Ну ладно, урод, слушай дальше. Городок, где я живу, называется Алачуа. Именно в этом городишке с индейским названием я снимаю жилплощадь, и во дворе этой жилплощади стоит на парковке упомянутое в первой главе Шевроле Тахо. Городишко Алачуа находится почти в центре северной Флориды, примыкая к семьдесят пятому интерстэйту. Сама Флорида - сравнительно небольшой полуостров, вытянутый с севера на юг. С запада на восток ее можно пересечь буквально за три часа, если большую часть пути срать на спид лимит (кстати, уважающий себя водитель никогда не соблюдает спид лимит, потому что по хорошей дороге надо ехать быстро, а не ползти как беременная вошь по мокрой расческе). Из Алачуа можно доехать до Атлантического побережья часа за два с копейками. Ближайшая от меня точка на побережье называется Кресент Бич. Чуть северней находится Анастейшиа Айленд с его сильным боковым океанским течением, а еще северней - знаменитый, красивейший Сан-Августин, основанный испанцами и сохранивший часть его древней архитектуры. Основной достопримечательностью этой архитектуры является мощный каменный форт Кастилло де Сан Маркос, прикрывавший Сан-Августин от нападений с моря.
      На атлантическом побережье знойной Флориды вели между собой кровавые бандитские разборки испанские конкистадоры, французские гугеноты, британские колонисты, флибустьеры и индейцы. Рубили друг друга мечами, мачете и абордажными саблями, расстреливали из пушек и мушкетов, жгли заживо, скармливали акулам в океане. Особенно прославился этими подвигами испанский гранд дон Педро Менендес де Авилес. Дон Педро Менендес пришел на эту землю, назвал ее по-испански Флоридой, нимало не поинтересовавшись у местных жителей, как назвали эту землю их предки. Дон Педро Менендес стал править этой территорией от имени самого алчного и кровожадного бандита и грабителя своего времени - его католического величества, испанского короля. От имени испанского короля он целиком истребил население соседней французской колонии, сравняв ее с землей. Преступная вина французских колонистов заключалась в том, что они не успели подготовиться заблаговременно и проделать то же самое с испанцами раньше, чем те это сделали с ними. Об этом трагическом событии Георгий Данелия потом поставил замечательный фильм, полный глубокого драматизма. Вспомни, вспомни культовое кино, читатель!
      /- Это планета Ханут. Раньше тут пацаки жили, теперь никто не живет. Всех плюкане транклюкировали./
      /- А за что? /
      /- За что, за что!… За то что мы их не успели!!/
      /- А вы их за что?/
      /- Чтобы над головой не маячили!/
 
      Шапки долой, шапки долой, уроды! Ку! Минута молчания. Минута скорби. Скорби не о погибших, а о том, кто мы есть, какие мы, как мы живем…
      В память о массовых убийствах и прочих зверствах благодарные потомки поставили дону Педро солидный памятник. И это тоже нам ой как знакомо. За то что транклюкировал соседей, полагается памятник, а за кражу гравицапы из планетария - пожизненный эцих с гвоздями. Кю!
      В центре города, напротив великолепного Моста Со Львами (Lion Bridge) раскинулся тенистый парк с живописными деревянными и каменными ротондами, древними испанскими пушками с заваренными дулами (чтобы из них террористы не стреляли), и сваренными между собой ядрами (чтобы террористы не пропихнули пальцем отдельно взятое ядро в заваренное наглухо дуло и не выстрелили). Посередине парка возвышается каменная стела, окруженная массивной чугунной цепной изгородью. На стеле перечислено множество испанских и английских фамилий тех, кто нашел здесь свою смерть в бандитских разборках между испанцами и флибустьерами. Надпись на стеле гласит: "Они пересекли залив и отдыхают в тени". В Москве, в районе метро Университет я видел похожую стелу поменьше с надписью: "Здесь, на этом месте, погибли великолепные ребята…" и дальше следует список фамилий бандитов, которым в этот день повезло меньше чем их убийцам. Под стеной старинной испанской крепости, сложенной из громадных грубо отесанных камней, изрубцованной ядрами морских орудий, можно найти еще несколько пушек разной величины, а также разглядеть снаружи и изнутри специальную печь, в которой калили пушечные ядра. Раскаленные в этой печи ядра закатывали по желобу в пушку и стреляли по кораблям. Пылающий снаряд пробивал деревянную обшивку, вламывался в трюмы и жег живое человеческое мясо. Рэкетиры постсоветских времен предпочитали использовать для этих целей электроутюги.
