Наталья Георгиевна мутно глянула на меня отчаянными глазами, распутала платок и начала неловко расстегивать летник, а за ним душегрейку...

Я был уже голым, а она все возилась с летником и длинной рубахой, застегнутой до горла.

– Быстрей, милая, быстрей, замерзнем! – взмолился я, выбираясь из нашей норы наверх. Разложив одежду сушиться, я соскочил в вырытую яму и разровнял ее дно. Внутри сенника было значительно теплее, чем наверху. Наконец Морозова избавилась от мокрого платья и соскользнула вниз.

– Ложись! – велел я ей и указал, куда лечь.

Женщина безропотно легла на бок, и я тут же начал забрасывать ее сеном. Потом я влез к ней под импровизированное одеяло и прижался к ее холодному мокрому телу.

– Обними меня и прижмись, будем греться.

Насчет того, что таким образом можно быстро согреться, я перемудрил. Мы оба были холодными и мокрыми. Однако другого выхода согреться не было. Сена над нами было сантиметров сорок, оно было легко, не стесняло дыхание и движения, только кололо со всех сторон.

Пролежав, прижимаясь, друг к другу несколько минут, мы так и не согрелись. Тогда я принялся растирать ладонями плечи и спину Морозовой. От активных движений мне вскоре стало тепло, женщина тоже начала оживать и принялась в свою очередь растирать мое тело.

– Вот и хорошо, – сказал я, чувствуя, что с теплом к нам начинает возвращаться жизнь, – сейчас согреемся, поспим, а там, глядишь, к утру и одежда просохнет.

– А я подумала, что все, помирать пора, – впервые со времени потопления подала голос Наталья Георгиевна.

– Ничего, мы еще побегаем, – оптимистично высказался я. – Переночуем, а там...

Что «там», я не досказал. Вариантов развития событий могло быть несколько, утром могли приехать за сеном крестьяне, и наш план мороченья преследователей полетит к черту. На нас мог напасть всяк, кому это придет в голову. Во время «кораблекрушения» утонуло все оружие, и у меня остался только маленький, чуть больше перочинного, ножик. Так что защититься нам теперь было нечем. Кроме того, от переохлаждения мы вполне могли схватить воспаление легких, и кто знает, поможет ли в этом случае мое медицинское искусство. Однако в запасе у нас оставалась главная сказочная надежда: «утро вечера мудренее».

– Согрелась? – спросил я Наталью Георгиевну, чувствуя, как потеплело ее тело.

– Нет, не могу, – ответила она, стуча зубами, – зябко.

– Тогда прижмись крепче ко мне, – предложил я и с удвоенными усилиями продолжил растирать ее тело.

Мне тоже пока было холодно. Такое бывает, когда вернешься в тепло сильно продрогшим, вроде бы согрелся, а внутри еще долго сидит стылая дрожь.

– Тебе не больно? Может быть, слабее? – поинтересовался я, сильно сжимая в ладонях ее спину, ягодицы, бедра.

– Нет, так хорошо, – просто сказала Наталья Георгиевна и сама начала так же как я, гладить и мять мое тело.

Минут пять мы активно терзали друг другу бренную плоть, пока я не почувствовал, что рядом со мной лежит не только товарищ по несчастью, но и привлекательная женщина.

– Спина уже не болит? – вдруг спросила Морозова.

– Нет, почти прошла, – ответил я.

– А я тебя так пожалела, ох, как пожалела...

Сказанное было настолько двусмысленно, что я не сразу нашелся, что сказать в ответ. Жалеть и любить в женских устах – почти полные синонимы. Вместо меня неожиданно и бесконтрольно ответила грешная плоть, что, кажется, не осталось незамеченным, во всяком случае, Наталья Георгиевна попыталась от меня отодвинуться. Я ее не отпустил.

– Жарко делается, – виновато прошептала она.

– Это хорошо, – ничего не значащим тоном, произнес я, – нам нужно хорошо согреться, а то, не ровен час, простудимся и заболеем. А нам еще далеко идти.

