По простой прпчине: жена моя серьезно больна, я хотел давно перебраться в Москву, надеясь получить здесь для нее настоящую медицинскую помощь. И вот в феврале я получил место в Москве. Жалованье было небольшое. Снять отдельную квартиру мне было не по карману, а поселиться с женой в меблированных комнатах было бы крайне неудобно, имея в виду характер лечения жены. Поэтому мы на первое время решили взять квартиранта. Бруснев предложил мне себя. Это нам было удобно, поскольку знакомый человек. Мы отдали ему две отдельные комнаты с особым ходом из передней. Он платил нам за квартиру со столом 35 рублей в месяц. Согласитесь, деньги хорошие. Жена была все время здесь сильно больна и не выходила из комнаты. В середине апреля материальное положение мое улучшилось настолько, что я предложил Брусневу, чтобы он подыскал себе квартиру, поскольку болезнь жены и способы ее лечения не позволяют иметь рядом постороннего человека…»
На «тонкое» замечание насчет того, что Бруснев, видимо, был неудобным квартирантом, поскольку его часто навещали всевозможные гости, Епифанов отвечал:
«Да, его посещали многие лица. Однажды, а именно в пасхальную ночь, у него сразу собралось человек десять…»
Епифанова не надо было «тянуть за язык». Он тут же сообщил, что велись при этом разговоры с упоминанем какого-то «воззвания к голодающим». Тут же и оговорился, мол, сам он в тех разговорах не участвовал, лишь заглянул к Брусневу ненадолго и снова вернулся к больной жене. Он и раньше ни о каких революционных делах с Брусневым не говорил. Не замечал у него и революционных изданий. По крайней море, Бруснев ему их не показывал ни разу…
Затем Епифапов дополнил первоначальные показания, сказав, что на
страстной,4 апреля, днем, видел у Бруснева двоих незнакомых мужчин. В предъявленных фотографиях узнал тульских рабочих Руделева и Мефодиева. Сказал, что по разговорам счел их за людей образованных, никак не мог предположить в них простых рабочпх.
Последнее замечание было ценно: при допросах Руделева и Мефодиева следствию заранее было ясно, какие это рабочие, так что тем не удалось
свалять ваньку,сыграть в «темноту беспросветную»!..
Свою непричастность к тайным делам Бруснева Епифанов особенно старался подчеркнуть:
«Я на службе проводил почти все свое время. Так что ни о чем не мог знать. Все праздничные дни я был ранят с семи утра до двух дня, по средам и субботам — от семи утра до шести вечера, по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам — от семи утра до одиннадцати ночи. У меня едва хватало времени на прочтение газеты. Это может подтвердить токарный мастер господин Эрман! Да вот вам факт: я начал заведовать мастерской с половины апреля и слишком рьяно взялся за дело. Работа была спешная, работали, прихватывая часто и ночное время и воскресные дни. Рабочие даже стали высказывать неудовольствие и часто не выходили на работы. Тогда я объявил им, что невыходящие будут оштрафованы. И штрафовал! Сами посудите: мог ли я участвовать в делах Бруснева, мог ли я штрафовать рабочих, а дома говорить об их освобождении?!»
На вопрос, знаком ли он с Егуповым, Кашинским, Квятковским, Терентьевым, Борзенко, Лнпкипым, Филатовым, Красиным, Епифанов отвечал:
«Егупова я узнал на днях. Его рекомендовал мое Бруснев на место, которое открыли у нас в конторе. Бруснев уговорил меня просить господина начальника мастерских зачислить Егупова. Знаю, лишь по фамилии. Кашинского. Остальных не знаю вовсе. Во время моего пребывания в институте я знал, что среди студентов были два брата Красиных, которые были тремя курсами младше меня. У них я никогда не бывал, особого знакомства с ними не заводил. После окончания института с ними не встречался и не знаю, где они находятся. Вообще, прежних, студенческих, связей я не поддерживаю…»
Кашинский тоже не упорствовал. Этот сразу почти со всем признался, хотя не обошлось и без вранья. Арест перепугал его, как никого другого из этой компании. Дав откровенные показания, он опять попал в тюремную больницу, и, как видно, надолго. Нервные припадки…
В его показаниях тоже в основном упоминался Бруснев.
