Что все это значит? Только то, что из этого весьма надежного места вы в моем обществе направитесь в место, еще более надежное, где для ваших талантов и познаний найдется более достойное, чем до сих пор, применение. - Вот на это вы надеетесь совершенно напрасно, - резко бросил Стогов, но Шеф жестом остановил его: - Не спешите с декларациями, господин профессор, и запомните на будущее, что в этом доме говорю только я, спрашиваю тоже только я. Все остальные могут это делать лишь с моего разрешения. Стогов молчал, с явным любопытством разглядывая своего собеседника Не уловив иронических искорок в глазах профессора и истолковав его молчание, как признак подавленности, Шеф, все так же позируя, медленно вместе с кольцами табачного дыма цедя слова из полуоткрытых губ, начал: - Прошу, господин профессор, принять мои извинения за не совсем вежливое обращение с вами моего человека при транспортировке вас в мою резиденцию. Прошу вас также принять мои уверения, что впредь с вами ничего подобного не произойдет. При этих словах Шефа Стогова сразу всколыхнула ярость... Вновь воскресло в памяти воспоминание, которое жгло его мозг долгие часы в совершенно темном подвале... Когда это было? Ах, да, в субботу вечером. Сейчас Стогов не знал, сколько дней и ночей прошло с того вечера. Границы суток стер мрак сырого подвала, в котором Михаил Павлович очнулся с цепочкой на руках, прикованный толстой цепью к стене. Но что предшествовало этому? Ронский сообщил, что художник Дюков хочет передать ему письмо и вести от Ирэн. Он встретился с этим художником. Терпеливо, хотя сердце и предсказывало что-то недоброе, слушал сбивчивый, путанный рассказ этого холеного, все время улыбавшегося человека. Вдруг под окном дома раздался протяжный вой автомобильной сирены. И в то же мгновение художник вскочил и с силой прижал к его лицу что-то холодное, липкое, остро и дурманяще пахнувшее. Потом было возвращение к жизни в этом темном подвале, редкие визиты молчаливого старика, которого он принял за глухонемого. Старик приносил ему еду, светил, пока он ел, слабым синим фонариком, собрав чашки, уходил. Стучала тяжелая, окованная металлом дверь, и снова начинался этот непроходящий кошмар тишины и темноты... Но воспоминаниям предаваться было некогда. Шеф излагал, видимо, свое философское кредо. Стогов стал прислушиваться. - Человеческие отношения, - неторопливо разглагольствовал Шеф, - всегда и везде строились на страхе слабых перед сильными, реже на преклонении фанатиков, уверовавших в некую истину, перед всякого рода мудрецами, пророками, ясновидцами и прочими спасителями человеческого рода. Однако на смену одним религиям и учениям приходили другие, слава пророков и мудрецов таяла, умирала. Но во все времена, среди всех племен жила и живет непреходящая, бессмертная слава потрясателей вселенной. Кому, кроме немногих ученых чудаков, известны сейчас имена Эпикуров и Демокритов, зато каждый школьник знает и чтит имена Атиллы и Чингисхана. Они вселили ужас в сердца современников. Этот ужас отраженным светом горит в сердцах потомков. Шеф сделал паузу, посмотрел на строго глядевшего на него Стогова и, вновь истолковав его молчание как признак ond`bkemmnqrh, продолжал даже с некоторым ораторским пылом: - Страх, трепет слабых перед сильными - это перпетуум-мобиле человеческого прогресса. Они всегда внушались только силой и беспощадностью. Всемогущее провидение наделило вас, господин профессор, знаниями и властью над силами, перед которыми меркнут, тускнеют все силы человеческого могущества - от меча до атомной бомбы. Ныне в вашей власти сделать землю такой, какой вам хочется ее видеть. Так обретите же себя! Явите людям свое могущество над ними, и они преклонятся перед вами. Считайте меня вестником вашей судьбы. Я открою вам путь к безграничной, божественной власти! В первую минуту Стогову стало