Разговор казался самым невинным, однако все было много сложнее. Наши тела сплелись, но мы оба лицемерно делали вид, что между нами ничего не происходит. Теперь мне было уже не только тепло, а жарко, и можно было бы без ущерба для здоровья ослабить объятия, чего я, понятное дело, не сделал. Сладкая истома забирала все сильнее.

– Сено колется, – пожаловалась Наталья Георгиевна и пошевелилась, устраиваясь удобнее. – Грех это, – грустно добавила она, – да видно, ничего не поделаешь...

Я не дал ей досказать и завладел губами. Морозова испуганно убрала лицо.

– Ты, чего это, батюшка, делаешь?

– Целуюсь, – честно сознался я.

– А для чего?

– Для чего люди целуются? Не знаю, наверное, для удовольствия.

– Это ты как бы христосуешься? – опять удивила меня странным вопросом Наталья Георгиевна.

Я начал постепенно врубаться, что с поцелуем я немного поспешил. Поцелуи между мужчинами и женщинами в этом веке еще не вошли в моду.

– Тебя муж никогда не целовал? – на всякий случай спрос ил я.

– Я что, крест или икона? – удивленно ответила женщина.

– А можно, я тебя поцелую, ну, как икону?

– Поцелуй, батюшка, коли охота есть, ты все-таки лицо почти духовное.

Я приник к невидимому, прохладному лицу и начал нежно, едва касаясь губами, целовать щеки, шею, плечи молодой женщины. Наталья Георгиевна сначала никак не воспринимала прикосновения, боясь то ли подвоха, то ли неведомой опасности.

– Батюшка, что-то мне щекотно, – пожаловалась она, когда поцелуи стали настойчивее. – Ты, коли тебе такая охота, так делай сразу, моей воли нет против мужчины.

– Не мешай, – попросил я, с трудом отрываясь от теплой, шелковистой кожи. – Я сам знаю, что делать.

– Ну, воля твоя, – покорно ответила женщина, замирая в моих объятиях.

– Что-то, батюшка, меня в жар бросает, – вдруг пожаловалась Наталья Георгиевна. – Губы у тебя больно горячи.

– Потерпи, любовь всегда горяча.

– Я жена честная и всегда себя блюла, – уже прерывисто дыша, сообщила Морозова. – Ты не демон ли? У меня все нутро горит!

– Не демон, – успокоил я. – Дай свои губы, сама поймешь!

Я завладел ее мягкими, неловкими губами, и у нас начался долгий, бесконечный поцелуй.

– Батюшка, да когда ты, наконец, начнешь, никаких сил нет терпеть...

Потом были стоны и неясные слова, дурманящая сладость горячего, женского тела и обжигающая нежность...

– Нешто так бывает? – спросила Наташа, когда мы, усталые, лежали под пахучим сеном, вытянувшись во весь рост и едва касаясь друг друга. – Я замужем уж десятый год, а сладости-то, выходит, и не знала.

В ответ я только поцеловал ее в губы и снова обнял. Меня била нервная дрожь, и одна за другой накатывались волны желания.

– Устала, я, – не отодвигаясь, сказала Наталья. – Давай чуток отдохнем.

– Конечно, милая, – ответил я. – Тебе тепло?

– Тепло, ох, как тепло! Жарко!

Действительно, ее тело было очень горячи. Я забеспокоился, не жар ли у нее и, взяв за руку, проверил пульс. Он был ровный и не частил. Кажется, со здоровьем пока у Морозовой все было в порядке.

– Поспи немного, – предложил я, – ты устала.

– И то, пожалуй, – сонно откликнулась Наталья Георгиевна. – Ты тоже поспи.

Утром я проснулся от естественного нестерпимого желания ненадолго уединиться. Пришлось срочно разгребать сено и выползать из теплой, ароматной норы. Солнце уже было высоко и вовсю пронизывало щелястые стены. За ночь ветер переменился, и потеплело.