Дал откровенные показания и рабочий Руделев. И в его показаниях основная фигура — Бруснев…
«Бруснев, Бруснев…» — пробормотал подполковник и оглянулся на дверь: что-то запаздывал Стремоухов. Часы показывали уже без двух минут одиннадцать. Брусвева, должно быть, угке доставили из Московского тюремного замка… Едва он подумал об этом, как дверь приоткрылось и вошел товарищ прокурора:
— Прошу извинить, Александр Ильич. Задержался… Подследственный уже здесь.
— Будьте добры, скажите там, чтоб его ввели, — кивнув, попросил подполковник.
Очередные протокольные формальности, после которых подполковник Иванов поудобнее откинулся на спинку стула, будто собираясь начать беседу с добрым приятелем, а не с упорно нежелающим разговаривать подследственным.
— Итак, начнем нашу беседу, как говорится, с новой строки. Начнем ее хотя бы вот с этой книги. — Рука подполковника вознесла над столом учебник английского языка, взятый Михаилом у Кашинского незадолго до ареста. — Вот тут, на титульном листе, есть надпись: «Кашинский». Между тем в прошлый раз вы отпирались насчет своего знакомства с этим Кашинским… Есть тут и визитная карточка все того же Кашинского…
— Да, эта книга взята мною у студента Кашинского, с которым я знаком, — быстро сказал Михаил.
— Сразу бы так! — поощряюще кивнул подполковник. — А не потрудитесь разъяснить характер ваших с ним отношений?..
— Этого я делать пе буду.
— М-да… — подполковник усмехнулся. — Что значит «не буду»?! Придется! Преступные связи меж вами подтверждают неопровержимые улики! Вот эти два листка, например, содержащие весьма любопытную программу, найдены были тоже у вас. Начинается она вот с каких слов: «Да здравствует всеобщий союз социалистов!..» Написана программа рукой все того же Кашинского. Это признано экспертами!.. Каким образом она оказалась у вас?
— На этот вопрос я отвечать не желаю.
— М-да… Вы, смотрю, не поняли моих добрых пожеланий… Я ведь как будто советовал вам не усугублять своего положения, весьма сложного положения! Ведь одна вот эта тетрадочка — весьма серьезная улика! — подполковник взял за уголок тетрадь, содержащую «программу обучения пропагандистов-рабочих», покачал ею над столом, как бы на вес определяя то, что было в ней крамольного. Ваши «не желаю» — бессмысленны! Все будет распутано. Не сомневайтесь! Так что они лишь удлиняют следствие… — Отложив тетрадь в сторону, подполковник пододвинул к себе небольшой листок бумаги, в котором Михаил сразу же узнал «план», набросанный им накануне несостоявшейся поездки в Петербург.
— В вашей переписке есть вот этот лоскуток бумаги с латинскими буквами, представляющими собою условный текст. Что это?
— Не знаю… не припоминаю… — Михаил с деланным равнодушием пожал плечами.
— Ну что ж… Зная, что вы мне ответите, я сумел расшифровать ее. Вот что в ней: «Мои обязанности в Петербурге. Для книг адрес. Голод и мужик. Агентура для книг. Общие деньги… Адрес П. П. — угол Колокольной и Поварского переулка, 12/17 I, с Поварской, со двора…»
Не дочитав, подполковник глянул на Михаила:
— Ну как? Продолжать?
— Не надо, не трудитесь…
— Вами написана эта записка? И верно ли она расшифрована?
— Написано мной. Расшифровано верно. Но давать какие-либо пояснения по этой записке отказываюсь.
