Но Ронский понимал, что, даже рискуя жизнью, должен продолжать играть принятую роль. А Павлов подбодрил: - Что же, молчание, как у вас, русских, говорится, - знак согласия. А чтобы вам не пришлось очень напрягать вашу мысль, обдумывая, как не допустить автоматического выключения установок, вот вам письменные советы вашего шефа академика Булавина, собственноручно им написанные. Не в пример этому упрямцу Стогову Булавин оказался покладистым и практичным человеком. Надеюсь, теперь ваши сомнения окончательно рассеялись. Если так, то по рукам. Ронский вяло вложил свою ладонь в цепкие пальцы Павлова. - Ну, вот и отлично! - удовлетворенно констатировал Павлов. Возьмите пакет академика и действуйте. Как видите, ничего не изменилось. Академик Булавин по-прежнему остается вашим научным руководителем, - позволил себе пошутить Павлов. Ронский выжидательно молчал, сжимая пакет, который, казалось, обжигал ему пальцы. - Да, и еще одна маленькая просьба, - спохватился Павлов. Через два часа потрудитесь сюда же доставить отчет о ходе стройки. Академику для его научных консультаций необходимы точные сроки пуска станции и точные данные о выполненных работах. Вас буду ждать я сам. И еще, - в голосе Павлова зазвучали металлические нотки. - Не вздумайте водить нас за нос! Предупреждаю, у нас длинные руки и меткий глаз. Так что шутить не советую. А за сим желаю здравствовать. Павлов поклонился и выскользнул за дверь. Орест Эрастович остался у столика в полном одиночестве и в глубокой тревоге. Он все еще не решался вскрыть врученный ему Павловым пакет. С ужасом, весь внутренне содрогаясь, думал Ронский о страшном падении Булавина, о грозных последствиях его предательства. Привычный облик, слова, характер академика - все это не давало ни малейшего повода усомниться в честности Булавина, но в то же время в руках Ронского был конверт, надписанный размашистым почерком. Финалом какой трагедии могло быть это onqk`mhe? Устрашенный этими мыслями, Орест Эрастович не рискнул сразу вскрыть конверт. Сунув его в карман пиджака, он решительно направился к двери. Выйдя из закусочной, Ронский увидел стоявшую у обочины дороги пустую машину. Едва он приблизился к ней, как дверца распахнулась, и наружу выглянул шофер - сильно загорелый худощавый паренек. - Садитесь, подброшу! Орест Эрастович шагнул в гостеприимно распахнутую дверку. Машина плавно и бесшумно тронулась. Первым движением Ронского, едва он опустился на мягкое, чуть пружинившее сиденье, было извлечь из кармана злополучный пакет Булавина и прочесть, наконец, его содержание. Он достал конверт, но не успел вскрыть его, как услыхал спокойный, но вместе с тем повелительный голос шофера: - Передайте этот пакет мне, Орест Эрастович, а я вручу его адресату. - Кто вы такой? - встрепенулся Ронский. - Ваш друг, - усмехнулся шофер. - Уверяю вас, это письмо адресовано не вам, а совсем другому лицу. Вот я и передам его по назначению. Ронский покорно протянул водителю письмо. Тот поблагодарил и сообщил: - Известный вам товарищ просил передать, Орест Эрастович, свою благодарность и напомнить, что пуск станции приближается, а у вас еще много работы, поэтому вам не следует тратить время на свидания с малознакомыми людьми. Ронский широко, освобожденно вздохнул. Машина приближалась к главному въезду на стройку. ...