– Ты вон чо, ты меня слушай! – поднял крючковатый палец хапун. На второй фаланге у него тоже проклюнулся маленький сучок с крошечным зеленым листиком. – Ты меня слушай, как было все, потому как мал еще поперек старших возникать. Вперед всех был Род – заглавный творитель, творитель-родитель сущего. Спервоначалу Род сидел в яйце, затем окреп да вылез… – Гаврила шустро бежал впереди по петляющей тропинке, перескакивал овражки, ручейки, иногда взбирался на крутые пригорки. Артур еле поспевал за ним, потому что приходилось одновременно слушать, следить за шапкой проводника, то и дело ныряющей в густой малинник, а еще очень хотелось осмотреться вокруг, слишком уж необычные и захватывающие картины вокруг разворачивались.
      То ярко-синяя речушка, которую только что пересекли, обернулась широким бурным потоком с песчаными островами и косыми отмелями. То группа низких кустиков с шелестом расправила ветви, обернувшись раскидистыми ивами. На нижних ветках ив, полощущих листья в темной медленной воде, развалились три девицы самого шикарного и беззаботного вида, в мокрых сорочках на голое тело. Артур дважды обернулся, ближайшая девушка приветливо помахала ему рукой и беззвучно скользнула в реку. Коваль успел заметить ярко-алые губы и серебристый плавник под свободной полотняной рубахой.
      – Так вот, ты слушаешь? – Хапун остановился так резко, что Артур едва не сбил его с ног. – Род, стало быть, а не ваши лики печальные, на поленьях малеванные. Род породил все, что вокруг, а что вокруг? – Он театрально повел рукой. – Вокруг – При-ро-да. Сами же вы такое словечко выдумали. Что при Роде родилося, то и есть… Так-то вот. Сподобился затем Род отделить Явь от Нави. Так уж повелося извечно, что ваши пустомельные дела Явью стали кликать, а нашу красоту Навью обозвали. Обозвали еще в те лета, когда человече безо всяких отражений серебряных туда-сюда шастал. Потому что верил человече и жил правдой…
      Гаврила ступил на шаткие мостки. Под мостками, в желтой цветущей грязи, прыгали лягухи размером с заварочный чайник. То ли пруд, то ли озерко. В громком хаотичном кваканье Артуру внезапно послышалось слаженное пение. Он обернулся уже на берегу, там где жирными черными полосами убегала к горизонту свежая пашня.
      Посреди пруда, на громадной дрейфующей кувшинке, на розовой подушке с кисточками, сидела самая крупная лягушка, какую он мог себе вообразить. На шее у зеленой красотки болталась цепочка с маленьким блестящим предметом, то ли ключиком, то ли – флэш-памятью. Лягушка раскачивала головой, разевала рот в такт пению, которое устроили две дюжины ее товарок, рассевшихся на соседних листьях. Передними лапками лягуха придерживала короткую стрелу с цветастым оперением и металлическим острием…
      – …И стал Род небесным Родником, и родились от него воды Великого акияна, а из пены того акияна явлена была Мировая Утка… Ты меня слушаешь, душа моя, али витаешь где стрижом? Ась? Не любо тебе мой сказ слушать, так замолчу! – Карлик сердито обернулся и притопнул пяткой. От негодования у него даже вылез на лбу лишний сучок.
      – Слушаю я, слушаю, – примирительно заговорил президент, невольно подражая стилю хапуна. – Уж больно занятно тут у вас, не гневись, дай поглядеть…
      – Ишь, занятно ему! Чай ишо наглядисси. Поспевай давай, а то, ежели засветло Кащееву деревню не нагоним, то придется в поле ночевать. А это нам вовсе ни к чему, травяницам подать платить!
      Коваль не стал спрашивать, кто такие травяницы, зачем им платить и как можно догонять деревню. Он вздохнул и припустил за косоглазым карликом по усеянной грачами борозде. Поле казалось бесконечным, взбегало на пологий холм, за которым снова открылись распаханные просторы. Пахло удивительно свежо и вкусно, небо синело той отменной глубокой синевой, которая обычно сгущается перед тихим закатом.