— Вот как! — Подполковник в деланном недоумения вскинул брови, пододвигая к себе новые листы. — В числе бумаг, отобранных у вас, оказались и вот эти письма условного содержания за подписью «Валериан», присланные из Петербурга, в которых, между прочим, упоминается имя «Николая Павловича». Не потрудитесь объяснить, что это за личности?
— Нет. Не помню.
— Ну что ж… Нам не составит труда сделать запрос, и «запамятованные» вами «Валериан» и «Николай Павлович» будут возвращены вашей худой памяти! Благо у нас и адресочки есть… Как конспиратор вы действовали не лучшим образом, благодаря чему следствие теперь располагает многими адресами и фамилиями, которые вам, само собой, хотелось бы скрыть… — подполковник усмехнулся. — Разумеется, вы «не помните» и еще одного вашего знакомого — Цивиньского, письма которого также обнаружены у вас.
— Отчего же? Помню. Учились вместе…
— И не более того?
— Не более того…
— Проверим и сие! Вот и его адресок: угол Невского проспекта и Екатерининской улицы, дом Ушакова, квартира пятидесятая… Все сами же и сберегли для нас, а теперь упорствуете. Впустую… А вот-с письмецо из-за границы, от 15 апреля сего года… Начинается такими словами: «Вчера получил Ваше письмо…» Пишет Роберт Классон… Товарищ по институту, стало быть…. Сподвижник, так сказать… За границу сбежал от возмездия. Кстати, он тут упоминает еще одного вашего приятеля — Балдина, называя его «Алекс. Ник.». — Подполковник взял новое письмо. — А сие письмецо — от самого Балдина, из Тифлиса, от 13 апреля сего года. Подпись — «А. Б.». Этот ваш «А. Б.» привлекался в прошлом году в Петербурге к дознанию по обвинению в преступной переписке с проживающими: за границей революционными деятелями. Подвергнут был в начале позапрошлой осени тюремному заключению, в марте освобожден и выехал на жительство в Тифлис, с подчинением гласному надзору!.. М-да-с… — Ловкие пальцы подполковника развернули новый лист. — А это… это письмецо — от Леонида Красина, в апреле прошлого года исключенного из вашего института и поселившегося в Нижнем… Прелюбопытнейшая коллекция, скажу я вам. От каждого вашего приятеля одинаково пахнет… Как говорится, «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты сам»… А вот — фотографические карточки этих самых ваших приятелей, подаренные вам ими. — Подполковник хмыкнул. — Что-то уж слишком однообразны они в своих надписях. Видимо, сказывается общий стереотип мышления… «Оглянемся на Запад и встретимся на Востоке». Это — Красин. «Оберните взор па Запад: солнце, вопреки законам астрономии, взойдет с Запада. Видна заря!..» Это — Классом…
Подполковник вновь откинулся на спинку стула, с иадкупающе-простодушной улыбкой посмотрел на Михаила:
— Я нарочно сейчас продемонстрировал, так сказать, чем мы располагаем… И это — далеко не все. Сами видите, сколько в наших руках «ниточек», и каждая ведет к конкретным личностям… Было бы лучше — прежде всегo для вас, для вас, Бруснев! — если бы вы, не затягивая следствия, дали откровенные показания. Еще раз говорю вам об этом!..
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
— Moгy вас порадовать, Бруснев, — с таких слов начал новый допрос через несколько дией подполковник Иванов. — Санкт-петербургским градоначальником установлено, что автором означенных писем является незаконнорожденный сын дворянки Валериан Александров, по ремеселу типографский наборщик и переплетчик, и что имя «Николай Павлович» относится к студенту Петербургского лесного института Сивохину. У обоих были проведены обыски, по результатам которых оба оказались арестованными… Вот видите: я обещал вам разузнать об этих «забытых» вами людях и слово свое сдержал! Уж такая у нас должность: мы ничего не должны забывать! Это ваше дело— «забыл» да «не помню», а наша память ничего ронять и терять не должна! Тут, — подполковник постучал согнутым указательным пальцем по скошенному назад лбу, — тут должно быть все в порядке!.. Подполковник не случайно не назвал Цивиньскою: арестовать его не удалось, тот успел скрыться.
