В тот же день, к вечеру, подполковник Бердяев получил сообщение о приехавшем из-за границы эмиссаре Плеханова и Аксельрода. Бердяев был доволен. Так неплохо получилось у него с этнм «подсадкой» Петровым! Этот агент просто находка! Все самые свежие новости о кружке Кашинского и Егупова регулярно поступают от Петрова в жандармское отделение.
      — Так как теперь с этим кружком? Может, прихлопнуть пора? Такое поличное!.. — старший чиновник для поручений, обычно делающий Бердяеву доклад в начале и в конце каждого дня обо всем «особо важном», хитро сощурился, склонив голову к левому плечу.
      Бердяев почти весело глянул на него, даже слегка подмигнул:
      — Ни в коем случае! Им надо дать возможность как следует проявиться. Вот теперь обязательно зашевелятся! Такое количество нелегальных изданий в руках держать не станут, наверняка начнут искать возможности распространения, так что круг расширится в самое ближайшее время. Пускай пока поиграют в «конспирацию»!
      — Вот именно: пускай поиграют! — старший чиновник даже подхихикнул вдруг. — Они и ведать не ведают, что каждый их шаг у нас на виду! Забавно наблюдать эту игру, ваше превосходительство! А как они все скачут с квартиры на квартиру! Вроде бы запутывают следы… Вон Кашинский за полгода сколько переселений совершил; с половины сентября до рождества проживал в Яковлевском переулке, затем переехал в Салтыковский переулок, через полтора месяца перебрался в Малый Кисельный переулок, теперь вот живет со своим приятелем Терентьевым на Петровке…
      — Ну что ж… — Бердяев усмехнулся. — Недолго им теперь «скакать». Скоро им квартира будет обеспечена постоянная…
      — Это уж так!.. — старший чиновник кивнул. Бердяев вдруг нахмурился, глянув на часы, вновь напустил на себя начальственно-суровый вид:
      — Однако, мы заговорились сегодня… Довольно о долге гражданском, пора подумать и о долге христианском! Не забыл, Евстафий Павлыч, какой сегодня день?..
      — Как можно?! Великий четверток! — старший чиновник вскинул густые темные брови, сросшиеся над переносьем, поставил их «шалашиком». — Распорядиться насчет пролетки?..
      — Да, пускай через часок подадут!
      — Слушаюсь!..
      Прилежным христианином Бердяев, пожалуй, не был, служба не оставляла ему на это времени, однако храм божий по большим церковным праздникам посещал. На страстной седмице неизменно постился, а перед ней обязательно исповедовался, всякий раз испытывая какое-то неловкое чувство: он, начальник жандармского отделения в самой Первопрестольной, он, призванный бороться не с какими-то грешками людскими, а со всевозможными антигосударственными кознями, вдруг оказывался в роли ответчика…
      В храм Христа-спасителя Бердяев поспел почти всамому началу вечерни. Встал, как обычно, в сторонке, напротив правого клироса. Первых почетных мест у аналоя избегал. На публике «выпячиваться» ему, человеку, занятому делами тайными, негоже.
      Диакон, в облачении, отполыхивающем золотистыми теплыми бликами, буйногривый и огромный, словно бы доказывал стекшимся в храм прихожанам свою принадлежность к первоклассным басам. От его возгласов дрожали и падали огоньки лампад и свеч. Слова священника в чередовании с его львиным рыком казались Бердяеву далекими слабыми криками о помощи погибающего во время страшпой бури человека.
      Наконец пришло время абсолютного единовластия этого потрясающего баса. Диакон спустился с амвона, встал перед аналоем, лицом к царским вратам, взял лежавшее на аналое огромное, в позолоченном чеканном окладе Евангелиеи, не раскрывая его, в знак того, что все, содержащееся в этой тяжелой книге, он знает наизусть, начал:
      — Бррра-ти-е-е!..
