– Прости меня, проезжий человек, ежели чем обидел. Это он все, тятенька мой. На старости лет умом тронулся, все ему богатства надо. Сам душегубом стал и Фимку-брата с пути сбил. А тебе от меня никакого вреда не будет, отслужу, чем хочешь, за обиду и страх, и теперь молю, коли тятенька говорит, что ты лекарь, то помоги дурню Фимке-брату Богу душу не отдать. Совсем плох он, того и гляди, помрет. А мы в долгу не останемся, век будем Бога за тебя молить. Фимка-то, брат, он ничего, он не злой, только непутящий…

Я вспомнил равнодушно-мертвящий взгляд «незлого» брата и невольно передернул плечами.

– Ладно, попытаюсь.

– Попытайся, проезжий человек, а уж я тебе по гроб жизни буду благодарен.

Поклонившись, Петруша вернулся к своим саням и начал разворачивать лошадей. Я тоже взял под уздцы своих кобылок и повернул их в обратную сторону. Вновь ехать в опасный стариков дом мне не хотелось, но придумать, как отговориться от лечения негодяя Ефимушки, я не мог. Пока я возился с разворотом, более ловкий в обращении с лошадьми крестьянин проехал мимо нас, а мы с девицей Раскиной отправились следом.

– Вот, а вы сомневались, что добрые мужички меня поймут и исправятся, – вдруг сказала мне в спину непротивленка вполне бодрым и противным от самоуверенности голосом. – Я открыла мужику глаза, он и вразумился… А вы даже спасибо не говорите, что я спасла вам жизнь…

У меня возникло почти непреодолимое желание выбросить девицу из экипажа и предоставить ей возможность нести в народ свет гуманного толстовского учения без моего участия. Только ложно понимаемое чувство ответственности удержало от этого неправедного порыва.

В негостеприимный дом мы вернулись около полуночи. Сельцо по-прежнему спало, не потревоженное ни нашим бегством, ни возвращением. За время дороги барышня Раскина несколько раз пыталась начать со мной поучительный разговор, но я отвечал односложно, вероятно, недобрым голосом, и она затихла. Лошади, утомленные бесконечными гонками и переездами, еле плелись, изредка поворачивая к нам головы с молчаливым лошадиным укором.

Лихая тройка бывших преследователей тихонько трусила впереди. Мороз все усиливался, и Татьяна Кирилловна как бы в вечность слала немногословные жалобы и скупые упреки за свои муки. У меня появилось чувство, что это я выгнал ее из теплых черноморских краев, чтобы заморозить в холодном Подмосковье.

У знакомых кривых ворот вновь повторилась та же сцена с открыванием и въездом, как и несколько часов назад, после чего мы опять оказались в вонючем тепле знакомой избы. Только теперь горница была освещена не лучинами, а мощной, десятилинейной керосиновой лампой, отчего признаки бедности видны совсем явственно. По комнате сновали две какие-то женщины, старая и молодая, на лавке лежал поверженный Ефим и тихо стонал.

Петр и старший из братьев прошли с нами в горницу, тухлый старичок с младшим сыном остались во дворе.

– Вот я тебе, Фимка-урыльник, дохтора привез! – сказал Петр, не очень заботясь скрыть пренебрежение в голосе.

Ефим застонал громко и жалобно, повернул в нашу сторону голову и, увидев меня, неожиданно завыл и попытался подальше отползти от такого спасителя.

– Я, ваше благородие, господин хороший, невиноватый, то все тятька сбаламутил, – прохрипел он, глядя остановившимися от ужаса глазами.

То, что Ефим мог говорить, меня как «лекаря» обнадежило, мне во время удара показалось, что я едва ли не прорвал ему пищевод.

Я попросил поднести к лавке керосиновую лампу и посветить так, чтобы я мог осмотреть горло больного. Никакой жалости к «Фимке-урыльнику» у меня не было, но и с души спала тяжесть, что я его все-таки не убил. Ефим, между тем, дополз до стены и вынужден был остановиться, прижавшись к ней спиной. Но меня он смотрел по-прежнему выпученными глазами, периодически рыская ими по комнате, как бы в надежде найти заступника и избавление.

