- Тошка! Цветы же стоят кучу денег.
      - Лишь бы они тебе нравились. Тогда расходы окупятся.
      Говорил он это искренне. У него вообще отсутствовала поза. Скорее он был застенчивым. Мы уже все понимали, но он не решался на последний шаг. Сидел здесь вечерами на диване или на скамеечке, обхватив колени руками, и говорил:
      - Для тебя это просто комната, в которой ты живешь, а для меня целый мир. Недостижимый мир мечты. Я это понял, когда эвакуировались. Ночевали в нетопленой хате. Я скорчивался под одеялом и полушубком, наброшенным сверху, и вспоминал твою комнату с этим оружием на ковре. И хотя я был в ней много раз - поверить в это не удавалось. Она была комнатой из сказки.
      Я смотрела вокруг себя, видела пыль на книгах, треснувшую ножку шкафа, выеденные молью пятна на ковре и думала, что он все-таки прав. И была рада.
      Это были наши самые счастливые дни. Мы почти никуда не ходили, сидели дома, и нам было хорошо. Даже о будущем мечтали.
      Считается, что каждая женщина, особенно в моем возрасте, панически спешит в загс, но я, честное слово, не думала об этом. Все казалось простым и понятным. И ему тоже. Он не обманывал меня.
      - Простите, Тихомиров с самого начала знал о работах вашего отца?
      - Он слышал о них еще студентом, а когда вернулся, был страшно удивлен, что я их не опубликовала. Но ведь записи нужно было подготовить к печати, а я не хотела иметь дело с Рождественским.
      - Вы не жалуете эту семью.
      - Нет, Игорь другой, конечно. А отец... Как он бросил папу! Это тоже искусство. Он не разоблачал его, даже сочувствовал, но как он сумел постепенно перестать бывать у нас! Так естественно - все реже, реже и всегда с благородным видом. Вот этой продуманности я не прощу никогда... Он это прекрасно понимает. Как же я могла доверить такому человеку папины бумаги? Живые строчки, которые он писал в последние дни... Мне было очень тяжело отдать их в чужие руки.
      Антон знал о работах отца только с моих слов, потому что записи находились тогда в Саратове у тети Даши. Над своей темой он начал работать вполне самостоятельно.
      - И мог довести ее до конца?
      - Я скажу. Дело тут не в способностях, а в характере. Например, отец был всегда уверен в себе. Он знал, что делает. Но у него не было тщеславия, жажды успеха. Когда ему пришлось уйти из университета, он жалел только лабораторию, но никак не положения, которого лишился.
      Антон был совсем другим. Его преследовал комплекс неполноценности. Он постоянно боялся неудачи. Не знаю, откуда это шло - от жизни или таким уж родился. А может быть, какое-то обостренное предчувствие. Ведь неудача в конце концов произошла.
      Он взял тему, о перспективах которой папа писал в последней книжке. Оттуда Антон и начал. Не все удавалось, однако он рассчитывал, что закончит диссертацию к сроку.
      Приблизительно в это время я получила письмо от тети Даши. Мне хочется, чтоб вы его увидели, особенно дату. Это имеет значение.
      Инна достала из сумки колечко с ключами и открыла старый секретер. Там лежала целая пачка писем. Она взяла одно, верхнее:
      - Вот, пожалуйста!
      Мазин привычно глянул на штемпель. Письмо пришло около года назад. Соответствовала штемпелю и дата на листке бумаги.
      - Все не нужно читать. Там много домашнего, вот отсюда...
      Написано письмо было красными чернилами, нетвердым, но очень аккуратным почерком, какому учили в гимназиях.
      "...Ты помнишь, конечно, Иннуся, что Константиновы бумаги с его последними трудами хранятся у меня. Они в целости и сохранности. Мне сейчас знающие люди говорят, что запрет на генетику снят и добрые имена ученых, в этой науке работавших, восстановлены. Не пришло ли время показать труды Константина специалистам? В них, наверно, много интересного. Это наш долг перед твоим отцом. Напиши, что ты об этом думаешь. Если согласна со мной, я перешлю тебе тетради почтой, а лучше сама привезу, а то еще могут пропасть..."