      Грозное, низкое, кровожадное какое-то, рокотание диаконского баса затопило все немалое пространство храма, темной жадной водой плеснулось под самым куполом, заставило ознобно содрогнуться Бердяева. Он даже ссутулился вдруг и голову наклонил, будто оказался стоящим под угрозно нависшей над ним великой тяжестью.
      «Вот таким должно быть слово верховной власти! Вот так чтобы доходило!.. Чтоб озноб и трепет!..» — неожиданно подумалось ему, и пальцы правой руки его, сложенные было в троеперстие, для крестного знамения, сжались в кулак. И мысль перескочила вдруг на то, чем жила до того, как он вошел в этот храм. Представилось, увиделось вновь, как в самое ближайшее время будет покончено с еще одним «осиным гнездом» в Москве. «А там надо будет как следует взяться за студентов-поляков. Их землячество, их Польское коло тут, в Первопрестольной, заметно оживилось. Надо, надо как следует приструнить их! Но! Вовремя и с умом! — Трубный возглас диакона заставил Бердяева вздрогнуть. — Господи, прости и помилуй! — Он вознес взор свой горе и перекрестился истово. — И в доме твоем не могу не думать о делах своих!..»

      Вечером у Михаила собралось сразу пятеро бывших членов петербургского «Рабочего союза»: сам он, Иван Епифанов, Федор Афанасьев и два гостя из Тулы — Мефодиев и Руделев, приехавшие по приглашению Михаила. Приехали они почти в полдень, Михаил в обеденное время не успел поговорить с ними, да еще и Егупов явился к нему с такой важной новостью…
      И вот они, впятером, сидели у горячего самовара, чувствуя себя как на празднике. Даже Иван Епифанов на сей раз был не таким скованным и молчаливым, вместе со всеми предавался воспоминаниям о Питере, об общих питерских знакомых и товарищах по организации.
      Михаил рассказал гостям из Тулы все, что знал о жизни «Рабочего союза» за последние месяцы, рассказал, что дела в Питере идут неплохо, несмотря на аресты, случившиеся в конце минувшей зимы и в начале весны, что организованы новые кружки, что готовятся там к проведению второй маевки…
      — Да, — со вздохом заметил Гавриил Мефодиев, — в Питере идет настоящая работа, а мы вот с Николаем Рудслевым оказались в этой Туле будто на острове… Пока еще не очень шибко идут наши дела…
      — Что верно, то верно, — согласился с ним Руделев.
      — Признаться, и мы тут, в Москве, почти не в лучшем положении, — сказал Михаил, посмотрев сначала на Афанасьева, затем на Епифанова. Афанасьев напряженно кашлянул, Епифанов опустил глаза.
      — А помнишь, Михал Иваныч, — Мефодиев хитро усмехнулся, — про свою «прогрессию»-то?! Как по ней все гладко выходило!..
      — Да, был такой грех, — усмехнулся ответно Михаил. — Замечтался тогда! Теперь сам вижу…
 
      Как-то, на очередном занятии, излагая рабочим своего Гаванского кружка эволюционную теорию Дарвина, он пришел к неожиданной, тут же захватившей, увлекшей его мысли о распространепии передовых идей в рабочей среде и о том, как скоро это распространение должно привести к желанному результату. Померещилась некая «прогрессия»… Он тут же и принялся объяснять своим кружковцам суть этой «прогрессии»:
      — Смотрите, друге, как все просто!.. Допустим, имеется двадцать хорошо подготовленных для революционной пропаганды рабочих. Если каждый из них через два года подготовит таких же двоих, то там, где было двадцать, будет уже шестьдесят! А еще через два года вместо шестидесяти окажется сто восемьдесят! А еще через два — пятьсот сорок! А затем — тысяча шестьсот двадцать, а там — четыре тысячи восемьсот шестьдесят!.. То есть через десять лет первоначальное число увеличится в двести сорок три раза!.. Это же — потрясающе! С такой силой уже горы можно своротить!..
