Я уперся, сказал, что умру, если съем этот суп.
      Но отец настоял на своем, и что было еще хуже, у него оказался с собою котелок, куда он велел налить свою порцию, и на следующее утро так долго меня уговаривал, что я, упав в собственных глазах, все-таки выхлебал суп.
      Ужас, я никогда еще не был так сыт. Выбежав на улицу, я сразу засунул палец в рот, и к вечеру, слава тебе, господи, опять проголодался, как обычно.
      Была суббота, рабочий день. Окинув взглядом публику в балагане, отец удовлетворенно кивнул и сказал, что сегодня самый подходящий момент, чтобы попросить директрису о наградных по случаю дня рождения.
      Проси, проси, думал я. И уже воображал себе лицо отца, когда Эмиль вручит мне десять марок. Наверняка будут и аплодисменты, Я раздумывал, должен ли я кланяться публике, пожалуй, не стоит, это всегда выглядит заискивающе.
      Я долго сосал "майские листочки"; по-моему никогда еще у меня во рту не было столько слюны, как в тот вечер. Публика подобралась чудесная; у нее имел успех даже Клоруллуп, человек-рыба, а ведь это был самый скучный номер, какой только можно себе представить.
      Потом вышел Эмиль. Он стоял на утыканной гвоздями доске, изрыгал пламя и гипнотизировал полицейского. Публика неистовствовала.
      И наконец под глухую барабанную дробь начался гвоздь программы - номер с булочками. Эмиль был не в лучшей форме, видна было, что на сей раз ему действительно нелегко приходится. Но потом он все же справился со своей задачей и под грохот аплодисментов объявил, что тот, кто теперь повторит его достижение, получит в кассе десять имперских марок.
      Оказалось очень много желающих откликнуться на это приглашение. Я дождался, покуда все они осрамятся, затем сунул под язык "майский листочек" и вышел вперед.
      Я затылком чувствовал взгляд отца, но не обернулся: я знал, стоит мне увидеть его, и всему конец. Но и зрители, казалось, были обеспокоены, они, видно, думали, что я слишком мал, чтобы справиться с булочками.
      Думайте, что вам угодно, решил я, вы еще рты разинете от удивления.
      Я был у цели.
      - Ах, нет, - сказал Эмиль, увидев меня, и прищурился. Потом громко крикнул: - Как, и этот молодой человек... тоже хочет попытать счастья?
      - Да, - пролепетал я.
      И схватился за кулек с булочками. Затем попросил, чтобы он включил секундомер. Эмиль включил.
      - Начали! - сказал он, и в тот же миг Клоруллуп за занавесом ударил в барабан.
      Я набрал воздуху и впился зубами в булку. Но едва я проглотил первый кусок, как мне показалось, что сейчас меня вырвет, настолько я вдруг оказался сыт. Я поскорее откусил еще кусок, но он был точно заколдованный, я не мог его проглотить, корка прилипла к языку, точно клок древесной шерсти. В довершение всего "майский листочек" попал мне в дыхательное горло, я поперхнулся и зашелся в кашле.
      Сперва я подумал, что поднявшийся шум - это мой кашель, но потом понял, что шумела публика - люди выли от хохота.
      Меня охватила неистовая ярость, я заорал, что на днях мне удалось даже побить рекорд Эмиля, но они только громче смеялись. Я разрыдался, закричал, что во всем виноват этот проклятый гороховый суп, если бы меня не заставили его есть, я бы теперь показал им, на что способен.
      Зрители помирали со смеху, они били себя по ляжкам, хлопали в ладоши и орали как сумасшедшие.
      Вдруг кто-то из публики встал и медленно вышел вперед. Я протер глаза и увидел: это шел отец.
      Он был белый как мел; взойдя на эстраду, он поднял руку.
      - Прошу минуту внимания, - сказал он громко. И тут же настала тишина, все смотрели на него. Отец откашлялся.
      - То, что сказал мальчик - чистая правда, - и выкрикнул: - я сам был при этом!