      Времена и места меняются, не меняется только суть событий. То что испанцы, французы и анличане делали друг с другом в далекие варварские времена, российский люд ухитряется походя проделывать сам с собой в начале третьего тысячелетия. Все больше бандитов отдыхает в тени, а бандитизму не видно ни конца, ни края. И тебя, урод, тоже непременно убьют - днем раньше, днем позже. Ну и хуй с тобой. Убьют - и поделом. Отдыхай, сука, в тени. Чтоб твоя могила хуями поросла!
      Южнее Кресент Бич простирается устье реки Матанзас, впадающей в океан (величественное зрелище, особенно если смотреть с моста) и одноименный испанский форт. На пути в Кресент Бич и Сан-Августин, по двадцать четвертому шоссе, расположен городок со смешным названием Палатка. Это вовсе не палатка с газированной водой, это вообще не русская палатка. Это индейская палатка. Не "вигвам", а именно "палатка". Индейское слово "палатка", не имеющее никакого отношения ни к русскому слову "палатка", ни к индейскому слову "вигвам". А вот на пути в Орландо есть другой городишко с индейским названием - Апопка. Но это так, к слову. А вот теперь слушай непосредственно про Сидорки.
      Сидорками называют среди местных флоридских русских маленький рыбацкий городок на Мексиканском заливе. Его настоящее название Cedar Key. "Cedar" по английски означает - да, правильно, "кедр". А вот "key" - это вовсе не "ключ", как ты мог бы подумать. Слово "key" в этом названии - это не английское слово, а индейское. И означает оно "остров". То есть, все название целиком переводится как "Кедровый остров". Но на слух при быстром произнесении с местным акцентом оно звучит почти неотличимо от русского слова "Сидорки". Купаться в Сидорках, можно сказать, негде. Пляж скверный, вода в заливе грязноватая, мутноватая, и чуток пованивает соляркой и тухлой рыбешкой. Зато рыбалка в Сидорках отменная. И вообще - это очень романтичное во всех отношениях место. Место, где живут бородатые рыбаки, не снимающие резиновых сапог, а еще визгливые чайки, длинноногие важные цапли и грузные носатые пеликаны. Место, где солнце и океан, собравшись вдвоем, радуют глаз изумительной красоты закатами. Место, где морские фермеры разводят мидий - моллюсков, похожих на устриц. Разводят, кормят, потом ловят. Поймав, тут же варят их в соленой воде со специями и продают туристам. Мидиям такой расклад не сильно нравится, зато туристы в восторге, и рыбаки-фермеры не в накладе. Что касается съеденных мидий… наверное таких раскладов, когда выигрывают все, просто не бывает в природе. В этом выражается открытый мной закон, который я назвал "хуевым началом термодинамики".