– Ты, Фим, не боись, оне тебя больше бить не станут, – подал голос до сих пор молчавший средний брат, рослый малый с инфантильным выражением лица – Оне дохтур!

При слабом свете лампы заглядывать в рот раненого было бесполезно, да и особой нужды в этом я не видел, не по моей это квалификации. Раз Ефим мог говорить, значит, ранение не было очень серьезным. Потому я просто охватил рукой его горло, чем опять привел душегуба в панический ужас. Он захрипел и принялся бессвязно читать «Отче наш». Не обращая на него внимания, я сосредоточился на своей руке, и парень затих. Особо я не напрягался – устал за день, да и объект меня не интересовал. В избе же воцарилась торжественная тишина, все присутствующие благоговейно наблюдали за знахарским лечением.

– Все, – сказал я, когда рука начала дрожать, – теперь ему полегчает!

– Ну, че, Фимка, полегчало? – тут же поинтересовался младший брат, как только я оставил горло больного в покое.

Ефиму, по-моему, стало легче не столько от лечения, сколько оттого, что я отошел в дальнюю часть избы. Он громко сглотнул застрявший в горле ком страха и утвердительно закивал головой.

– Ишь ты, – удивленно произнесла молодая баба с глупым, миловидным лицом, – ишь ты, как оно того…

На этом замечании интерес присутствующих к Фимке иссяк и сосредоточился на гостях. Девица Раскина к этому времени отогрелась и, возбужденная после недавних событий, решила взять быка за рога – начала духовную проповедь. Того, что щуплый крестьянский парнишка заговорит громким, высоким голосом, никто, понятное дело, не ожидал, и все присутствующие тут же уставились на странного оратора.

– Мы все с вами братья и сестры! – объявила крестьянам Татьяна Кирилловна. – Мы с вами выполняем святую миссию, обрабатываем мать сыру землю! Мы соль земли Русской, мы, а не те, кто отошел от Бога и Богородицы и попрал их святые заповеди! Мы землепашцы, основа нравственности и проповедники Евангельских истин!..

Меня сначала тяжелый день в имении Коллонтай, потом суета и беготня последних часов совсем вымотали, хотелось есть и спать, а девица, подхлестнутая завороженным вниманием крестьян, гладко и без остановки несла околесицу. Я, между тем, снял пальто, повесил его на крюк в стене и присел к столу. На меня никто даже не посмотрел.

– …Нужно жить по правде и совести, – вещала девица. – Вот у вас есть нравственные идеалы? – неожиданно прервав свой монолог, спросила Татьяна Кирилловна пожилую женщину.

– Чай, на большой дороге живем, всякие сюда заходят, – не без гордости ответила та. – Это, которые темные, те, конечно, ничего такого не ведают, а мы, как хозяйственные, не хуже людей. А не ты ли, мил человек, отрок святой, про которого бабы говорили? Ходит, говорят, отрок и слово Божье доносит?

– Он, точно он, – не дав девице Раскиной отпереться от святости, вмешался в разговор я. – Ходит и говорит непонятное и, что самое удивительное, ничего не ест и не пьет, даже до ветра не ходит! А меня, люди добрые, пора накормить, напоить и спать уложить.

Такое пошлое вмешательство в проповедь нарушило загадочное обаяние святого таинства: бабы, опомнившись, засновали от печки к столу, а старший брат Петр вместе с двумя меньшими братьями сели рядом со мной.

Только одна Татьяна Кирилловна остолбенело стояла посреди горницы, не зная, что ей делать.

По ночному времени ужин оказался безыскусным: едва теплые, перестоявшие щи из печи, хлеб и парное молоко. Я с удовольствием съел краюху свежего хлеба, с издевкой поглядывая на мрачно сидящего в сторонке «святого отрока». Несмотря на божественный статус, крестьяне теперь почти не обращали на девицу Раскину внимания, что лишний раз подтвердило евангельскую истину, что «нет пророка в своем отечестве».