      – …Утка родила ясуней добрых и дасуней-демонов, чтобы у каждого, значит, листочка былприсмотр, у каждого облачка и у каждой твари. Никак иначе нельзя… Потом Род поглядел на небо и увидал, что там пусто. Тогда он породил корову Земун и козочку Седунь, а из ихнего молока состряпал Млечный Путь. Потом Род явил камень Алатырь, и камнем тем стал сбивать молоко из Млечного Пути. Вышло масло, из масла этого слепил Род Мать Сыру землю. Вот так-то… Оставалось Роду понять самому, что есть хорошо, а что есть – дурно. Тогда взял он и отделил Правду от Кривды, а завершив творение – помер…
      – Умер? – такого поворота Коваль не ожидал. Он поймал себя на том, что слушает с удовольствием. Наверное, очень давно не чувствовал себя в безопасности, и уж тем более давно не слушал сказок. Он был вынужден признать, что легенда получалась красивая, и наряду с примитивными представлениями в нее органично вписывались фундаментальные философские искания. – Как это бог может умереть?
      – Да вот так уж, – Гаврила на ходу снял шапку и почесал голову. Его череп походил на грубо оструганный пень, заросший мелкой зеленой травкой. – Не помер, как человек, а разродился напоследок, явил миру Сварога-отца и женушку его – Ладушку…
      Коваль оглядываться больше не решался. Слушал лекцию по мироустройству, смотрел под ноги и иногда – вперед. Далеко впереди, уже минут двадцать, если минуты играли здесь какую-то роль, шагал человек. Точнее – пахарь. В грубой крестьянской рубахе, закатанных выше колена портах, он налегал обеими руками на плуг, а плуг тащила коренастая, почти квадратная лошадка. Артур издалека не мог рассмотреть мелкие детали, но очевидно было, что и лошадь, и пахарь – живые, не оптический обман и не галлюцинация. Рубаха на спине крестьянина пропотела, лошадь обмахивалась хвостом, из-под копыт взлетали комья земли, плуг сверкал на солнце. Вечернее солнышко пригревало в затылок, впереди Артура и Гаврилы бежали вытянутые густые тени. Тени бежали, человек и хапун спешили налегке, порой переходя на рысь, но…
      Но не могли догнать уверенно бредущего пахаря.
      Коваль предпочел ни о чем не спрашивать. Таким макаром они «висели на хвосте» у крестьянина почти час, затем поровнялись с мертвым кряжистым дубом, и хапун резко свернул вправо. Дуб был единственным деревом среди бесконечной пашни, его словно пожалели когда-то, оставили как сухопутный маяк в море будущего золотого урожая. Почему нельзя было свернуть сразу, чтобы не переться два часа по жаре, отмахиваясь от слепней и увязая по щиколотку в унавоженном рыхлом черноземе, так и осталось загадкой. Хапун припустил вправо, теперь приходилось перескакивать через борозды. В последний раз Артур увидел степенно бредущего за плугом крестьянина, его светлую, подстриженную бороду, русую челку и задубевшие мозолистые ладони на рукоятках плуга.
      – Что, дивишься? – не оборачиваясь, хохотнул Клопомор. – Никто ишо пахаря русского не догнал, так-то…
      Поле закончилось так же резко и внезапно, как началось. Клопомор предостерегающе вскинул руку. По опушке березовой рощи неспешно вышагивали три избы. Между собой избы были связаны крепкими веревками, продетыми сквозь оконные рамы. Яркий свет горел в окнах только первого бродячего дома, там же топилась печь, густой прозрачный дым валил из трубы.
      – Пошли, догоним! – Гаврила азартно подтянул поясной ремень и кинулся следом.
      Крыльцо, наличники, конек крыши – все было украшено с удивительным изяществом, расписано яркими, сочными красками. Коваль запрыгнул на крыльцо следом за хапуном, и ноги тут же повисли в трех метрах от земли. Дом, словно поджидал только их, окончательно разогнул коленные суставы и припустил по наезженной тропе, вдоль самой границы пахотной земли.
      – Внутрях не гомонись, не суетись, ласков будь, – Гаврила осмотрел Артура, как мамаша осматривает первоклассника на школьном пороге, подтянулся на цыпочках, сдул с него пару пылинок, убрал застрявшую в волосах паутину.
      И постучал в дверь.
      Дверь сама по себе была достойна помещения на бархатную подушку и под бронированное стекло, но внутреннее убранство избы заставило Коваля открыть рот.