 
      *7. Сидорки (продолжение). Хуевое начало термодинамики*
 
      Раскладов, при которых выигрывают все, просто не бывает в природе. Это противоречит законам термодинамики, а термодинамика - это вещь серьезная и проверенная временем. Основной закон термодинамики выражается в том, что если в некой замкнутой системе кому-то очень хорошо, то это только потому, что кому-то другому в той же самой системе, в то же самое время, очень хуево. Те, кому в данный момент хуево, пытаются сделать так, чтобы им стало хорошо, но те, кому хорошо, отлично понимают, что как только станет хорошо тем, кому сейчас хуево, то хуево станет тем, кому в данный момент хорошо, то есть, им самим. Поэтому те, кому хорошо, яростно сопротивляются попыткам тех, кому хуево, изменить состояние замкнутой системы. Разумеется, это не единственная коллизия в системе, но она базовая и определяющая. Процесс локальной смены состояний, временных побед и поражений диффузно и неравномерно распределяется по всей системе, энтропия системы хаотически шарахается из стороны в сторону, как будто ее неожиданно ебнули по голове моржовым членом, но исходная базовая закономерность никогда не нарушается: в системе всегда кому-то хорошо, а кому-то хуево. Меняется лишь процентное соотношение между первыми и вторыми. Причем в самой системе это процентное соотношение никогда с достоверной точностью не известно.
      Основная ошибка ученых и философов всех времен заключается в том, что они пытаются выявить причины этой диспропорции состояний путем глубоких исторических исследований. Между тем, физические интерпретации картины мира, то есть самые достоверные и работающие интерпретации, отличаются принципиальным отсутствием в них историзма как детерминистической парадигмы. Иными словами, дальнейшее вероятное изменение системы зависит только и исключительно от ее настоящих свойств, и совершенно не зависит от того, какими путями система пришла к своему настоящему состоянию и настоящим свойствам. В теории компиляции та же самая хуйня называется контекстной независимостью. В основе всех без исключения свойств, в которых проявляет себя система в любом из своих состояний, физики усматривают универсальные, фундаментальные законы, которые никогда не меняются. Один из этих незыблемых законов гласит, что если в некой замкнутой системе кому-то очень хорошо, то это только потому, что кому-то другому в той же самой системе, в то же самое время, очень хуево.
      Изменить этот закон - выше человеческих сил. Поэтому исторические кропания Плутарха, Геродота, Карамзина, Ключевского, Соловьева, Тарле, а теперь вот еще и озлобленного гада Солженицына, могут быть чрезвычайно занимательны, но с точки зрения объяснения причин наших бедствий, они совершенно бесполезны. Объединять историю и политологию - это все равно что смешивать воду и бензин. И та и другая гадость растворяет спирт, но при этом каждая из них - /совершенно по-разному/. Точно так же, история и политология изучают один и тот же предмет - социальные отношения, но этой общностью материального предмета исследований полностью исчерпывается общность двух упомянутых наук. История - наука феноменологическая, а политология - прогностическая. Ничего общего кроме исходного материала.
      Были в свое время революционеры, которые хотели сделать так, чтобы всем навеки стало хорошо. Они полагали, что для этого достаточно покропить человека водичкой или окунуть в нее целиком. Были и другие революционеры, которые кропили народ его собственной кровцой, потом начали топить народ в крови, и вроде бы сделали все возможное для того, чтобы всем обитателям системы пришел настоящий, полнометражный пиздец. Но в итоге, ни у тех, ни у других ни хуя не получилось. Базовая закономерность человеческой термодинамики осталась неизменной. Процветания пока не видно, и даже благодетельный пиздец приходит к каждому по одиночке, но никак не всем вместе, и потому не приносит никакого удовлетворения. Обидно, блять!
      Обидно, но с другой стороны, из этого следует также и иной, крайне оптимистический вывод. А именно, раскладов, при которых проигрывают все, тоже не бывает в природе! И если нам кажется, что в данный момент проиграли все, то это значит, что выигравшая сторона просто ускользнула от нашего внимания. Вероятнее всего, она сделала это намеренно, чтобы ее не поймали и не отпиздили проигравшие. В политической борьбе чаще всего побеждает тот, кто успешнее всех маскирует свое состояние, свои действия и свои намерения. Именно поэтому нам всегда доподлинно известно все о жизни тех, кому в системе хуево, но почти ничего не известно о жизни и намерениях тех, кому хорошо, а если что-то и известно, то наверняка это все ложь, пиздеж и провокация.