– Помоги мне вылезти, – попросила из ямы Наташа.

Я протянул руку и вытащил ее наверх. Мы оказались рядышком, голые, как Адам и Ева. Для полного сходства с прародителями нам не хватало только яблони и змея.

– Мне нужно вниз.

Я спрыгнул вниз и подставил ей руки. Наташа скользнула по сену, я поймал ее и слегка прижал к себе. Потом мы разбежались в разные стороны.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, когда мы снова оказались вместе.

– Хорошо, только опять замерзла.

– Придется ждать, пока все просохнет. Полезай наверх.

Теперь, когда мы отдохнули и согрелись, взобраться наверх оказалось совсем просто. Я только слегка подталкивал Наташу. Она нисколько не смущалась тем, что я был снизу и мог видеть ее в самых интимных подробностях. Что, признаюсь, украдкой и делал. Причем с большим удовольствием.

Когда я поднялся вслед за ней, результат моей нескромности был уже весьма нагляден.

– Полежать, что ли, еще, – сказала боярыня, сладко потягиваясь и кося в мою сторону озорным глазом.

– Давай сначала позавтракаем. Очень кушать хочется... Не нужно одеваться, пускай досохнет, – добавил я, заметив, что Наталья, обижено поведя плечом, собирается надеть влажный опашень, длинную, до пола рубаху-платье.

– Срамно нагой хлеб вкушать, – нравоучительно сказала она.

– Един хлеб от Господа, – произнес я наставительно и вновь разложил опашень на сене.

Таинственное заклинание ее, кажется, убедило, и мы начали, как библейские праотцы, вкушать хлеб насущный в полном своем неприкрытом естестве.

А и хороша же была боярыня! Причем безо всяких шейпингов и диет. Нежное тело с прозрачной кожей и едва заметными веснушками, бледные девичьи соски и светлое золото волос, чуть светлее на голове.

– Ишь, хоть ты не из наших, а пригляден, – вдруг неожиданно произнесла Морозова, щурясь на солнце и мазнув по мне взглядом.

– Почему же не из «наших», а из каких же я?

– Этого уразуметь не могу, только знаю, точно не из наших. Все делаешь по другому, – уточнила она.

– А у тебя что, есть с кем сравнивать? – начал, было, ревниво я, потом поправился и спросил понятнее: – У тебя что, кто-то был помимо мужа?

– Негоже у доброй жены про такое спрашивать.

– Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.

Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.

– Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... – сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.

– Рано еще, – лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, – давай еще отдохнем.

– Ты мужчина, тебе и решать, – легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.

Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:

– Иди ко мне...

...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны. Все было совершенно потрясающе. Солнышко сияло, птички пели, и прекрасная женщина дарила мне всю свою ранее невостребованную сексуальность.

– Искололась вся, – пожаловалась Наташа, когда мы, наконец, оставили друг друга в покое и лежали рядышком, держась за руки.

– Собираться надо, скоро полдень, – грустно сказал я. – А я бердыш и саблю вчера утопил.

– Я думала, сама утону. Я ведь плавать совсем не умею. Как упала в воду, чую, будто меня какая-то сила вглубь тянет.

– Тебя в Семеновском-то признают? – невежливо перебил я Наташу. – И вспомни, кто из родственников мужа может претендовать на ваше наследство.

– Не знаю, родни у нас мало, – задумавшись ответила Наталья Георгиевна. – Царь Иван Васильевич тестя и детей его лютой смертью казнил, один мой Иван Михалыч по малолетству в живых остался. Вся вотчина ему-то и отошла, а коли у кого ближнего в роду нет, та вотчина отойдет государю... Может, кто из дальней родни зарится. У Морозовых родни много: и Салтыковы, и Шеины, и Брюхово-Морозовы... – Наталья Георгиевна задумалась и продолжила, как по писаному. – Коли у покойного нет жены и детей, та вотчина отдается родным братьям, их детям и внучатам, а далее внучат вотчины велят не отдавать никому; та вотчина, тот жеребей взять на государя.