Время, назначенное Шефом для встречи с Орестом Эрастовичем, истекло. Напрасно смотрел он на то и дело открывающуюся дверь закусочной и в окно, напрасно, оставив накрытый стол, выходил на крыльцо. Ронский не появлялся. И снова, как вчера, когда не явился Чиновник, Шеф понял, что Ронский не придет. Снова, как и вчера, Шефа покинула с таким трудом восстановленная уверенность в собственной неуязвимости. Он опять почувствовал себя в чужих, враждебных ему руках, которые неумолимо стягивали вокруг него смертельную петлю. Он так явственно ощутил на своей шее эту давящую жесткую петлю, что с треском рванул ворот просторной рубашки, и, не замечая удивленных взглядов окружающих, стремглав выскочил из закусочной. Тяжело топая ногами, не видя ничего перед собой, он бежал по пустынной просеке к метеопункту. Бежал, повинуясь единственному, захватившему все его существо чувству ужаса и единственному стремлению - бежать, все равно куда, но только бежать, бежать, радуясь возможности движения. Движение несколько успокоило его, и он замедлил бег, а потом перешел на быстрый, размашистый шаг. Постепенно чувство ужаса уступило место клокочущей ненависти. Он ненавидел сейчас все вокруг себя: и эти деревья, ласково шумевшие на легком ветерке мохнатыми ветками, и синее небо с редкой пеленой облаков, и темневшие повсюду горы, и землю, на которой они стояли. Но больше и сильнее всего он ненавидел людей, населявших эту землю, их улыбки, их голоса, их уверенность в себе и своей стране. Сейчас ему было все равно: взрывать, стрелять, сжигать, рвать зубами или ногтями. Уничтожать, только уничтожать - это желание погасило в нем все другие мысли и чувства. И навеянный этой неутолимой жаждой истребления всего, что было вокруг него, в голове Шефа родился последний план. Сейчас он войдет в домик, прикажет Кондору приготовить все для ликвидации и не спускать глаз с пленников, а сам возьмет врученное Грэгсом оружие, поднимется на самую высокую точку над стройкой станции и даст, наконец, выход неукротимой жажде разрушения. Он не сумел как мечтал, отправить на тот свет миллионы, но все же тысячи поплатятся жизнью за крушение его мечты, и еще на два-три года отодвинется восход этого Земного Солнца, как зовет свою станцию Стогов. При мысли о Стогове он даже вздрогнул от всколыхнувшей все его тело ненависти... Что ж, Стогов получит свое. После того, как иссякнет страшная мощь оружия Грэгса, он вернется в домик и сам взорвет его вместе со всеми обитателями, не исключая и верного Кондора: меньше сообщников - меньше шансов на провал. Нет, не со всеми - вовремя одумался Шеф. - Булавин сговорчив, надо предложить ему бежать вместе. Их подберут люди Грэгса и отправят на Запад. Бу лавин - фигура более крупная, чем Стогов, и Грэгс заплатит за доставку Булавина. А потом, после отдыха, когда новый Стогов или Булавин восстановят здесь то, что сметет сегодня его оружие, он опять вернется сюда с лучшими, чем на этот раз помощниками, и осуществит давнюю мечту. С мыслью о будущем мщении этой ненавистной стране за пережитый сегодня ужас и о будущих миллионах в награду за это, он, не ответив на учтивый поклон Кондора, вошел в домик. Через несколько минут, отдавая на ходу последние распоряжения старику, Шеф вышел. В руках он держал цилиндрический пластмассовый футляр, формой и размерами напоминавший старинную подзорную трубу. Почти бегом, торопливо озираясь по сторонам, вскарабкался он на холм за домом, взглянул на раскинувшуюся в долине панораму грандиозного строительства. Отсюда чуть различались тоненькие иголочки крановых стрел, ползли по еле различимым линиям дорог букашки грузовиков, хрустальным кубиком сверкало в солнечных лучах здание Центрального диспетчерского пульта будущей станции. Шеф, прищурясь, прицелился, прикинул сектор поражения. Он показался ему недостаточным. Не извлекая оружия из футляра, Шеф вновь схватил его под мышку и еще стремительнее, чем прежде, начал карабкаться вверх по голой, почти отвесной скале. Ободрав кожу на ладонях, окровянив ногти, разорвав в нескольких местах свой парусиновый костюм, он, наконец, достиг вершины скалы. Она почти упиралась в облака, тяжелыми ватными хлопьями они висели над самой головой, холодные и неподвижные. Шеф был