      - Видите, письмо написано после того, как Антон завершил основную работу над диссертацией. А показала я ему тетради еще позже, после приезда тети Даши.
      - Значит, он не мог оттуда ничего заимствовать?
      - Все сложнее и трагичнее. Когда Антон прочитал записи, он пришел ко мне. Я никогда не забуду этого вечера.
      Он молча разделся, вошел сюда, в комнату, и сел на диван.
      - Что с тобой? - спросила я.
      Антон улыбнулся через силу, достал из портфеля тетрадки и протянул мне.
      - Это интересно?
      - Очень.
      - И можно опубликовать?
      - Нужно.
      Я была рада и не могла понять его сдержанности:
      - Так это же чудесно.
      - Конечно.
      - Что с тобой, Антон?
      Он еще раз попытался улыбнуться:
      - Ты слышала когда-нибудь про парня из Монголии, который изобрел велосипед?
      - Какой велосипед?
      - Никому не нужный, деревянный. Он не знал, что велосипед давно существует.
      - Ну и что?
      Я начинала догадываться.
      - Я тоже такой изобретатель. То, над чем я работал три года, было найдено твоим отцом десять лет назад.
      - Ну и что? - повторила я, потому что не знала, что сказать.
      - Ничего.
      - Как "ничего"?
      - Ну, пусть будет "все". Все рухнуло.
      - Ты же шел самостоятельно!
      - Самостоятельно ломал дрова. Представляешь, что такое деревянный велосипед?! А я мечтал о докторской диссертации.
      Я нелепо листала тетрадку, в которой ничего не понимала. Произошла бессмысленно трагическая вещь. И я сказала первое, что пришло в голову:
      - А если я опубликую это после твоей защиты?
      Он покачал головой:
      - Будет еще хуже.
      - Почему?
      - Всем ясно, что я имел доступ к записям. В худшем случае меня лишат степени. В лучшем... Впрочем, лучшего тут быть не может. Так или иначе, на меня ляжет пятно, которое не смыть.
      - Но я могу подтвердить правду.
      - Тебе не поверят. Ты забываешь, что мы с тобой сейчас одно целое. А что ты сделаешь с теми, кто будет лить грязь у нас за спиной?
      Он был прав.
      - Что же делать!
      - Я уже сказал. Ничего. Вернее, ты должна опубликовать все, что здесь написано.
      - А ты?
      Сморщился, как от зубной боли.
      Окончу аспирантуру без защиты. Возьму новую тему Вместо того, чтобы через год стать доктором, буду через пять лет кандидатом.
      - Ты еще шутишь?
      - Нисколько. Шутить сил нет, хотя это единственное, что у меня осталось.
      - Нет же безвыходных положений!
      - Но не все выходы открыты для порядочных людей.
      - Я мог бы сказать тебе, что потерял эти тетради в автобусе или у меня украли портфель.
      - Как ты можешь так говорить!
      - Я только называю выходы, чтобы ты могла их оценить. Я долго думал. И как видишь, не сразу к тебе пришел. Зато я все продумал. Нужно поступить честно и напечатать работу твоего отца.
      - Хорошо, - сказала я. - Пока никому ничего не говори. Я тоже подумаю.
      - Вы, конечно, понимаете, что я решила?
      - Да, - сказал Мазин.
      - Это оказалось очень трудное и... неправильное решение. Однако поймите меня. Говорят, что лучшее решение - честное, принципиальное. Но в данной ситуации все перевернулось вверх ногами. Напечатать труд отца было правильно, принципиально и честно вообще. Но по отношению к Антону это было несправедливо. Меня возмутила нелепость и жестокость происшедшего. Опубликовать рукопись значило лишить Антона всех надежд, сбросить его в пропасть. Вы не представляете, как он мечтал об успехе. И он добился его! Сам. И вдруг все разлетается в прах.