жутко, именно до боли жутко от этого ничем не прикрытого, чудовищно обнаженного культа силы и разрушения. Он впервые сталкивался со столь открытым цинизмом. На своем веку он повидал немало субъектов, подобных сидевшему сейчас перед ним. В те дни, когда Михаил Павлович был экспертом советской делегации на конференции по запрещению ядерного оружия, эти господа произносили немало речей о страхе перед силой как факторе человеческого прогресса. Но там, на дипломатической трибуне, кровавая сущность их философии хоть прикрывалась, маскировалась внешне невинными фразами. Сейчас его незваный собеседник прямо и открыто повторял одно: разрушать! Хотелось вскочить, вцепиться в горло этого философствующего негодяя. Но нужно было понять его конкретные планы. И Стогов овладел собой. Ничто, ни один мускул на его лице не выдал в этот миг врагу клокотавшие в нем чувства. Он даже сам удивился, как просто и естественно прозвучали его слова: - Что же, конкретно, вам угодно от меня в обмен за столь блестящую перспективу? И снова Шеф со всей его многолетней профессиональной интуицией разведчика не разгадал ни истинного настроения, ни истинного смысла вопроса Стогова, который, затаив дыхание, сжавшись, ожидал ответа. Ответ должен был приоткрыть завесу над замыслом врага, и он прозвучал так, как хотел того профессор. - О, совсем немного, друг мой, - весело, почти фамильярно пояснил Шеф. - Для начала нам нужна принципиальная схема этого вашего детища - ТЯЭС или как там вы ее называете. Это требуется нам для того, чтобы с вашей, конечно, помощью внести в эту схему некоторые легкие коррективы и устроить грандиознейший фейерверк в честь вашего вступления на путь властителей мира. Кстати, в связи с суматохой по случаю этого фейерверка мы с вами успеем уйти в то безопасное место, о котором я вам уже говорил, или, выражаясь языком ваших русских гангстеров, - "тихо смыться". Шеф расхохотался, весьма довольный своей остротой. Наступила давящая тишина. Чуть откинувшись на спинку стула, Стогов молчал. Сложные чувства роились в его душе. Несколько слов, легко, с полуулыбкой на губах произнесенных небрежно сидевшим напротив человеком, глубоко потрясли профессора. Стогов теперь ясно видел, чего хочет враг. Под угрозой разрушения было самое любимое его, Стогова, детище, цель и мечта всей его жизни. Никто лучше Михаила Павловича не знал исполинской мощи горящей в солнцелитовом реакторе плазмы из дейтерия и трития. Эта фантастическая мощь, зажатая в тесные рамки реактора, строго контролируемая и направляемая людьми, могла стать и уже станови лась источником величайшего блага для всего человечества. Она meqk` людям огромное количество тепла и света, она сулила изобилие и радость миллионам. Свое Земное, зажженное человеческими руками Солнце, зажженное там, где оно было нужнее всего: в царстве льдов и снегов - великая сила, преображающая лик Земли!.. Что могло быть выше, прекраснее этой цели?! Но Стогов, как никто другой, знал и поистине страшную силу своего детища. Эта же энергия, освобожденная в мгновенном взрыве, разметавшая корпус реактора... Это выпущенный из бутылки злой джин, неумолимый в слепом разрушении. Реактор термоядерной электростанции - это многие тысячи собранных воедино водородных бомб. Стогов мысленно как бы увидел шумные, обсаженные молодыми деревцами улицы Крутогорска и Обручевска. И вдруг вспомнился совсем случайный давно забытый эпизод. Профессор спускался по широким ступеням институтского крыльца, направляясь к машине. Вдруг путь ему преградило крохотное звонкоголосое существо - мальчик лет шести с выбившимися из-под панамы выгоревшими на солнце волосенками, раскрасневшимся лицом, очень озабоченными, плутовскими темными глазами и облупившимся, не совсем сухим носом. Вся его одежда состояла из трусиков и сандалий, так что были видны и свежесбитые коленки и остренькие