      Он еще недоговорил, как снова раздался хохот, но теперь они смеялись пуще прежнего, потому что теперь они смеялись не только надо мной, теперь они смеялись еще и над отцом. Если бы я мог хоть чем-нибудь отомстить этой банде!
      Отец сделал еще несколько попыток заставить их слушать себя. Но с каждой новой попыткой шум только нарастал, так что ни одно слово не могло пробиться к публике. Тогда он положил руку мне на голову и, едва смех на мгновение ослаб, крикнул:
      - Постыдитесь!
      Но крики и улюлюканье зазвучали с новой силой, так что казалось, балаган вот-вот рухнет. Я взглянул на отца, он судорожно глотал слюну, его рука на моей голове дрожала.
      - Идем! - сказал он хрипло. Заплатил Эмилю за булочку, и мы ушли.
      Лил дождь. На дорожках между балаганами ни души, только перед колесом счастья стояло несколько человек, но там был навес.
      Я хотел что-то сказать, но мне ничего в голову не приходило.
      Как раз когда я над этим раздумывал, на гравий упал свет, и возле окошка кассы появилась хозяйка, все еще не смывшая белил.
      Она кричала, чтобы мы убирались подобру-поздорову; мы, мол, глазом не моргнув, прикарманили марку, а потом еще хотели навредить ее заведению. Хороши голубчики!
      Я посмотрел на отца, по-моему, он вообще ее не слышал. Неподвижным взглядом смотрел он на электрическую гирлянду вокруг колеса счастья.
      Хозяйка еще крикнула, что нечего нам строить из себя святош, она давненько за нами наблюдает... И тут отец обернулся.
      - Очень хорошо, - сказал он и снял шляпу. - Премного благодарен. Это было весьма приятное занятие. Давай-ка, - сказал он, - поклонись мадам.
      Затем он опять надел шляпу, и мы мимо колеса счастья направились к выходу.
      КОНЧИНА ЗАЙЦА
      Раз в год, обычно незадолго до дня святого Николая, бабушкин брат Хуго вспоминал о нас. Отца дядя Хуго тоже всегда приглашал к себе. Но дядя Хуго жил у себя в лесничестве, в доме за лесопильней, довольно-таки замкнуто, без людей, в окружении одной лишь природы, а отец этого не выносил.
      Я в общем-то разделял его мнение, но мне там жилось лучше, ведь у меня была Ида. Ида была дочерью старой Мелитты, а старая Мелитта была в доме лесничего прислугой за все. У Иды были рыжие косы, веснушки и оттопыренные уши. Она свободно говорила по-польски, запинаясь - по-немецки и немножко косила. Цвет ее глаз был зеленый, а цвет ленточек в косах по будням голубой, а по воскресеньям - белый.
      Ида ненавидела школу и любила лес. Дядя Хуго тоже любил лес, но Ида говорила, что это враки.
      - Кто в лесу стреляет, тот не может любить лес.
      Я не совсем был с нею согласен; правда, до сих пор я особенно не задумывался насчет стрельбы. Мне она казалась чем-то волнующим, была как-то связана с настоящими приключениями. Этой точки зрения я придерживался довольно долго, пока не случилась история с зайцем в день святого Николая.
      Собственно говоря, никакой дичи в этот день не предполагалось. Тетя Эльза собиралась удовольствоваться специально откормленной уткой Эмми. Но незадолго до праздника с Эмми стало твориться что-то странное. Она вдруг отказалась от пищи, у нее начались кишечные колики, и она до того исхудала, что в день ее запланированной смерти выглядела щепкой в перьях.
      В эти дни у Иды на лице появилось в высшей степени язвительное выражение; и действительно, ведь это благодаря ее зверскому методу (она пичкала Эмми пилюлями с касторкой) удалось сохранить для мира одну утиную жизнь.
      Однако подходил день святого Николая, и затруднения, возникшие в результате продления жизни Эмми, были неисчислимы.