      Я спрашивала, а как бы поступил отец? И мне казалось, что он понял бы меня. Он всегда говорил, что в науке несущественно, от кого исходят открытия, кем они подписаны, главное, чтобы они достались людям. Я знала, что Антон может не оправиться от удара, и тогда он погибнет как ученый. Этого бы папа мне не простил. Но, с другой стороны, опубликовать новое открытие отца было моим долгом и моим желанием. А приходилось выбирать между отцом и Антоном. Мне было невыносимо тяжело.
      Через несколько дней был день рождения Антона. Он ничего больше не говорил о рукописи и старался держаться молодцом. Утром он позвонил в музей и сказал, что хочет провести свой праздник вдвоем, у меня.
      Пришел он с шампанским и пирожными и казался совсем обычным, пошутил даже сразу:
      - Явился за подарком!
      - Сначала раздевайся!
      Он разделся. Я была рада, что мы вдвоем, что он со мной, и мне казалось, что нельзя поступить иначе, чем я решила.
      - Вот тебе мой подарок.
      Он взял пакет и развязал его. Увидел тетради:
      - Инна, что это значит?
      - Они не должны помешать тебе.
      Я видела, как у него задрожали пальцы.
      - Я не могу их взять.
      - Ты должен. Если мы это напечатаем, будет жить открытие, но одним ученым может стать меньше. А если ты защитишься, открытие останется и ты тоже останешься.
      - А твой отец?
      - Он поступил бы так же.
      - Ты ставишь меня перед страшным решением.
      - Нет, я уже все решила сама.
      Так я ему сказала.
      И Мазин видел, что она говорит правду.
      - Он согласился сразу?
      Из записной книжки Тихомирова:
      "Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо?" Мне бы этого папу, который все знал! Человек едет на машине, ему объяснили, что зеленый свет - хорошо, а красный - плохо. Он едет на зеленый, а тут выскакивает грузовик с пьяным дураком за рулем, который не соображает ничего, и для тебя уже неважно, где красный, а где зеленый. Детская книжечка про хорошо и плохо кончилась, ты один на один со своей судьбой. Соображай же быстрее! Может быть, ты еще успеешь свернуть туда, куда не положено, чтобы сохранить жизнь.
      Пришла секунда единственного решения. Не хорошего и не плохого, а единственного. Цель - спасти жизнь (или то, без чего дальнейшая жизнь теряет смысл), средства уже не выбираются. Решение вынужденно. А дальше как повезет.
      Вынужденно! Вот тебе и проблема - детерминизм и свобода воли. Как приятно писать на эту тему умные статьи! Разбираться во всем на молекулярном уровне. Только на чужом, потому что только в чужих молекулах можно разобраться. "Пожалте, ваши хромосомы. Что там у вас? Ай-яй-яй! Трудно сделать выбор? Как неприятно! Не в порядке ДНК!" Что же делать? Остановить машину в разгар гонки? Взмолиться: простите, я вам не подхожу. Я слабонервный. Я воспитан на положительных примерах! Но я ж не воспитан на них. Я наоборот - воспитан на отрицательных. Тысяча моих пращуров веками мыла лестницу, чтоб по ней поднимались другие. А я карабкался по этой лестнице, как обезьяна, и не остановлюсь только потому, что придется оставить на ступеньках несколько грязных следов. А если меня ткнут в них носом? Не успеют, я буду уже на верхней площадке.
      Я чувствую себя злым и хитрым. Это защитная реакция. Не все решения легкие, но лучше поехать на красный свет, чем попасть под колеса".
      - Он согласился сразу?
      - Нет. Сказал, что возьмет рукописи, чтобы перечитать их сначала...
      Инна замолчала, помешивая ложкой кофе. Глаза у нее были очень сухие, тонкая кожа плотно обтягивала скулы.
      - Это было началом конца наших отношений. Я не понимала, что, сделав то, что сделала, я привязала его к себе гнилой веревкой. Речь не о том, что я могла его "выдать", а о той подневольной благодарности, которую он не мог вынести. Для него было нестерпимо получить счастье в подарок.