— Ну что ж… — продолжал подполковник. — Попробуем освежить кое-что и в вашей памяти… Могу сказать, что у этого вашего Сивохина обнаружено немало любопытного. Есть н ваши письма, в которых вы высказываетесь куда откровенней, нежели в разговоре со мной. Вот-с, к примеру: «Вам хорошо известно, что мирным культурным деятелем я не был. Вам, я думаю, известив, что я всегда был революционером, только я никогда не пропагандировал стучать лбом о стену, а советовал запастись более совершенными орудиями…» Вами написано? — подполковник поднял глаза на Михаила, глядевшого в сторону зарешеченною окна.
— Написано мною, но по содержанию письма я никаких объяснений давать не желаю.
— Неново, неново, Бруснев… Ваше упорство между тем может повредить тому же Сивохину… Вы не желаете давать объяснения, таким образом, мне остается выводить доказательства и заключения из вашего умалчивания! Таким образом, может не поздоровиться вашему другу… Вы это понимаете?.. Так вот: давайте-ка по порядочку… О Сивохине сначала…
— Рассказывать тут в общем-то и нечего. Обыкновенное знакомство… С Сивохиным я встретился впервые в 90-м году, когда жил с ним на одной квартире у Софьи Антоновны Вейдо. Знакомство наше сохранялось до окончания мною курса в 91-м году.
— Так, — поощряюще кивнул подполковник. — А каким было ваше знакомство, какие разговоры вы вели?
— Не помню наших разговоров…
— Опять «не помню»!..
— Я просил Сивохина заняться с Валерианой Александровым, с которым занимался по общеобразовательным предметам.
— Видимо, по какой-то специальной программе?.. Судя по изъятому у Александрова, «образовывали» вы его в определенном направлении…
— Нет, я не давал Сивохину никакой программы.
— А может быть, вы просили об этом Леонида Красина?
— Его я не мог просить об этом, поскольку он был выслан из Петербурга за несколько месяцев до того…
— Это неправда, Бруснев. Но пока — ладно. А не давали вы Александрову в переплет книги или брошюры революционного содержания?
— Нет.
— Ну а пишущую машинку — не давали?..
— Не давал, поскольку у меня никогда и не бывало таковой…
— Это мы установим, — пообещал подполковник. — А приспособлений для гектографирования вы Александрову не давали?
— Нет, не давал.
— И, разумеется, не обучали его технике гектографирования?..
— Не обучал. Не обучал и не мог обучать, поскольку не знаком с этой техникой.
— Однако при обыске у Александрова обнаружены были все принадлежности для гектографирования! Oткуда они у этого юноши?
— Этого я не могу знать…
— Александров, я думаю, не столь же упрям, надеюст, что он пояснит все это… Но… вернемся к вашим письмам Сивохину.
— О письмах я говорить отказываюсь.
— Категорически?
— Категорически.
— Ну что ж
….Пока, стало быть, запишем так: «Бруснев, допрошенный по поводу адресованных им Сивохину писем, дать какие бы то ни было показания отказался…» К сожалению. Ибо переписка ваша прелюбопытна! Вот, к примеру, письмецо с заграничным адресом. В нем говорится о пересылке писем и книг, а также — об анархизме и социализме… Кстати, Бруснев, не ответите, все-таки, к какому революционному направлению вы принадлежите? Судя по этому письму, вы — социал-демократ… Судя по программе, отобранной у вас, вы — социал-террорист, то бишь, народоволец… Правда, написана программка рукой Кашинского, однако найдена она у вас…
— На эти вопросы я также отказываюсь отвечать. Содержание этой программы я не знаю, я ее не читал.
