. Не могли в передней оставить?.. Раздеться немедленно!.. Вырвикишка!.. Сними кофточку с барышни!.. А то... возись с вами: разогреется, выйдет на холод, схватит какой-нибудь коклюш или дубльфлюс, а я виноват буду!..
      Когда совершенно оробевшая Еля сняла кофточку и даже шапочку, полковник скомандовал ей:
      - К столу!
      Но тут же спохватился:
      - А может быть, разговор будет недлинный, а?
      - Длинный, - прошептала Еля.
      - Что-о?.. Недлинный?
      - Длинный.
      - Садитесь.
      И указал ей стул перед прибором, поставленным Вырвикишкой.
      - Для большей ясности, - с первого слова: чья такая?
      Еля сказала. Полковник не был лично знаком с Худолеем, но слышал о нем.
      - Но ведь у вас же там есть свой командир полка?
      - Свой?.. Да, у папы, - прошептала Еля, вся еще потрясенная рокотом и рыком большого лысого полковника.
      - У папы, у папы... Конечно, не у вас лично... Гм... Завилась... галстук надела... - разглядывал ее выпуклыми глазами полковник. - Значит, дело серьезное?
      Еля действительно старательно одевалась и завивалась перед тем, как прийти и позвонить с замиранием сердца в полковничий звонок. Это у подруги своей, Эльзы Цирцен, просидела она с час перед зеркалом... дома сказала, что идет к ней готовить уроки, а Эльзе сказала, что идет в театр. То, что этот строгий человек, с такими ярко-рыжими усами, заметил ее старания перед зеркалом у Эльзы, не сконфузило ее: это придало ей, напротив, больше прочности, и, невесомо перед тем сидевшая, она теперь плотнее прижалась к стулу и ответила ему:
      - Очень серьезное.
      - Так-с!.. Ну, выпейте сначала чаю... Налейте сами, - умеете?.. Стаканов не бьете?.. Рукавчиками их не опрокидываете?.. Говорите сразу, а то я сам налью.
      Еля чуть улыбнулась, но держалась на стуле прямо и чаю не наливала.
      - Наливайте же! - прикрикнул полковник.
      Еля вздернула плечом, поднялась, налила себе чаю.
      - А рому?.. Ром пьете?
      - Бро-ом?.. Не-ет...
      Подняв брови, полковник соображал, ослышалась она или намеренно шутит, но слишком уж робко было юное личико, и Ревашов раскатисто захохотал, вставляя среди хохота:
      - Учат вас там!.. В гимназии!.. Бро-о-ом!..
      - А-ах!.. Вы сказали: ром! - догадалась сконфуженно Еля, однако не покраснела, только улыбнулась, опустив глаза, и начала усиленно мешать ложечкой в своем стакане.
      - Гм... - отхохотавши, стал наблюдать ее Ревашов. - А сахар клали?.. Чем больше мешают пустой чай, тем он, конечно, слаще становится!..
      Сконфуженная уже по-настоящему и прикусившая от неловкости нижнюю губу, Еля вдруг поднялась со стула и сказала довольно громко:
      - Я пришла... просить вас за брата!
      - А-а!.. Он кто же?.. Мой драгун?
      - Нет... он... Он - политический... Сидит в тюрьме...
      - Те-те-ре-те-те! Политический?..
      - Не политический, так... ерунда...
      Еля окончательно смешалась, и у ней захватило дыхание, а полковник откачнулся на спинку кресла. Выходило, что он был почти прав, представив барышню эту с револьвером в муфте: не у нее, так у брата ее - револьвер!
      - Я такими вещами не занимаюсь, - сказал он строго. - Ваш брат политический, а я должен его освобождать, чтобы он меня же потом ухлопал?.. Дудки!.. Попался, и пусть сидит!..
      - Он - Ко-олька!.. Ка-кой же он по-ли-тический! - протянула она, искренне изумленная, что такой важный по виду человек как будто боится Кольки. - Он же совсем мальчишка еще, - на год старше меня!..
      - Однако... за что-то попал же в тюрьму?.. Не за то же, что по латыни кол!..
      - Брошюрки нашли... и все... И, представьте, в Я-кут-ку!.. Они хотят его выслать в Я-кут-ку... Где на собаках... на собаках.
      Задрожал голос, задрожала нижняя губа, и слезы блеснули...
      - Э-э... на собаках!..
      Полковник отвернулся, поднял повыше голову, провел рукою по шее.
      - "Они хотят"... Кто это "они"?..
      - Они... Губернатор... Административно...