      В основе человеческой термодинамики лежит информационная динамика. Информация - это не материя и не энергия, но именно информация детерминирует распределение и того, и другого. Тепло и хорошо тому, кто выиграл информационную войну. Защищен лучше всех тот, кто является хозяином всей информации в системе. Хуево тому, кто беден, гол и открыт, кто безоружен, кто не защищен мощной броней, маскхалатом и теплым одеялом. Хуево ему, бедному. Холодно ему или невыносимо жарко. Плющит от жары или трясет от озноба его беззащитное тело, и виден он насквозь, как под рентгеном. Что же тебе делать, бедненький? Присосись к сильному, как прилипала к акуле. Соси изо всех сил, чтобы не пропасть. Пока ты слаб и беззащитен - тебе остается только сосать у сильного. Окрепнешь, станешь сильным сам - начнут сосать и у тебя.
      Вот какого рода мысли мне чаще всего приходят в голову в субботу утром, когда я собираюсь погрузить свои кости в Шевроле Тахо и отправиться в Сидорки прочищать голову от недельной информационной грязи.
      Бедная моя голова! Я продал ее американскому работодателю, чтобы жить более или менее достойной жизнью и уважать себя. Ведь только в этом случае я могу быть писателем, философом и мыслителем. Увы! Вышло не совсем так как я расчитывал. Конечно, я стал вполне самостоятелен в жизни. Я не живу у тещи, не приживаюсь к порядкам в чужом доме, не выслушиваю нотаций. Я сам решаю, куда мне положить консервную открывашку, куда положить ковровую дорожку и иметь ли ее вообще. Я сам решаю, что мне есть на завтрак, потому что я сам его себе готовлю на своей кухне. Мне не надо давиться ежедневными утренними сардельками, сокращающими женский труд по мому прокорму. Сам я приготовить себе в тещиной квартире ничего не мог. Кухня ревностно охранялась от моего вторжения. Преданная, педантичная теща считала крайне неприличным, чтобы мужчина возился с горшками при наличии в доме женщин, и все делала сама. Наташа к кухне была крайне равнодушна. Но силенок у пожилой женщины, руки которой были скованы ревматоидным полиартритом, не хватало, и поэтому мне казалось невозможным "выкомаривать" и требовать ту еду, которую хочется мне, а не которую она в силах приготовить. Такая вот трагедь.
      В Америке я наладил себе прекрасную диету, при этом требующую минимум кулинарных усилий. Я очистил правильной диетой свою кожу, суставы и позвоночник, стал выглядеть моложе и стройнее. И запачкал голову. Что ж, все вполне закономерно. Ведь раскладов, при которых выигрывают все части тела, просто не бывает в природе.
      Каким образом я испачкал голову? Сейчас объясню.
      Дело в том, что работа на моей бывшей родине и работа в США отличаются друг от друга как лед и пламень. Так же как уровень жизни и темп жизни в этих странах. В США интенсивность труда программиста (и не только его) на порядок больше, чем в союзе прошлых времен и в теперешней России. Все решения здесь принимаются быстро, документации ведется минимум, поэтому очень многое необходимо либо самому записывать по ходу, либо хранить в памяти. Сроки на выполнение заданий даются крайне ограниченные. Взамодействие с коллегами постоянное и очень интенсивное. Вся работа выполняется командным методом, поэтому постоянно приходиться работать с коллегами - объяснять, показывать, исправлять. Самому слушать объяснения, обучаться по чужим примерам, благодарить за исправления допущенных тобой неточностей. Все это происходит не в живую, а по большей части по корпоративной электронной почте, а также по телефону. Темп речи американцев вдвое превосходит русскую речь. Надо уметь встроиться в этот бешеный темп, в этот поток, водоворот разнородной информации, вовремя и правильно отвечать на звонки, емэйлы, ходить на разнообразые "митинги" (так здесь называют рабочие совещания). Необходимо уметь работать с огромным количеством программных инструментов, составляющих рабочую среду, и в которых собственно средства разработки исходного кода продукта занимают очень скромное место. Само умение программировать у разработчика программного продукта в софтверной корпорации составляет не более десяти процентов от совокупных знаний. Необходимо также помнить и правильно применять огромное количество корпоративных стандартов кодирования, а не писать код как тебе нравится. При нарушении любого из стандартов написанный тобой код будет немедленно отбракован лидером группы и возвращен на исправление. Исправление может быть самое пустячное: неправильная индентация, то есть отступ от края. Вставлена лишняя пустая строка. Пропущен или неправильно оформлен комментарий. На правильность работы кода это никак не влияет. Зато сильно влияет на отношение к тебе начальства и на то, прибавит ли тебе компания жалования через год или наоборот - предложит тебе поискать другую работу.