— Я так и полагал! — усмехнувшись, подполковник взял в руки новое письмо. — А что у нас здесь? Ах, да: письмецо из Тифлиса. От «А. Б.». От Алексея Балдина, стало быть. «Пишите обо всем интересном, о политических и социальных событиях и о том, что вам пишут из-за рубежа…» Одно и то же, одно и то же во всей вашей переписке! Политическое и социальное!.. Социальное и политическое!.. И переписка ваша, и знакомства ваши — одного характера. Кстати, Бруснев, о знакомствах ваших… Вы замечены были среди компании писателя Астырева, арестованного примерно месяцем раньше, чем вы. Каковы были ваши с ним отношения? Где, когда, при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
— С писателем Астыревым я познакомился здесь, в Москве. Я первый сделал ему визит и был у него всего дважды. Он же у меня не бывал вовсе. Познакомился я с ним как с литератором.
— И только?
— И только.
— Хорошо. А что вы скажете насчет ваших поездок в Тулу? Мы располагаем сведениями, что вы там бывали… Бывал там и ваш приятель Егупов с целью открыть там какую-то мастерскую…
— В Тулу я не ездил ни разу. О поездках Егупова туда ничего не знаю.
— Разумеется, разумеется!..
После допроса Михаил долго не мог успокоиться. Из-за его неосторожности жандармы добрались и до петербургских его знакомых… И вот — первые жертвы: Николай Сивохин, Валериан… Что обнаружено было при обыске и у того и у другого? Куда потянется от них «ниточка», на кого еще выйдут жандармы? Ведь и тот и другой, судя по сказанному Ивановым, тоже хранили при себе всю свою переписку… Особенно угнетало Михаила то, что у Валериана были найдены пишущая машинка и гектограф, которые он передал тому перед отъездом в Москву. За такие улики жандармы наверняка ухватятся как следует!.. Ведь просил же он Сивохина взять все это к себе. Не взял… И теперь Валериану придется туго. Именно из-за Валериана Михаил и переживал больше всего: он так полюбил этого диковатого смышленого юношу, так хотел помочь ему, а получилось вот как: тот оказался в тюрьме…
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ
По характеру предлагавшихся ему вопросов Михаил догадывался, что с каждым днем жандармы узнают все больше подробностей и об организации, в которую он входил тут, в Москве, и о его личной роли в этой opганизации. Брала досада: так нелепо все получилось — арестовали с такими уликами! С первого же дня заключения беспокоило особенно то, что в руках жандармов оказалась вся его переписка, располагая которой те могли выйти на его немосковские связи… И вот они зацепились за эти связи… И потянули одну «ниточку» за другой…
Михаил старался держаться на допросах спокойно, осмотрительно, но позволяя втягивать себя в расставляемые следователем сети. Вначале он вообще не хотел давать никаких показаний, однако решил сменить тактику: слишком многое было известно следователю, слишком много бесспорных «фактических данных» было у того в распоряжении. Пришлось все-таки давать показания, не раскрывая новых имен, отказываясь говорить что-либо о лицах, интересующих жандармов; если же и говорил, то лишь в тех случаях, когда был уверен, что свиоми показаниями никому не принесет вреда.
В одиночке он привык жить воспоминаниями. Минувшее постоянно окликало его. Являлось одно и тянуло за собой другое…
Как он жил все последние годы? В вечной спешке. Так много надо было успеть!.. И вот — некуда более торопиться… Он втиснут в эту каменную клетку… День уходит за днем. Время, в котором ничего не происходит, время, в котором лишь ощущается бесполезное утекание жизни. Каждый день, если не везут на допрос в Георгиевский переулок, одно и то же, какая-то норная жизнь.
Видеть можно лишь трех-четырех стражей да тюремного надзирателя, когда тот подходит к откидному окошечку в двери, совершая вечернюю поверку арестантов.
Однажды Михаил вспомнил о своей «прогрессии». Как все ясно виделось, воображалось по ней тогда, в Питере! И вот — дни полного бездействия, полной оторванности ото всего… И впереди не ожидало его ничего лучшего. Не мог он знать, сколько протянется это следствие, не мог знать, каково будет наказание. Одно было ясно: уповать на милосердие суда ему нельзя.
