Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Приключения Томека Вильмовского (№9) - Томек в стране фараонов

ModernLib.Net / Путешествия и география / Шклярский Альфред / Томек в стране фараонов - Чтение (стр. 6)
Автор: Шклярский Альфред
Жанры: Путешествия и география,
Детские приключения,
Детская образовательная
Серия: Приключения Томека Вильмовского

 

 


— Голубушка моя, ты ошибаешься. Это старый морской волк тебе говорит: наше судно толкает сила ветра, она должна преодолеть течение.

Помимо капитана и рулевого команда состояла из десяти человек. «Где все они размещаются на этой посудине?» — подумал Томек, видя, что на корме, напротив будочки кока, под рулевой рубкой находятся лишь три каюты. Как раз в эту минуту к трапу подбежал неряшливо выглядевший человек.

— Стойте! Подождите! — закричал он.

Томаш и капитан подошли к борту.

— Кому принадлежит лодка? — спросил незнакомец по-английски и по-арабски. Капитан указал на Томека.

— А! Так это уважаемый господин нанял этот кораблик, я вижу, пассажиров на нем немного, а я ужасно спешу. Не возьмете ли вы нас с другом и нашими людьми?

— Мы плывем в Луксор… — неуверенно начал Томек.

— А нам нужно подальше, но от Луксора все же будет ближе. Очень вас прошу… Нам обязательно нужно ехать. Думаю, мы договоримся.

— Сколько вас?

— Семеро.

— В таком случае вы можете рассчитывать только на одну каюту… — Томеку не хотелось быть нелюбезным.

— Благодарю вас. Нас это вполне устроит. Огромное вам спасибо, — он тут же начал выкрикивать что-то стоявшим неподалеку людям. На борт взошли два европейца в окружении пяти арабов. Европейцы заняли каюту, арабы расположились на палубе.

— Важные персоны, судя по всему, — шепнул Новицкий Томеку.

— Кажется, я проявил нетвердость, и они использовали ее, — ответил молодой Вильмовский, изучающе разглядывая спутников. — А ведь они тоже могли нанять судно.

— Вот именно! Странно, что они этого не сделали. Уж слишком им хотелось путешествовать с нами, — вслух размышлял Новицкий.

— Ладно, — улыбнулся Томек. — В конце концов их только семеро.

— И это говоришь ты? — удивился моряк.

Вновь прибывшие не впечатляли. Неряшливые, небритые. Тот, кто разговаривал с Томеком, еще мог расположить к себе, но его спутник принадлежал к категории людей, которые невольно вызывали подозрение. Высокий и широкоплечий, он хмуро разглядывал окружающих. В его глазах были презрение и высокомерие. В руках незнакомец держал корбач[80], и чувствовалось, что он отлично умеет им пользоваться. Он молчал, на борт поднялся без приветствия, даже не кивнув, лишь щелкнул корбачом, будто приняв суденышко в свою собственность. Казалось, что пятеро сопровождающих арабов панически боятся этих белых. Арабы все были тощие, тихие, забитые. И пока моряки перекрикивались, пели, эти молчали и грустно осматривались.

Никто из этой компании не вызвал доверия Динго.

Он с самого начала при каждой встрече с ними глухо и злобно рычал. Прежде чем отплыть, Новицкий достал какой-то узелок и обратился к Томеку:

— Слушай, братишка, должны же мы плыть под каким-то флагом. Пусть будет этот!

Молодой Вильмовский с волнением развернул бело-красное полотнище и подошел к капитану.

— Это флаг моего самого лучшего поместья.

Капитан собрал команду, выстроил ее в шеренгу и велел рулевому поднять флаг на мачту. Тот не успел этого сделать, как подлетел Патрик и собственноручно потянул канат. Продолжительный свисток возвестил египетский порт о том, что над африканским континентом вновь реет польский флаг. Флаг страны, не существовавшей на картах мира, но жившей в сердцах любящих ее людей. Капитан взял под козырек, матросы стали по стойке «смирно», остальные молча наблюдали за церемонией, а Томек с Новицким украдкой вытерли слезу. Патрик с гордостью смотрел на трепещущее полотнище.