      В возбуждении он широко улыбался сидевшим перед ним людям, потирая ладонью затылок. Так все ясно и просто было по этой его «прогрессии», так заманчиво!.. Вот осуществить эту счастливо пришедшую идею, и… Даже дух захватывало от воображенного результата!..
      — Понятная штука!.. — солидно кивнул Федор Пашин и врастяжку, почти нараспев, повторил незнакомое слово: «Прогрессия…» И, повторив, словно бы спохватился: — Но про жандармов-то забыли!.. Они эту «прогрессию» мигом нарушат!..
      — Не исключено… — Михаил кивнул ему. — Но ведь продолжать дело можно и в местах высылки или ссылки… Наше дело, таким образом, будет расширяться, охватит другие места и города, нас будет уже так много, что мы обязательно придем к своей победе и весьма скоро придем! Только постоянно готовиться надо, действовать!..
      Тогда, в увлеченности этой идеей насчет «прогрессии», он изложил ее суть и в Центральном рабочем кружке. Вроде бы все гладко получалось по ней. А вот в самой жнзни, оказавшись в отрыве от «Рабочего союза», увяз он в рыхлой организации Кашинского и Егупова…
      — Нечего сказать! Увлекся я тогда… — продолжал Михаил. — На деле все сложней, поскольку и жизнь сама сложной любой придуманной нами хитрости. Вот — оказались мы с Афанасьичем в Москве, в новой обстановке. Много ли удалось нам сделать? Хвастать пока нечем. Вошли в организацию. А организация какая? Полустуденческая, полународническая, полумаркснстская… Многое в ней не так и не туда клонится, а направить по-своему, как надо, — нет сил. Мы — меньшинство. К тому же пришельцы. И другое надо взять в расчет: в Питере у нас организация в основном рабочая, как и должно быть, а тут из рабочих — опять же один Афанасьич. Такого быть не должно! Пока же укрепить организацию за счет прилива рабочих нет возможности, ибо слабы или почти вовсе отсутствуют связи со здешними фабриками и заводами. Без более широкого участия в организации рабочих этих связей не установить. В ближайшее время я хочу съездить в Питер и поговорить там насчет переезда в Москву кое-кого из нашего «Союза». Вот тогда и здесь мы сможем развернуться как следует! Есть у меня в Питере подходящий парнишка. Думаю устроить его у себя в депо. Через него вполне можно будет вести пропаганду среди наших рабочих. Толковый малый! А рабочие подходящие у нас, в мастерских, есть. Только мне, инженеру, трудно войти с ними в сношения. Нужны рабочие-посредники. Хочу вызвать сюда еще и Наташу Григорьеву… Помните такую?..
      — Эту Наташу-швею?.. — спросил Мефодиев.
      — Ее, — Михаил кивнул.
      — Толковая девка! — заметил Руделев.
      — Так вот и собралась бы у нас сила! — торопливо продолжил Михаил. — Устроиться нашим на работе можно здесь же на Пресне. Здесь много всего! Взять хоть «Трехгорку»: несколько тысяч рабочих сразу! Даниловский сахарный завод, заводы Оссовецкого, братьев Мамонтовых…
      — Да, конечно, вам тут надо иметь надежных, своих людей! Без широкой поддержки рабочих, грамотных, понимающих, что к чему, не обойтись! — сказал Мефодиев, крепко пристукпув ладонями по столу.
      Михаил улыбнулся невольно: такой знакомый жест, столько в нем уверенности и основательности!..
      К Мефодиеву он всегда испытывал чувство особенной приязни. Не одним именем, но и характером тот напоминал ему старшего брата.
      Мефодиев — потомственный питерский пролетарий, родился и вырос в Питере, жил там до апреля прошлого года, до ареста и высылки в Ревель. С двенадцати лет он стал учеником на фабрике, затем поступил в инструментальную мастерскую Варшавской железной дороги, где проработал токарем шестнадцать лет. Образование у него вовсе небольшое (всего один год учился грамоте в железнодорожном училище), но через самообразование, через чтение книг и занятия в рабочих кружках многого достиг в своем развитии, стал неплохим оратором. Имел он и немалый опыт конспиративной работы, которую начал еще лет десять назад в одном из рабочих кружков «Народной воли». В «Рабочем союзе» Мефодиев был одним из главных организаторов.