      Сам дядя Хуго мог бы в крайности обойтись без мяса, каким-нибудь эрзацем. Потому что, хотя он и выглядел устрашающе со своей седой окладистой бородой и акульим оскалом желтых зубов, тем не менее дядя Хуго с большим удовольствием ел, например, савойскую капусту. Но, к несчастью, старший государственный чиновник с лесопильни известил дядю о том, что прибудет в день святого Николая. Этот человек возглавлял управление лесного хозяйства, где дяде Хуго немножко не доверяли. Там считали, что он слишком много пьет, и кроме того случалось, что дядя Хуго играл в скат с браконьерами.
      В сущности, это, конечно же, была клевета, и советник в своей срочной телеграмме ясно дал понять, что прежде всего его интересует пряный зимний воздух. Но, как совершенно правильно заметила тетя Эльза, это был намек, что к пряному зимнему воздуху должен примешиваться еще и аромат жаркого.
      Никогда ранее не обрушивалось столько похабной ругани на безобидную утку, сколько после этого вполне справедливого замечания тети Эльзы обрушилось на голову в прошлом откормленной утки Эмми.
      Для Иды, которая всегда считала его ответственным за каждую сломанную ветку в лесу, гнев дяди Хуго явился величайшим триумфом.
      - Пусть себе злится, пока не лопнет, - сказала она, - тогда раздастся треск и все лесное зверье пустится в пляс.
      Насчет треска она оказалась права, а в остальном все вышло иначе.
      В тот же день, накануне дня святого Николая, судьба ясно указала нам, что будет дальше.
      Над дверью в кабинет дяди Хуго висело нечто, которое мы шепотом называли "чертовой бородой". Дядя Хуго, однако, без устали уверял нас, что это чучело глухаря, правда, не совсем обычного, потому что, когда дедушка, бывший участковым судьей в Алленштейне, несмотря на запрет, убил эту птицу, он тем самым загубил свою карьеру. Стоило кому-нибудь громко хлопнуть дверью, как из горла этого зверя тонким ручейком сыпались опилки, наполняя комнату пылью, от которой хотелось кашлять.
      Итак, в день, когда непреложно было установлено, что забывшая свой долг утка Эмми саботировала праздничный ужин, дядя Хуго несколько раз так хлопал своей дверью, что ручеек опилок неожиданно превратился в бурный поток, и как раз в тот момент, когда мы сели ужинать.
      После того как мы перестали непрерывно чихать и кашлять и свет беспокойно коптившей керосиновой лампы вновь пробился сквозь опилочную мглу, мы с ужасом обнаружили, что птица словно бы покончила с собой; шея ее свисала вниз, как пустая колбасная шкурка, а стеклянные, точно закатившиеся глаза уставились на дядю Хуго.
      В довершение всего в эту минуту вошла старая Мелитта с миской картошки. Ее скромность поначалу внушила ей заслуживающую всякого уважения невозмутимость, но потом она увидела знак.
      - Нье добже, пане, - укоризненно и в то же время жалобно воскликнула она, искривленным подагрой пальцем указывая на дважды умершую птицу.
      В полном молчании продолжили мы прерванный ужин.
      Но косой взгляд висящей вниз головою птицы не давал покоя Дяде Хуго.
      - И все-таки! - вздохнул он наконец и вдруг склонил голову, так что его морщинистая лысина попала в круг света керосиновой лампы.
      Тетя Эльза в замешательстве отпрянула.
      - Что "все-таки"?
      - ...необходимо подать начальству зайца! - выкрикнул дядя Хуго и стукнул кулаком по столу. Я в испуге взглянул на глухаря.
      - Да, - спокойно проговорила тетя Эльза, - боюсь, что так.
      Только тут до меня дошло, что они имели в виду советника.
      Ида историю с глухарем узнала от своей матери. Она сидела на корточках в комнате старой Мелитты и вырезала из пожелтевших охотничьих журналов всяких зверей. Рядом с нею лежала икона - Черная Мадонна Ченстоховская - в застекленном ящике. На него падала тень Иды, и потому заглянуть внутрь было нельзя, видны были только звери, наклеенные на изъеденную червями раму.
      Я спросил Иду, есть ли тут заяц.
      - Заяц? - буркнула она. - А что?
      - А то, что утром будет охота на зайца, - сказал я.