Пробираясь сквозь суда, парусник выплыл из порта. Стоя у борта, Новицкий, еще не пришедший в себя от волнения, вдруг почувствовал, что кто-то настойчиво его разглядывает. Повернувшись, он перехватил ироничный взгляд «человека с корбачом», как он его назвал про себя. Новицкий ответил ему тем же, и с минуту они мерили друг друга взглядами. Тот сдался первым, но на губах его промелькнула издевательская улыбка. Вскоре он исчез в совей каюте.

А судно тем временем, не торопясь, шло вдоль пригородов Каира; дома, мечети, дворцы, миновали остров Рода и старый город. Им встречались десятки баркасов и фелюг, груженых хлопком, сахарным тростником, экзотическими плодами… Вот прошла лодка с высоким носом, на борту которой была глиняная посуда. Вокруг кипели зеленью берега Нина, вдали вздымались пирамиды.

Перед наступлением ночи пассажиры, как могли разместились по каютам. Салли с Патриком — в одной, Томек с Новицким — в другой. Третью каюту они раньше уступили случайным попутчикам, но потеря была невелика, в каютах не было ничего кроме койки, столика и стула, если не считать москитов, блох, тараканов и клопов — вообще насекомых всех мастей. С наступлением сумерек они отравляли существование жужжанием и немилосердно кусались. Томеку и Новицкому, уже многое повидавшим, было все равно, тем не менее и они не спешили на покой.

Патрик, казалось, появлялся в двух-трех местах одновременно, как бывало с ним обычно вечером. В конце концов он исчез вообще. Патрик давно уже обежал все судно и теперь, присев в рубке, наблюдал за работой рулевого. Рядом с рубкой сидели, прислонившись к стене, два попутчика-европейца. До Патрика долетали обрывки английских фраз:

— Сегодня?

— Пока нет, — последовал тихий ответ.

— Времени жаль. Ты хоть не боишься? — задал вопрос тот первый.

Патрику еще послышался тихий смех, но он не вслушивался, его занимало другое. Если бы он утром передал этот разговор Томеку, кто знает, каких неприятностей им удалось бы избежать…

В конце концов всех одолела усталость, и они попытались заснуть. Задолго до рассвета Салли разбудил писк крыс. Это было уже слишком, она не выдержала и убежала на палубу. Закутавшись в теплую арабскую шаль, положив руку на голову Динго, который категорически отказался ночевать в каюте, она терпеливо ждала рассвета. Она сонно перебирала воспоминания ушедших лет, такие, казалось, уже далекие.

— Что ждет нас впереди? — подумала Салли и перед ней опять предстало окутанное табачным дымом лицо Смуги.

На востоке тем временем горизонт уже пожелтел, из-за пустынных скалистых вершин потянулись розовые полосы, отражающиеся в зеркальных водах Нила. Из-за холмов выплыл шар солнца. Салли зашептала слова гимна, приписываемые Эхнатону:

Ты создал далекое небо, Чтобы всходить на нем, Чтобы видеть все, Сотворенное тобой.

Ты единственный, ты восходишь в образе своем Атон живой, сияющий и блестящий, далекий и близкий.

— О чем мечтаешь, синичка? — неожиданно прервал се размышления Новицкий, вставший пораньше, чтобы приготовить завтрак. Он чрезвычайно серьезно исполнял обязанность повара, при этом рассуждая с присущим ему красноречием:

— Когда-то я из матросов выбился в боцманы, потом произвели меня в капитаны. Не так давно назначили генералом. Но надо уметь падать с вершин. Понижение так понижение! Продал яхту и получил свое, стал лакеем!

Новицкий ни за что бы не признался, что очень любил готовить самые разные блюда. Сейчас же он решил устроить типичный арабский завтрак. Новицкий вытащил из кафессах[81] кухонную посуду, достал из запасов подаваемые тут к каждому блюду хлебцы-балади, напоминавшие бы лепешки, если бы не состояли из одной корки. На кухне еще с вечера варились на медленном огне бобы с морковью, луком и помидорами. Сейчас варево напоминало густую кашу на молоке. Новицкий попробовал и скривился.