Отужинав, хозяева перекрестились на образа и стали готовиться ко сну. Нам с «отроком» постелили вместе на широкой лавке под образами. Такого поворота событий Татьяна Кирилловна не ожидала, но не могла придумать, как отказаться спать рядом с мужчиной.

– Может быть, вы хотите всю ночь молиться перед образами? – совершенно серьезно поинтересовался я.

Татьяна Кирилловна фыркнула и сердито посмотрела на меня. То, что она час назад меня сдавала и предавала, девица, понятное дело, уже не помнила. Теперь ее волновал вопрос, не покушусь ли я на ее неземные прелести. Я намеренно делал вид, что не понимаю причин ее тревоги.

– Ну, все, пора спать, – как только женщины кончили возиться с постелями, сказал Петр, как старший мужчина в избе (тятя в горнице так и не появился). Он оглушительно зевнул, после чего тут же задул лампу.

Я не заставил себя уговаривать и, слегка раздевшись, лег на лавку, «Браунинг» со снятым предохранителем я на всякий случай сунул в брючный карман. «Святой отрок» исчез в кромешной темноте избы, и чем он был занят, я не знал, пока не почувствовал, как кто-то возится у меня под боком. Меня, надо сказать, это совсем не взволновало, я уже проваливался в вязкий, тяжелый сон.

Утром изба заполнилась гамом проснувшихся людей и ребячьими криками. Я открыл глаза и увидел рядом со своим лицом милое, тонкое девичье личико с припухшими со сна губами. При дневном свете «святой отрок» выглядел значительно интересней, чем в темноте. Мне даже сделалось стыдно, что я заставил девицу Раскину лечь спать на голодный желудок. В конце концов, она не так уж виновата в том, что оказалась трусихой, и ей кто-то заморочил голову дурацкими идеями, приписываемыми Льву Толстому.

Как только я пошевелился, Татьяна Кирилловна широко открыла глаза и поглядела на меня в упор. Момент, несмотря на то, что мы были в избе не одни, вышел двусмысленно интимный – слишком близко друг от друга находились наши лица. Мне показалась, что она не так уж и стеснена нашей вынужденной «близостью», во всяком случае, она как будто и не собиралась от меня отодвигаться!

– Доброе утро, – тихонько сказал я, постаравшись «обворожительно» улыбнуться. – Как вам спалось?

– Спасибо, хорошо, – одними губами прошептала она. – Спасибо, что вы не воспользовались ситуацией! Я знаю, что мужчинам очень трудно удержаться от от… – она явно не могла придумать определение, – от… – в третий раз повторила она и все-таки нашлась, – от нескромностей.

Я сначала не понял, что она имеет в виду, но когда почувствовал в брючном кармане ствол «Браунинга», догадался о причине ее милой ошибки. «Святой отрок» спала в полной амуниции, даже не сняв теплого армяка, и совсем упрела в натопленной избе, но твердое оружие в моем кармане каким-то образом почувствовала.

Татьяна Кирилловна продолжала лежать близко ко мне, широко раскрыв ярко-голубые глаза, опушенные густыми темными ресницами. Ее остриженные волосы не свалялись за ночь и хорошо обрамляли бледное личико с аккуратным носиком, тонкой прозрачной кожей и, как я уже отмечал, припухшими яркими губами.

Несмотря на то, что я был достаточно вымотан Шурочкой Коллонтай и плохо спал в душной избе, я почувствовал, что комфортно лежать мне теперь мешает не только револьвер…

– Будем вставать? – заговорщицки спросила девушка.

Я не выдержал и коснулся губами ее губ, потом послушно закрывшихся глаз, чего она тактично не заметила. Мы еще с минуту лежали, глядя друг на друга в упор, пока к нам на лавку не начал карабкаться мальчишка лет четырех в одной рубашонке и не разрушил очарование невинной близости,

– Седайте есть, гости дорогие, – пригласила нас к столу пожилая хозяйка, как только мы обозначили свое пробуждение.