– Ты что, грамотная? – удивленно спросил я. – Откуда так законы знаешь?

– Так получилось, что немного грамоту понимаю, – смутившись, сказала она.

– Разве девочек учат читать и писать?

– Упаси боже. Мой батюшка был большой книгочей и толмач, а я была его любимая дочка, вот он меня и научил. Только ты о том никому не говори, а то, не ровен час, люди узнают, позора не оберешься. Не мирское дело, а тем паче не женское, писать и читать.

– Что, грамоту знать запрещено?

– Не то, чтобы запрещено, но лучше, чтобы люди не знали. Всякие лишние разговоры пойдут... Однако ж, и собираться пора.

Она была права, но на сеновале было так уютно и спокойно, что я невольно тянул время.

– Интересно, где здешние хозяева? – спросила Наталья. – Сено есть, а людей и скотины нет.

– Кто их знает, – ответил я, вспомнив трупный запах в избе. – Сейчас такое время, что все может статься.

– Смутно, смутно ныне на Руси, – согласно кивнула Морозова, – слышно, царевич Дмитрий Иоанович объявился. Говорят, в Угличе-то зарезали не его, а другого отрока. Он же чудом спасся у короля Сигизмунда и теперь требует отцовский престол.

– Знаю, – сказал я, – только ничего хорошего от этого Дмитрия Руси не будет. Вот отведу тебя в Семеновское, решим вопрос с вотчиной, и подамся в Москву, сам посмотрю на этого царевича.

– И я с тобой, – твердо произнесла женщина.

– Тебе в Москву нельзя, там смута большая будет, а у тебя дети малые, не ровен час, что-нибудь с тобой случится.

– Детям у деда Дениса лучше будет. Я им, без тебя и пока в силу не войду, не защитница. Неровен час, душегубы смертью изведут.

– Ладно, там посмотрим. Нам бы живыми до твоей вотчины добраться...

Договорить мне не удалось, невдалеке заржала лошадь. Я как ужаленный выскочил из сенной ямы и выдернул из нее Наталью.

– Люди! – прошипел я, хотя никого поблизости пока не было. – Давай быстро вниз!

Мы подхватили свое влажное платье и скатились с сеновала. Опять, уже ближе, заржала лошадь. Нужно было выбираться из сарая, где мы оказывались в ловушке. Наталья попыталась начать одеваться, но я ей не дал и потащил за собой к земляной бане, стоящей вдалеке от избы. Она давала хоть какое-то укрытие. Морозова сопротивлялась, стыдясь выйти наружу голой.

Банька была маленькая, низенькая, в три венца над землей, и мы еле уместились за ее задней стеной.

– Теперь одевайся, – велел я, спешно натягивая на себя платье. – Только не высовывайся!

Голоса конников раздавались уже около самой избы. Я лег на землю и выглянул. Пять человек верховых с саблями и луками за спиной совещались возле открытых настежь дверей. Наконец, один из них спешился и вошел в избу. Однако тотчас выскочил назад с криком: «Чума!».

Конники попятились. Один из них, нагнувшись, подхватил поводья лошади спешенного товарища, и они с места в карьер поскакали прочь.

– Куда! – закричал тот и побежал вслед за кавалькадой. – Стойте!

– Не замай, Кузьма! – издалека ответили ему. – Ты теперь чумной!

Однако Кузьма не унимался и продолжал бежать вслед за товарищами. Тогда один из них ловко вытащил из-за спины лук и, развернувшись в седле назад, в него выстрелил.

Кузьма, как будто наткнувшись на препятствие, остановился и начал кружиться на месте.

– Прости, Кузьма, не поминай лихом! – крикнул кто-то из всадников, и группа ускакала.

– Чего это они? – ошарашено спросил я.

– Чума, батюшка, – дрожащим голосом произнесла Наталья и заплакала. – Зараза. Видно, помирать скоро будем.