уже покрытые загаром ключицы. Он встал на пути Стогова и, очень серьезно глядя на него снизу вверх, озабоченно спросил: - Дядя, а вы не знаете случайно, сколько сейчас времени? Сдерживая улыбку. Стогов взглянул на часы и очень серьезно, в тон вопросу ответил: - Случайно знаю. Без пятнадцати четыре. Мальчик хотел было повернуться, чтобы убежать по своему, видимо, очень срочному делу, но его внимание привлек небольшой, сверкавший безукоризненной шлифовкой цилиндрик из солнцелита в руках Михаила Павловича. Мальчик, как завороженный, глядел на его зеркальную поверхность, казалось, вобравшую в себя все сияние солнца. - Дядя, - не выдержал мальчик, - а он из стекла? А зачем он, дядя? - Нет, он не из стекла, малыш, - положив на голову ребенка большую, сильную руку, серьезно, как равному, пояснил Стогов. - Он из солнышка, - обрадовался профессор неожиданно найденному точному определению. - Из солнышка?! - изумился малыш. - Так солнышко же вон где на небе. - Мальчик вскинул вверх загорелую ручонку и покровительственно добавил: - Ох, и смешной же вы, дядя! - Нет, не смешной, - снова очень серьезно начал объяснять Стогов. - Мы наполним этот цилиндрик особым паром из воды и не из обычной, а из тяжелой, подожжем этот пар очень сильным электрическим током, и этот цилиндрик станет кусочком солнышка. - Подожжете воду? - опять изумился мальчик. - Подожжем. - И это солнышко можно будет потрогать? - Потрогать? Не думаю, - рассмеялся Стогов. - Ручку обожжешь. А вот увидеть? Увидеть можно будет. И я тебе обязательно покажу его... ...Он сказал мальчику со сбитыми коленками, облупившимся носиком и удивленно доверчивыми глазами, что покажет ему сошедшее на Землю Солнце... А теперь над этой вихрастой головой в панамке нависла страшная смерть в огне и шквале грозных стихий, которые ophg{b`er его выпустить на людей сидящий напротив орангутанг. При мысли об этом Стогову стало так невыносимо больно, что он едва сдержал стон. Но тут же на смену боли и ужасу пришла мысль, которая наполнила все его существо необыкновенной радостью. "Если этот троглодит в пиджаке зовет на помощь меня, предлагает с моей помощью устроить, как он выражается, фейерверк, следовательно, там, на стройке, у него нет надежных и компетентных людей, следовательно, первое в истории советское Земное Солнце будет заж жено! - Что же вы молчите, господин профессор? - нарушил, наконец, гнетущую тишину Шеф. - Вы делали исторические экскурсы, - сдержанно начал Стогов, и ссылками на антиков пытались вновь воскресить давно скомпрометировавший себя тезис о превосходстве силы над знанием и трудолюбием. Не стану вступать с вами в спор по существу. Это долго и, судя по всему, бесполезно. Чтобы раз и навсегда покончить с этой темой, скажу вам: русским я родился, русским, советским вырос, русским, советским и помру. - Но вы уже мертвы, Стогов, - издевательски расхохотался Шеф. Ваши друзья уже погребли вас. - И он протянул профессору аккуратно сложенную газету. С трудом сдержав едва не сорвавшийся с губ крик, прочел Стогов сообщение в траурной рамке. Ему стало страшно, впервые за всю шестидесятилетнюю жизнь. Тревожные вопросы зароились, сменяя друг друга: "Что они, сделали с моим домом? Чей труп подсунули вместо меня? И, видно, ловко подсунули... Ведь наши поверили... в мою смерть, в небытие... Значит, искать не будут? Все кончено... Неужели нет никакого выхода?.." Он на секунду закрыл глаза. Мгновенно, точно кадры фильма промелькнули в сознании вехи его большого пути... Первые реакторы, гигантские ускорители, световой пунктир частиц на фотопленке. Сибирь. Рубичев. Пик Незримый. Стогнин. Осколок Солнца в солнцелитовом сосуде. Лесное приволье в подземелье. И с неожиданным для себя спокойствием он подвел итог: "Что ж, если даже и смерть - жил не зря". И сразу встали в памяти дорогие лица: Игорь, Булавин, Ирэн, Грибанов, Тихонов. Они