То, что «святой отрок» ничего не ест и не пьет, ясенщина или забыла, а может быть, просто не придала моим вчерашним словам значения.

Встав, я первым делом подошел к лавке, на которой давеча лежал раненый Ефим, но она оказалась пуста.

– А где ваш сын? – спросил я хозяйку.

– С отцом до родни в Тимофеевку поехали.

– А как он себя чувствует? – машинально поинтересовался, я удивленный такой прытью раненого.

– Хорошо, чего ему станется. Как с рассветом пробудились, так и уехали.

Петра с младшими братьями в избе уже тоже не было, на хозяйстве остались только женщины и трое ребятишек. На улице было совсем светло. Я воровато посмотрел на часы, они показывали десять часов с минутами.

– Петр тоже уехал? – поинтересовался я, усаживаясь за желтый, выскобленный до матового свечения стол.

– В село пошел, скоро будет, – вместо пожилой ответила молодая женщина.

– Нам бы умыться, – попросила более гигиеничная, чем я, девушка.

– А ступайте на двор, вам Гаврюшка сольет, – просто решила проблему пожилая хозяйка, – а до ветру идите в огород, Гаврюшка укажет.

Гаврюшка, мальчонка лет семи, похожий на молодую хозяйку, скорее всего, ее сын, охотно бросился Нам помогать.

Выражение «до ветру» в сочетании с огородом, которым я как-то сразу не придал значения, моего «святого отрока» ввергли в шоковое состояние. Татьяна Кирилловна сразу посерела лицом; а потом покрылась густым румянцем.

– Не бойтесь, все устроится, – тихо сказал я и ласково сдавил ее тонкие пальчики, – мальчишку я отвлеку.

Ей, благонравной, благовоспитанной девице, слышать такое предложение от мужчины было не просто стыдно, а почти оскорбительно, и я испугался, как бы с ней не приключилось чего-нибудь плохого. Однако, другого выхода, кроме как подчиниться обстоятельствам, у нас с ней не было, и красная, пряча глаза, она пошла со мной и Гаврюшкой к жалким кустикам на краю огорода. Как я и предполагал, все сошло довольно гладко, Гаврюшка показывал мне соседние избы и рассказывал, кто в них живет, пока за нашими спинами Татьяна Кирилловна что-то делала на том самом ветру, до которого все ходят в сельской местности. Проветрившись, она, почти счастливая, присоединилась к нам с мальчиком. Во всяком случае, к избе девушка возвращалась не такой подавленной, хотя по-прежнему прятала от меня глаза.

Мы с ней скоренько умылись ледяной водой из колодца, после чего вернулись в теплую и вонючую, особенно после свежего воздуха, избу. На столе нас уже ждала крынка парного молока и каравай свежего, душистого хлеба. «Святой отрок» с молодой жадностью набросился на еду.

Когда скромная трапеза подходила к концу, в избу вошли Петр с младшим братом. Петр мне понравился еще вчера вечером. У него было широкое добродушное лицо с мягким, как бы снисходительным выражением карих глаз, и уверенность в себе сильного человека.

Ничего общего с отцовской затаенной подлостью и равнодушной жесткостью Ефима в нем не было, да и внешне он похож на мать, а не на отца.

– Доброго вам утречка. Как спалось? – вежливо поинтересовался он, обмахивая шапкой налипшие на армяк снежинки.

– Спасибо, хорошо, – ответил я за себя и за Татьяну Кирилловну.

– Спасибо за брата, – в свою очередь поблагодарил он. – А отрок-то, я гляжу, нарушил завет…

– Это я ему, как лекарь, велел, – серьезно ответил я, – а то на голодный желудок слишком много у него будет святости.

– Ну, пусть кушает на доброе здоровье. А хороши, все-таки, у тебя, господин дохтур, кобылки, может и вправду продашь на завод? Я хорошую цену дам. Ты не смотри, что мы бедно живем, я на извозе в Москве хорошие деньги имею.