здесь совсем один. Строительная площадка едва различалась, скорее угадывалась сквозь зыбкое марево пронизанного солнцем воздуха! Даже домик метеопункта потерял четкие очертания, расплылся, казался крохотной, бесформенной, грязной заплаткой на изумрудно-чистой альпийской поляне. Отсюда Шеф уже не мог видеть движения на стройке. Но он отчетливо представлял себе снование грузовиков, покачивание стрел кранов, штабеля строительных материалов, трудовую суету многих сотен людей. Они разгружают машины, двигают рычаги кранов, укладывают в стены блоки солнцелита. Они разговаривают, спорят, поют, смеются, может быть, даже кто-то влюбляется вот в эту самую минуту. Эти люди несколько часов назад покинули свои домашние очаги, они знают, что вечером вернутся к этим очагам и будут целовать женщин, k`qj`r| детишек, читать, вращать ручки радиоприемников и телевизоров... Они уверены в том, что будут жить и сегодня, и завтра, и еще много-много долгих дней. Они уверены в том, что будут жить и сами, и их дети, и внуки, и правнуки, много поколений неизвестных, но не менее, чем эти живущие, ненавистных Шефу людей. О, советские люди умеют верить в будущее. Это Шеф знал отлично. Неукротимая, несгибаемая вера миллионов и порождала в нем самую жгучую ненависть. Ведь сам он не верил ни во что, кроме денег и грубой силы. Сейчас он применит силу, чтобы убить хоть несколько тысяч этих верящих в будущее, и он клялся в том, что еще вернется сюда, чтобы убить миллионы. На мгновение Шеф вновь представил себе строительную площадку. Там трудятся люди, трудятся и верят в жизнь, и никто из них не думает о смерти. Никто не думает о том, что кладет последнюю плиту, сваривает последний шов, договаривает последнюю фразу, бросает последний взгляд на приглянувшуюся девчонку или паренька. А смерть у них над головой, и он властен в их смерти. Шеф открыл, наконец, футляр, извлек из него предмет, напоминавший крупный велосипедный насос с прикрепленными к нему черными кубиками. В солнечных лучах тускло блеснул металл оружия. Шеф с благоговением погладил его пока еще холодную шершавую поверхность. Бережно укрепил в расселине между лежавшими над обрывом скалы валунами, чуть наклонил зарешеченный на конце ствол вниз. Шеф знал: легкое нажатие рычажка и из зарешеченного жерла излучателя низвергнется тропический ливень сверхзаряженных частиц. Со скоростью света, незримые для глаза, ринутся они вниз и тогда расколется, дрогнет земля, в пыль распадутся дома, скалы, машины, вихрь и пламя подымутся над этим местом, через минуту-другую от всего этого людского муравейника в долине останется лишь раскаленный радиоактивный пепел В мозгу Шефа возникло видение как мгновенно вспыхивают и в пыль распадаются тела, он представил себе, как начнут выть и метаться люди, ища и не находя спасения от настигающей всюду, непонятной и от этого еще более страшной смерти. От этой мысли он громко, сладострастно расхохотался, и его хриплый смех хлопками выстрелов застучал о каменные своды скал... И вдруг, заглушая этот смех, ударом июньского грома врезался в тишину властный голос: - Ложись! Руки на голову! В то же мгновение кто-то тяжелый навалился сверху, чем-то сильно ударил по запястью, отбросил в сторону зарешеченный ствол излучателя. Собрав все силы, Шеф сбросил навалившуюся сверху тяжесть, поднялся и с расширенными ненавистью зрачками, захлебываясь закипевшей у губ пеной, хрипло рыча и воя, выпятил руки со скрюченными судорогою пальцами и ринулся на стоявшего рядом человека. Кто-то подставил ему ногу, и Шеф, потеряв равновесие, растянулся во весь рост на камнях. Он хотел тотчас вскочить, но уже несколько человек навалились на него. Шеф в бессильной ярости впился зубами в землю, не чувствуя боли, не замечая хлынувшей изо рта крови. Он продолжал извиваться, изрыгая хриплые крики, но сопротивление было быстро сломлено, ему накрепко скрутили руки и ноги. Теперь он лежал на спине не в силах шевельнуться. Изо рта, из раскрошенных о камни зубов, сочилась jpnb|, распухшие губы с трудом шевелились, и только в глазах кипела прежняя ненависть. Лобов подошел к задержанному, взглянул в глаза и невольно отпрянул назад! Существо с такой кипящей нескрываемой злобой было способно на все. "...