      За разговором Михаил не заметил, как время подошло к двум часам ночи. Спохватился:
      — Ого, други, как мы забеседовались! Спать, спать пора! Завтра-послезавтра еще наговоримся! Будет время!..
      И оба тульских гостя, и Федор Афанасьев ночевать остались у него. Уже лежа в постели, Михаил слышал, как они переговаривались вполголоса в соседней комнате, где им было постелено:
      — Да, нынче у Михал Иваныча, как у тебя в Сивках!..
      — И не говори, Афанасьич! Так-так!..

      Следующий день вновь был суетным для Егупова. В этот день он повидался на квартире Векшина с Борисом Громаном и Алексеем Первушиным, пригласил их прийти в субботу, под пасху, на вечеринку к Брусневу.
      С заговорщицким видом втолковывал обоим «техникам»: «Собираться будем по двое, по трое, в разное время. Мы должны прийти к Брусневу в четверть десятого, так что вы оба ждите меня здесь же, у Векшина, я за вами зайду, отсюда мы вместе и отправимся. Оденьтесь в статское платье!..»
      Передав им свежий экземпляр брошюры «Русский рабочий в революционном движении», он помчался к Никитской в Полуэктов переулок, где ожидал его «Семен Григорьевич — Франц Ляхович…». Тот, истомленный ожиданием и неопределенностью своего положения, сразу заговорил о том, что ему неудобно и далее оставаться у незнакомой, ничего не подозревающей женщины да еще с таким чемоданом, что от содержимого этого чемодана ему надо поскорее избавиться, после чего он намерен перебраться в гостиницу, где пропишется по заграничному виду…
      Егупов аж руками на него замахал:
      — Да вы что? Вы же сразу попадетесь! В гостиницу — ни в коем случае! На вас же сразу обратят внимание! Рабочий! Из-за границы! Франц Ляхович!.. Да вы что? Только не в гостиницу! Я вас завтра же пристрою к кому-нибудь из своих знакомых. По Москве только что прокатилась волна обысков и арестов! Мы тут живем в последние дни как на бочке с порохом! Нужна осторожность и осторожность!.. — тут он кинул опасливый взгляд в сторону окна, за которым виднелся уголок уютного московского дворика, освещенного уже предзакатным солнцем, там, устроившись на небольшом штабельке теса, кухарка Никитской сушила только что намытую дубовую пасоченцу.
      — Вы меня простите, Семен Григорьевич: теперь я не имею времени, должен спешить на встречу с одним человеком… — продолжал Егупов многозначительно. — Завтра я устрою вам ночлег в другом месте, там мы поговорим обо всем…
      — Но — хотя бы чемодан!.. — заикнулся Семен Григорьевич.
      — Ах, да! — Егупов хлопнул себя по лбу. — Совсем было забыл. За чемоданом вот-вот должен приехать наш человек. Он вам скажет, что приехал от Михаила Михайловича, от меня стало быть. Чемодан этот человек отвезет в надежное место. Ну а насчет всего дальнейшег потолкуем потом! Не беспокойтесь! Ждите меня завтра Впрочем, за вами может прийти и кто-либо другой! — тряхнув на прощанье руку вовсе растерявшегося заграничного эмиссара, Егупов выскользнул за дверь.
      «Семен Григорьевич — Франц Ляхович и прочая, и прочая», метнувшись к окну, успел увидеть лишь спину промелькнувшего «руководителя московской революционной группы» (так сказано было ему об этом человеке в Варшаве)… Он даже фамилии его не знал. В Варшаве названо было лишь имя-отчество этого «руководителя», и сам он, при знакомстве, назвался лишь по имени-отчеству.