– Продать-то можно, – ответил я. Мне уже надоело чувствовать себя нищим и зависеть от сиротских червонцев, вшитых в платье девицы Раскиной. – Да только кобылки-то не мои, я их у лихих людей отобрал. Как бы у вас от такого «завода» беды не случилось.

– Что-то ты, господин дохтур, на разбойника никак не походишь, – удивился моему признанию Петр. – Это как так отобрал?

Я вкратце, не вдаваясь в подробности и подоплеки, рассказал, как меня пытались похитить и о последовавшей перестрелке.

– Ишь ты, как народишко испаскудился. Так значит, от одних отбился, а тут и тятенька с Фимкой на твою голову…

– А потом и вы всей компанией.

– Это так. Поди, в темноте разбери, что за люди... Небось, страху натерпелся?

– Да не очень… – неопределенно ответил я, не объяснять же было Петру, что последнее время меня гоняет кто ни попадя, и я уже начал привыкать к ощущению постоянной опасности.

– Кобылки-то знатные, да, видать кусаются. А как думаешь, что те за люди были, и что в тебе у них за нужда?

Врать, глядя в честное лицо мужика, мне не хотелось, и я, как мог понятнее, объяснил ситуацию то ли ошибкой, то ли коммерческим интересом революционеров.

– Да, бомбисты люди сурьезные, – подытожил он мой рассказ. – С ими палец в рот не клади, сам в Москве с такими встречался. Поди, все больше из студентов, с жиру бесятся.

– Они за идею борются! – неожиданно встряла в разговор Татьяна Кирилловна. – Их принципы можно не поддерживать, но идейных людей нельзя не уважать!

– Так-то оно так, – согласился Петр, каким-то образом правильно поняв незнакомые слова, – только больно они до чужого добра жадные, а что души касаемо, так что же, как чужую душу не уважать. Только грабить и убивать для своей души чужие души не правильно. А кобылок мы возьмем, если в цене сойдемся. Кобылки знатные. А бомбистов мы не опасаемся, оне к крестьянам не суются, больше с губернаторами воюют. Пока же, от греха, отгоним в дальнюю деревню к родичам, пусть отдохнут да оправятся.

– Коли так, то ладно, – согласился я, – только мне нужно как-то попасть в имение к родственникам. Это не очень далеко.

Я назвал село близ имения Крыловых.

– Знаешь те места?

– Знаю, как не знать, бывал там. Это само собой, в аккурат доставим. А цена на кобылок такая: на ярманке стоят оне по полтыщи каждая, а так, по случаю, по триста рубликов. Так что за двух могу дать шестьсот. Дал бы и больше, да накладно будет, не наберу деньжат.

– Мне и шестисот не нужно, – успокоил я мужика, – Дашь рублей сто, и ладно. У меня деньги есть, только они у родни, а эти так, на всякий пожарный случай.

– Не могу, не по совести будет, – заупрямился Петр. – Это как же так, коли они на ярманке всю тыщу стоят, а ты за сто отдаешь? Не по совести.

– Я их что, покупал? Знаешь, как говорится: дают – бери, бьют – беги.

– Ну, коли так, тогда ладно, в таком разе оченно Мы вами благодарны. А отрок святой с тобой поедет или по народу пойдет, слово Божье говорить?

Я вопросительно посмотрел на «отрока» и встретил его умоляющий синий взгляд.

– Я с ним, – торопливо сказала «отрок», прочитав в моих глазах ответ, и положила свои тонкие пальчики на мою руку. – Я одна, то есть один боюсь.

Крестьянин то ли не расслышал, то ли не понял перепутанного родового окончания местоимения, согласно кивнул головой и отправил младшего брата запрягать лошадей.

– Мы люди не бедные, – очередной раз сказал Петр, отдавая мне сто рублей мелкими купюрами. – Сказать, что бедствуем, нельзя, но живем в экономии. Извоз – он тоже разный бывает, у «ваньки» одна цена, у лихача с гуттаперчевыми шинами, – с удовольствием и правильно произнес он «городские» слова, – совсем даже другая. Пока парнишка запрягал лошадей, мы оделись и вышли на свежий воздух. День выдался тусклый с низкими облаками и серой дымкой. Дружно дымили трубы соседних изб, было не холодно, но слякотно.