      Такого количества благородного металла и драгоценных камней он не ожидал. Причем золото и сверкающие камни вовсе не скрывались, не таились на витринах, они были повсюду. Серебряное деревце торчало из янтарной кадки, позвякивая янтарными же листочками. Золотые бокалы в беспорядке стояли и лежали на столе, подле золотой же ендовы, украшенной яшмой и сердоликом. Ножки стола оскалились львиными мордами, в глазах львов горели алмазы, клыки из слоновьей кости поражали верностью исполнения. Тончайшей работы подсвечники, в изумрудах и сапфирах, свисали на золотых цепях с потолка. От плавного хода избы цепи слегка раскачивались, вместе с огоньками свечей танцевало и переливалось несметное богатство.
      Помимо малого драгоценного деревца, украшенные топазами толстые серебряные ветви росли прямо из бревенчатых стен, образуя лавки. В глубине горницы виднелось сооружение вроде двухъярусной армейской койки, его скрывал занавес из тончайшей шелковой ткани, вышитой золотой нитью. Слева стояла широкая кровать с балдахином. Коврик, покрывало и подушки представляли собой гобелены, выполненные с завидным мастерством яркими, зовущими красками. На кровати кто-то лежал и наигрывал на струнном инструменте, похожем на гусли. На руке у неведомого гусляра Артур насчитал четыре громадных перстня.
      Здесь пахло так, как в библиотеке Зимнего. Артуру моментально припомнились древние манускрипты, которые любовно сберегал книжник Лева Свирский. Он промазывал страницы маслами, окуривал их благовониями, а корешки опускал в особые дубильные растворы, чтобы не завелись вредные насекомые.
      А еще тут сильно пахло голубятней.
      – Будь здоров, Клопомор! – высоким голосом произнес кто-то на печи. – Так это он и есть, твой Белый царь? Чего ж смурной такой?
      – Здорово, Гамаюн, – хапун снял шапку и в пояс поклонился. – Он и есть, без обману. Карты ваши не врут.
      – А карты наши никогда не врут, – томно откликнулся еще кто-то из-под шелкового балдахина. Этот «кто-то», судя по интонациям, почти наверняка был женщиной или, в крайнем случае, опытным трансвеститом. – Людишки бы не врали, а картишки не обманут.
      В горнице был кто-то еще, Артур ощущал троих. Этот третий сопел, кашлял, сморкался и, судя по мельканию теней за вышитой занавеской, вязал, забравшись на верх двухъярусной койки.
      – Может, и не он, у меня живот с утра пучит, не до того, – произнес наконец третий голос. Скрипучий, тонкий, очень молодой, и опять же непонятно, то ли мужской, то ли женский. – Вашей брусники моченой нажрался, теперь не до царей, не до песен, эх! Ну, заводи уж, чего на пороге-то топчетесь!
      Гаврила Клопомор чинно вытер сапоги о кунью шкуру, выдернул из локтя свежий росток и вытолкнул гостя на центр комнаты.
      Артур внимательно осмотрел всех троих и пришел к выводу, что ничего не знает о вселенной и о собственном маленьком мире.
      Хозяева бегущей избы наполовину были птицами.

      – Сирин, партийку распишем? – спросил Гамаюн.
      – Сдавай карты, – Сирин почесала когтем под мышкой, с ненавистью поглядела правым глазом на пойманную блоху, раздавила ее и устало растянулась на лавке.
      Коваль сморгнул. Затем сморгнул еще раз, не в силах поверить своим глазам. Но проблема заключалась не только в глазах. Он уже давно привык, что зрение в новом мире, пережившем катастрофу, способно обманывать мозг с завидным постоянством, однако органы чувств, воспитанные уральскими Хранителями, обмануть было сложно.
      Эта троица пернатых ему не чудилась. Коваль не смог бы поклясться, что слышит биение их сердец, и что все трое внутри устроены, как другие, привычные ему теплокровные организмы. Что-то внутри них бурлило и гудело, но совсем необязательно, что это были сердца или легкие.
      – Эй, ты играть будешь? – Гамаюн постучал по верхней полке.
      Оттуда неторопливо свесились две крепкие птичьи лапы, затем показался край длинного шерстяного шарфа и, наконец, непрерывно кивающая голова Алконоста.
      – Только, чур, не жулить, – заявил Алконост, прекращая считать петли.