      - Дай сюда клей, - потребовала Ида. Она вырезала большого желтого зайца и наклеила его справа на нижнюю часть стекла, покрывавшего икону.
      - Мадонне на сердце: пускай поможет зайцу.
      - А глухарь? - спросил я.
      Ида прищурилась.
      - Ничего у него с зайцем не выйдет, - хрипло сказала она, - этот чертов лесничий уж очень о себе воображает!
      Поначалу казалось, что оно и вправду так будет. Похоже, дядя Хуго действительно возомнил о себе. Когда я пришел пожелать ему "спокойной ночи", он стоял на табуретке, отбрасывая колеблющуюся лысо-бородатую тень, и пытался поправить шею глухаря.
      Но судьбе, видимо, было не угодно такое постороннее вмешательство, шея снова и снова обвисала вниз. Кончилось тем, что дядя Хуго нанес упрямой птице удар в грудь, пыль взвилась столбом, и дядя, кашляя и ругаясь, слез с табуретки.
      - Поди-ка сюда, - сказал он мне. У меня вдруг тревожно забилось сердце. Но и дядя Хуго, по-видимому, был не в своей тарелке; он вдруг заговорил шепотом.
      - Как насчет того, - сказал он, - чтобы помочь мне завтра раздобыть зайца для этого окаянного шпика с лесопилки?
      Я молчал, я должен был помнить об Иде.
      - Что? - возмутился дядя Хуго. - Хочешь бросить в беде брата Оттилии, твоей бабушки?
      Бросить в беде... этих слов я не мог перенести.
      - Но слушай... - сказал я слабым голосом.
      - Вот видишь, - сказал он опять уже громко, - я же знал, что на тебя можно положиться.
      Я чувствовал себя дураком. Долго лежал без сна и пытался вызвать в себе ненависть к зайцу, ведь я же должен помочь дяде его уничтожить. Но ничего не получалось, я был не в состоянии предъявить зайцу хоть сколько-нибудь серьезные обвинения.
      Потом я все-таки, видимо, заснул и проснулся вдруг с ощущением, что в комнате что-то не так.
      Я уже собрался было поднять тревогу, - ведь для младенца Христа еще слишком рано, а то, что стояло в белой рубашке, посреди светового квадрата, то, что загораживало лунный свет, льющийся из мерцающего морозным узором слухового окна, могло быть только привидением.
      Но это оказалась просто-напросто Ида. Я узнал ее по оттопыренным ушам. Из-под подола ночной рубашки виднелись высокие сапоги старой Мелитты, а под мышкой она держала икону.
      Я робко спросил, что случилось.
      - Может быть, удастся отвести беду, - пробормотала Ида.
      Она подошла и положила икону мне на кровать. Лица Черной Мадонны в темноте было не разглядеть, только тускло поблескивала золотая бумага.
      Ида прокашлялась, она была сама не своя.
      - Ложи руку на икону и божись: ни в коем разе не пойду зайца убивать.
      Дверь она оставила открытой, и до меня донесся запах свежей хвои, а еще я слышал, как тетя Эльза сказала в гостиной:
      - Мелитта, будь добра, повесь венок так, чтобы господин советник не задел его головой.
      - Не могу, - сказал я хрипло. Ида прищурилась.
      - Не можешь?..
      - Нет, - отвечал я, - дядя Хуго...
      - Добже. - Она взяла с кровати икону и зашлепала к двери.
      - Ида! - закричал я ей вслед.
      - Ничего не Ида! - крикнула она за дверью. - Если ты будешь пойти с ним, конец нашей любови!
      На душе у меня было довольно скверно, когда на следующее утро я отправился с дядей Хуго в лес. Начинало светать, звезды между верхушками деревьев бледнели. Снег отсвечивал синевой, и при каждом шаге мороз стеклянно вскрикивал у нас под сапогами.
      Дядя Хуго был еще мрачнее, чем обычно. Из него не удавалось вытянуть ни словечка. Засаленная форменная шляпа с позеленевшим имперским орлом была надвинута почти на самые глаза, борода дымилась от гнева, так что все время казалось, будто грозный советник незримо сопровождает нас.