– А как же коляска? – вдруг спохватился рачительный хозяин. – Она тоже хороших денег стоит.

– Ты лучше не о коляске думай, а ружье найди, – сказал я, – мало ли что бомбисты удумают, они же знают, куда я поеду. Неровен час, устроят засаду.

– Ружье у меня и свое имеется, да и у тебя левонрвер, поди, есть, Бог даст, отобьемся. А тебя мы в полушубок нарядим, чтоб лиходеи издаля ни узнали.

– И то дело, – согласился я.

Наконец приготовления окончились, и мы выехали. Санный путь еще не встал, только магистральные дороги были накатаны санями, но и их припорошило выпавшим за ночь мелким снегом. Тройка и сани были вчерашние, с хорошими, мощными лошадьми, правда без признаков чистопородности. Они легко бежали по снежному насту, видимо, радуясь пробежке и простору.

Из осторожности Петр выбрал не вчерашнюю дорогу, а другую, более длинную, но, как ему казалось, безопасную. Движение по большаку было бойкое, нам то и дело навстречу попадались сани с нарядно одетыми крестьянами. День был воскресный, к тому же праздничный. В сельских церквях звонили колокола. Я разглядывал Россию, которую мы, согласно версии режиссера Говорухина, потеряли. Россия была как Россия, бедноватая, местами с утра уже пьяная, в чем-то интересная и в чем-то бездарная, как и сам режиссер Говорухин.

Я сидел в санях, надев поверх своего скромного, партикулярного пальто просторный полушубок Петра и мохнатую баранью шапку. «Святой отрок» жался ко мне и смотрел на Божий мир и на меня своими дивными синими глазами, так что мне все время приходилось отгонять грешные мысли. Меня уже начинало мучить любопытство, что такое у «него» спрятано под толстым, просторным крестьянским армяком, не дававшим даже отдаленного представления об истинном положении вещей.

Вскоре у «отрока» замерзли без рукавиц руки, о которых он не позаботился заранее, и я спрятал его маленькие лапки в свои ладони. Петр смотрел вперед, на дорогу и не мешал нам своим присутствием. Как всегда в таких случаях, большое начинается с малого. Постепенно мои скромные ласки делались все настойчивее. Татьяна Кирилловна старательно не замечала того, что я делаю с ее руками, и как приличная, воспитанная барышня восхищалась скучными окрестными пейзажами.

С хорошими лошадьми, как и хорошими машинами, расстояния сокращаются, и часа через полтора Петр сообщил, что мы скоро будем на месте. Никаких соглядатаев или людей, похожих на них, на дороге нам не попадалось, и я почти успокоился. К тому же приятная близость Татьяны Кирилловны скрашивала монотонность поездки и, как говорится, рассеивала внимание.

«Час кажется веком с плохим человеком, А вечность короткой, когда ты с красоткой»,

– Кажись, твои бомбисты, – неожиданно воскликнул Петр, когда мы обогнали «припаркованный» у обочины дороги закрытый колесный экипаж.

– Где бомбисты? – встревожилась Татьяна Кирилловна, краснея и отбирая у меня руку, которой я уже безраздельно владел.

– А вона, в карете, – указал кнутовищем на оставшийся сзади экипаж Петр.

– С чего ты решил? – спросил я, оглядываясь, но тут же замолчал. Кучер крытого возка размахивал кнутом и спешил выехать на дорогу.

– Эх, залетные! – по-ямщицки закричал на свою тройку Петр и громко щелкнул кнутом над крупами лошадей.