пойдут дальше. Но все-таки, как хочется быть рядом с ними, а не погибнуть в этой крысиной норе... Стало невыносимо больно от сознания своего бессилия, и вдруг робко затеплилась надежда: "А может, знают наши? И так надо. Может, иначе они не могли?" Молча возвратил он газету, так же молча слушал перемежаемые ругательствами угрозы сразу сбросившего всю респектабельность Шефа. Угрозы в адрес самого Стогова, обещание расправиться с Игорем, с Ирэн и с ее сыном. Стогов слушал, словно окаменев. Сейчас не было у него ни сына, ни трудной любви к далекой женщине, ни их никогда не виденного им мальчика. Он знал и помнил только одно - его молчание может помешать врагу погасить созданное советскими людьми Земное Солнце. И Стогов молчал. Не выдержал он лишь тогда, когда Шеф заявил, что на пуск станции прибыл Булавин и что даже славы строителя не выпадет на долю мертвого Стогова. - Вот и отлично! - радостно встрепенулся Стогов. - Если здесь Виктор Васильевич, значит станция непременно будет пущена. - Но завтра Булавин будет здесь, в одной норе с вами, закричал охваченный новой идеей Шеф. - И вы станете сговорчивее... Не сдерживаясь более и даже не думая о последствиях, Стогов, onrpq` скованными руками, молча ринулся на своего палача...
      Глава двадцать вторая
      НОВЫЙ ПЛЕННИК
      Уже пятый день Виктор Васильевич Булавин жил в Обручевске. Менее года прошло с последнего визита академика в эти места. Но сейчас он не узнавал ни Крутогорска, ни Обручевска. Еще в прошлый свой приезд в Сибирь Булавин заметил какой-то особый, свойственный только жителям этих действительно сказочно богатых и сказочно быстро развивавшихся районов горячий патриотизм, фанатическую любовь ко всему местному, сибирскому. По словам местных жителей - новоселов, ставших старожилами, все здесь было самое лучшее в стране, если не во всем мире. И недра самые богатые, и города самые красивые, и даже климат - если не самый лучший, то уж, во всяком случае, самый здоровый. Булавин терпеливо слушал эти восторженные излияния, порою мягко подтрунивал над ними, но в то же время и сам чувствовал, как постепенно переполняется таким же радостным энтузиазмом. Он много ездил и по своей земле и по дальним странам. Он дышал туманной сыростью Лондона и бензиновой гарью Нью-Йорка, видел ледники Гималаев и слышал волнующий шум раковин, поднятых со дна Яванского моря. Но и этот много повидавший человек не мог не восхищаться суровой красотой сибирского Крутогорья. Синие мохнатые шапки гор с белевшей кое-где песцовой опушкой вечных снегов, оже релья огней далеких рудников на склонах, разлитый в воздухе смолистый настой тайги и светлые корпуса могучих комбинатов. Такой увидел и такой полюбил Сибирь академик Булавин. Но в этот свой приезд, может быть, меньше, чем обычно, замечал он редкостные сибирские контрасты, когда в одном городе соседствует, дополняя друг друга, таежная дубрава и заводской цех, снеговая неприступная гора и строительная площадка у ее подножья. Нет, не красоты обновленного людьми древнего края и даже не его фантастическое завтра занимали в этот приезд думы Булавина. С мыслью о Стогове мчался он сюда, мыслью о Стогове жил все эти дни. Она не покидала его ни в институтском конференц-зале, ни в номере гостиницы. Не в первый раз наезжал академик в Крутогорск и в официальных отчетах, и в личных письмах Стогов регулярно информировал его о ходе совместно намеченных экспериментов. Булавин отлично знал и их общее направление, и их размах, но все же многое из того, что он здесь увидел, явилось для него приятной неожиданностью. То, что в отчетах или письмах Стогова излагалось порой несколькими короткими, сухими фразами, при непосредственном знакомстве поражало глубиной научного замысла, широтой и смелостью мысли. Везде, во всем ощущалось как бы незримое присутствие Стогова. Своеобразные