      В субботу утром в моей голове совершается великий переход. Из состояния американского корпоративного программиста, озабоченного огромной кучей текущих проблем, я должен перейти в состояние русского писателя, мыслителя, философа, отца русской демократии. Блядь! Как же это мучительно больно! Мозги скрипят и клинят. Но я твердо знаю свой урок: я ненавижу свою бывшую родину, а значит я не могу о ней не думать. А для того чтобы о ней думать, я должен вытряхнуть из себя весь американский мусор и стать русским. Ты слышишь, сука! Это у тебя на родине я был еврей, человек второго сорта. А здесь, в Америке, я русский, и нихуя ты с этим не сделаешь, хоть удавись. Не на тебе, а на мне лежит ответственность за сохранение подлинной русской традиции и русской культуры, хотя я и еврей. Хотя я и в Америке. Да, вот такие дела братишка! Я по крови еврей, но по национальности русский. А ты… что ж, по крови ты, конечно, русский, да только по национальности ты*зэк*.
      Итак, на мне лежит ответственность за сохранение подлинной русской традиции и русской культуры, и поэтому каждую субботу утром я должен переходить в состояние русского писателя, мыслителя, философа, отца русской демократии. И я совершаю этот великий переход вновь и вновь. Мои мучительные усилия мне во многом облегчает живая местная природа. Мексиканский залив. Сидорки. Великий могучий Атлантический океан. Жаркое пронзительное солнце. Густое тропическое небо. Деревянные рыбацкие постройки. Игрушечно-маленькие катера на чуть волнистом, живом серебряном зеркале залива. Терпкий запах соленой воды и водорослей. Ветхий деревянный пирс. Сквозь прищуренные от яркого солнца веки - размытые силуэты людей с провисшими удочками на фоне ослепительного горизонта. Чаечки-хуяечки, рыбешки-хуешки, пеликанчики-пиздюканчики. Чудо, прелесть, только сильная резь в глазах от ярчайшего света. Поебать! Я все равно не надену темных очков. Пусть уроды ебутся в противогазе и нюхают цветы в гондоне, а я хочу ощущать природу в чистом виде. На фоне этой природы голова очищается сама собой, и переход из одного состояния в другое происходит плавно и незаметно. Впрочем, не буду забегать вперед. Итак, суббота, утро.
 
      *8. Сидорки (продолжение продолжения). Суббота, утро.*
 
      Суббота! Очередная суббота… Одинокая американская суббота "эмигранта печального образа". Эмигранта- писателя. Моя нынешняя супруга Галка далеко, в Техасе, это дальше чем тысяча миль от меня. Если ехать на машине - выезжать надо рано утром, тогда можно успеть добраться заполночь. Я так ездил к ней на побывку много раз - пятнадцать часов за рулем в один конец. По субботам я жене не звоню. Она мне - тоже. Обычно я звоню ей по будням, с работы. Почему - не знаю. Так сложилось. Пробыв год безработным в период депрессии, я почел за благо устроиться на работу во Флориде и видеть жену лишь эпизодически, чем видеть ее ежедневно, и при этом висеть у нее на плечах в качестве мокрого рюкзака, каковым является безработный муж.