– Что за глупости, – прикрикнул я на женщину, – пойдем, посмотрим, что там с этим Кузьмой.

– Он же в заразном доме был! – с ужасом сказала она.

– Я тоже вчера там был и, как видишь, не умер.

Наталья незаметно отстранилась от меня.

– Не бойся, – спокойным голосом сказал я, – обещаю, что все будет хорошо. Пойдем к Кузьме, может быть, ему нужна помощь.

Однако Наталья идти на верную, по ее мнению, гибель не собиралась, и я пошел один. Раненый сидел на дороге, держась за торчащую в верхней части груди, ближе к плечу, стрелу.

Увидев меня, он поднял гневные, голубые глаза и сказал грудным голосом:

– Вишь, варяги проклятые, что сделали!

– Встать можешь? – спросил я, со страхом глядя на древко толстой стрелы, которую мужчина бережно придерживал здоровой рукой.

– Могу, – ответил он, кривясь от боли. – Попал-таки, паскудник. И стрелять-то толком не умеет, а вишь, попал. Теперь точно помирать придется.

– Чего это они убежали, – спросил я, – так чумы испугались?

– Они сами московские, у них в белокаменной в позапрошлом году половина народа от чумы померла. Потому такие пугливые.

– А почему ты решил, что в избе чума?

– Так там вся семья мертвая, уже смердеть начали.

– Я тоже вчера туда заходил, да темно было, ничего не разглядел. Пошли к избе, я посмотрю, как стрелу вынуть.

– Как ее вынешь, когда она на два вершка в теле! – обреченно сказал он.

– Попробую, – не очень уверенно пообещал я. – Я немного в лекарстве понимаю.

Кузьма с надеждой глянул на меня, попытался встать, но, вскрикнув от боли, не смог.

– Держи стрелу, чтобы она не шевелилась, – велел я и поднял его на ноги.

Мы медленно пошли назад к избе.

– Что же это у тебя за товарищи такие? – чтобы отвлечь раненого, спросил я.

– Чумы как чумы боятся, – попытался пошутить он, криво ухмыляясь. – Может, они и правы, нешто можно заразу разносить! Что делать, коли не повезло.

– Наталья! – Позвал я, подводя раненого к дому. – Иди сюда, помоги.

Морозова вышла из-за нашего укрытия, но на помощь не спешила. Оно и понятно, два года назад в Москве от чумы умерло больше ста тысяч жителей.

– Иди, тебе говорю, не бойся! – сердито закричал я.

Наталья Георгиевна вздохнула, покорилась и медленно приблизилась.

– Постели на пол сено, нужно уложить человека, – велел я, указав на сарай.

Наталья повиновалась и быстро соорудила довольно удобное ложе. Я подвел к нему Кузьму и осторожно уложил на спину.

– Ишь, сердешный, как тебя ироды поранили! – запричитала женщина, увидев торчащую из тела стрелу.

Что делать дальше, было не очень понятно. Никаких приспособлений для операции, кроме небольшого ножа, у меня не была. Не говоря уже об антисептиках. Нужно было срочно найти что-нибудь подходящее, чтобы вскипятить воду.

– Я сейчас, – сказал я и, закрыв нос и рот шапкой, отправился в чумную избу.

Теперь, при дневном свете, передо мной открылось страшное зрелище. Комната была завалена трупами людей. Сдерживая дыхание, я спешно осмотрелся и, прихватив свободной рукой стоящий у очага глиняный горшок, выскочил наружу.

– Мне кажется, что они умерли не от болезни, а их убили, – сообщил я тревожно ждущим моего возвращения Наталье с Кузьмой. – Сейчас отдышусь и посмотрю. А ты, – велел я Морозовой, – вымой горшок и нагрей в нем воды.

Наталья безропотно взяла горшок и растерянно огляделась.

– Колодец за баней, – сказал я, предвосхищая ее вопрос. —Я пошел...