Наконец-то он схвачен. Сколько это сбережет человеческих жизней", - подумал Алексей Петрович, а вслух сказал: - Товарищ Волин! Дайте ему воды! Потом возьмите четырех автоматчиков и отнесите его в машину. Спускайтесь пологим склоном и будьте внимательны, помните, кого вы охраняете. Он способен на все, вы обязаны доставить его живым. - Есть! - коротко отчеканил Волин. - Товарищ Щеглов! Товарищ Бойченко! - приказывал Лобов. Ведите ваших людей к метеопункту! И Алексей Петрович первым побежал к обрыву. Метрах в трехстах от метеопункта Лобов и его спутники услыхали донесшийся оттуда выстрел. Лобов тревожно взглянул на шумно дышавшего за его спиной Щеглова, выхватил из кобуры пистолет и ускорил бег. Когда Лобов и его товарищи достигли метеопункта, их взорам открылась неожиданная картина. На крыльце лежал Кондор со связанными руками и ногами. Голова его с всклокоченными седыми волосами металась по высокому порогу, сквозь плотно сжатые зубы он цедил отвратительные ругательства. Из дверей подвала доносился громкий голос Стогова. Вбежав туда, Алексей с трудом различил в полутьме стоявшего у стены Булавина с высоко поднятыми вверх руками, против него, направив в грудь академика еще дымившийся после недавнего выстрела пистолет, в са мой угрожающей позе застыл профессор Стогов. До Лобова долетело окончание фразы профессора: - ...а я говорю: ни с места, предатель! Не то всю обойму всажу в грудь! Профессор Стогов был настолько поглощен новыми, необычными для него обязанностями конвойного, что даже не особенно удивился, узнав Лобова, увидев запыхавшихся от быстрого бега людей, точно он и рассчитывал увидеть именно их, здесь, в эту минуту. Едва кивнув в ответ на приветствие Лобова, стоя к нему вполоборота, так и не отводя пистолета от груди громко возражавшего академика, Стогов быстро заговорил: - Алексей Петрович, я задержал предателя, академика Булавина. Он смалодушничал перед врагом и давал советы по уничтожению строящейся у нас термоядерной электростанции. Во имя объективности я должен вам сообщить, что сегодня академик Булавин, который в благодарность за совершенное им предательство пользовался здесь большей, нежели я, свободой, обезоружил и связал вот этого иностранного агента по кличке "Кондор". - Стогов имел в виду лежавшего на крыльце связанного старика, - а затем пришел освободить меня от кандалов, в которых здесь меня держали. Тем не менее, памятуя о его беспримерном для советского ученого предательстве и будучи глубоко возмущен им, я изловчился, нанес ему сзади удар, обезоружил и теперь рад отдать этого презренного труса, которому нет места в рядах советских ученых, в руки правосудия для справедливого возмездия. Лобов с трудом сохранял серьезность во время речи Стогова, из которой стало ясно все, что произошло в этом домике за последний час. И действительно, невысокий, хотя и коренастый Стогов с непривычным для его руки и, видимо, очень тяготившим его писто летом, несмотря на всю воинственность его позы, выглядел довольно jnlhwmn в соседстве со своим богатырски сложенным пленником. Однако без тени улыбки Лобов сказал: - Хорошо, профессор. Правосудие учтет ваши свидетельские показания, а сейчас разрешите мне приблизиться к вашему пленнику. И здесь произошло нечто настолько неожиданное, о чем Стогов позднее вспоминал, как о самом ошеломляющем