энергетические комбинаты-рудники, вонзившие свои щупальца в недра пика Великой Мечты и в бурливые струи озера Кипящего, завершающийся монтаж главного реактора, уже действующий "небольшой" реактор, скрытый в толщах скал Кряжа Подлунного, обширное подземное царство растений, прозаично именуемое полевой секцией No1, - все это и многое другое вокруг было согрето теплом золотой стоговской мысли, все это хранило живую память о нем. Вечером пятого дня пребывания в Обручевске Булавин, глубоко взволнованный и переполненный впечатлениями от всего увиденного, отбросив обычную сдержанность, восторженно говорил широко шагавше му по кабинету Грибанову: - Понимаете, Петр Федорович, я далеко не сторонний человек во всех этих экспериментах, но и я воспринимаю все увиденное здесь, как подлинное чудо. Хитровато улыбавшийся Грибанов хотел было сделать какое-то замечание, но Булавин жестом остановил его и продолжал: - Как вам известно, Петр Федорович, я был осведомлен о том, что Михаил Павлович расширил сферу экспериментов, был осведомлен об основных направлениях и целях этих экспериментов, но такого разма ха, таких масштабов природотворчества, именно природотворчества, я, признаться, не рисовал себе даже в самых смелых мечтах. - Природотворчество! - воскликнул Грибанов. - Вы очень удачно сформулировали этот процесс, Виктор Васильевич. Это именно природотворчество. Этим словом вы отлично выразили основную мысль Михаила Павловича. И я верю, что Михаил Павлович скоро вернется в нашу семью и осуществит многие из своих дерзновенных замыслов. Грибанов, взволнованный, несколько раз прошелся по кабинету, потом, как бы спохватившись, взглянул на часы и с чуть виноватой улыбкой произнес: - Однако, дорогой Виктор Васильевич, мы отвлеклись, а время не ждет. Андрей Савельевич Ларин просил вас еще раз обстоятельно побеседовать с известным вам человеком. Он ждет вас в зоне тайги нашей полевой секции. Так что прошу в наш лифт. - И Грибанов гостеприимно распахнул перед академиком дверцы чудесного лифта. Когда, спустя часа три после этого, академик Булавин вышел из кабины лифта обратно, Грибанова в кабинете уже не было. Поэтому никто не обратил внимания на некоторые, малозаметные, правда, изменения в облике Виктора Васильевича. Академик стал как бы несколько шире в плечах и держался чуть прямее, чем обычно; глубже, четче стали характерные для него вертикальные линии на лбу между бровями и в уголках твердо сжатых губ. Впрочем, даже, если бы Грибанов и был в кабинете, он едва ли обратил бы внимание на эти частности. Мало ли какие изменения в настроении, а в связи с этим и во всем облике академика могли произойти при новом посещении замечательного детища Стогова, которым он не уставал восхищаться. Дружески кивнув на прощание секретарю Грибанова, Булавин прошел через приемную, миновал уже опустевшие в этот час институтские коридоры и, выйдя на улицу, неторопливым шагом направился к себе в гостиницу. В вестибюле он в обычной своей лаконичной и чуть суховатой манере сообщил дежурному администратору: - Сегодня в ночь я, вероятно, выеду на рудники. Попрошу вас приготовить мои документы и прислать в номер счет. Войдя к себе в номер, академик принял душ и прилег отдохнуть. Легкая дремота, в которой около часа пребывал Булавин, была прервана резким телефонным звонком. Подняв трубку, академик услыхал голос портье: - Товарищ Булавин, вас спрашивают из обкома партии. - Просите, - коротко бросил Булавин. Академик едва успел сменить пижаму на свой обычный костюм, как раздался вежливый стук в дверь. На пороге стоял немного располневший средних лет мужчина с выхоленным лицом и темными глазами под толстыми стеклами очков. - Семен Петрович Жуков - из Крутогорского обкома, отрекомендовался он и пояснил цель своего визита. - Вас срочно просит к себе товарищ Брянцев. Машина - у подъезда. На какую-то