      "Ты не представляешь, чем я тебе обязан!"
      В первый раз это прозвучало как крик души спасенного человека.
      "Ведь я тебе так обязан..."
      Второй раз уже звучала усталость.
      "Я же тебе обязан."
      Появилась ирония.
      "Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!"
      На этот раз я уловила ненависть.
      - Уходи! Ты мне ничем не обязан, - сказала я тогда.
      Но до этого было так много мучительного, что я просто не в силах рассказать подробно, как все это было. Может, быть, я виновата сама? Не подчеркивала ли я невольно свое благородство? Кажется, нет Хотя, не окрою, я почувствовала в себе какие-то новые права на него. Нет, не права владения. Скорее что-то материнское. Ему больше мерещилось, чем было на самом деле. Но он страдал этим комплексом, и тут уж ничего нельзя было поделать. Наконец я решила объясниться.
      - Антон, ты, конечно, видишь, что мы оба изменились за последнее время.
      - Да.
      - Почему?
      - Ты знаешь это так же, как и я.
      - Нет, я не понимаю, что происходит.
      И тут его прорвало:
      - Не понимаешь? Конечно! Как тебе понять! Ты пожертвовала собой, чтобы спасти, осчастливить меня, а я вместо того, чтобы лизать тебе руки, кусаюсь.
      - Ты чудовищно несправедлив!
      - Может быть. Но я говорю, что думаю, что испытываю! А я непрерывно мучаюсь.
      - Почему?
      - Опять "почему"! Сто тысяч "почему"! Хорошо, я скажу. Ты ткнула меня носом в грязь, а не спасла. Я не имел права соглашаться на твое предложение, но я согласился и этим раз и навсегда унизил себя. Сегодня я не уважаю себя сам, а завтра и ты перестанешь уважать меня. Я оказался слюнтяем и убедился в том, что я слюнтяй.
      - Ты преувеличиваешь, Антон!
      - Таким я себя вижу. Даже назад мне хода уже нет.
      - Почему?
      - Потому что напечатан автореферат, потому что диссертацию уже читали оппоненты. Сейчас мне остается только всенародно признаться, что я жулик!
      - Мне кажется, ты просто дереутомился.
      - Может быть, ты еще купишь мне путевку в санаторий?
      - Чем же это кончится, Антон?
      - Не знаю! Меня несет по течению.
      - И все дальше уносит от меня.
      Тут я, кажется, заплакала.
      Он сразу переменился. Перестал кричать. Стал тихим, как побитый пес.
      - Инна! Со мной происходит что-то странное. Возможно, я и в самом деле переутомился, заработался. Меня все раздражает, нервирует. Даже ты. Раньше я шел к тебе с огромной радостью, а теперь со страхом. Именно со страхом. Мне тяжело с тобой, непрерывно кажется, что ты презираешь меня. И не отрицай этого. Даже если ты скажешь правду, я сейчас не поверю тебе. Мне будет казаться, что ты утешаешь меня. А жалость для меня сейчас страшнее презрения.
      Я не знала, что ответить. Мне было его действительно жалко. Он переживал несомненно. Очень изменился, осунулся.
      - Что я могу сделать для тебя, Антон? Мне жаль тебя, но совсем не так, как ты думаешь, а эти слова о презрении - просто дикость. Ты же знаешь, я готова для тебя на все. И всегда была...
      Тут он закричал:
      - Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!
      И на этот раз я уловила ненависть.
      Мне стало страшно. Ведь я теряла все:
      - Уходи! Ты мне ничем не обязан.
      Но как мне не хотелось, чтобы он ушел!
      А он встал и ушел.
      У меня хватило гордости не останавливать его...
      Правда, полный разрыв еще не произошел. Он прислал мне письмо.
      Инна, видимо, колебалась, показать ли письмо Мазину, но потом махнула рукой:
      - Теперь уже все равно. Я вам и так рассказала слишком много.
      И достала еще один конверт.
      Мазин открыл его не сразу, подождал, не передумает ли она.
      - Читайте! Читайте! - И потянулась к пачке с сигаретами.