— Надо бы приправы! — сказал он Салли и добавил соль, перец, лимонный сок, протертый лук, чеснок, оливковое масло и томатный сок. Запах был очень соблазнительный, и Салли охотно попробовала.

— Великолепно! — согласилась она. — И пахнет совсем по-арабски.

С этими словами она втянула воздух, пропитанный запахом чеснока, лука и сильно прогретого масла. Новицкий же тем временем вытирал слезы, вызванные предательским луком. Они разрезали освобожденные от мякиша балади, заполнили их приправленным фулом, а затем разбудили Томека и Патрика.

Мусульманские же участники путешествия расстелили свои коврики и начали творить утренние молитвы. Лорд-англичанин, к их удивлению, пригласил на завтрак обоих европейцев, капитана и рулевого «Хеопса», а у остальных попросил прощения, что не может их угостить, поскольку имеет одного слугу, зато обещал им щедрый бакшиш по окончании удачной поездки.

Однако спокойствие продолжалось недолго. Уже на следующую ночь, перед самым рассветом, когда и самые бдительные люди, наконец, устают, с гор неожиданно подул ветер. Моряк, дремавший у рулевого колеса, его не почуял. А ветер все крепчал над внезапно вздыбившейся рекой. Парусник, сидевший в воде неглубоко, раскачивался на волне и опасно кренился, готовый перевернуться.

Первым проснулся Новицкий. Может, им руководило безошибочное морское чутье, а, может, он почувствовал, что в каюте вода. Он сорвался с койки и выскочил на палубу. Судно со вздутым ветром парусом неслось вперед, будто конь с развевающейся гривой. Рулевой что-то кричал. Новицкий мигом оценил обстановку.

— Парус! Сворачивай парус! — крикнул он по-польски, забыв, что никто его не понимает. Да и он не ждал отклика, и тут же сам начал борьбу с непокорным куском парусины. Спустя уже минуту ему начала помогать проснувшаяся команда во главе с капитаном. Дело было непростое. Суденышко раскачивалось, его мотало во все стороны. В конце концов парус все-таки опустили, судно замедлило ход. До утра уже никто не сомкнул глаз.

— Наше счастье, что все так кончилось, — сказал Новицкий Томеку. — При такой мелкой осадке надо все время следить за ветром.

Очевидно, так же думал и капитан, ударом бича наказавший несшего ночную вахту матроса. И потребовал больше не откладывать церемонии умилостивления аллаха или джиннов.

Судно приблизилось к берегу, и один из матросов выскочил на сушу. Ему подали большой толстый заостренный на конце кол, который он и вбил в землю деревянным молотом. Так стали на якорь.

Матросы зарезали купленного Томеком барана.

— Жаль, что так поздно, — печалился капитан, — а то обошлось бы без неприятностей.

Пока освежеванный баран варился в котле, все расселись вокруг костра. Вскоре к ним присоединились жители ближайшей деревни, из которой, как оказалось, происходил один из матросов. Неведомо откуда появились музыканты. Играли дудки и флейты из тростника, капитан ритмично постукивал по тарабуку — обтянутому бараньими шкурами бубну, что до сих пор без дела стоял на палубе. Пиликала рабака — нечто, напоминающее скрипку. Остальные просто хлопали в ладоши. Самый молодой вошел в круг и начал танец, называемый в Верхнем Египте сайде. Вообще-то он стоял на месте, а в ритм музыке двигалось все его тело. Понемногу к нему присоединились и другие. Из европейцев в танце участвовал один Новицкий, почти не уступая хозяевам этой земли.

Праздник продолжался почти до утра, однако Томек и Салли, а с ними и Новицкий удалились из-за Патрика пораньше. Несмотря на заверения капитана, что дальше все будет хорошо, Томек запрещал распускать парус по ночам. С той поры они часто ночевали в палатках на берегу. Путешествие из-за этого замедлилось, но стало более удобным и безопасным.