      Он аккуратно отложил вязание и спустился вниз. Сразу стало светлее, словно сияющая радуга затрепетала в избе. Алконосту можно было по праву присвоить первое место по красоте оперения. Изумрудные, бирюзовые, иссиня-черные перья чередовались на его крыльях, а на спине и на груди собирались в сложный праздничный рисунок. Если шевелюра Гамаюна отдавала сединой, Сирин тоже входила в возраст зрелой женщины – очень условно, конечно, то Алконост имел внешность румяного, налитого силой юнца. Артур поймал себя на бредовой мысли, что очень хочется ухватить юношу за розовую круглую щечку.
      Алконост расправил грудь, поиграл темно-зелеными, хрустальными, огненными переливами. Явно он гордился своей незаурядной внешностью и не мог удержаться от хвастовства. Бело-молочная кожа его мальчишеской шеи постепенно грубела сразу после кадыка, покрывалась мурашками и мелкими, гладкими перышками. Мурашки, сказал себе Коваль, почти как у ощипанной курицы.
      – Сам ты жулик, – Гамаюн сделал вид, что обиделся, но сам незаметно подмигнул Сирин. – Эй, мил человек, сдвинь колоду, будь ласков.
      И протянул Ковалю колоду потрепанных карт. Артур машинально сдвинул, коснувшись черного загнутого когтя. Карты на мгновение привлекли его внимание, но их слишком быстро забрали из поля зрения. Сунули под нос – и тут же колода пошла в дело. С ловкостью вагонного шулера Гамаюн пустил колоду веером в воздух, поймал у самого пола, разложил до плеча, рубашками в обе стороны, и снова собрал.
      Сирин взяла свои карты со стола, с шумом отпила медовухи и покачала головой. Президент почувствовал, что сейчас у него разовьется косоглазие. На обратной стороне каждой карты вместо статичного узора шло кино. Точнее, никакое не кино, а шевелились, бегали и летали персонажи из картин русских художников. Здесь играли на поваленном бревне медвежата, рядом сестрица Аленушка полоскала в озере платочек, еще дальше… оп, не успел!
      Сирин сбросила карту лицевой стороной вверх. Очевидно, в игре использовалась система открытого прикупа, или таким образом скидывались равные масти, Артур так и не узнал. Он уставился на короля и валета, за которыми уже протянул цепкие когти Гамаюн.
      Король высунулся из карты чуть ли не до пояса! Он разглядывал Коваля, что-то кричал и указывал на него валету. Точнее, это был совсем не король, а если быть точным – древнерусский царь, в меховой шапке с золоченым защитным шишаком и с палицей в сучковатой ручище…
      До конца Артур не успел рассмотреть, Гамаюн сгреб карты. Вместо них выдал Сирин другие.
      – Чего уставился? – Сирин звучно высморкалась, потом чихнула и скинула одну карту Алконосту.
      Коваль еще больше запутался в игре. Он предположил, что сдавать будет все время Гамаюн, как это принято при игре в очко или в покер, но пернатые певцы постоянно ставили его в тупик.
      – Хочу понять правила, – робко вступил в разговор президент.
      – А тут и понимать нечего, – хриплым фальцетом ответил Алконост.
      Он сбросил в центр стола уже три взятки, все они валялись картинками вверх, и на всех картинках происходили бурные события. Шестерка оказалась богатырской отрубленной головой, из девятки лезли три богатыря, а из двойки с воем метели вырвались сани, запряженные четверкой вороных.
      – Гамаюн, твоя очередь гостей веселить, – напомнил вдруг Алконост. – Давай, напой что-нибудь к Рождеству.
      – Это кто тут гости? – скривился Гамаюн, но послушно запел что-то умиротворенное, пафосное, будто выступал на церковном празднике.
      Пока пел, подошла его очередь сдавать. Гамаюн ловко раскидал колоду, из прикупа вырвались медвежата и затеяли на столе возню.
      – Сдаешься? – перебила сказочный речитатив приятеля откровенно скучавшая Сирин.
      Вопрос относился к Алконосту. Он тут же нахохлился, потемнел лицом и кинулся ворошить груду карт на столе. Стрельцы-двойки, десятники-тройки, сотники-четверки и пятерки, лысые монголоиды в коротких полушубках, с непонятными Ковалю знаками отличия на рукавах прекратили драку и опрометью кинулись к своим картам. Крохотные человечки туда буквально ныряли, словно в проруби. Но даже внутри своих карт, сделавшись плоскими, не прекращали перебранку, махали кулачками и угрожали друг другу алебардами.