событии этих богатых приключениями девяти дней его жизни. Его недавний друг и научный руководитель, которого профессор искренне считал теперь предателем и трусом, и его бывший ученик, которому профессор долго не мог простить отказа от научной деятельности, вдруг крепко, по-мужски обнялись и трижды расцело вались. При этом оба произносили какие-то вконец озадачившие профессора слова: - Иван Сергеевич, дорогой, как я рад вас видеть! - Алеша, родной, наконец-то! - Простите, товарищ. Лобов, - холодно прервал их излияния Стогов, - позволю себе заметить, что у вас..-э э... несколько странный метод общения с задержанными преступниками. Лобов, наконец, решил все объяснить: - Да уверяю вас, профессор, кроме вон того связанного субъекта, здесь нет никаких преступников. - А предательство академика Булавина это, по-вашему, не преступление? Алексей Петрович усмехнулся и спокойно пояснил: - Я прошу у вас, профессор, прощения за мистификацию, которую мы предприняли для предотвращения термоядерного взрыва и для вашего спасения. Позвольте мне представить вам моего непосредственного начальника Ивана Сергеевича Новикова, который, судя по всему, сыграл роль академика Булавина настолько удачно, что ввел в заблуждение даже вас. С этими словами Лобов взял руку широко улыбавшегося мнимого Булавина и вложил ее в руку недоверчиво хмурившегося Стогова, который, однако, все же опустил до этого угрожающе поднятый пистолет. После церемонного, но молчаливого рукопожатия, которым они обменялись, Новиков, обращаясь к Лобову, сказал: - Ты знаешь, Алексей, чего я больше всего боялся, отправляясь в эту экспедицию? - Он сделал интригующую паузу. - Оказаться с глазу на глаз с профессором. Что ни говори, а ведь я провел с Виктором Васильевичем в институте, в подземном саду, менее четырех дней. Мы работали плотно, Булавин и Грибанов сообщили мне за это время немало важных сведений, но все-таки для того, чтобы играть роль академика, да еще перед таким ученым, как Михаил Павлович, специальных знаний у меня было, мягко выражаясь, маловато. Поэтому любой разговор на специальную тему с профессором мог провалить всю операцию. Ты же сам понимаешь, что Янус слышал каждое наше слово. Поэтому, чтобы не оказаться с Михаилом Павловичем наедине, мне пришлось сразу же сыграть роль этакого трусоватого и сговорчивого человека. Это поставило меня, как выразился профессор, в привилеги рованное положение по отношению к нему и лишило нас возможности общения, что было только к счастью для нас обоих. Правда, эта игра стоила мне довольно увесистого подзатыльника от Михаила Павловича, - Новиков выразительно потер всплывшую на голове шишку, - и всей той сцены, свидетелем которой ты был. Ну, да, - хорошо все, что хорошо кончается, а у нас все кончилось лучше некуда, - весело закончил Новиков. - Так вы, значит, действительно Иван Сергеевич Новиков, а не академик Булавин, - поверил, наконец, Стогов и с неожиданным восторгом добавил: - Ловко же вы меня провели. Если бы сам не видел, ни за что бы не поверил! - Да не вас провели, Михаил Павлович, а врага, - вмешался Лобов. - Иван Сергеевич имеет некоторое, правда, довольно отдаленное сходство с академиком Булавиным. Этим сходством и воспользовалось наше руководство. Остальное дополнили грим, общение с Булавиным и опыт разведчика. По заданию нашего Управления Иван Сергеевич все эти дни охранял вас от неминуемой бы иначе смерти, он же сообщил нам ваше местопребывание и держал нас в курсе всего, что здесь происходило. Ведь всякое наружное наблюдение за домиком, при опытности и настороженности Януса, было равносильно смертному приговору для вас. Чтобы убить у врага эту настороженность, мы даже мертвым вас объявили: на, наслаждайся своим успехом, считай себя в безопас ности. Пояснения