      Райчин сгорбленно замер у окна, почувствовав вдруг странную ватность, размягченность во всем теле. Столько дней жил единым напряжением, готовностью встретиться с любой опасностью, с такими надеждами ехал сюда, в Россию, в Москву, и вдруг столкнулся с какой-то неопределенностью… Проявив немалую радость по поводу привезенных нелегальных изданий, этот Михаил Михайлович вот уже второй день словно бы ускользает от него…
      «Уж не водит ли он меня за нос?.. — подумалось вдруг Райчину. — Может быть, тут и нет никакой серьезной революционной группы?.. Но нет же, в Варшаве мне говорили!.. Сомневаться нельзя! Ведь существуют же здесь на самом деле те явочные адреса, которые мпе дали варшавские знакомые этого «Михаила Михайловича». Возможно, он не доверяет мне?.. Но где основания для этого?.. Одни шифрованные записки, которые я привез, уже говорят в мою пользу… Впрочем, осторожность понятна. В Варшаве тоже не вдруг мне поверили… Но я же приехал не сидеть тут по конспиративным квартирам, а действовать!..»
      Райчин покинул Россию около семи лет назад. В Швейцарии, в Винтертуре, он окончил техническое училище, после чего переехал в Женеву, где сблизился с Плехановым и стал работать в типографии группы «Освобождение труда». В Женеве он серьезно занимался самообразованием, читал работы Маркса и Энгельса, немецких социал-демократов. Являясь членом женевского Общества польских рабочих, он выступал на его собраниях. Вообще он тяготел к самостоятельной революционной деятельности, роль заведующего типографией группы «Освобождение труда» не очень-то устраивала его. И вот самим Плехановым ему было предложено — съездить в Россию, завязать сношения с основными русскими и польскими революционными группами, даже попытаться объединить их под эгидой группы «Освобождение труда», если представится возможным такое… В поездку он отправился не с пустыми руками…
      Русскую границу Райчин пересек 20 марта. Приехав в Варшаву, он разыскал там Даниила Вислицкого, которого хорошо знал по годам совместной учебы в Винтертуре. Спустя неделю Вислицкий пристроил его на конспиративной квартире социал-демократической группы Иваницкого — Пескина, а затем познакомил со своими товарищами по «Союзу польских рабочих».
      Члены группы Иваницкого — Пескина не сразу решились на содействие Райчину, поскольку он показался им недостаточно конспиративным и мало подготовленным теоретически для ведения политических дискуссий с социал-демократами и народовольцами по столь непростому вопросу, как объединение общих сил основных революционных групп России. Однако Райчин заявил, что поручение дано именно ему, не кому-либо другому, дано самим Плехановым, а это — достаточно веский аргумент для того, чтоб ему было оказано полное доверие. И доверие было оказано. От Шумова и Рункевича Райчин получил адреса Авалиани и Никитской в Москве для встречи с Егуповым.
 
      После свидания с Райчипым Егупов направился к себе на квартиру. В голове его все шло кругом. Столько забот свалилось разом! А тут еще этот «пекарь из Щигров», этот Филатов, которому он, несмотря ни на что, пообещал дать «нелегальщины»… Сделать это можно было не вдруг, сначала надо было с помощью Петрова понадежнее пристроить чемодан «Семена Григорьевича — Франца Ляховича и прочая, и прочая». Пока же Филатова предстояло куда-то определить на ночлег, у себя оставлять его еще на одну ночь Егупов никак не хотел.
      На квартире поджидал его Авалиани. Он взялся устроить ночлег Филатову у какого-то своего земляка-приятеля лишь на следующую ночь, так что Егупову пришлось примириться с тем, что нежелательный гость останется у него еще на одну ночевку. Семена Григорьевича он решил определить на субботний ночлег к Василию Дмитриеву.