      "Инна!
      Я пишу тебе, потому что не могу не писать. У нас было слишком много хорошего, чтобы ты могла перечеркнуть все это одним словом - "уходи!".
      Я ушел, но я все еще с тобой. Тебе достаточно сказать: "Приди!" Я знаю, как тебе трудно это сказать, и не обижусь, если не получу немедленного ответа. Может быть, и в самом деле нам необходима пауза, чтобы прийти в себя, посмотреть на наши отношения с дистанции. Может быть. Я готов и на это.
      Сейчас мобилизую остаток сил на защиту Но как только это произойдет, я верю, мне удастся переубедить тебя и себя тоже".
      - Я не ответила на письмо, потому что знала, что он уже встречается с этой девкой. Но за день до защиты он позвонил мне домой.
      - Инна, это я.
      - Здравствуй, Антон.
      - Ты знаешь, завтра защита.
      - Знаю.
      - Если хочешь, я скажу там все.
      - Я не хочу этого, - ответила я и повесила трубку.
      - Но вы еще верили, что он любит вас? - спросил Мазин с неожиданной резкостью.
      Она опустила голову:
      - Я такая же дура, как все. То есть, наверно, неправильно сказать, что я верила или надеялась. Это не подчиняется логике. В общем, я не знаю, что бы я сделала, как поступила, если бы...
      - Если б Рождественский не нашел тетрадку.
      - Да.
      - Он сказал, что нашел ее после смерти Тихомирова, но я думаю, что это неправда.
      - Неправда. Лучше б он не находил ее. Антон был бы жив. Я не хотела его смерти.
      - Неужели вы серьезно считаете себя виновной в смерти Тихомирова?
      - Да.
      - Но вы не убивали его!
      - Ассегаем - нет. Он выбросился из окна сам. После разговора со мной. Я приезжала на машине Игоря.
      - Это произошло при вас?
      - Нет. После того, как я ушла.
      Мазин вздохнул облегченно:
      - Слава богу! Вы говорили так убедительно, что я на секунду поверил, хотя это и противоречит фактам.
      - Каким фактам? Я же не рассказала о том, последнем...
      - И не нужно сейчас. На сегодня достаточно. Вам предстоит еще одно испытание. А пока запомните: вы не убивали Антона Тихомирова и не толкали его на самоубийство. Вы не виновны в его смерти. Я, кажется, знаю, как она произошла. Но нужно, чтобы вы встретились с другими и рассказали обо всем вместе. Вам будет труднее других. Вы говорили искренне, хотя не всегда это была правда. Рождественский и Светлана тоже говорили не всю правду, но это делалось сознательно. Я хочу, чтобы все сказали то, что они знают, и тогда правда станет ясна всем.
      Инна покачала головой:
      - Мне бы так хотелось этого. Но не ошибаетесь ли вы?
      - Думаю, что нет. У меня есть неожиданный свидетель. Пожалуй, даже два, потому что кое-что может рассказать и сам Тихомиров, его записная книжка, хотя это и не дневник. Вы видели ее?
      - Да, но я не знаю, что он записывал.
      - Немного. В основном, мысли вообще. О жизни, о себе. Там почти нет имен и фактов. Но что-то там есть...
      Из записной книжки:
      "Мы гуляли со Св. Ей захотелось покататься на "чертовом колесе". Насколько она моложе меня! Кроме того, я с детства боюсь высоты. Становится тошнотворно-отвратительно, когда земля далеко под ногами. Я устыдился признаться в своей слабости, сказал, что крутиться несолидно, а сам злился. Рожденный ползать - летать не может. Даже в мелочи я не способен одолеть себя. Вот тут-то человек в самом деле венец творения, потому что мы - всегда мы, со всеми слабостями и пороками. Трус не заставит себя стать храбрым, разве что водки выпьет!