      – Снова обдурили? – надулся Алконост. – Где моя сторожка? Где червоная сторожка, я спрашиваю?
      Гамаюн состроил самое честное выражение лица, широко распахнул красивые голубые глаза и развел руки-крылья, как бы демонстрируя – ничего в карманах нет. Вечно хнычущая Сирин звучно высморкалась в платок, который Коваль назвал бы головным, и кинулась искать карту с бубновой сторожевой башней.
      – Где-то тут… где-то тут была… – бормотала Сирин. – Может, под лавку закатилась?
      – Жулье, – вынес вердикт Алконост. – Ты видел, добрый человек, что происходит с теми, у кого доброе сердце? – и патетически воздел к небу руку-крыло.
      – Можно вопрос? – осмелел Артур. Он уже догадался, что все три обитателя избушки неагрессивны, в драку не кидаются и превращать его в камень не собираются. – Почему так нужно мне доверить прах? Ведь я даже не знаю, что с ним делать. Вам вообще сказали, что я проспал сто тридцать лет?
      – Какая мне разница, сколько ты проспал? – выкатил свои прелестные глаза Гамаюн. – Вот я, к примеру, никогда не пою для всех. Толпа – это смерть индивидуальности. Вот ты – считаешь себя индивидуальностью?
      – Считаю, – кивнул Артур.
      – Индивидуален каждый дурак, – брезгливо поморщился Гамаюн. – В нашем деле главное – отличать индивидуальность от личности. Ты – личность?
      – Надеюсь, что да.
      – На бога надейся, да сам не плошай, – внезапно повеселев, пропел Алконост.
      Он уже не искал пропавшую карту, вытащил с верхней полки вязание и замелькал спицами. Сирин тем временем разбила в чашку два куриных яйца и принялась готовить себе гоголь-моголь. Ковалю показалось крайне неестественным, что одна птица кушает нерожденных птенцов другой. Ну… не птица, а полуптица, почти неважно. Карточную игру окончательно забросили. Два короля и две королевы неспешно прогуливались по янтарным доскам стола, обходя ендовы и кувшины. Трефовый король в длинной малиновой мантии сунул корону под мышку и что-то оживленно доказывал своим спутникам. На другом углу стола, подле открытой хлебницы, несколько тысяцких-девяток и темников-десяток, все в каракульче и хромовых сапожках, уселись в кружок, раскурили трубки и приступили к травле анекдотов. Периодически оттуда доносились раскаты тоненького хохота.
      – Я твердо уверен, что я – личность, – повторил Артур. – Личность, и все тут.
      – Хорошо, – неожиданно легко и беззлобно согласился мохнобровый Гамаюн. – Каждой личности – даешь по индивидуальности! Здорово я сочинил?
      – Здорово, – признался Коваль. – Но вы мне не ответили…
      – А давай что-нибудь исконное? – зажмурившись, как разогретый на печке кот, предложила Сирин. – Алконосушка, человек скучает. Что ты нам, Гамаюн, все неметчину гонишь? Человече, тебе нравится исконное?
      – Отчего же нет? – проявил осторожность Коваль.
      – Это мы запросто, – Алконост отложил вязанье и тронул струны:
 
Не целуй мои желтые глазки,
Не кусай мои липкие губы,
Я сижу на цепи возле дуба,
Кот издох, что рассказывал сказки,
 
 
Пьяный рыцарь пинает русалку,
Та к царевне ревнует брюхатой,
Леший пропил машину и хату,
Черномор собирает бутылки,
 
 
Тощий волк гложет кости на свалке,
Тридцать витязей в луже рыбачат,
Доит белку удачливый хачик,
Царь Кащей плотно сел на поганки,
 
 
На дорожках – дерьмо и окурки,
И неведомый зверь под кроватью,
Не кусай мои липкие губы,
Не ищи моих детских проклятий…
 
      – Стоп, не катит, – перебила приятеля Сирин. – Вишь, человече рифмы твои не шибко жалует. Интересно, что он вообще жалует?.. М-да…
      Алконост замолчал так же внезапно, как начал. Артур некоторое время сидел с открытым ртом, переводя взгляд с одного чудесного обитателя Изнанки на другого.
      Сирин внезапно заплакала.
      – И что дальше? – позволил себе вопрос президент.