      Субботнее утро отличается от будничного тем, что я встаю очень поздно, часов в одиннадцать, потому что сижу до глубокой ночи на работе за компьютером - полирую программные модули, свои и хозяйские, лазаю по Интернету, а в последнее время еще и пишу эти мемуары, которые ты, урод, сейчас читаешь. Поэтому приезжаю я домой очень поздно, часа в три ночи, а ложусь около четырех, ведь и музыку тоже надо часок послушать.
      Встав, я первым делом принимаю длинную белую таблетку соталола. Эта чудо-таблетка не дает моему сердцу биться вкривь и вкось, предохраняет его от срыва в мерцательную аритмию, которая преследует его повсюду уже более двадцати лет. Уехал в Америку - и мерцательную аритмию тоже с собой привез. Разминаю свои заскорузлые от сидячей работы кости и одеревеневший ото сна позвоночник. По старой каратистской привычке грею бедра, вращаю тазом, машу ногами. Потом опять кручу бедра, колени, голеностопы, локти, плечи и прочие члены и сочленения, отжимаюсь от пола и подтягиваюсь на двери за неимением дома перекладины. Покончив с утренней разминкой, иду умываться. Включаю свет в ванной комнате, и над зеркалом, укрепленным на стене за раковиной, включаются сразу три яркие лампы. Они не под потолком, а именно на стене, прямо над кромкой зеркала, горизонтально в рядок. Бывает и по пять штук в рядок. Такой здесь стандарт. Вытяжка приветствует меня оглушительным ревом. Вытяжка включается вместе со светом одним выключателем, поэтому избавиться от рева можно только если не включать свет. Срать в темноте - не проблема, но вот умываться и бриться без света нельзя. Поэтому я мысленно затыкаю уши, делаю широкий решительный шаг в ревущий bathroom, и приседаю в хорошую, четкую стойку киба-дачи перед раковиной. Хорошее дело. Сенсей научил меня много лет назад: не ленись, встань в стоечку. Пока ты зубки чистишь, у тебя ноги укрепляются. Привычка - вторая натура.
      Я вытягиваю из плоской белой коробочки полупрозрачную зубную бечевку, пахнущую мятой и фтором, и начинаю зубную экзекуцию под названием flossing. "Флоссать" зубы положено каждый день. Надо намотать бечевку на пальцы и хорошенько продрать ей все промежутки между зубами, залезть под десна, извлечь весь наросший за предыдущий день налет, потом сполоснуть рот водой с ярко-голубым листерином, и только потом орудовать щеткой. Только так можно избежать зловонючей вони изо рта, гнилых зубов, щербатых дырок во рту и прочих стоматологических прелестей, которыми отличаются жители моей бывшей родины. В Америке гнилой рот не в почете. После бечевки мои зубы напоминают вампирские клыки, а изо рта капает в раковину и красиво растворяется в воде яркая алая кровь. Кровь также течет по подбородку, по рукам, капает на грудь. Ничего страшного. Кровь легко смывается. Я привык к своему утреннему кровавому ритуалу, и если вдруг у меня не хватает на него времени, потому что надо убегать на работу, я делаю это на работе в туалете. Никакие хорошие дела без крови не делаются. Кровь должна проливаться регулярно, таков заведенный мной порядок жизни. А может, и не мной.
      Покончив с зубами, я скоблю физиономию бритвой Жиллет, пальцами обрываю волосы на ушах и из ноздрей без наркоза, чищу поры на лице какой-то дрянью на основе персиковых косточек. Потом стою под душем, намыливаю голову шампунем, смываю, вытираюсь и сушу волосы феном. Волосы длинные, потому что я не хожу в Америке в парикмахерскую. Я купил себе машинку для стрижки волос за семь долларов и стригу себя сам. Машинка стоит семь, а посещение парикмахерской как минимум двадцать. Поэтому я мастерски равняю себе виски и челку, а все остальные волосы стягиваю на затылке заколкой в конский хвост, который американцы называют pony tail. Кроме того, стричься коротко в этом климате мне и нельзя. Я не местный, к тропической жаре и солнцу сызмальства не привык, и поэтому могу влегкую заработать солнечный удар. Подушка из волос под шляпой играет роль теплоизолятора и не дает центральному процессору перегреться. Одна шляпа, при коротких волосах, мою голову от перегрева не спасает. Проверено в Техасе.