Я несколько раз глубоко вдохнул и опять ринулся в избу. Теперь я прошел вглубь, где в самых немыслимых позах лежали тела убиенных. Вблизи стало ясно, что я не ошибся. Люди, трое взрослых и четверо детей, были жесточайшим образом убиты. У крупного мужчины в крестьянском платье горло было перерезано, как говорится, от уха до уха. У старика размозжена голова, а женщину и детей закололи то ли пиками, то ли просто зарезали. Не сдержав тошноту, я выскочил наружу, и меня вырвало.

– Всех убили, – сказал я, когда мне немного полегчало.

У моих товарищей сразу прояснились лица. Насильственная смерть крестьян не грозила им неминуемой гибелью от страшной болезни.

– Я за водой, – ожила Наталья и бросилась на зады усадьбы к колодцу.

Не дожидаясь ее возвращения, я насовал сена в дворовую печурку и принялся добывать огонь. Трут, к счастью, уже высох и после нескольких попыток задымился от искры, выбитой специальной железкой из кремня. Я раздул огонь и запалил бересту, от нее занялось сено, а когда оно разгорелось, подбросил в печурку кольев из плетня.

Кузьма, сжав зубы, неподвижно лежал на своем лежаке в дверях сарая, внимательно наблюдая за моими действиями.

– А на что тебе вода? – спросил он осевшим голосом.

– Рану промыть, – ответил я, ставя на веселый костерок принесенный Морозовой горшок с водой. – Чтобы зараза в тело не попала.

Оставив Наталью наблюдать за печкой, я принялся за раненого. Сначала разрезал кафтан и нательную рубаху, уже пропитанную кровью. Стрела вошла так глубоко в тело, что наконечника видно не было. К тому же все было так залито кровью, что рассмотреть что-либо, кроме грубо струганного древка, было невозможно.

Кузьма мужественно терпел мои прикосновения, но по его побелевшему лицу и сжатым зубам было понятно, как ему больно. Чтобы отвлечь его от боли, я применил свою экстрасенсорику – начал концентрировать биополе над раной. Ладонями чувствовались ответные болевые импульсы, исходящие от раненого места. Я представил, что чувствует человек, в которого воткнута палка с железным наконечником, и меня прошиб пот.

– Зря ты, добрый человек, мучаешься, – сказал осипшим голосом раненый. – Мне уже не поможешь... Жаль, попа нет, придется помирать без покаяния.

– Помереть всегда успеешь. Ты лучше скажи, сейчас болит больше или меньше?

– Вроде немного полегчало. У тебя от рук тепло идет, от боли отвлекает.

– Вот и хорошо, сейчас вскипит вода, промоем рану и что-нибудь придумаем. Мне придется стрелу вытащить, сначала будет больно, а потом сразу станет легче, – успокаивал я Кузьму.

Вода, однако, все не вскипала, несмотря на все усилия Натальи, подсовывающей в костер сено и сухие щепки. Я уже присмотрелся к ране, и она перестала казаться такой ужасной, как на первый взгляд. В конце концов, вытащить стрелу не самое главное, самым сложным будет продезинфицировать рану. У меня для этого под рукой было единственное народное средство, которое я только один раз применил на практике, но в действенности которого сомневался. Пришлось идти на неизбежный риск. Я отрезал от остатков своей нижней рубашки лоскут и зашел за угол дома смочить его собственным стерилизатором.

Кузьме было не до того, откуда я взял для этого воду, и я не стал его посвящать в тайну своих экспериментов. Отерев кровь вокруг раны, я, наконец, рассмотрел, как сидит в теле стрела. Острие было полностью скрыто в груди, снаружи осталось только привязанное тонкой жилой к хвостовику наконечника древко. Я немного покачал стрелу, вытягивая ее наружу. Раненый дернулся и замычал от боли, а орудие убийства даже не пошевелилось. Из раны опять показалась кровь.

– Потерпи, – машинально сказал я, занимаясь остановкой кровотечения.