      – Слышь, Клопомор, мы его и так и эдак обсмотрели. Вроде в огороде, но нервная система неплохая, – через голову Артура поделился с хапуном Гамаюн. – Перерождения должен выдержать. Если не помрет, конечно.
      – Это хреново, – опечалился карлик. – Так что, остерегемся? Или уж рубить, так сплеча?
      – Восприятие у него нарушено, – мелькая спицами, вздохнул Алконост. – Высокая тревожность. Может дать сбой. Но я бы рискнул.
      Коваль запутался еще больше.
      – Так это был тест? Вы меня проверяли?!
      – Проверяли, а как же? – удивился хапун. – Чай, мертвяком ты кому будешь нужный? Кабы не чужие люди, все тогда… не вернул бы Феникса.
      – Ты хотел победить Карамаза, ты его победишь, – сквозь слезы улыбнулась Сирин. – Если не передумал, пошли в подземелье?
      – Но я так и не понял…
      – А чего тут понимать? Мы тоже грядущее зрить не можем, когда карты рубашкой вверх. Бродяга твой все знает, ему доверься.
      – Он ничего не знает, я его спрашивал.
      – Ах да, – Сирин смешно хлопнула себя по лбу колодой карт. – Партийка-то еще не доиграна, слово скрытое не произнесено.
      – Неужели… Буба? – Артура вдруг пробил озноб. – Так он же по-русски трех слов связать не может.
      – Чтобы помереть честно, слов у него хватит, – отрезал Гамаюн. – Все бы так помирали, как этот болотник синий, так и жили бы вы иначе…

      Спускаясь следом за коротконогим крылатым созданием, Артур успел подумать о многом.
      Мы дышим воздухом, рассуждал он, и не задумываемся, что он пахнет. Мы не в состоянии различать оттенки кромешной тьмы, а ведь она неоднородна…
      В жерле пещеры их охватила густая, всепоглощающая тьма, она казалась бесконечной, и даже два зажженных и поднятых над головой факела не раздвигали ее границ. Тьма словно вскрыла череп, чтобы заполнить пространство внутри головы давящей, звенящей пустотой. Коваль провел во тьме лишь несколько минут, но ему уже до одури хотелось вернуться.
      – Скоро придет адаптация, – утешал он себя. – Все органы чувств и сознание привыкнут к миру, противоположному дневному. К миру, который мне кажется чуждым жизни, но это не так. Этот мир просто близок тому, что было до жизни, и тому, что будет после нее… Я спускался уже в места, где тьма была абсолютной, но это не значит, что в ней нельзя видеть. Постепенно я привыкал везде… Например, человека всегда видно, особенно на фоне светлой стены, даже в полном мраке. Главное – чтобы глюки не начались…
      Он незаметно вытащил зеркальце. Как ни странно, на сей раз джинн не скрывался.
      – Ты мне скажешь, кто такие эти мутанты? – как можно тише спросил Артур.
      – Хороший вопрос, – неизвестно чему обрадовался Хувайлид. – В библиотеке грозди имеются данные о серии генетических экспериментов, которые проводили ученые Летучего народа. Вполне вероятно, что так называемые «священные птицы» были созданы как ответ на первичные верования древних славян. Впоследствии контроль за экспериментальной колонией был утерян…
      – Ты хочешь сказать, что они живут по десять тысяч лет? – не поверил Коваль.
      – Да. Нет. Чрезвычайно сложная программа размножения и жизнедеятельности поддерживается извне, но источник указать сложно. Цикл размножения и передачи функций осуществляется раз в несколько столетий. Подтвердить или опровергнуть данные можно лишь опытным путем, исследуя образцы тканей…
      Голос джинна прервался. Словно в ответ на его самые худшие предчувствия, Артур услышал отдаленное женское пение, позвякивание и переливы невидимого оркестра.
      – Не отставай, милый, – Сирин продолжала периодически всхлипывать во мраке. – А то тут ям полно. Ухнешь – и готово, никто не сыщет…
      Коваль так и не понял, это человек-птица подслушала беседу и каким-то образом экранировала коммуникатор или джинна отсекло природным экраном. Наступил момент, когда Артур кожей лица ощутил едва заметную тепловую волну, затем неуловимо изменился вдыхаемый воздух, он стал более свежим и… домашним. Артуру совсем не нравилось, что ему отказывают все привычные и удобные бойцовские навыки, приобретенные наверху. Навыки, за много лет отшлифованные до автоматизма. Сколько он ни старался, он не мог проникнуть ментальным внутренним зрением за границу тьмы. Он наступал куда-то ногами и в метре от себя впереди слышал всхлипывания человека-птицы. Похоже, у Сирин глаза всегда были на мокром месте.