Лобова были прерваны появлением подкатившего почти вплотную к крыльцу многоместного атомного лимузина. Дверки машины широко распахнулись, и из нее первым выпрыгнул Игорь Стогов. За ним вышли Ларин, академик Булавин, профессор Грибанов, начальник строительства станции Тихонов. Михаил Павлович и Игорь уже сжимали друг друга в объятиях, на мгновение они отстранялись, глядели в лицо и вновь приникали друг к другу. Они всегда были близки, дороги один другому, по-настоящему дружны между собой, но только теперь, пройдя через выпавшие на их долю тяжелые испытания, полностью постигли степень своей взаимной близости, привязанности, любви. Глядя на встречу спасенного от смерти сына с возвращенным к жизни отцом, стоявшие вокруг них суровые, знакомые с житейскими бурями, далеко не сентиментальные мужчины, что-то уж со слишком поразительным единодушием начали покашливать, потянулись в карманы за носовыми платками и папиросами. Игорь, наконец, выпустил отца из своих объятий, теперь к Стогову шагнул Ларин, который в этот день надел на штатский пиджак все свои боевые ордена. Сначала Ларин хотел в несколько официальном тоне приветствовать Стогова, но потом на полуслове оборвал свою речь и по русскому обычаю трижды расцеловался с профессором. Так же приветствовал Ларин и Новикова, а Стогова уже сжимали в объятиях Булавин, Грибанов, Тихонов. - Как станция? - задал Стогов первый вопрос Булавину, когда несколько улеглась радость встречи. - Все готово к пуску. Ждем вас, - опередил Булавина с ответом Тихонов. - К пуску?! - изумился Стогов. - Но десять дней тому назад там было еще минимум на месяц работы? - А вот представитель от товарища Ларина просил партийный актив стройки ускорить пуск станции. Ну, и ускоряем, - заключил Тихонов. Стогов знал, что за этими скупыми словами стоял героический труд многих людей и с благодарностью думал об этих людях. Лобов, докладывая начальнику Управления об успешном окончании операции, подробно рассказал и о сцене между Новиковым и профессором Стоговым. Прислушавшийся Стогов шутливо поднял руки и с наигранно сокрушенным видом произнес: - Сдаюсь, Андрей Савельевич! Не получится из меня Шерлока Холмса, лишили вы меня лавров единственного в моей жизни подвига по задержанию преступника. Придется, видно, опять наукой заниматься. Хотя, позвольте... - Стогов вдруг стал очень серьезен. - Я, кажется, все же назову вам одного предателя, который, насколько я понял из слов Алексея Петровича, пока остается безнаказанным. - Кого вы имеете в виду? - насторожился Ларин. - Я имею в виду моего бывшего ученика, ныне кандидата наук Ореста Эрастовича Ронского. Ведь это он ввел в мой дом иностранного агента. Ларин заговорил мягко, стремясь убедить Стогова: - К счастью, вы опять ошиблись, профессор. Ронский действительно сильно виноват перед вами. Но Ронский не предатель. Он очень легкомысленный, болтливый, неразборчивый в знакомствах человек. Враг ловко ловит в свои сети таких людей. Но в связи со всей этой историей Ронский получил хорошую встряску. И, надо отдать должное, охотно встал на путь искупления своей вины. Скажу больше, Ронский немало сделал для того, чтобы помочь нам в борьбе против вражеской группы. По поручению и под наблюдением Лобова он дезинформировал врага о наших настроениях и намерениях, и о ходе строительства станции. Он же подготовил почву для похищения мнимого Булавина, помог нам внедрить в логово врага советского раз ведчика. - Он и на стройке отлично работает, - вмешался в разговор Игорь. - Очень рад этому, - отозвался профессор. - Значит, одним хорошим человеком больше. Кстати, мне следует попросить у Алексея Петровича извинение за одну давнюю размолвку. Я вижу, что был тогда не прав, осуждая уход Лобова из науки. Он выбрал очень важный, почетный