– Терплю, – ответил Кузьма, скрипя зубами.

– Вода закипает, – оповестила Наталья Георгиевна, подходя к сараю и опасливо косясь на обнаженную грудь Кузьмы.

Я вышел наружу и, зачерпнув в берестяной туесок горячую воду, попросил Наталью слить мне на руки. Условно вымыв руки, я опустил в кипяток нож и лоскуты своей нижней рубахи.

– Ты что, нож варить собрался? – удивленно спросила Морозова, наблюдая за моими странными действиями.

– Грязь с ножа смываю, как в бане, – пояснил я, не вдаваясь в подробности открытия Луи Пастера.

– А тряпки зачем варишь? – не унималась любознательная женщина.

– Тоже грязь с них смываю.

– Так у тебя же рубаха недавно стиранная.

– Нужно, чтобы в рану вообще ничего не попало.

– А что в нее может попасть?

Я не ответил и вынул из горшка слегка прокипяченные нож и материю.

– Пойдем, поможешь, – попросил я боярыню, остужая на воздухе свой хилый медицинский инвентарь.

– Так я ничего не умею, – опасливо сказала Наталья Георгиевна, неохотно следуя за мной.

– А ничего и не нужно уметь, – успокоил я. – Садись Кузьме на грудь.

– Зачем?

– Чтобы он не дергался.

– А зачем ему дергаться?

– Садись, как тебе сказано, – свирепо сказал я, начиная терять терпение.

Наталья Георгиевна не решилась ослушаться и села, как я ей показал, боком на здоровую часть груди Кузьма также ничего не понял, но ему было не до выяснения мотивов моих распоряжений. Наталья, сидя на груди раненого, загораживала ему обзор и не давала ему возможности видеть, что я с ним делаю.

Устроив себе полевой госпиталь, я приступил к самому тяжелому – операции на живом теле. Как это делать, я, естественно, не знал. Начал я с того, что слегка раздвинул рану, но в залитой кровью дырке разглядеть наконечник стрелы было невозможно. Я вновь удалил кровь и увидел два торчащие в глубине плоти шипа. Стрела, на наше с Кузьмой горе, оказалась с двумя зазубринами по краям и, как рыболовный крючок, надежно сидела в теле.

Я набрался храбрости и попытался надрезать рану. Однако руки мелко дрожали, и глаза заливал пот. Я отерся рукавом и попытался успокоиться. Ножу меня был очень острый, что плохо для последующего заживления хирургического разреза, но при такой операции это было лучше, чем тупой скальпель, рвущий мышцы.

Я закрыл глаза, сосредоточился и, когда мне показалось, что вошел в норму, надрезал рану. Опять сильно пошла кровь, но теперь шипы были на виду.

– Терпи казак, атаманом будешь, – сквозь зубы сказал я раненому и сильным, резким движением выдал наконечник из тела. Боль, видимо, была такой острой, что Кузьма взвыл и так рванулся, что сбросил с себя Наталью. Я не дал ему вскочить и, что есть силы, прижал к земле.

– Все, все... – бормотал я, стараясь удержать его бьющееся тело.

– Убил! – только и смог сказать он в ответ, и потерял сознание.

Кровь начала хлестать из розовой дыры, и я зажал рану приготовленной прокипяченной тряпкой.

– Вынул? – первым делом спросила Морозова, поднимаясь с земли и отряхивая платье от налипшего сена.

– Вынул, – ответил я, показывая на лежащую на земле стрелу. – Помоги мне, держи здесь!

Наталья Георгиевна перехватила прижатую к ране тряпицу, а я начал готовить материал для перевязки. Потом мы приподняли бесчувственное тело. Морозова поддерживала раненого, а я забинтовал полосами от его нательной рубашки грудь Кузьмы. Теперь пришло время использовать свою экстрасенсорную терапию. Я встал на колени и начал водить руками над раной. Наталья Георгиевна со скрытой тревогой наблюдала за моими шаманскими упражнениями.