      - Вот и... возись теперь с вами!.. "Брошюрки"!.. Раз они запрещенные, ну и на черта их беречь?.. Запрещенные, - значит, в печку!..
      Побарабанил по столу, стал накладывать себе сардинку на хлеб.
      - Ничего я тут не могу!.. Сообразите вы с вашим братцем, что я могу?.. Губернатор ведь высылает, не я?.. Значит, к губернатору и надо... По-нят-но?
      - Он отказал... Папа был у губернатора...
      - Ну вот... Папе отказал, а мне не откажет?.. И мне откажет.
      - Вы - командир полка!.. Как же он вам откажет?..
      Так горячо это было сказано Елей, что Ревашов поглядел на нее пучеглазо и опять захохотал, хотя и не так громко, как прежде. Хохот ободрил Елю. Слова говорили одно, а раскатистый хохот - другое, и верилось именно в него, а не в слова.
      Большой перстень на волосатом пальце полковника, перстень со сверкающим сине камнем, подсказал ей то же, что и все здесь, - и старинное серебро на столе, и вся щедро освещенная комната, - огромный резной ореховый буфет, тяжелые кресла, - именно, что полковник может освободить Колю и освободит: скажет только губернатору: "Охота вам мальчишку мучить!.."
      - Охота вам, скажете, мальчишку мучить! - обратилась она к полковнику вслух с тем именно выражением, с каким думала про себя.
      - Это кому я должен сказать? - поднял Ревашов брови.
      - Губернатору! - не смутилась она. - Мальчишку!.. За то, что книжонки нашли!.. Сладили!
      - Это чтоб я все ему говорил?.. Ни за что не скажу так!..
      Полковник заулыбался уж, как бы готовясь похохотать снова, но вдруг спросил:
      - И носик у него такой же?
      - У кого?
      - У Кольки?
      - Такой же, - бормотнула она, сбитая с толку.
      - Гм... Как же с таким носиком в Якутку?.. На таком и комар якутский не усядется, чтобы укусить!.. Ну, что я еще должен сказать губернатору? Говорите уж... Значит, - Худолей Николай... Он тоже гимназистом был?
      - Гимназистом...
      - Шутка ли с таким поручением ехать?.. В субботу у губернатора винт... Гм... До субботы еще два дня... Успею? Не экстренно?.. Не в двадцать четыре часа?
      - Не знаю...
      - Кто же знает? Я, что ли?.. Надо узнать... Конечно, предлог у меня есть... Не моего полка врач, но-о... Но я считаюсь начальником гарнизона... Сын врача моего гарнизона... Ну, пейте же чай свой... В субботу я у него винчу и... ввинчу... насчет Кольки... Он стрелять еще ни в кого не стрелял?.. Бомбами не занимался?
      - Не-ет!.. Он же мальчишка!..
      Еля сияла. Ей казалось теперь, что уже кончено: не сошлют Колю в Якутку, где на собаках... Ей захотелось как-нибудь поблагодарить полковника... И, глядя поверх его глаз на сияющий шар его головы, она вскочила быстро и сказала, счастливо запинаясь:
      - Я вам так... так признательна!.. И все мы!..
      - Погодите еще: "призна-тельна"!.. Вы думаете, с этим народом так просто? "Все мы"... Сколько же всех вас?
      - У меня два брата еще, - старший и младший... Мама...
      - А мама где хлопочет?
      - Мама?.. Она не хлопочет...
      И тут же поправилась:
      - Она больна... И так на нее это действует скверно!
      - Еще бы... гм... Я думаю!..
      Полковник посмотрел на стенные часы, тоже старинные, в виде длинного ящика, и посмотрела Еля. Было уж семь без трех минут.
      - До свиданья! - присела по-гимназически Еля.
      Полковник подал ей руку и, задержав несколько ее пальцы в своей мягкой ладони, спросил вдруг оживленно:
      - Это какая, какая у вас там, - говорили мне, но без фамилии, меч-та-ет стать ко-кот-кой?
      - Это... не я! - вся похолодела Еля.
      - Еще бы вы!.. Конечно, не вы!.. С таким носиком... А кто же?
      - Не знаю, - прошептала Еля.
      - Гм... Ко-кот-кой!.. Хороша!.. Так и бухнула в классе!.. Хо-хо-хо!.. Ко-кот-кой!..
      И держал ее руку. Потом вдруг бросил:
      - Ну, одевайтесь!.. Остыли.
      И сам помог ей надеть кофточку, подал муфту.
      - Вырвикишка! (Он выговаривал: "Вырвыкышка".) Проводи барышню!
      И пока явился Вырвикишка, успел ей сказать еще:
      - Так, значит, в воскресенье... в это же время, не раньше...