«Вот и вся твоя «прогрессия», — покивал он своим невеселым мыслям. — Какая нелепость: прийти к ясному пониманию новых путей жизни и оказаться вычеркнутым из жизни…»
Вспомнились ему как-то и слова Пахома Андреюшкина, сказанные тем накануне готовившегося покушения на царя. Тогда Пахом принес к нему на квартиру остатки своей химической лаборатории. Он и накануне т а к о г о д н я оставался самим собой — улыбался, шутил, этот безунывный Пахом Андреюшкин… Лишь при прощании вдруг принахмурился: «Может, больше и не увидимся, Михаило…» Но тут же упрямо мотнул головой: «А! Но надо теперь об этом! Где наша не пропадала! Мы, брат, с тобой — казаки, а казаки всегда шли на рисковые дела! Все первопроходцы Руси-матушки были из казаков! Они, а не кто-нибудь, открывали неведомые земли! Так что, ежели что, — не поминай лихом! Считай, что ушел твой Пахом с ватагой надежных товарищей на поиски своей неведомой земли! И сам не засиживайся — отправляйся следом!..»
Не засиделся… Только иначе увиделся ему путь к той «неведомой земле». Не с ватагой отчаянных храбрецов можно достичь ее. Надо, чтоб было широкое, неостановимое движение… И он увидел въявь зачатки этого движения, там же, в Питере. Всего через три года после того неудавшегося покушения. Но вот и сам он, избравший иной путь борьбы, оказался в тюрьме, в у з и л и щ е…
На втором месяце заключения тюремный режим полегчал. Пришло разрешение пользоваться книгами, правда, выбора особого тут быть не могло: согласно циркуляру министерства внутренних дел, как объяснено было Михаилу, заключенным разрешалось читать только классиков и некоторые книги по истории, философии, биологии. Поскольку времени у него теперь было в избытке, Михаил решил «подтянуть» себя в иностранных языках, особенно во французском. Английский и немецкий он знал довольно сносно.
Самым непростым делом для Михаила было писание писем родным. Тут была двойная трудность: неизбывная мука от сознания причиненного всем им горя и мука от казенного посредничества между ним и ими (каждое письмо, написанное им самим и присланное ему, обязательно прочитывалось его следователем). Несколько раз его собственные письма возвращались к нему с одной и той же надписью на конверте: «Заключающееся в означенном конверте письмо признано мною не подлежащим отправлению по назначению». Тут подполковник Иванов не утруждал себя словесным и стилевым разнообразием…
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
— Ну, что новенького в вашем расследовании, Александр Ильич? — спросил Бердяев вошедшего в его кабинет подполковника Иванова. И пригласил: — Садитесь! — Каждый день что-нибудь новенькое, — неопределенно ответил тот, опустившись на стул. — Но дело движется не так скоро, как того хотелось бы… Одни, как Бруснев, к примеру, упрямятся и упорствуют, другие отлеживаются в больнице. Вот опять сразу трое оказались там: Егупов, Вановский, Райчин. Я уже не говорю о Кашинском, который застрял в больнице основательно… В Петербурге преемником Бруснева остался Сивохив, он занялся пропагандой среди тамошних рабочих, читал им запрещенные сочинения, которые сам он имел в большом количестве.
— Это для нас крайне важно, Александр Ильич, — заметил Бердяев. — Через Сивохина мы сможем выйти на петербургскую рабочую организацию, если таковая существует! То-то было бы неплохо! Сами понимаете, как сие было бы престижно для нас! Организация действует под боком у Департамента полиции, а мы, из Москвы, обнаруживаем ее!..