      Я вытаскиваю пальцами из щеток-расчесок вычесанные волосы и торжественно кидаю в унитаз, а расчески мою под краном, тря их друг об друга. У меня их две, чтобы расчесываться сразу двумя руками и потом чистить их одну об другую. Очень удобно. Волосы лезут от климата, от жесткой воды, от переживаний, от мужских гормонов и хронического недоеба при отсутствующей большей частью жене, а еще, наверное, от возраста. Соприкасаясь с водой, волосы в первый момент вздрагивают, повинуясь какому-то давно мной забытому закону физики, а затем медленно дрейфуют к краю воды и причаливают к грязновато-белой стенке унитаза. Среди вычесанных волос с каждым днем все больше седины. Седина в унитазе выглядит отвратительно. Туда же я срезаю и ногти, если они чересчур длинны. Как правило, я приурочиваю резку ногтей к субботе. У меня уже развивается пресбиопия, то есть, старческая дальнозоркость, и резать ногти приходится, надев очки -.очередной повод сказать "ебена мать". Впрочем, мать у меня по сию пору близорука, и мои обвинения в ее адрес нелепы и беспочвенны. Я нажимаю рукоятку на бачке, и коктейль из волос с ногтями исчезает в горловине унитаза. Срать на них сверху мне неприятно. Срать на собственные волосы - это все равно что себе на голову срать. Свежее говно смотрится в унитазе несравненно приятнее чем собственные седины вперемежку с отрезанными ногтями. Нажимаю на рычаг еще раз, и мои какашки начинают плавно кружиться. Сперва медленно, а затем все стремительнее, как в вальсе Штрауса, и наконец с водоворотом уносятся по трубам в Атлантический океан. Этот ежедневный аттракцион с дерьмовым водоворотом получил у меня название: хоровод "Веселые какашки".
      Лавры Джеймса Джойса и Генри Миллера… Писатель-эмигрант, а что у нас на завтрак? Ты, урод, думаешь, что вот сейчас я подойду к холодильнику и вытащу из него ту самую вожделенную американскую /колбасу/, ради которой я сюда приехал. А вот и хуй тебе! Жри сам это говно, а я с утра ем только овсянку. Овсянку я покупаю в магазине здоровой пищи под названием Wards. Это очень хорошие, качественные и недорогие овсяные хлопья, которые продают там на вес. Я их варю на воде, без сахара и соли. Только овсянка и вода. Кастрюли такой каши хватает на неделю. Варить маленькими разовыми порциями нет времени. Выложив порцию овсянки в глиняную мисочку, я подогреваю ее в майкровэйве. Кидаю в овсянку горсть изюма, консервированную грушу из банки, вливаю столовую ложку кленового сиропа и всыпаю жменю ядрышек грецких орехов. В течение сорока четырех секунд, пока греется в кружке соевое молоко, интенсивно разминаю ложкой в миске всю вышеописанную приблуду до состояния однородной массы.
      Ставлю свой завтрак на круглый поднос с неяркими цветами и темно-розовыми листьями на черно-зеленом фоне и усаживаюсь за стол. Металлическая спинка хозяйского стула раздражающе холодит разгоряченные лопатки. Поглощаю завтрак ложка за ложкой, глоток за глотком. Вкус пищи нивелирован сознанием собственной ненужности. В глубине желудка угрожающе зреет отрыжка, сдавливая грудь и затылок. В Америке детишек непременно учат отрыгивать воздухом после еды. Покормят, а потом трясут и пытают до тех пор, пока ребеночек не рыгнет. Я никогда не рыгал после еды на бывшей родине, а здесь отрыжка появилась сама собой, хотя никто меня этому не учил. Наверное, климат тут такой. Наконец, вулканическая отрыжка мощно прорывается наружу, и мне сразу становится значительно легче. Кстати, я довольно часто ем на завтрак сириал под названием Raisin bran, то есть изюм с отрубями. Вот после него я почему-то не рыгаю, или рыгаю совсем чуть-чуть. Но овсянка полезнее для здоровья. Отрыжка - ну и в рот она не ебись! В Америке все рыгают.