долю секунды в глазах академика, видимо, в ответ на позабавившую его мысль, мелькнули озорные, лукавые искорки. Но они тотчас же погасли, и он коротко ответил; - Готов, товарищ Жуков, выехать с вами немедленно. Спустившись в вестибюль, академик получил у портье документы, расплатился за номер и, предупредив дежурного, что прямо из Крутогорска выедет на рудники, но номер остается за ним, направился к выходу. Академик не заметил или же не хотел заметить, какое удовольствие при этом появилось во взгляде Жукова. Ехали молча. Покачиваясь на сиденьи, Булавин краешком глаза все время присматривался к своему соседу. Жуков сидел с непроницаемым видом и, казалось, был целиком поглощен наблюдением за приборами управления. За всю дорогу Булавин, видимо, отвечая своим мыслям, вполголоса произнес только одну фразу: - Ах, как жаль Стогова. - Да, погиб бедняга так нелепо. Такая трагедия! - Оживился Жуков. Но академик, не продолжая разговора, только угрюмо кивнул в ответ головой. Снова воцарилось молчание. Подмигивая фарами, с шуршанием проносились мимо встречные машины, глухо шумела черная стена деревьев вдоль дороги. "Стрела" неслась в направлении Крутогорска. И вдруг, примерно на полпути до Крутогорска, произошло что-то непонятное. Мчавшаяся на предельной скорости машина неожиданно на полном ходу свернула в еле различимую в стене леса темную просеку. В ту же секунду, рывком обернувшийся к Булавину Жуков прижал к его лицу что-то холодное и липкое. Резко откачнувшийся назад академик почувствовал, что проваливается в какую-то темную бездну. Когда он пришел в себя, то ощутил, что на его лицо надета плотная светонепроницаемая маска, а запястья сжимают металлические браслеты наручников. Примерно через минуту его сознание прояснилось, и он даже попытался подняться. - Сидеть! - прохрипел над ухом Жуков. В бок Булавина уперся холодный ствол пистолета. И ослепленному маской человеку со скованными руками пришлось подчиниться. Прошло еще минут пятнадцать. Наконец бешено прыгавшая по ухабистой просеке машина остановилась. Жуков распахнул дверцу, словно железным кольцом стиснул пальцами плечо Булавина и, как слепого, повел его вперед. Булавин ощутил под ногами ступени высокого крыльца. - Осторожней, порог! - буркнул Жуков. Булавин инстинктивно поднял ногу. Еще через минуту скрипнула дверь, голос Жукова произнес, обращаясь к кому-то невидимому для Булавина: - Академик Булавин доставлен по вашему приказанию, Шеф. - Отлично, Чиновник. А теперь немедленно уезжайте отсюда. И без моего приказания ни шагу с базы. - Слушаюсь, Шеф, - вкрадчиво ответил голос Жукова. Вновь скрипнула дверь. "Так, следовательно, моего похитителя называют в этом доме Чиновником, - отметил про себя Булавин. "Интересно, как выглядит этот Шеф?" Словно прочитав мысли Булавина, в помещении вновь зарокотал бас: - Откройте ему лицо, Кондор. А наручники пока оставьте, opnbephl его характер. "Говорит обо мне как о покойнике", - с возмущением подумал Булавин. Чьи-то холодные и очень длинные пальцы легкими скользящими движениями сняли с его лица светонепроницаемую повязку. На секунду зажмурившись от яркого света наведенной прямо в глаза лампы, Булавин с интересом оглядел просторную, устланную шкурами и увешанную оленьими рогами и охотничьими доспехами комнату. У широкого стола, которым исчерпывалась вся меблировка помещения, спиной к свету сидел широкоплечий, плотный человек. Лицо его оставалось в тени, но Булавин сумел все же заметить рубленые линии подбородка и губ, густые мохнатые брови и такие же густые, очень темные волосы. Незнакомец с насмешкой и в то же время с откровенным любопытством смотрел на молча стоявшего у порога Булавина, который с неменьшим интересом вглядывался в хозяина этой охотничьей комнаты. Наконец, удовлетворившись осмотром нового пленника, Шеф, видимо, решил дать ему почувствовать всю