      – Чуешь, дух монаший? – шепотом спросила Сирин. – Здесь души иноков витают. Слыхал, как ваш епископ Игнатий говаривал? Толковый был человече. «Инок – истинная вдовица, для которой мир должен быть мертвым», вот оно как… Монахи-то ваши сильны верой были, не то что нонешние, м-да… Заживо себя, считай, в кельях хоронили. Уходили под землю, чтобы уже не возвращаться. Вот и прикинь, сколько таких некрополей по Руси, где души святые витают, освобождения не ждут… По мне так, без разницы, какую веру исповедовал человек, если он заранее подземную долю избрал. Вот, к примеру, ты слыхал о монастыре, основанном преподобным Антонием Печерским в Чернигове? Так вот, милый, оказалось, что Батый не смог монастырь разорить. Попросту не нашел. Смута тогда тоже по земле катилась, и решил преподобный монастырь сразу вполовину под землей закладывать. Потому и не нашли… Ох, мил человек, тебе скушно, да? Давай я тя лучше рифмами повеселю, правда, я веселые не помню…
      – Не, лучше не рифмуй! – взмолился Артур, вытаскивая застрявшую в волосах летучую мышь. – Я не знаток поэзии.
      Они вошли в высокое холодное помещение. Каждый вздох здесь норовил вернуться троекратно.
      – Знаток, не знаток… – Сирин шумно высморкалась. – Ты вроде до седины дожил, а просто так обменяться добром не желаешь… А синий твой болотник просто так добро отдал. Ладно уж, прощевай тогда…
 
…Я не люблю тебя,
Я тоже. Не слишком тебя люблю…
Но это не повод холодный ножик
Приставить к горячему лбу…
 
      Артуру стало грустно, хорошая вроде песня. Но извиниться он не успел, потому что под ногами внезапно кончился пол и он рухнул в пустоту. Летел недолго, приземлился на ноги и чуть не ослеп. Из темноты он вырвался в освещенный тоннель, выложенный из белого кирпича.
      Сирин исчезла. Озираясь в поисках пернатого проводника, Коваль едва не налетел на низенького опрятного старичка в железных доспехах, с внушительной связкой ключей на поясе.
      – Извините, вас можно на секундочку?
      – Ох, Род-заступник, уффф, напужал-то!
      – Простите, – смутился Артур. – Не хотел вас пугать. Просто мой приятель с крыльями куда-то провалился, а без него тут как-то неуютно. Не подскажете, отец, как мне выйти к развилке? Вроде бы он к развилке меня вел.
      – Так, а тебе куды? – прищурился дедок. – На Китеж, на Алатырь али к пристани?
      – К пристани ему поздно, – гулко отозвался кто-то из-за поворота тоннеля. – Остатний рыба-кит к Буяну надысь уплыл. Тю-тю, таперича до полной луны хвощ жувать на бережке.
      – Спасибо, но к морю мне не надо, – несколько опешив, ответил президент. – Вероятно, вы в курсе, как короче добраться до Малахитовых ворот? Мне туда нужно отнести прах Феникса…
      Он спросил и затих. Здесь каждый звук возвращался троекратным эхом. Пол тоннеля задрожал. Из-за поворота, горделиво держа спину, вышел… взрослый китоврас. Артур мгновенно уловил сходство этого трехметрового гиганта с юношей, которого они спасали от голодных зайцев. Только у этого имелись широченные плечи, укрытые шерстяным платком, вокруг мощных бицепсов вилась татуировка, а спину покрывала попона с подсумками.
      – Что, Кощей, подойдет он нам? – обратился кентавр к ключнику. – Вишь, струхнул, ворота какие-то ищет… Может, лучше, тогось, по хатам?
      – А ему туда не надо, – уверенно отозвался Кощей и укоризненно поглядел на Коваля черным, как у грача, глазом. – Сам-то себе не ври, кровь с молоком! Как вы мне надоели, лепкие, и как у вас язык не отсохнет, врать на каждом шаге?
      – А куда мне, по-вашему, надо?