      Впрочем, все это - слюнтяйства и скулеж. Скоро защита, если она пройдет успешно, копаться в себе больше ни к чему. Новое время - новые песни. Но будет ли успех? Инна молчит. Она гордая, ей тяжело, но она все стерпит. Как бы я хотел, чтобы она меня не любила! Неужели она и теперь меня идеализирует? Считает "добрым и сильным"? Добрым? Добра не бывает без зла. Сильным? Пожалуй. Но как это трудно! Хотя наверняка существуют не знающие сомнений кретины. Я не из их числа... к сожалению. Ну, хватит писанины. Долой избытки грамотности. Больше спокойствия. Чем крепче нервы - тем ближе цель. А тебе необходимы крепкие нервы, Антон!"
      - Спасибо за кофе.
      - Не стоит. У нас произошел такой сумбурный разговор.
      - За него я благодарен еще больше. Во много раз больше. Между прочим... Я хотел спросить. Вы не замечали у Тихомирова страха перед высотой? Знаете, есть люди, которые боятся высоты, даже на балконах чувствуют себя не вполне хорошо.
      - Еще бы! Он много раз жаловался, что боится летать самолетом. Потому я и не могу поверить в несчастный случай. Антон ни за что б не полез на подоконник, да еще ночью!
      - То, что вы сообщили, Инна Константиновна, может оказаться очень существенным. Хотя из ваших слов я делаю совсем другой вывод.
      Мазин поднялся:
      - А кстати, где сейчас записи вашего отца?
      - Антон, наверно, сжег тетрадь, уничтожил перед смертью. Мы не нашли ее с Игорем.
      Тихомиров
      "Кажется, я похож на прокурора", - подумал Мазин, завязывая галстук перед зеркалом.
      Черный костюм делал его строгим и официальным, но переодеваться было некогда. У подъезда ждало такси.
      - Я не очень запоздал? - спросил он у шофера.
      Тот покосился на счетчик:
      - Нормально.
      - Тогда поехали. На проспект Космонавтов.
      И тут же забыл о шофере, который сидел рядом и, как большинство таксистов, наверно, с удовольствием перекинулся бы парой слов с пассажиром. Но у Мазина этих слов не было.
      - Вам куда на проспекте?
      - До самого конца.
      "Возможно, что я перегнул. Ставить такие эксперименты опасно, а может быть, вообще противопоказано. Все-таки установленный порядок имеет свои преимущества, и не стоит так уж часто поносить бюрократическую рутину. Светлана может послать тебя к чертовой матери, и ты не возразишь ей ни слова. Это же не кактусы собирать на окошке, а тем более не этикетки с бутылок. Они все живые люди. Не нужно мнить себя хирургом, которому по плечу любые опухоли, даже раковые. Впрочем, думать уже поздно".
      - Сколько с меня?
      - По счетчику.
      - Пожалуйста.
      - Сдачу возьмите!
      Мазин захлопнул дверцу "Волги" и пошел к дому Рождественского.
      Все, с кем он хотел увидеться в этой квартире, были на месте. Он посмотрел на часы. Они пришли раньше назначенного срока.
      - Здравствуйте!
      Мазин повесил плащ и вошел в комнату.
      Игорь старался держаться спортсменом. От него пахло одеколоном, и очень чистые манжеты выступали из рукавов ровно настолько, насколько положено.
      Инна выглядела постаревшей, придерживала у шеи воротничок толстой вязаной кофты, как будто ей дуло в лицо.
      Светлана сидела, положив руки на стол, как школьница на экзаменах.
      Мазин улыбнулся:
      - Конечно, вам всем неприятно, но ведь тут все-таки лучше, чем у меня в кабинете.
      - Зачем вы нас собрали? - спросила Светлана.
      Инна глянула на нее исподлобья, но не сказала ничего.
      - Я полагаю, нам сейчас объяснят, - произнес Рождественский и тоже присел к столу.
      - Постараюсь, - кивнул Мазин и взял стул.
      - Пожалуйста!
      - Я просил вас прийти, чтобы обменяться мнениями Мне кажется, так будет легче узнать правду. Правду о смерти Антона Тихомирова, которая нужна и вам, и мне Но если вы возражаете против такой формы общения, я готов вернуться к официальной процедуре.