IX

Драма в ярком свете солнца

Абер, Смуга и Вильмовский вместе с купеческим караваном покидали плодородную, изрезанную каналами долину Нила. Небольшой, состоявший из десяти верблюдов караван мерным шагом следовал по пустынной дороге. Животные шествовали цепочкой, тихо, с вытянутыми шеями, как-то совсем незаметно преодолевая расстояния. Во главе каравана ехал почти сросшийся с верблюдом старый араб. Он то и дело заводил заунывную меланхоличную песню. Ему вторил звон колокольчика, свисающего с шеи замыкавшего процессию дромадера.

Путь пролегал мимо, казалось, бесконечных полей и семей феллахов, мимо серых, слепленных из ила мазанок с плоскими крышами и крохотными окнами. Останавливали взгляд узкие, тянувшиеся ввысь подобно минаретам белые башенки голубятен, они придавали деревенькам феллахов Нижнего Египта какое-то особое своеобразие. Южные стены лачуг были облеплены лепешками из навоза и голубиного помета, смешанных с соломой и глиной. После сушки они становились единственным доступным в этих местах топливом.

На пересеченных каналами пахотных землях как раз начиналась уборка клевера, льна и пшеницы, их вязали в снопы и переправляли по каналам. Рос и хлопок — белое золото Египта. Женщины в длинных черных одеждах, сидя на полях с полунагими детьми, заботливо укрывали за зелеными валами хрупкие коробочки хлопка, поворачивали коробочки поменьше к солнцу, пололи и рыхлили землю, с необыкновенным терпением и тщательностью осматривали листики, уничтожая мелких паразитов.

Во время стоянки Абер рассказывал Вильмовскому, как важно для Египта возделывание хлопка и как оно трудно.

— За лето мужчины много раз будут орошать эти кусты с желтыми цветами. Уборка начинается тогда, когда начинают лопаться коричнево-черные коробки. Стебли срезают, женщины отделяют белые пушистые коробочки от коричневых, а дети собирают в корзину обрезки. Очищенный хлопок ждет торговца из Каира или Александрии. Затем следует продолжительный торг, чем он длиннее, тем для феллахов лучше. Крестьянин — в красной феске и голубой рубашке — пытается доказать, что его хлопок превосходен, а торговец то и дело обнаруживает в нем какие-то паршивые клочки ваты, в то время, как она должна быть безупречно белой и блестящей. Они взаимно убеждают друг друга, шутливо препираются, издеваются, но в конце концов приходят к согласию. Собравшиеся вокруг соседи хлопают в ладони, общинный писарь составляет договор: столько-то за хлопок, столько за масло и корм для скота из семян.

— Хлопок — главное достояние Египта, — Вильмовский старался поддержать интересный для него разговор.

— Совершенно верно! Особенно со времен Мухаммада Али и Гражданской войны в Америке. Ради хлопка, чтобы можно было многократно орошать поля, возведена плотина в Асуане. Старой системы бассейнов, что известна с незапамятных времен, уже не хватает.

— А в чем состояла эта система?

— Долина Нила поделена поперечными каналами на прямоугольные поля разных размеров. От пустыни ее ограждал защитный вал. В период разлива реки вода текла по каналам на поля, заливая их на высоту 1—2 метра, и стояла пятьдесят дней. Затем она спадала, уходя тем путем в Нил, а на полях оседал плодородный ил.

— Интересно, а когда начинался разлив реки?

— Летом, она так и называется «Нили» — период разлива. Здесь он, этот период, начинается в июле, а на юге страны — на пятьдесят дней раньше. Праздник разлива отмечали радостно, громко, он походил на карнавал в Венеции. Наивысший подъем воды отмечался в сентябре, затем она постепенно опадала. Весь период разлива продолжался около ста дней.

— Это значит, что сейчас Нил должен быть мелким? — спросил Вильмовский.

— Верно, как раз с марта до июня уровень воды в реке бывает самым низким, — ответил Абер.

— А что бывает, если в какой-то год уровень Нила оказывается низким?