      Что-то тут все же было не так. Потому что, когда дядя Хуго остановился, чтобы закурить трубку, сзади нас отчетливо послышались шаги. И чуть позже, когда хладноликое зимнее солнце поднялось за деревьями и стало заносчиво смотреться в ствол дядиного ружья, из соснового заказника вдруг вылетело большое обледенелое полено и шлепнулось в снег у самых наших ног.
      Такие штуки повторялись еще несколько раз и прекратились лишь, когда мы добрались до места, которое дядя Хуго выбрал для охоты на зайца. Речь идет о большой поляне, открытой с севера и переходящей в пастбище, а дальше - ив пахотные земли. Вдалеке виднелось прямое, как стрела, обсаженное деревьями шоссе, словно бы уходящее в небо. Оно-то и было границей охотничьих угодий.
      Дядя Хуго стал обходить сверкающую снегом поляну, идя навстречу солнцу. Земля тут была холмистая, и бледно-пылающий шар несколько раз казался нимбом вокруг головы дяди Хуго; если бы не ружье, можно было бы поклясться, что это святой Николай, оскорбленный возвращается на небо.
      Вскоре дядя Хуго превратился всего лишь в жирную черную точку в хрустальном мерцании снега. Потом, уже у самого шоссе, он остановился и вскинул ружье - знак, по которому я должен был приступить к своим вспомогательным обязанностям. Они заключались в том, чтобы, стуча в консервную банку и помня, что ветер должен дуть все время в спину, зигзагами приближаться к дяде Хуго и таким образом гнать вперед всех могущих мне попасться зайцев.
      Холмы оказались выше, чем я предполагал, нередко терял я дядю Хуго из виду и потому сперва принял чей-то свежий след на снегу за его след и решил, что он идет мне навстречу. Однако, взойдя на следующий холм, я снова увидел, что он стоит за деревьями, растущими вдоль шоссе. Я пошел обратно и принялся рассматривать след.
      Он выглядел очень странно: носки сапог при каждом шаге смотрели в другую сторону, видимо, сапоги были здорово велики владельцу. Я пошел по следу, он тоже вел в направлении шоссе, но пересекал поляну по диагонали, потом сворачивал обратно и шел параллельно дороге; и тут я заметил, что впереди дяди Хуго, отделенное от него лишь маленькой грядою кочек, движется нечто.
      Оно выглядело просто жутко: два огромных вихляющихся сапога топали по снегу вдоль лощинки, а высоко над ними развевалась по ветру цветастая наволочка.
      Только подойдя значительно ближе, я наконец обнаружил, что связывало между собой эти два встревоживших меня полюса. Должен сознаться, Ида двигалась вперед в высшей степени решительно: более идеальной маскировки, чем ее снежно-белая ночная рубашка и не менее белая березовая палка, к которой она привязала наволочку, невозможно было и выдумать. Да и весь ее план свидетельствовал о поистине потрясающей осмотрительности. Если вообще в этой местности был хоть один заяц, то он уже давно бы дал тягу от хлопающего на ветру парламентерского флага Иды. Причем, поскольку Ида шла против ветра, то он улепетнул бы не в сторону дяди Хуго, а наоборот. Иными словами: теоретически Ида и Черная Мадонна давно уже спасли жизнь зайца, находившуюся под угрозой.
      Но судьба не признает теорий, в конце концов ведь это могло быть лишь случайностью, что шея глухаря подломилась в столь роковой час.
      И вправду: на шоссе показалась едущая зигзагами машина. Дядя Хуго увидел это и в тот же миг вскинул ружье. Но следил он не столько за машиной, сколько за зайцем, зигзагами бегущим перед нею.
      Шофера тоже охватила охотничья лихорадка, он, можно сказать, уткнулся в руль своим лисьим носом и несколько раз подъезжал так близко к зайцу, что казалось, тот уже под колесами; дяди Хуго шофер вообще не замечал.