      Вернувшийся на квартиру уже поздно вечером Михаил Петров сказал Егунову, что чемодан им перевезен на Большую Сернуховку, в дом Общества приказчиков, в котором жила его замужняя сестра Елизавета Подгорнова.
      — Забыл тебя попросить вот еще о чем, — сказал Егупов, поблагодарив друга за оказанную услугу. — Ты завтра или послезавтра составь список всего привезенного, выпиши все названия брошюр и против каждого названия проставь количество экземпляров. Список мне нужен: надо точно знать, чем мы располагаем.
      — Обязательно составлю! — пообещал Петров, с усмешкой подумав про себя: «Уже составлен такой список, только не для твоей милости и не мной, а кем следует…»
      — Про завтрашний вечер не забыл? — спросил Егупов.
      — Как можно?!.
      — У меня завтра день опять суетливый. Убегу с утра, так что ты запомни: у Бруснева вы должны быть в половине девятого. Авалиани и Вановского я уже предупредил. Соберетесь здесь. Втроем и отправитесь, Вановский вас отведет. А я зайду за «техниками» к Векшину. Мы придем попозже.
      — А этого куда? — Петров кивнул в сторону соседней комнаты, из которой доносилось похрапывание «пекаря из Щигров», уже давно спавшего.
      — Его Авалиани отведет ночевать к какому-то своему знакомому. Ты тут без меня — осторожнее с ним в разговорах!
      — Что я — не понимаю?! — Петров изобразил искреннюю обиженность.

      Наступила страстная суббота. В полдень Авалиани отвез Филатова к своему приятелю, затем отправился, по договоренности с Егуповым, к Никитской, откуда вместе с заграничным гостем поехал к Василию Дмитриеву.
      Егупов, успевший с утра обежать пол-Москвы, в это время, по пути к Дмитриеву, повстречал Громана и Первушина и сказал им, чтоб они стукнули часов в семь в окно квартиры Дмитриева, на этот стук он выйдет в поведет их к Брусневу. Егупов опередил Авалиани и его спутника, оказавшись у Дмитриева раньше их: ему заранее надо было договориться с Дмитриевым насчет ночлега для Семена Григорьевича. Однако Дмитриева он дома не застал. Занимал тот со своим однокашником Буржинским две комнаты. Буржинского дома тоже не было. В комнате Дмитриева трое учащихся Технического училища чертили какой-то план. Егупов решил было подождать Дмитриева на улице, но в прихожей послышались шаги. Вошли Авалпапп и Семей Григорьевич. Авалиапи тут же ушел, сказав, что спешит по делам. Егупов пригласил Семена Григорьевича в комнату Буржипского. Плотно притворив двустворчатую дверь, оп окинул бедно обставленную комнатушку быстрым взглядом, кивком пригласил Семена Григорьевича садиться. Сел и сам.
      — Вот тут вы и переночуете сегодня, а там поглядим, — сказал он. — Возможно, подыщем что-нибудь другое.
      — О, теперь я вижу: у вас тут, в Москве, действительно целая организация! Признаться, я не думал! — Семен Григорьевич как-то искательно улыбнулся. — Я полагал, что есть, в лучшем случае, лишь разрозненные кружки, и мне представлялось, что я своими речами в этих кружках поспособствую их объединению в организацию, а также объединению с организациями других городов. Но, так или иначе, я думаю, что мне надо будет задержаться в Москве. Надеюсь, что своими знаниями и. практичностью я буду здесь полезен…
      — Напрасно вы думали, что в Москве все так слабо! — перебил Егупов. — Я заметил по своим варшавским знакомым: есть такое заблуждение, мол, в России революционная деятельность ещо в самом зачаточном состоянии. Но здесь у нас есть уже и боевые организации, и стремление их к объединению!
      Семен Григорьевич так и просиял:
      — Мне очень-очень приятно все это слышать! А потому моя задача должна измениться. Я имею от Плеханова еще несколько серьезных поручений… Но о них я могу говорить вполне открыто, лишь зная, каково направление вашей организации, каков, так сказать, образ мыслей руководителей ее.