— Вот с таким явлением мы и имеем дело последние двенадцать лет. Раньше это означало бы голод. Веками здешние жители молились о 16 локтях подъема воды на ниломерах, ибо это было равносильно достатку. Если были 15, 14 локтей, в домах царили покой и радость. Когда прибор показывал 13 локтей, урожай был удовлетворителен, а 12 означали голод. Может, именно поэтому памятник Нилу представляет собой мужчину с шестнадцатью детьми[82]. Люди пытались помочь себе разными способами. До нас дошли разные оросительные сооружения: шадуфы, тамбуры, или архимедовы винты, сакийе…

— Но почему старой системы бассейнов перестало хватать? — возвратился к прежней теме Вильмовский.

— Мухаммад Али ввез в страну хлопок и сахарный тростник, а они требуют иного орошения. Хлопковый куст вообще не выносит разливов, ему необходим систематический полив.

— Теперь понимаю. Потребовалась новая искусственная система, связанная с плотиной в Асуане. В этом отношении Египет многим обязан англичанам.

— Можно было бы назвать новую систему заградительной. Да ведь не только в Асуане построены новые плотины. Есть они в Исане, Наг Хаммади, Асьюте… Они обеспечивают запас воды на целый год.

— Но из-за этого пропадает несомый Нилом плодородный ил…

— Это так, — согласился Абер. — Тем не менее, система плотин позволила расширить площадь пахотной земли, вырвать у пустыни многие гектары…

Смуга, до той поры занятый наблюдениями за отдыхающими дромадерами, почти не вслушивался в разговор. Сейчас его внимание привлекла шеренга шадуфов. Все они выглядели одинаково. На конце длинной жерди висела веревка с ведром либо корзиной из лыка. Другой конец жерди держал человек, терпеливо набиравший волу с поля, расположенного ниже, и переливал ее выше, где у следующего шадуфа стоял другой феллах.

— Они похожи на стаю журавлей, — заметил Вильмовский.

— А мы в Польше так похожие колодцы и называем, — вступил в разговор Смуга.

— Это самый простой, ручной способ орошения. Очевидно, это очень бедная деревня, — объяснил Абер. — Феллахи ухитряются таким способом заливать водой полтора феддана[83] в сутки.

— А вот там, видишь? — спросил у Вильмовского Смуга. — Это сакийя!

— В самом деле, — улыбнулся Вильмовский. — Корова ходит по кругу.

— Не корова, а буйвол, — в свою очередь рассмеялся Смуга.

— Он ходит по кругу с завязанными глазами, чтобы не одуреть от этой монотонной ходьбы.

— Давай подойдем поближе, — предложил Смуга, — там столько детей.

Действительно, около сакийи их крутилось множество. Некоторые подстегивали животное, чтобы оно не останавливалось. Привязанный к дышлу буйвол терпеливо отмеривал шаг за шагом, пуская в движение огромное деревянное колесо с прикрепленными к ободу глиняными либо кожаными ведрами, которые черпали воду из канала и разливали ее по желобам, распределяющим воду по всему полю. Монотонному одуряющему скрипу водоворота вторило детское пение.

— Вы понимаете, о чем они поют? — спросил Абер.

— Наверное, о трудном и скучном деревенском житье, — внезапно погрустнел Вильмовский, ему вспомнились убогие польские деревни.

— Вовсе нет! Они поют о красоте жизни, о радости труда. Правда, припев весьма прозаический.

Приди, приди моя овечка, Пусть будет полным кошелек.

— Да, это так важно — уметь радоваться тому, кто ты есть и чем занимаешься, — произнес Смуга.

— Здесь перед вами самое распространенное оросительное устройство. Во всем Египте вдоль Нила расположено более пятидесяти тысяч сакий или похожих на них архимедовых винтов.

Стоянка подошла к концу. Караван миновал выросшее среди полей хозяйство, называемое здесь эзба. Пересек прелестный пальмовый лесок, проехал по аллее акаций и сикомор. Вдали был по-прежнему виден Нил, все меньшими казались пальмы, лиловые в сиянии солнца, завершавшиеся букетами из листьев.