      Ну что, родной мой, уродище?! Зачарованный подробностями моего джойсовско-миллеровского бытописания, ты, конечно же, ожидаешь главного момента в моем повествовании, в котором я начинаю ебать какую-то бабу, или хотя бы, от крайности, дрочить хуй. А вот обломись, рыло! Никакой ебли не будет. Мы с тобой едем в Сидорки. Разумеется, ебаться и дрочиться я умею не хуже тебя, но писать об этом здесь я не намерен, и конечно же не из скромности, а просто потому что это мемуары, а не эротика. Писатель, если он писатель, должен быть последователен, и придерживаться выбранного жанра, потому что жанр - это жанр, а не хуй собачий.
      Нет, я не Миллер и не Джойс,
      Я, блядь, неведомый избранник…
 
Мысль неплохая, но стих не звучит. Если сделать парафраз ближе к оригиналу, получится так:
Нет, я не Миллер, я другой
Еще неведомый избранник…
 
      Преимущества этого варианта в том, что можно избавиться от слова "блядь", которое заполняет ритмическую паузу. Недостаток же в том, что теряется Джойс, а Джойса жалко. Кстати, и утренние ритуалы подошли к концу. Пора в Сидорки.
 
      *9. Победоносцев, Соловьев и Гарри Гаррисон*
 
      Работа в американском кафе "мальчиком за все" выучила меня быстро управляться с предметами обихода и шевелить руками со скоростью не менее второй космической. Я виртуозно и быстро мою посуду, молниеносно набираю жидкую и твердую пищу в различные емкости, не проливая и не просыпая ни капли. Попутно скребу раковину, мою плиту, подметаю пол, навожу порядок. В сумку-кулер с двойными стенками последовательно отправляются: большая бутыль со смесью апельсинового и яблочного сока, бутерброды с сыром и с ветчиной, ветки зеленого лука, вареная на пару картошка, морковка и брокколи (заблаговременно сварены с вечера. Пока я слушал музыку, овощи варились на пару), пластиковая коробка с сушеными абрикосами и черносливом, коробочка с чищеными грецкими орехами и чищеным миндалем, коробочка с шоколадной мелочевкой. Вся эта шайка-лейка покупается в магазине-клубе Сэмс гигантскими упаковками, и по причине этой расфасовки стоит весьма недорого. Размеры Сэмсовских упаковок впечатляют. Если бы в Сэмсе раздавали покупателям пиздюлей такими же охуительными порциями, они бы умирали от неебательских побоев, не совместимых с жизнью, не успев получить и половины того что им причитается. С другой стороны, давать пиздюлей в меньших количествах вообще не имеет смысла. Пиздюлей всегда следует либо давать по полной программе, либо вообще не давать.
      В большой черной сумке на колесиках лежит в сложенном виде мой четырехсотдолларовый самокат, купленный в Бостоне по причине дикой тоски. Нечем было заняться, некуда пойти. Решил занять себя катанием на скоростном самокате. Аппарат оказался настолько хорош, что тоска сразу улетучилась, сменившись котячьей эйфорией и кайфом. Недели три я катался до потери пульса, выезжая даже в дождь. В кармашек сумки укладывается дискмэн, наушники и стопка CD, в основном это Pink Floyd и Spyro Gyra, но есть также и Дэйв Грузин, Джордж Бенсон, Гровер Вашингтон, Дэвид Бенуа, Херби Хенкок и прочие именитые джазисты. В Сидорках надо кататься на самокате по дороге, прилегающей к океану и слушать при этом музыку. Кайф!