      — Мы — за самую активную борьбу с существующим строем… — уклончиво сказал Егупов.
      Почувствовав, что имеет дело не просто с единомышленником, но и с родственной натурой, Семен Григорьевич разоткровенничался:
      — Мне, раз уж я оказался здесь, надо бы встретиться и поговорить с русскими рабочими, а также со здешними революционно настроенными интеллигентами…
      — Насчет встречи с рабочими теперь очень сложно… — сказал Егупов. — Я уже говорил вам о том, что прошли тут у нас обыски и аресты… Ну а о встрече с нашими интеллигентами… можно подумать… Только предупреждаю, что из-за опасности теперешнего положения очень может быть и так: поговорить вам придется лишь со мной…
      — Что же… Если не будет возможности более широкой встречи, то я согласен переговорить обо всем и лично с вами. — Семен Григорьевич развел руками и, улыбнувшись, сказал: — Может быть, мне больше повезет в других местах…
      — Что вы имеете в виду? — спросил Eгупов, насторожившись.
      — В моих дальнейших планах — поездки в Ростов и Воронеж… У меня есть там несколько адресов…
      — Вот этого вам делать нельзя!
      — Почему же?
      — Ездить теперь по России по заграничному виду на имя рабочего Франца Ляховича?! Да вы что? Вы сразу же привлечете к себе внимание!
      — А вы не могли бы достать для меня чужой вид?
      — Нет.
      — Как же так?! Вы называетесь организацией! Вам же надо рассчитывать на связь с эмигрантами, привлекать их к кружковой работе!.. Ведь они, как люди опытные, могут принести большую пользу! Но вот из-за какого-то вида на жительство это невозможно… Порядочная организация обязательно должна иметь на всякий случай несколько видов для приезжающих из-за границы. Вот, например, я! Отлично знаю ведение типографского дела, кроме того, я — механик, а стало быть, могу устроиться на любой завод и вести пропаганду среди рабочих. В этом у меня большая заграничная практика. Разве вам не нужны такие люди?! Нужны! А как вы их привлечете, если не имеете самого элементарного?!.
      — Видите ли… — уклончиво ответил Егупов, поморщившись (приходится повторяться!), — очень сложное время теперь… Обыски, аресты… Деятельность организации нам необходимо временно свернуть, поскольку все теперь связано с большим риском…
      — Я понимаю… — сказал Семен Григорьевич, и Егупову послышалось в этом «я понимаю» плохо скрытая ирония. Он почувствовал себя уязвленным и заговорил вдруг резко:
      — Нет, вы, видимо, не совсем понимаете, сколь непростое время мы тут переживаем. Вам к этому надо отнестись посерьезнее. Если вы хотите вести со мной дальнейшие переговоры и повидаться с кем-либо из моих товарищей, без согласия с которыми я ни о чем положительном не могу с вами договориться, то вы должны здесь, в Москве, ни с кем более не встречаться и по окончании переговоров с нами сразу же возвратиться в Варшаву, а там — и за границу, как можно скорее, нигде не задерживаясь и не прописываясь по своему заграничному паспорту.
      — Хорошо, хорошо! Я согласен! Мне много говорили о вас в Варшаве, я верю вам! — торопливо сказал Семей Григорьевич, словно бы опасаясь, что все вдруг может расстроиться.
      Егупов, глянув на часы, поднялся. Было уже около семи, а Дмитриев все не появлялся, да и в окно, как было условлено, вот-вот должны были постучать.
      — Мне надо сейчас уйти, — сказал он. — Вы оставайтесь. Я напишу записку хозяину квартиры. Он, должно быть, скоро объявится…
      Вырвав из записной книжки листок, Егупов быстро написал карандашом: «Василий! Прошу тебя дать переночевать у себя подателю сей записки. С ним ни о чем, что касается меня, не говори и фамилии моей не сказывай».