и трудный путь в жизни. У вас талантливые люди нужны не менее, чем в науке. В это время к собеседникам подошла большая крытая автомашина с зарешеченной сверху дверцей. Сотрудники Управления, которые под руководством Щеглова уже заканчивали обыск в домике и его раз минирование, направились к крыльцу, чтобы перенести оттуда в машину Кондора. Пока они ходили, Ларин подошел к открытой дверце машины и заглянул туда. Там, под охраной автоматчиков сидел уже несколько оправившийся от потрясения Шеф. - Ну вот мы и встретились с вами, синьор Энрико Валленто. Надеюсь, что это будет наша последняя встреча с вами. Услышав свое имя, Янус вздрогнул и поднял голову. Только звериную злобу прочел Ларин в этом мрачном взгляде, только злоба звучала в словах Януса, когда он, с трудом двигая распухшими губами, хрипло произнес с иронической вежливостью: - У меня было так много имен, что я давно забыл настоящее. Благодарю, что вы напомнили мне о нем. - И мы, и простые люди других стран многое напомним вам, Янус, из того, что вы хотели бы забыть навсегда. Это будет очень длинный счет, Янус, - спокойно отпарировал Ларин. - Вы переиграли меня, господин Ларин! - задохнулся Янус от душившей его злобы. - И поэтому можете говорить мне все, что вам заблагорассудится. - Не я переиграл вас, Янус, - возразил Ларин. - Советская земля разверзлась у вас под ногами, советские люди стеной встали на вашем волчьем пути, в Советском государстве вы оказались в мертвом dk вас безвоздушном пространстве.
      Глава двадцать шестая
      СОКРОВИЩА КРЯЖА ПОДЛУННОГО
      Прошло еще две недели. Теплая июльская ночь опустилась над Крутогорской котловиной. Мириады звезд сплелись в причудливо светящемся хороводе на плюшевом фиолетовом небе. Легкой прохладой потянуло с невидимых во мгле горных вершин, угомонились птичьи стаи в уснувшей тайге, тишина разлилась в напоенном ароматом цветения буйного разнотравья воздухе, тишина опустилась на городские проспекты и площади. Непривычная тишина воцарилась в эту теплую ночь и на площадке строительства Крутогорской термоядерной электростанции. Днем здесь шли последние приготовления к пуску. Разбирали и грузили в машины ставшие уже ненужными ажурные металлические тела кранов, штабели неиспользованных солнцелитовых блоков, специальные комбайны очищали площадку от мусора. Не всякая хозяйка, даже в праздничный день, добивается в своей квартире такой чистоты, какая была наведена строителями на территории будущей станции. Разноцветные пластмассовые плиты, устилавшие площадку, слегка смочили водой и теперь казалось, что поднимавшееся к облакам, гигантское серебристое кольцо реактора покоится на причудливом мозаичном полу. Наибольшее оживление царило в хрустальном кубе здания Центрального диспетчерского пульта. Здесь под руководством Игоря Стогова и Ронского, которые стали в эти дни неразлучными, инженеры вели последнее опробование приборов управления и контрольной аппаратуры. Все эти дни помолодевший, словно бы сбросивший со своих плеч добрые два десятка лет, профессор Стогов и Булавин, который буквально светился предчувствием близкой огромной радости, не знали отдыха. Они стремились побывать всюду, все увидеть и прове рить собственными глазами. И Стогов, и Булавин понимали, что пуск их детища явится не только величайшим триумфом советской науки, но откроет новый этап и в развитии всей мировой науки. Понимали они и то, что малейшая оплошность, недогляд могут погубить, скомпрометировать великое научное открытие. Но сколь ни придирчивы были ученые, даже их требовательный глаз не находил неполадок. В этом небывалом на земле сооружении в чудесном синтезе слились воедино творческий порыв ученых, изобретательность и смелость инженеров, вдохновенное мастерство советских наследников