      С зайцем происходило то же самое. Внезапно он отчаянным рывком метнулся в сторону и словно одержимый понесся прямо на дядю Хуго, так что тот невольно отскочил.
      Потом, конечно, грянул выстрел, машина остановилась, оттуда показалось бледное от испуга лицо, снег вокруг зайца взлетел фонтаном, заяц перекувырнулся в воздухе и скрылся за цепью Идиных кочек.
      - Эй ты, почему не шумишь? - заорал дядя Хуго. - Теперь хватит! Так, сказал он и пошел к машине, держа ружье под мышкой, - а теперь, говнюк, займемся тобой, мы еще посмотрим, - рявкнул он, - не пройдет ли у тебя охота зайцев давить! Приветствую, господин советник, - странно изменившимся голосом обратился он к бледному человеку с лисьим лицом, который вылезал из машины, подняв руки.
      Какое-то мгновение они смотрели друг на друга; потом дядя Хуго опустил ружье, а приезжий опустил руки, и оба откашлялись. Я долго раздумывал, почему мне было так неприятно смотреть на этого человека, теперь я понял: шляпу украшало глухариное перо.
      - Хотите сигару? - спросил он дядю Хуго.
      - Благодарствуйте, - отвечал дядя Хуго и прищелкнул каблуками. Впрочем, с праздником вас, господин советник.
      - Спасибо, спасибо, любезный, - сказал приезжий, протягивая дяде Хуго свой портсигар. Дядя Хуго коротко поклонился.
      - Вы позволите? - И закричал: - В чем дело? Долго еще господин советник будет дожидаться своего зайца?
      Тут я бросился бежать.
      Как раз пониже того места, где дробью взрыхлило снег, так, что ее нельзя было увидеть с дороги, на корточках сидела Ида.
      Увидев ее, я здорово перетрусил. Хотя кровь на снегу была не ее, а зайца. Он, вытянувшись, лежал перед ней, а она своей цветастой наволочкой промокала горячую кровавую рану у него на лопатке.
      - Ну, что там еще? - кричал дядя Хуго, поставив ногу на подножку машины и размахивая сигарой.
      Государственный муж снова уже сидел за рулем, попыхивал сигарой и недвижно смотрел в мою сторону, наморщив свой лисий нос.
      Но Ида тоже смотрела на меня: бледная, косая, веснушчатая и очень серьезная.
      Раздумывать тут, собственно, было не о чем. И я крикнул:
      - Зайца нигде не видать!
      - Дурацкая башка! - заорал дядя Хуго. - Ищи как следует!
      Тут государственный муж что-то ему сказал и при этом взглянул на часы, наверно, проголодался.
      Дядя Хуго отдал ему честь.
      - Мы поедем вперед! - крикнул он. - А ты поторапливайся, чтобы тетя Эльза успела его приготовить.
      Он влез в машину; слышно было, как взревел мотор, и машина умчалась.
      - Езжайте да прямиком в ад, заячьи губители проклятущие! - прокаркала Ида им вслед.
      Благое пожелание, но, судя но состоянию зайца, рай сейчас был к нам ближе. Это было заметно по тому, как его складчатый носишко то и дело втягивал воздух, на него уже веяло запахами вечности.
      Но, очевидно, неудача Черной Мадонны поссорила Иду с небесами, она не отпускала туда зайца.
      - Надо раздобыть сена, - вдруг заявила она.
      Не имело ни малейшего смысла объяснять ей, что земной голод плохо согласуется с той жаждой независимости, которую испытывает заячья душа; и мы завернули зайца в Идину цветастую наволочку, Ида осторожно перекинула его через плечо. Она знала, где поблизости хранится корм для лесных зверей, там она собиралась с помощью сухих листочков клевера пробудить к жизни почти уже заснувшую заячью душу.
      Пошел снег. Когда мы добрались до опушки, крупные хлопья валили так густо, что мы едва различали стволы деревьев.
      Разумеется, мы заблудились и в конце концов, обессиленные, сели прямо в снег.
      Заяц отсутствующим взглядом - зрачки его уже покрылись голубоватым налетом - смотрел сквозь нас; это мы отдыхали, его путь продолжался.