Дорога вилась среди каменистых холмов, все реже попадались участки зелени, под копытами верблюдов хрустел песок. Караван вошел в глубокое ущелье, по обе стороны вздымались крутые изрезанные золотисто-рыжие скалы из известняка. Горячий ветер обжигал лица, нес по долине клубы белой пыли пустыни. Незадолго до наступления сумерек они остановились, чтобы отдохнуть. Следующую стоянку устроили лишь в поддень следующего дня, переждав зной в тени песчаного ущелья. Абер решил забраться наверх, чтобы в последний раз окинуть взглядом Нил, его плодородные берега. Вильмовский, неважно себя чувствующий, остался внизу. С Абером отправились Смуга и молоденький пятнадцатилетний погонщик верблюдов. Они упорно взбирались в гору по крутой, узкой тропинке, временами превращавшейся в плоскую песчаную дорожку. Местами она была укрыта тенью, местами плавилась под солнечными лучами. Они вышли на полянку, покрытую горячим от жара песком.

Из-под ног выбежала ящерица. В ту же секунду из песка появилось нечто красно-коричневое, на лету перехватившее зверька и скрывшееся среди камней.

— Сахбан[84], — пронзительно выкрикнул молодой араб и продолжал кричать душераздирающим страшным голосом… Смуга заметил еще одну крапчатую тень и выстрелил. Он попал и добил гадюку каблуком. Затем Смуга повернулся к ужаленному мальчишке. Тот сидел, прислонившись спиной к скале и рыдал.

— Абер! — произнес ловец зверей холодным спокойным голосом. — Беги скорей за проводником и Андреем. Парня ужалила рогатая гадюка. Беги!

Абера мгновенно и след простыл, он понесся вниз, сломя голову и громко крича. Смуга же склонился над молодым арабом и сказал, мешая английские и арабские слова:

— Я должен высосать тебе ранку. Успокойся, все будет хорошо. Будь мужественным.

Говоря так, он достал нож и тщательно вытер его о рукав, жалея, что у него нет хотя бы бутылочки рома, чтобы продезинфицировать острие ножа. Он заткнул рот мальчика лоскутом галабии, чтобы придушить крики боли, зафиксировал укушенную руку. Мальчик уже успокоился и больше не вырывался. Он вырос в пустыне и потому прекрасно знал, что только таким путем можно спасти его жизнь. Он видел, как гибнут укушенные рогатой гадюкой животные. Страж отогнал боль. Смуга сделал несколько разрезов и расширил место укуса. Кровь потекла обильней. Он наклонился и начал отсасывать ее, то и дело сплевывая на землю. Смуга знал, что даже если мальчишка и не умрет в ближайшие минуты, шансов выжить у него немного.

Абер побежал в лагерь. Выстрел и громкие крики собрали всех. Было ясно, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Вильмовский, не ожидая объяснений, схватил аптечку и оружие. Абер уведомил о происшедшем отца мальчика, тот схватил теплые одеяла и стал подниматься в гору. За ним шел Вильмовский и еще кто-то из каравана. Глазам путешественников предстала ужасающая картина. Смуга с окровавленным лицом прижимал мальчика, а того сотрясала дрожь. Земля вокруг была красной и мокрой от крови. Вильмовский перебинтовал рану, отец мальчика завернул его в одеяла и отнес в лагерь. Больного без перерыва поили простоквашей с водой, старательно следя, чтобы он был укрыт одеялами и обильно потел.

Вечером кто-то принес шкуру змеи, что вызвало дискуссию о гадюках и шансах мальчика.

— Это одна из самых ядовитых гадюк, — говорил Смуга. — Но поскольку мальчик до сих пор жив, с каждым часом возрастает надежда, что он выкарабкается.

Абер внимательно разглядывал шкуру. Это был крупный экземпляр, почти под метр. Красноватая шкура была покрыта разноцветными пятнышками.