полноту своей над ним власти. - Кондор, - негромко, но безапелляционно скомандовал Шеф, поинтересуйтесь содержимым карманов нашего гостя. Только сейчас Булавин заметил стоявшего в самом затемненном углу комнаты, словно притаившегося там, сухощавого, чуть сутулого старика. Старик бесшумно приблизился к Булавину и вкрадчивым, но точно рассчитанным профессиональным движением распахнул его пиджак. Заметив негодующий жест академика, Шеф, по-прежнему сидевший у стола, выразительно подкинул на ладони массивный пистолет. И пленнику со скованными руками снова пришлось уступить грубой, безжалостной силе. Через несколько минут документы Булавина, две его авторучки, деньги, расческа, даже носовой платок лежали на столе перед Шефом. Шеф внимательно просмотрел документы Булавина, удовлетворенно хмыкнул и занялся обследованием других извлеченных из его кармана предметов. Когда очередь дошла до совершенно одинаковых внешне мас сивных авторучек, по лицу академика скользнула тревожная тень. Шеф снял с перьев колпачки, несколько раз небрежно прочертил по листу бумаги. Одна волнистая линия была голубого, другая красного цвета. Убедившись, что авторучки не таят в себе никакого подвоха, Шеф равнодушно отложил их в сторону и, наконец, с прежней полуиронической улыбкой обратился к Булавину: - Добрый вечер, академик. Рад встрече с вами на этом островке свободного мира в коммунистическом царстве. - Кто вы? Где я нахожусь, и что все это значит? - не отвечая на приветствие, быстро произнес академик, не ведая о том, что почти дословно повторяет прозвучавшие в этой комнате сутки назад вопросы Стогова. Собеседник Булавина самодовольно усмехнулся над этим совпадением и, слегка играя голосом, заверил академика в том, что он находится в надежном, недоступном для советских властей месте, что всякая попытка освободить его будет безрезультатной, и пред ложил Булавину, в обмен на его доставку в одну из западных стран и почетное место там, приготовить небольшой сюрприз в момент пуска термоядерной электростанции. Вероятно, в связи с поздним часом, на этот раз Шеф не развивал, как в разговоре со Стоговым, своих сокровенных мыслей, и речь его mnqhk` сугубо деловой характер. Академик долго, угрюмо молчал, собираясь с мыслями. Но, трезво оценив обстановку, убедившись, что соотношение сил в этой комнате сложилось явно не в его пользу, он решил затянуть время для окончательного ответа и попытался еще раз уточнить некоторые детали: - Прикажете понимать вас в том смысле, - начал Булавин, - что, в ответ на ваше предложение возглавить один из крупных западных ядерных институтов, я должен помочь вам взорвать термоядерный реактор, который сооружается в этом районе? - Совершенно верно, - спокойно подтвердил Шеф. - А вы отдаете себе отчет в последствиях такого взрыва? Известно вам, что мощность реактора эквивалентна мощности многих тысяч водородных бомб? Представляете вы себе, во что, в какую лишенную всего живого, обугленную пустыню превратится территория в сотни тысяч квадратных километров, на которой живут ныне миллионы людей? - сыпал Булавин частыми, рывками, как выстрелы, вопросами. - Известно, - по-прежнему спокойно усмехнулся Шеф. - Но мы-то в это время будем далеко. Учтено также и то, что ваш переезд на Запад обезглавит русских ядерных физиков, и они не смогут конкурировать с наукой Запада. Булавин видел на своем веку немало, на всю жизнь врезались в память воспоминания военных лет, но подобный цинизм он встречал впервые. - Негодяй! - рывком поднялся с места Булавин. В ту же секунду в руках Шефа и в руках Кондора блеснула вороненая сталь пистолетов. - Спокойно, - почти прохрипел Шеф. - Сидеть! - И чеканя слова, медленно процедил сквозь зубы: - Второе такое слово будет вашим последним в жизни словом, Булавин! Но охваченный яростью Булавин точно не слышал этого грозного