      Ида все еще не хотела в это поверить. Она долго ползала среди кустов, пока не обнаружила орешник. Надрала немного коры и принесла зайцу. Но кроме вежливого потягивания носом, никаких других признаков пробуждающегося аппетита добиться от него не удалось.
      - Слишком устал, - решила Ида. - Пускай сперва поспит.
      Это было уже ближе к истине.
      В какое-то мгновение нам все-таки показалось, что Черная Мадонна еще не вышла из игры. Мимо нас прошествовал олень, мы безмолвно последовали за ним, и верно, он вывел нас к лесной кормушке.
      Она оказалась крытой, а рядом стоял сарай с сеном. Под навесом мы устроили привал, и Ида вновь начала ворожить над зайцем.
      Одуванчики, мать-и-мачеха, клевер - все было в засушенном виде, и хвалы этим кормам воздавались то по-польски, то по-немецки. Заяц честно пытался не огорчать Иду. То и дело он с явным усилием поднимал голову и приличия ради из последних силенок притворялся, что проявляет интерес к пище. Но потом мало-помалу его самообладание пошло на убыль; тогда Ида начала натирать снегом его пылающий нос, в результате он два раза чихнул, ничего другого она не добилась.
      Медленно начинало смеркаться. Олени приходили и уходили. Потом появились и первые звезды, а издалека, из какой-то деревни, донеслись до нас три слабых удара колокола в честь дня святого Николая.
      Ида задремала; ее рыжие косички торчали, словно замерзшие беличьи хвосты.
      Заснул и заяц. Я еще прикрыл его сеном, а потом попытался представить себе, что скоро наступит рождество. Кажется, мне это удалось; правда, скорее во сне, чем наяву. Во всяком случае, разбудил меня громкий вопль. Я вскочил и успел увидеть на искрящемся снегу подлеска бегущие сапоги старой Мелитты. Заяц исчез.
      Я нашел Иду, она стояла на коленях перед черной зияющей дырой и ревела. Барабаня кулаками по затвердевшему снегу, она кричала прямо в нору:
      - Чтоб тебе задохнуться, вонючка проклятая! Чтоб тебе задохнуться, вонючка проклятая!
      То, что она имела в виду лису, которая - вполне простительным образом полагая, что в кормушке найдется что-нибудь и для нее, - утащила зайца, я понял только уже на пути домой. До тех пор от Иды можно было услышать лишь польские проклятия.
      Я очень старался внушить ей, что столь очевидная ошибка лисы не причинила никакого ущерба небесным устремлениям заячьей души, однако Ида оставалась при своем мнении: советник ли сожрал зайца или лиса - это дела не меняет. Утверждение, на которое действительно трудно (стоит только вспомнить как следует лицо этого человека) что-нибудь возразить.
      Дом лесничего в мерцании звезд выделялся на ночном небе сахарно-белой невинностью видовой открытки. Звучала приглушенная предрождественская песня, и видно было, как в столовой на венке из еловых веток горят свечи.
      Мы подошли к окну и заглянули внутрь.
      Этот венок был сплетен поистине с любовью. Сверкая, висел он над головою старой Мелитты, стоявшей рядом с тетей Эльзой. Мелитта воткнула в волосы здоровенный перламутровый гребень, и вид у нее был даже довольно шикарный. Дядя Хуго и советник стояли несколько правее. Глаза их блестели от пения, а пунш в стаканах, которые они держали перед собой, казалось, вот-вот переплеснется через край.
      Высоко над венком можно было различить и глухаря. Его шею шнурком прикрепили к потолку: он выглядел так, словно тоже поет со всеми.
      РАДОСТЬ ВЗАЙМЫ
      Больше всего хлопот отцу обычно доставляли рождественские праздники. В эти дни нам особенно трудно было смириться с тем, что мы безработные. Остальные праздники можно справлять или не справлять, но к рождеству люди готовятся заранее и, когда оно наступает, стараются его удержать подольше; витрины иногда даже в январе никак не могут расстаться с шоколадными дедами-морозами.