Кони тут же сменили рысь на карьер, и сани с визгом понеслись по накатанному слюдяному снегу. Я смотрел назад, на то, как предполагаемые преследователи выезжают на дорогу, и их легкий возок набирает скорость. Четверка запряженных цугом лошадей вытянулась в одну линию, и началось преследование. Наша тройка шла хорошим аллюром, и образовавшееся между нами расстояние начало даже увеличиваться. Мы оказались впереди метров на триста, и мне показалось, что догнать нас практически невозможно. Тем более, что экипаж у преследователей был колесным, и на его движение лошади тратили больше сил, чем наши на сани. Так продолжалось минут десять, после чего расстояние начало медленно сокращаться.

– Петр, догоняют! – крикнул я мужику.

Тот мельком оглянулся и опять криком и кнутом взбодрил коней.

Однако это не помогло. Они нас догоняли медленно, но верно.

– Теперь держись! – крикнул Петр, мельком глянул на нас и резко свернул лошадей с большака на слегка обозначенный санными следами проселок. Кони, взрыв копытами снег, послушно повернули, а нас с «отроком» мотнуло в широких санях. Теперь наше преимущество делалось неоспоримым – колеса возка сантиметров на десять провалились в снег, и расстояние между нами опять стало увеличиваться. Однако преследователи не сдавались; кучер яростно хлестал по крупам лошадей, и они рвались вперед, оскалив зубы. Мне было видно, как белая пена летит с их губ, было понятно, что так долго продолжаться не будет, что, видимо, поняли и преследователи. У возка открылась дверца, из нее вылез человек и на полном ходу довольно ловко перебрался на козлы к кучеру. После чего из возка ему передали винтовку.

– Спрячься! – закричал я Татьяне Кирилловне и заставил ее сползти на дно саней.

Петр обернулся на мой крик, мигом оценил обстановку и огрел кнутом пристяжного жеребца. Сзади бухнул выстрел, свиста пули я не услышал, но невольно втянул голову в плечи и съехал с сидения вниз.

– Стреляют! – испуганным голосом сообщила мне Татьяна Кирилловна.

– Не высовывайся! – приказал я, а сам высунулся, чтобы посмотреть, что происходит.

Давешний ловкач, привстав на козлах, целился из винтовки в нашу строну. Было видно, как его качает, и он пытается удерживать равновесие. Стрелять с прыгающего по замерзшим колдобинам возка было неудобно, и я понадеялся, что нам ничего не грозит. Однако винтовка выплюнула пучок красно-черного пламени, прогремел в морозном воздухе выстрел, и одновременно вскрикнул Петр. Я взглянул на него. Пуля сбила с него шапку, и он ругался и мотал головой из стороны в сторону. Я машинально выхватил из кармана «Браунинг», но вовремя одумался и сунул его обратно. Тратить оставшиеся патроны на стрельбу с такого расстояния было просто глупо.

– Сильно зацепило? – крикнул я Петру.

Он ничего не ответил, только ожег меня через плечо злым, осоловелым взглядом и опять выругался. Ловкач опять выстрелил, но теперь неудачно. Его, видимо, так обрадовало попадание, что он торопился, и пуля за пулей выпустил в нас две обоймы патронов. На наше счастье, так неприцельно, что только один раз пуля попала в задний брус саней, ударила о какой-то железный крепеж, срикошетила, и с противным визгом улетела в лес.

Кони, напутанные стрельбой, прибавили в беге, и мы опять немного увеличили разрыв с преследователями. Я в каком-то оцепенении смотрел, как в нас стреляют, и считал выстрелы. Татьяна Кирилловна читала молитвы, а Петр продолжал однообразно ругаться.

Вдруг кучер преследователей натянул вожжи, передняя пара четверки встала на дыбы, и возок остановился. Не успел я облегченно вздохнуть, как теперь уже вдалеке бухнул выстрел и наша левая пристяжная, резко заржав, грохнулась на дорогу. Коренная и вторая пристяжная лошади шарахнулись в сторону и, спутав постромки, повалились в снег, перевернув сани. Я вылетел из них и юзом, на животе, проехал несколько метров по снегу, после чего воткнулся головой в кусты. Тут же мне в ноги ткнулась голова визжащей Татьяны Кирилловны. Я задом выбрался на чистое место и схватил ее за плечо.