предостережения. - Негодяй! - повторил он. - Теперь я знаю - это вы убили профессора Стогова. Можете убить и меня, но... - Спокойно! - захлебнулся Шеф. И вдруг, мгновенно надумав чтото, закончил неожиданно спокойно: - Сейчас вы встретитесь с привидением и тогда заговорите по-другому. Кондор! - Буркнул он старику, не проронившему за все время ни единого слова, приволоките сюда того упрямца! Пусть друзья повстречаются. Впрочем, нет, - тут же передумал он. - Личной встречи не надо, хватит с них и свидания через стекло двери. Спустя несколько минут, у наполовину застекленной боковой двери, ведущей во внутреннее помещение, появилось лицо Стогова. Изза его плеча выглядывал Кондор. Минувшие сутки не прошли для Михаила Павловича бесследно. Еще заметнее стала седина в спутанных волосах и в бородке, посерело, осунулось лицо. Пиджак в нескольких местах был разорван, в дополнение к наручникам теперь на Стогова были надеты еще и тяжелые ножные кандалы. Широко раскрытыми, остановившимися от гнева и неожиданности глазами глядел Булавин на посеревшее, в свежих ссадинах лицо профессора. - Михаил Павлович! - наконец не выдержал он и бросился к дверям, - вы живы? - Назад! - загремел бас Шефа. - Виктор Васильевич! Старина! - срывающимся голосом выкрикнул профессор. - Ладно! Довольно! - резко прервал их Шеф и обернулся к Qrncnbs: - Теперь вы видите, что я своих слов на ветер не бросаю. Во всяком случае, я сдержал свое обещание: ровно через сутки доставил сюда вашего коллегу. Прильнув лицом к стеклу, Стогов молчал, нервно покусывая губу. Не дождавшись от него ответа, Шеф переключил свое внимание на Булавина: - Вы убедились, что ваш коллега жив, убедились вы и в том, как мы поступаем с упрямцами, - он кивнул на кандалы Стогова, - может быть, это заставит вас извиниться передо мной за оскорбление и подумать, прежде чем разделить участь вашего предшественника. Булавин молча смотрел в сторону, мимо Шефа, далеко за стены этого страшного дома. Видно было, как перекатываются под кожей сухих щек тяжелые желваки. - Что же, - тихо начал он после долгой паузы, - кое в чем, пожалуй, готов действительно извиниться. Кое-какие коррективы внесу я и в свой окончательный ответ. - Булавин строго взглянул на напрягшегося в ожидании Шефа. - Но попрошу вас, коль скоро вы человек слова, выполнить одно мое условие. - Хоть десять! - радостно встрепенулся Шеф. - Только одно, - спокойно ответил Булавин. - Это безусловная гарантия жизни и здоровья профессора Стогова. Сейчас вы обязаны освободить его от цепей и перевести в пригодное для жилья помещение, позднее эвакуировать вместе со мной. - Булавин умолк и добавил, как бы вскользь, между прочим: - Да, и еще, если вам не трудно, возвратите мне мои авторучки, я напишу ответ на вопрос, который вас интересует, и рекомендательное письмо для ваших людей к Ронскому. Шеф уже готов был выразить свое согласие с этими неожиданно легкими условиями Булавина, но его предупредил полный глубочайшего негодования голос Стогова: - Я ненавижу и презираю вас, академик Булавин! Я не приму от вас никаких милостей! Не утративший спокойствия, Булавин на мгновение опустил глаза, то ли для того, чтобы не встретиться взглядом с разъяренным Стоговым, то ли для того, чтобы никто не прочел в них очень глубоко скрытой от всех мысли...
      Глава двадцать третья
      У КОЛЫБЕЛИ ЗЕМНОГО СОЛНЦА
      Иван Степанович Уваров - секретарь партийного комитета Управления по охране общественного порядка неторопливо обходил стройку термоядерной электростанции. Уваров - плотный коротко остриженный человек с неторопливыми плавными жестами и негромким голосом, являлся как бы центром небольшой, но очень оживленной группы. Соседом Уварова был секретарь парткома строительства Дмитрий Павлович Корнеев высокий узкоплечий мужчина. Пояснения гостю давал начальник строительства станции Федор Федорович Тихонов.