      Все промолчали.
      - Согласие получено, - объявил Мазин. - Тогда я скажу, что именно мне бы хотелось услышать от вас.
      В этой комнате 23 августа оборвалась жизнь человека, Антона Тихомирова, с которым каждый из вас был связан сложными, я бы сказал, нелегкими отношениями. И каждый из вас общался с Тихомировым в день его смерти, в последние часы жизни. Мы уже говорили об этом. Я помню все, что вы сообщили. Не каждый был искренним. По разным причинам. Но мне бы не хотелось сейчас осуждать кого-либо, я просто прошу вас рассказать еще раз все об этом дне. Пусть один дополнит другого. Если нам удастся проследить этот день час за часом, мы, возможно, узнаем правду и о последней его минуте. Согласны ли вы на это?
      Все смотрели на стол.
      - Поверьте, я прекрасно понимаю, что это трудно, особенно женщинам. Но у нас нет другого выхода.
      - Вы обвинили нас в неискренности. Значит ли это, что вам известно все или почти все, о чем мы можем сказать? - спросил Рождественский.
      - Да, я полагаю, что основные факты мне известны.
      - Тогда зачем повторять их друг другу?
      - Вы увидите, что это принесет пользу.
      - Но мы опять можем обмануть вас, - сказала Инна.
      - Я хочу, чтобы вы не обманывали себя. Никто из вас.
      - Это звучит слишком высокопарно, но я готов начать, если вы не возражаете. - Рождественский посмотрел на Мазина, сдерживая враждебность.
      Видно было, что он жалеет обо всем, что наговорил в ресторане, и ему неудобно и даже стыдно перед женщинами, и поэтому он намерен держаться как случайный свидетель, которому осточертело повторять одно и то же.
      - Я готов изложить факты. Подчеркиваю - факты. Потому что эмоции только затушевывают суть происшедшего. Защита, как известно, была назначена на двенадцать. Ночевал я на даче. Чем занимался с утра, думаю, несущественно. В половине одиннадцатого выехал на машине в город. Я, насколько помню, не собирался заезжать за Антоном, но по пути обнаружил, что забыл сигареты. Остановился у ларька - там продавалась какая-то дрянь. Два блока приличных сигарет хранились у меня здесь, на квартире. Решил взять их, а заодно захватить Антона, если он еще дома.
      "Пока все верно", - подумал Мазин, представив, как брезгливо оглядывает табачный киоск Рождественский.
      - Но Антон уже ушел. Я открыл дверь своим ключом, вошел в ту комнату. - Он показал большим пальцем через спину на стенку. - Сигареты лежали в нижнем ящике письменного стола. Там они и были. Но на пачках я увидел тетрадку. Школьная старая тетрадка с плохой бумагой - такие выпускали сразу после войны. Тетрадка была не моя, и я, естественно, взглянул на обложку. На ней было написано красным карандашом: "Конст. Кротов" и латинская цифра "IX". Я открыл тетрадку и стал просматривать записи.
      И это Мазин увидел легко. Чуть прищурившегося Игоря присевшего на корточки перед столом и листающего тетрадку с недоумением, сначала через страницу, потом...
      - ...Потом мне бросилось в глаза что-то знакомое. Я, собственно, работаю над другими проблемами и, видимо, затруднился бы сразу определить научную ценность записей, но буквально на днях мне пришлось читать автореферат Тихомирова, и поэтому сделать определенный вывод было нетрудно.
      - Каков же был ваш вывод?
      - Содержание тетради и автореферат совпадали почти текстуально.
      - Это не вывод.
      - Это факт, который я обнаружил. И хотя факт в целом наталкивал на вполне конкретный вывод, я не хотел ставить точки над и, что называется, не разогнув колен.
      Он их все-таки разогнул, свои колени. Выпрямился и сел за стол, чтобы еще раз просмотреть записи. Чтобы убедиться или не поверить глазам. Но не верить было нельзя. Рождественский для этого слишком логичен. Что же испытал он, когда поверил?