— По-моему, это реально. Сивохин — далеко не Бруснев. Пожиже. Пока что он топорщится, но не очень. Думаю, что в самое ближайшее время он даст нужные нам показания. — Иванов усмехнулся. — Есть тут у меня соображение… вот какого характера… Вместе с Сивохиным был арестован в Петербурге некто Александров. Совсем еще юнец. Ершистый. Неуравновешенный. На допросах плетет всякую околесицу. В ходе расследования была выявлена еще одна фигура: дружок его Василий Воробьев. На квартире отца Воробьева Александров и проживал в последнее время. Этот Василий после ареста Александрова был тоже арестован. Зацепили его на пустяке, но вот этот-то пустячок я и намерен использовать, зная теперь натуру Александрова, который за друга, видимо, готов в огонь и в воду. Ну а ежели Александров разговорится, то, используя его показания, нетрудно будет нажать и на Сивохина… А может быть, и на Бруснева!.. Но весьма, весьма неподатлив этот Брусвов.
— Постарайтесь, Александр Ильич! Надо как-то убыстрить…
— Стараюсь, Николай Сергеевич! Дело-то весьма разветвленное, непростое.
— Не я тороплю вас. Сам понимаю: как важно тут все распутать неторопливо, основательно. Но вот и сам Дурново интересуется (сегодня от него запрос по этому делу получен!), и наш новый обер-полицмейстер проявляет нетерпение… — лицо Бердяева тронула усмешка. Усмешка означала: «Ох уж этот Власовский! Лучше бы он не лез не в свои дела, этот фанфарон и держиморда! Такому не дело важно, такому лишь бы побыстрее отрапортовать вышестоящему начальству…»
Усмехнулся ответно и Иванов: он прекрасно знал о неприязни своего шефа к Власовскому, за короткое время прославившемуся на всю Москву своими кутежами и самодурством.
— Думаю, что в ближайшее время следствие значительно продвинется… — сказал он.
Бердяев кивнул, поднимаясь:
— Не смею вас долее задерживать, Александр Ильич!..
Утром следующего дня подполковник Иванов вызвал на допрос Валериана Александрова.
— Зимой прошлого года, — начал он допрос, — вы дали своему приятелю Василию Воробьеву вот эту тетрадочку, писанную обыкновенными чернилами и озаглавленную «Письма вечного каторжника к случайной знакомой в Сибири». Вы попросили его переписать эту тетрадочку, не сказав, для какой цели. Цель же была преступная: переписанное Воробьевым затем подлежало гектографированию… Получилось так, Александров, что вы подвели своего друга, который, как мне теперь известно, делал вам только доброе. И вот он оказался под следствием, как политический преступник… — Заметив, что Александров побледнел, подполковник сделал паузу и, неожиданно возвысив голос, продолжил: — Но! Своего невинно тонущего друга вы можете спасти, поведав следствию обо всем, без утайки…
— Я все скажу, все! — в крайнем возбуждении заговорил Александров. — Будь что будет, но умоляю об одном: не губите моего товарища! Он ни в чем не виноват!..
— Тогда — пожалуйста! Рассказывайте. Напомню: нас интересуют Бруснев, Сивохин, Цивиньский, Красин… Все, что знаете об их деятельности!
Александров кивнул, как норовистый конь, понуждаемый уздой, и начал рассказывать.
Подполковник Иванов удовлетворенно покачивал головой: мол, рассказывайте, рассказывайте, Александров, не останавливайтесь! Он был доволен: удалось-таки подобрать ключик и к этому упрямцу, который наговорил ему до этого допроса «семь верст до небес и все лесом». Любой, самый упорный, подследственный обязательно «раскроется», надо лишь подобрать этот самый «ключик»!
— Так вот мне хотелось бы спросить вас, Александров… — В голосе подполковника появились чуть ли не отеческие нотки. — Вот вы так старались не выдать Сивохина, ни Бруснева, а ведь если бы задумались, увидали, что и тот и другой поступали бесчестно по отношению к вам. Они использовали вас, ничего не подозревающего, в своих тайных и опасных целях! Разве так поступают порядочные люди?! Более того, они через вас ввергли в преступную деятельность и вашего товарища, вовсе уж ничего не подозревавшего! Вы не выгораживать их должны бы, а как можно больше помочь следствию в их изобличении!