— Голова у нее размозжена, а то бы мы увидели нечто вроде выступа над глазами, кожа там затвердевшая, ороговевшая, — продолжал Смуга. — Нужно быть крайне осторожными. Рогатая гадюка прячется весьма тщательно, закапывается в песок. Снаружи остаются одни глаза. А атакует она прямо-таки молниеносно. В основном охотится ночью. Когда сахбан нападает, это происходит так быстро, что спастись невозможно. Нам здорово повезло, что гадюк было две. Когда появилась первая, я инстинктивно выхватил оружие и потому успел выстрелить в другую. Не очень точно, правда.

— Не говори так, Ян, это был отличный выстрел, — не согласился Вильмовский.

— Нужна большая смелость, чтобы забить змею ботинком, — добавил Абер.

— Ну, это было нетрудно, гадюка свилась в кольцо, — усмехнулся Смуга.

— Будем надеяться, что мальчик выживет, — вздохнул Абер.

Когда на следующий день караван двинулся в путь, молодой араб был жив. Он то приходил в себя, то впадал в беспамятство. Абер проводил рядом с ним долгие часы, старательно укрывал одеялом, клал на лоб холодные компрессы.

За день до прибытия в Аль-Фаюм стало ясно, что кризис миновал, и сын проводника будет жить. Его отец не знал, как выразить Смуге свою признательность.

— Пусть Бог будет к тебе всегда милостив и позволит жить в райских садах. А твоим детям пошлет удачу и любовь к нему, Богу.

— Хорошо, что здесь нет Новицкого, — смеялся Смуга. — Он бы мне припомнил эти пожелания.

Тем временем караван подошел к озеру Биркет Хуаран. Прямо из пустыни они вступали в «край роз и вина». Прежде чем они расстались с караваном, проводник пригласил их погостить. В знак благодарности он подарил Смуге одного из своих верблюдов. Это был поистине королевский дар. Смуга же оставил ему на память кожу убитого им сахбана.

Аберу хотелось еще побыть с мальчиком, который очень к нему привязался. А Смуга с Вильмовским решили прогуляться по берегу озера.

— Где ты только не был, Ян… Оказывается, и Египет прекрасно знаешь.

Смуга невесело рассмеялся.

— И всегда за мной следом идут самые необычайные события, ты это хочешь сказать? А я уже от них устал.

Они долго шли молча, вслушиваясь в голоса природы.

— Временами мне приходит в голову, что жизнь дается человеку, как миссия, и ему не остается ничего другого, как только взять ее на себя, — проговорил Вильмовский.

Они присели на берегу озера, в укромном уголке, в тени пальм. Смуга, прищурившись, всматривался в горизонт:

— Может, ты и прав… А в Египте я бывал уже несколько раз. В последний раз как раз в период напряженности между англичанами и местными жителями. Это было между экспедицией Томека и Новицкого в Мексику и тем сообщением, которое заставило меня срочно поехать в Индию. Я тогда зарабатывал на жизнь как следопыт и охотник. У английских офицеров и дипломатов я пользовался популярностью, поскольку поддерживал хорошие отношения с местными жителями. До сих пор я помню эту охоту… Я должен был ею руководить. В последнюю минуту мне пришлось на несколько дней уехать, и я попросил знакомого заменить меня. Когда я вернулся, здесь был ад. Один из офицеров застрелил жену феллаха из деревни Даншавай, неподалеку от которой шла охота.

Смуга умолк. Вильмовский незаметно наблюдал за ним, размышляя, каких же усилий стоит этому могучему человеку сохранять внешнее спокойствие. Он знал Смугу уже много лет. Знал, что в трудную, опасную минуту лицо его становилось неподвижным, а взгляд — холодным, стальным. Так было и сейчас. С той лишь разницей, что сейчас он не смотрел в лицо опасности, а вглядывался в самого себя.

— В ответ феллахи напали на охотников. По обе стороны оказались раненые, а один человек — к несчастью это был англичанин — скончался от ран. Друзья говорили, что если бы я не уехал, до схватки бы не дошло. Может, они были правы. Я хорошо знал феллахов, они мне верили. Ценили меня и англичане. Впрочем, что уж, прошлого не вернуть. Но это еще не все. Еще раньше было известно, что в определенных египетских кругах распространяется национализм. Англичане очень этого боятся. Поэтому этот инцидент расценили как бунт. И я ничего не смог сделать, хотя и пытался разубедить их.