      - Около часу я читал тетрадь Кротова и сравнивал с авторефератом. Пока неопровержимым было одно: в основу своей диссертации Тихомиров положил открытие Кротова. По-видимому, никому не известное.
      - То есть вы решили, что он украл его?
      - Такого слова я бы не употребил. Находка оказалась слишком неожиданной. Необходимо было все обдумать.
      Конечно, поверить было трудно. И вряд ли Рождественский был в тот момент так же сдержан, как сейчас. Тихомиров, которого он ненавидел, находился в его руках. Да, теперь можно было не прятаться от себя и сказать впервые открыто: я его ненавижу. Хотя бы самому себе. Для начала.
      - И вы решили ехать на защиту?
      - Да. По-моему, это было единственное решение. Я должен был еще раз убедиться. Посмотреть, как поведет себя Антон на защите. Возможно, он собирается сказать о работе профессора.
      - Вы полагаете, что если бы Антон Тихомиров отметил заслуги покойного профессора Кротова, это изменило бы характер его поступка?
      - Нет, вряд ли. Заимствование было очевидным. Это не развитие идеи, а прямой плагиат. Но все-таки отметить заслуги Кротова казалось мне тем минимумом...
      Мазин посмотрел на Инну. Она по-прежнему прижимала к груди кофту и никак не реагировала на слова Рождественского. Казалось, она даже не слышит его.
      - И вы поехали?
      - Да, я поехал в институт.
      - Взяв с собой тетрадь?
      - Ни в коем случае! Я положил тетрадь на место, в стол.
      Как это было похоже на него! Он не мог взять тетрадь, "украсть" ее. Принцип? Или очередная нерешительность, изо дня в день сопровождавшая этого спортсмена с волевой челюстью? Ведь взять тетрадь - значило начать действовать. Но это было не для него, конечно. Он еще должен был думать, решать.
      - Защита проходила в Большой Круглой аудитории. Так у нас ее называют. Там сиденья спускаются амфитеатром, и войти можно сверху, с четвертого этажа, и снизу, с третьего.
      - Вы вошли сверху?
      - Да. Потому что я опоздал и защита уже началась.
      И еще потому, что ему не хотелось быть в первых рядах.
      Рождественский достал сигареты, но, глянув на женщин, бросил пачку на стол:
      - Защита уже началась. Я просидел до самого конца, Антон ни слова не сказал о Кротове. При мне. Потом я узнал, что он говорил о нем во вступительной части. Но в самом общем плане заслуг перед наукой... Оппоненты его хвалили, а отец произнес целый панегирик. Говорили о том, что диссертация вышла за рамки кандидатской и должна рассматриваться как докторская.
      - Простите, а вам не хотелось встать и сказать правду?
      - То есть не правду, а то, что казалось мне тогда правдой? Вы же знаете, что все было гораздо сложнее.
      - Теперь знаю. Но вы-то еще не знали!
      - Устраивать скандал я считал неприличным, - ответил Рождественский немного свысока. - Достаточно того, что мы скандалим в очередях. В конце концов, наука - это часть цивилизации, и не следует вносить туда базарные нравы...
      - Спасибо, я вас понимаю.
      Игорь чуть приподнял бровь, соображая, не ирония ли это.
      - Более трудное решение ждало меня после защиты. Я был приглашен в ресторан. Я пошел туда и хочу объяснить свой поступок с точки зрения этической. Как вы помните, я сказал вам, что не пошел бы в ресторан, зная, что Тихомиров вор.
      - Помню, - вздохнул Мазин. - Вы назвали это психологическим алиби.
      - Не я, а вы, - поправил Рождественский.
      - Верно, - согласился Мазин.
      - Я сказал неправду, но считаю, что поступил правильно.
      Он смотрел на Мазина в упор:
      - Я говорил, что обнаружил тетрадку после смерти Тихомирова. Говорил, чтобы не впутывать ее... Инну. Я не хотел, чтобы вы знали, что она ездила к Антону из-за этой тетрадки. Не хотел, чтобы на нее падали дурацкие подозрения.