      - Хорошо... До свиданья! - чуть слышно отозвалась Еля.
      Но когда она сошла с крыльца на тротуар, то не шла, а быстро летела, едва касаясь асфальта высокими каблучками ботинок.
      Даже и не у девочек (почти девушек) бывает иногда такая необыкновенная легкость, невесомость тела во время какой-нибудь удачи (положительно, сила притяжения земного весьма изменчивая сила!), но девочки в пятнадцать-шестнадцать лет, - иногда их точно отталкивает сама земля... и бывает задумчивость на лицах у тех, кто прожил уже долгую жизнь и глядит им вслед, невесомо идущим, почти летящим...
      Оставшись один в своей большой столовой, полковник Ревашов раза четыре прошелся по ней, гулко звеня шпорами, потом вдруг крикнул:
      - Вырвикишка!.. Отвори форточку!.. Надушатся, как... как... черт знает что!.. Терпеть не могу!
      И все ходил и звякал шпорами, пока возился с тугою набухшей форточкой денщик. Потом, когда он вышел, прошелся около стула, на котором сидела Еля, увидел на полу около него что-то матово-блеснувшее, нагнулся, поднял, - это была тонкая шпилька, выпавшая из ее волос.
      Он повертел ее в пальцах, согнул, опять бережно выпрямил, подошел к форточке, чтобы выкинуть ее на улицу, и, повернув опять к столу, раскрыл толстую книжечку - стрелковый устав - и бережно уложил в середину этого устава... Даже страницы зачем-то заметил: 86 - 87.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      ОБЛАКО СЧАСТЬЯ
      В воскресенье с утра в волнении большом была Еля и часто смотрела в зеркало.
      Так как Вася чертил на завтра карту Северной Америки и сепией разрисовывал Кордильеры, то мелькнула было старая мысль навести себе интересные веснушки, но вовремя вспомнила, что до весны еще далеко. Зато усиленно занималась прической и меняла ее раз шесть; и когда Вася, окончив карту, вздумал было налететь бурей на сестру и ее взъерошить, так закричала на него, так, вскочивши на стул, решительно замахала перед собой тяжелой линейкой, что Вася бросил ее и ушел на улицу играть на тротуаре в "классы". Теперь как раз был сезон "классов", и везде были хитро расчерчены то мелом, то углем тротуары, и мальчишки шумно прыгали на одной ножке и загоняли в "классы" плоские черепки.
      За обедом Еля сидела в "греческой" прическе, которая делала ее на целый год старше на вид. Да, в этой прическе, как на старых греческих вазах и камеях, она казалась семнадцатилетней, и за обедом именно семнадцатилетней (на год с лишком старше!) она и воображала себя. Она будто репетировала роль: сегодня вечером ей надо было казаться семнадцатилетней... Почему?.. Если бы ей задали этот вопрос, она бы ответила на него по-детски: "Так!" - и это было бы вполне искренне.
      И за обедом она держалась несколько чинно и снисходительно и делала молчаливо-большие глаза, когда Вася клал локти на стол, ел с ножа и кривлялся... И к Маркизу она приглядывалась не как к брату, которого видела каждый день, а как совсем чужая и, главное, семнадцатилетняя. И находила, что он интересен, конечно, но очень манерен. И думала про себя эти слова так: "Ин-те-ре-сен, да, но ма-не-рен ужа-асно!.." и говорила то, что говорила, врастяжку и даже почему-то немного в нос... Ела мало.
      - Ты чего же это не ешь? - спросила мать.
      - Не хо-чет-ся мне...
      - Почему это не хочется, скажи, пожалуйста?..
      - Ах, ма-ма!.. Ну вот не хо-чет-ся, и все!..
      И поводила при этом шеей и пожимала плечом, как поводят и пожимают девицы только в семнадцать лет.
      И ей хотелось, чтобы Володя это заметил, но тот прогулял все время до обеда по трем главным улицам и такой нагулял себе аппетит, что не обращал внимания ни на новую прическу ее, ни на новый тон, и только Вася, передернув носом, прошипел так же врастяжку:
      - За-да-ется на ма-ка-роны!
      - Ах, каким милым словечкам научился у денщика! - обиделась и заговорила совсем по-вчерашнему (на год моложе) Еля.
      И еще перекинулись двумя-тремя ясно говорящими взглядами, и Вася погрозил ей из-за тарелки прочно сложенным кулаком, а она ему ложкой.
      Вася покосился на эту ложку и сказал вполголоса:
      - А я тебя грызану! - и нарочно щелкнул клыковатыми зубами.