Смуга замолчал. Казалось, он еще раз мысленно рассматривает аргументы, которые мог бы тогда использовать.

«Я знаю, что погибший был офицером, но это все же был несчастный случай. Трагическое стечение обстоятельств. Престиж армии не будет ущемлен, если приговор окажется мягким. Я хотел бы предупредить о тяжелых последствиях, если будет наказана вся деревня. Сколько же еще трупов вы хотите?»

Помолчав, он снова вернулся к теме:

— Потом говорили что, если бы не усилия отдельных людей, в том числе и мои, приговор был бы более суров. А так… Ну, повесили четырех феллахов… «Всего четырех», как было сказано. Остальных выпороли… Это было в июле 1906 года.

Смуга не спеша достал трубку, предложил табак Вильмовскому, оба закурили. Вдали прогремели два выстрела. Взлетели стаи птиц. Кто-то, видимо, охотился. Проскользнули две фелюги, мимо медленно проплыл рыбак.

— Трудно тебя винить, Ян, — сказал Вильмовский.

— Да я себя и не виню, только чувствую свою ответственность, — уточнил Смуга. — Это фатум, злая судьба… Тысячу раз она будет тебе благоприятствовать, а один раз — нет… Видишь ли, Андрей, один из повешенных был родственником самого близкого мне в Египте человека. Более близкого, чем Абер… Он сын копта и арабки, крайне редкий случай в Египте. К нему мы и едем. Он занимает почетную должность шейха, то есть старосты общины[85]. Но независимо от должности это известный и ценимый человек… Мы не виделись с ним с того самого июля, он меня во всем обвинил и не хотел видеть. Я его понимал. Ну, а потом… Потом я уехал в Индию. Казалось бы, столько лет прошло, но когда я вновь увидел Египет, все опять нахлынуло.

Почти в то же самое время те же воспоминания тяготили душу еще одного человека. Юсуф Медхат эль Хадж — шейх небольшой деревеньки неподалеку от Аль-Фаюма — тоже мысленно взвешивал на весах прошлое. Тогда он был надиром одного из округов в дельте Нила и по должности отвечал за ту несчастную охоту. Он мог бы воспротивиться ее проведению, хотя было заведомо известно, что протест ничего не даст. Однако он верил человеку, который должен был ее проводить. Позднее он решил, что человек этот не оправдал его доверия.

Это событие развело их успешней, чем могли сделать годы, а теперь он должен был посмотреть в лицо дружбе, отринутой им когда-то в порыве отчаяния и презрения. В растерянности он ждал этой встречи так же, как и Смуга, переживая давние события вновь и вновь.

Абер, Смуга и Вильмовский остановились в Аль-Фаюме в знакомой Аберу гостинице. Утром они отправились в деревню. Попали друзья в нее уже перед самой сиестой, не спеша пересекли площадь, миновали подгонявшую навьюченного осла женщину, а потом спешившего куда-то мальчика верхом на верблюде…

Они остановились у порога внушительного, более ухоженного чем другие, дома, сошли с верблюдов. Хозяин ждал их у порога. Вильмовский внимательно присмотрелся к нему. Видный, высокий, облаченный в белую галабию, с благородными чертами лица. Иссиня-черные густые волнистые волосы, седеющая узкая бородка еще усиливали впечатление спокойного достоинства. Он стоял молча.

— Здравствуйте, — обратился он к Смуге и с легкой иронией добавил:

— Эффенди! Здравствуйте, господа! — и свободным широким жестом пригласил всех в дом.

Разговор, несмотря на усилия Абера, не клеился. И Смуга, и Юсуф обходили щекотливую тему, словно боялись ее тронуть.

Первым отважился Смуга:

— Прошло уже несколько лет, как я отсюда уехал!

— Я помню, — ответил Юсуф.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20