— Так я и помогаю… — произнес Александров.
— Что можете сказать о Цивиньском и Красине?
— Студента-технолога Цивиньского знаю. Ходил к нему с книгами и письмами от Сивохина. Несколько раз. У Бруснева я Цивиньского не встречал ни разу. Красина, показанного мне на фотографической карте, видел у Бруснева часто, когда тот жил на Можайской улице. Позапрошлой зимой Красин приходил к Брусневу в форменном платье и, переодевшись в другую одежду, уходил, а куда уходил — этого я не знаю. С Брусневым они говорили, мешая французский язык с русским, так что я не понимал их.
— Вот видите! У них к вам полного доверия не было, а вы им так доверялись! — опять не преминул заметить подполковник.
Александров никак не откликнулся на это замечание.
— Мне все-таки любопытно было бы услышать от вас: почему вы так сошлись с Брусневым? Только поменьше ваших рассуждений и побольше фактов! — Подполковник поморщился: ох уж этот разговорчивый юноша!
— Но какие тут факты?! Это вытекает прямо из того моего нравственного состояния, в котором я находился во время моего первого знакомства с Брусневым. Я всю кизиь видел вокруг себя людей, которые меня ненавидели и которых я презирал. Один Бруснев подал мне руку, расспросил меня, выслушал, принял во мне участие. Мне было тогда пятнадцать лет. Естественно, что я к нему привязался. Какой же тут может быть факт?!
Подполковник поморщился: эти восхваления Бруснева — они отнюдь не ласкали его слуха. Вон и Сивохин на последнем допросе тоже воздал Брусневу от всей доброй памяти о нем: «Впечатление он на меня произвел весьма сильное как своею начитанностью, так и своим гуманным обращением, которого мне ранее не приходилось встречать… Его ровные и гуманные отношения ко всем без исключения, его ласковые и добрые слова ко всему бедному люду и труженикам должны были, вероятно, отразиться на мне… Я видел в нем человека в высшей степени развитого, гуманного и образованного…»
— К Брусневу душа сама тянулась, — продолжал Александров. — Сивохин уже не то. Я с ним постоянно спорил, даже грызся, потому что Сивохин — это вопиющее противоречие. Я же этого не сношу.
— А почему вы доверялись Сивохину?
— Доверялся, скорее, он мне, поскольку мои дела не требуют, чтоб я с ними скрывался.
— Тогда почему Сивохин доверялся вам?
— Спросите самого Сивохина: почему он мне доверялся, как он на меня смотрел, к чему меня готовил? Я этого не знаю…
— Ах, Александров, Александров! Пустые все слова! Не чувствуется в вас искреннего раскаянья. Из вас показания надо вытягивать… — подполковник поморщился.
— Это — неправда! Я говорю все, что знаю. Не могу же я сочинять то, чего не знаю! Относительно Бруснева и Сивохииа я больше ничего не могу сказать…
— А вот те два стихотворения революционного держания, отобранные у вас при обыске… Сам факт их написания вами, он не свидетельствует о влиянии Бруснева на ваши умонастроения?..
— Стихи написаны мною были в 89-м году, весною. Тогда я с Брусневым еще мало был знаком, а потому источник надо искать не в нем, а во мне самом. Всю жизнь был забит и загнан. Был очень отзывчив на чьибы то ни было страдания. Это — раз. Затем: я ведь постоянно был среди студенчества.
— Довольно, довольно, Александров! — в нетерпении остановил подполковник чрезмерно словообильного юношу. — Поменьше рассуждений. Отвечайте лишь по существу.
— Я отвечаю «по существу», как вы изволили выразиться… — Александров обиженно шмыгнул носом. — Я бы всего этого вам, наверное, не сказал, если бы здесь не был замешан Василий Воробьев.