– С тобой все в порядке? – испуганно спросил я девушку.

– Не знаю! – плачущим голосом ответила она. – Мне страшно!

– Иди к саням, – приказал и бросился к лежащему ничком Петру. Волосы его были темны от крови, и я решил, что он разбился насмерть. – Петя, ты живой? – закричал я и, поднатужившись, перевернул его большое, тяжелое тело на спину.

Петр открыл глаза и, обхватив руками окровавленную голову, выругался и сообщил:

– Ишь, ты, ироды, башку мне раскололи!

– Давай, вставай! – взмолился я. – Нам нужно уходить!

– Куда ж я от коней, – ответил он, глядя, как коренник и правая пристяжная пытаются встать на ноги. – Никак Серка убили, анафемы! Ну, уж я вам! Так вас перетак!

Петр сначала встал на четвереньки, потом поднялся на ноги и побрел, покачиваясь, к лошадям.

– Ложись! – крикнул я ему и, выскочив из сковывающего движение полушубка, в один прыжок догнал и повалил мужика наземь.

Мы уже лежали с ним на снегу, когда докатился звук очередного винтовочного выстрела.

– Не вставай, застрелят! – рявкнул я на крестьянина. – Прячься за сани!

После того, как Петр послушно на четвереньках пополз к саням, я вспомнил о своей нервной девице:

– Таня, ползи сюда.

Девушка, поскуливая, смешно перебирая рукам и ногами, заспешила на четвереньках к саням. Я же привстал, что бы оценить обстановку. От крытого возка до нас было метров четыреста. На козлах во весь рост стоял давешний стрелок и целился в нашу сторону из винтовки. В это время из самого возка выскочило еще двое мужчин, они стояли посередине дороги и смотрели в нашу сторону. Вместе с ямщиком, который к этому времени соскочил с облучка на дорогу, противников у нас оказалось четверо. Ровно по одному на мои сбереженные патроны. Не ожидая нового выстрела, я приник к земле и по-пластунски пополз к укрытию.

Петр и Татьяна Кирилловна уже спрятались за перевернутыми санями. Я лег рядом с девушкой и сказал товарищам, сколько у нас теперь противников.

– Нешто, – произнес Петр разваливающимся, плавающим голосом. – Нешто! Я и такой, ранетый, бог даст, стрелю енту иродову тать.

Я с сомнением посмотрел на мужика, вся левая сторона головы была у него в крови, а глаза смотрели мутно.

– Сейчас я тебе помогу, – пообещал я, переползая через Танины ноги ближе к нему. – Сядь и обопрись спиной о сани.

Мужик послушался, морщась и ахая, повернулся и сел, заваливаясь спиной на санный полоз. Я посмотрел в сторону противника, там пока ничего не происходило. Тогда я развел пальцами густые, слипшиеся от крови волосы крестьянина. Пуля прочертила у него на голове пятисантиметровую борозду, глубиной в полсантиметра. Я развел края раны пальцами и под сочащейся кровью разглядел кость черепа со шлифованной бороздой. Как после такого удара Петр не потерял сознания, было просто невероятно. Такая рана опасна не сама по себе, страшен удар по голове, он был так силен, что должен был надолго вырубить мужика.

Я вытащил из кармана чистый носовой платок и, прижав его к ране, закрепил на месте и натянул ему на голову мохнатую баранью шапку, которой я маскировался от «бомбистов».

– Ну, вот, теперь терпи, пока мы не отделаемся от революционеров, а потом я тебя вылечу, – пообещал я. – Где твое ружье?

Петр указал на облучок, под которым лежало вылетевшее при падении из-под сидения саней одноствольное охотничье ружье. Я взял его в руку. Оно оказалось старым, курковым с белесым от многолетнего пользования и чисток стволом. Я выколотил набившийся в ствол снег и положил оружие рядом с собой.

– Патронов у тебя много? – спросил я крестьянина, выглядывая из-за саней.

– Есть с пяток, на ентих татей хватит, – с трудом ворочая языком, ответил он.