      Мне же больше всего огорчений доставляли гномики и Петрушка. Если отец был со мною, я отворачивался, но это еще сильнее привлекало его внимание, чем если бы я смотрел на них. Тогда я мало-помалу снова начал заглядываться на витрины.
      Отец тоже не был так уж равнодушен к тому, что в них выставлено, просто он лучше владел собой. Рождество, говорил он, праздник радости, и самое главное теперь - не унывать, даже если нет денег.
      - Большинство людей, - говорил отец, - просто радуются в первый и второй день праздника и, может быть, еще на Новый год. Но этого недостаточно, радоваться надо начинать, по крайней мере, за месяц до праздника. Тогда под Новый год ты со спокойной совестью можешь опять взгрустнуть, - говорил он, - ибо ничего нет хорошего в том, чтобы просто так расстаться со старым годом. Но вот теперь, перед рождеством, уныние совершенно неуместно.
      Отец сам всегда очень старался не унывать в это время; но по какой-то причине ему это давалось труднее, - чем мне, может, потому, что у него уже не было отца, который мог бы сказать ему то, что он всегда говорил мне.
      Все это наверняка сошло бы легче, если бы отец не потерял работу. Теперь он согласился бы даже снова работать помощником препаратора, но в настоящий момент там помощники препаратора не требовались. Директор сказал, что отец, конечно, может бывать в музее, но с работой придется подождать до лучших времен.
      - А когда, по-вашему, они наступят? - спросил отец.
      - Мне не хотелось бы вас огорчать... - ответил директор.
      Фриде повезло больше, ее взяли подсобницей на кухню в большой бар на Александерплатц, к тому же с казенной квартирой. Нам это было очень приятно - не быть все время с нею вместе; теперь, когда мы виделись только в обед и вечером, она была нам куда милее.
      Но, в сущности, и мы жили неплохо! Фрида обильно снабжала нас едой, а если дома было уж слишком холодно, мы шли в музей. Мы осматривали его, а потом, примостившись у батареи под скелетом динозавра, либо пялились в окно, либо заводили с музейным сторожем беседу о разведении кроликов.
      Сам по себе этот год был словно создан для того, чтобы прожить его до конца в спокойствии и созерцательности.
      Если бы только отец не затеял такой возни с рождественской елкой!
      Началось это совершенно неожиданно.
      Мы зашли за Фридой в бар, проводили ее до дому и наконец улеглись, как вдруг отец захлопнул том "Жизни животных" Брема, который он все еще читал по вечерам, и спросил меня:
      - Ты спишь?
      - Нет, - отвечал я, было слишком холодно, чтобы спать. - Я сейчас понял, - заявил отец, - что нам необходима рождественская елка. - Он замолчал, ожидая, что я отвечу.
      - Ты находишь? - спросил я.
      - Да, - сказал он, - и притом самая лучшая, самая красивая, а не какая-нибудь завалящая, которая опрокинется, если на нее повесишь хотя бы грецкий орех.
      При упоминании о грецком орехе я вскочил. Может быть, удастся раздобыть на елку хотя бы несколько пряников?
      Отец откашлялся.
      - Господи... - сказал он, - почему же нет, надо поговорить с Фридой.
      - А может, - предположил я, - Фрида знает кого-нибудь, кто нам подарит елку?
      В этом отец усомнился. И потом - такое дерево, как он себе вообразил, никто дарить не станет, ведь это богатство, настоящее сокровище.
      - Может ли оно стоить целую марку? - спросил я.
      - Марку? - Отец презрительно засопел носом. - Минимум - две.
      - А где бывают елки?
      - Видишь ли, - сказал отец, - я как раз сейчас над этим думаю.
      - Но ведь мы никак не сможем ее купить, - заметил я, - две марки, где ты их теперь достанешь?
      Отец поднял керосиновую лампу и осмотрелся в комнате. Я знал он соображает, что бы такое еще снести в ломбард; но все, что можно было, мы туда уже снесли, даже граммофон, из-за которого я ревел в голос, когда этот тип за стойкой, шаркая, унес его в заднее помещение.