Судя по тому, как я быстро утомился, передавая свою энергетику, рана была серьезная и потребовала от меня большой мобилизации сил. Минут через пять у меня закостенели мышцы рук, и в глазах появились черные точки.

– Пусть лежит, не трогай его, – попросил я и повалился рядом с Кузьмой.

– Тебе плохо? – с тревогой спросила Наталья Георгиевна.

– Нет, мне нужно отдохнуть, – ответил я и провалился в забытье.

– Алексей Григорьевич! Откликнись, что с тобой? – послышался над ухом знакомый голос.

Я открыл глаза. Надо мной склонилась Морозова и близко смотрела зелеными глазами. Я не сдержался, обнял ее, притянул к себе и поцеловал в губы.

– Какие глупости, – сказал молодая женщина, отстраняясь. – Чай, мы не одни...

Я отпустил ее, сел и сразу увидел, что Кузьма уже очнулся и удивленно на нас смотрит.

– Оклемался? – задал я риторический вопрос. – Вот и хорошо, значит скоро поправишься.

– Добрый человек, что со мной было?

– Стрелу я из тебя вынимал, – ответил я вставая.

– А стрела-то откуда ?

– Ты, что все забыл? – удивился я. – Тебя твой же товарищ ранил, решил, что ты чумой заразился.

– Здесь что, чума?

Было похоже, что у мужика от болевого шока пропала память.

– Нет здесь никакой чумы. Ты зашел в избу, там лежат убитые, ты испугался и закричал: «Чума», а один из твоих товарищей выстрелил в тебя из лука, – попытался я напомнить раненому недавние события. – Вспомнил?

– Это ты из меня стрелу вынул? – наконец окончательно пришел в себя Кузьма. – А вы кто, люди добрые?

– Просто прохожие, шли неподалеку, увидели, как тебя ранили, – ответил я, не собираясь посвящать случайного встречного в наши обстоятельства.

– А где стрела, что меня ранила?

Я поднял с земли и передал Кузьме стрелу с почерневшим от крови наконечником.

– Прокопия стрела, – сразу определил он. – Точно его, я теперь вспомнил, это он в меня стрелял. Вот грешная душа, – раненый задумался. – Я так думаю, уходить нам отсюда нужно, а то придут стрельцы, нас убьют, и все вокруг спалят, чтобы заразы не было.

– Нужно-то нужно, да ты слаб совсем, идти не сможешь Да и похоронить убитых нужно...

– Что с ними?

– Кто-то всю семью вырезал. Там, – я кивнул в сторону избы, – и взрослые, и дети...

– Должно, казаки. Если бы татары, те бы в полон увели. А этим бы только пограбить да побаловаться. Давно меня ранили?

Вопрос был, что называется, некорректный. Я до сих пор никак не мог разобраться в здешних единицах времени. Понятие «часа» в зависимости от времени года и долготы дня было плавающее. Вообще-то в дне было двенадцать часов, но как их делить, я никак не мог научиться.

– Не знаю точно. Совсем недавно.

– Даты, добрый человек, по-вашему время скажи, по-немецки. Я, чай, грамоту знаю, да и нюренбергские яйца видел.

– Что за нюренбергские яйца? – удивился я внезапной смене темы разговора.

– А те, что у вас на неметчине время показывают.

– А... – протянул я, догадавшись, что речь идет о часах. – Думаю, часа три прошло.

– Ну, тогда можно не спешить. Пока купцы до села доедут, стрельцов найдут, местных людей соберут да сюда вернутся, день пройдет. Долго мне еще так лежать?

– Сейчас я тебя еще полечу, может быть, тогда ты сможешь встать, – пообещал я.

Ждать прибытия противочумной экспедиции у меня не было никакого желания. Я удобно уселся возле раненого и опять начала свои пассы над его грудью. Такого напряжения, как в первый раз, больше не потребовалось, и теперь я даже не очень устал.