легендарных русских умельцев прошлого. - Спасибо, Федор Федорович, спасибо, - наперебой твердили Тихонову Булавин и Стогов. - Меня-то за что благодарить, - устало отказывался сбившийся с ног Тихонов, - вы поблагодарите Лукина, Ванина - какие толковые инженеры, или вон Строганова благодарите, за пятерых работал старик. На таких стройка стоит. А я тут меньше всего сделал. - Им всем: и Лукину, и Строганову, и всем этим безусым комсомольцам, что станцию строили, мы с Виктором Васильевичем земным поклоном поклонимся вместе со всем народом, - заверил Стогов, - но вам, Федор Федорович, особое спасибо. - Ладно, чего уж там, - смеялся Тихонов, - должность такая одно слово, строители. И вот, наконец, наступил вечер последнего предпускового дня, onqkedmhi вечер, когда над Крутогорской котловиной закатилось солнце. На площадке умолкло лязганье ключей монтажников, отошли по следние грузовики, стихли песни и смех людей. Опустели просторные залы здания Центрального пульта. Стогов по совету Булавина и Тихонова спустился в специально оборудованную комнату, чтобы хоть с часок отдохнуть перед торжественным пуском станции. Профессор разделся, лег в постель, с наслаждением ощутил прикосновение к своей разгоряченной коже прохладных простынь. Несколько минут он лежал неподвижно, отдаваясь охватившему все его тело покою. Но вот где-то в глубине мозга шевельнулась мысль: "Осталось несколько часов до пуска". И точно разбуженные этой мыслью зашевелились, зароились воспоминания. Босоногое детство на поросших жидкой травкой улицах тихого и грязного сибирского городка. Отец, даже облик которого не сохранился в памяти, старый подпольщик, замученный колчаковскими карателями в красноярской тюрьме. Рано состарившаяся от горя мать. Работа в депо за станком, у которого когда-то стоял отец. Неутолимая жажда знаний и, наконец, институт в Москве. Первая самостоятельная научная работа. Диссертация, которая готовилась как кандидатская, и неожиданно была признана достойной докторской степени. В день защиты диссертации - день его большого торжества - он впервые встретился с девушкой, которая показалась ему самой прекрасной из всех, кого он встречал. Вскоре эта девушка, в то время студентка консерватории, стала его женой. Перед самой войной у них родился сын Игорь. Потом был фронт, дымные костры пожарищ, кровь товарищей, ранения, и обжегшее душу, ранившее больнее, чем вражеский осколок, известие о гибели жены при первой вражеской бомбежке Москвы. В первый месяц после победы он забрал в детском доме выросшего, не узнавшего отца сына. С тех пор память погибшей жены была священна в их доме, Игорь ни разу не видел рядом с отцом ни одной женщины. Послевоенные годы стали годами расцвета его таланта. Участие в разработке и решении актуальных проблем ядерной физики, открытие стогнина, дружба и творческое сотрудничество с Булавиным, разгадка тайны пика Великой Мечты, открытие сокровищ Кряжа Подлунного, создание подземного растительного царства, широкое признание. И за эти же годы встреча с Ирэн. Ее улыбка отогрела его застывшее после смерти жены сердце. Встреча с Ирэн, ставшая его большим счастьем и едва не превратившаяся в причину самой большой трагедии в его жизни. Работа, работа, а потом, уже в преддверии осуществления давней мечты, эти девять дней давящего кошмара, девять дней вражеского плена в мирное время. И вот опять свобода, встреча с сыном, с друзьями, трудный мужской разговор с Игорем об Ирэн, огромное облегчение: сын, его умный и чуткий Игорь, все понял как надо, и простил ему недоверчивую замкнутость. ...А потом... Потом в далекую чужую страну ушла телеграмма, впервые за эти долгие годы подписанная двумя Стоговыми. Игорь присоединился к горячим приглашениям отца. И вот вчера на его стол лег синий телеграфный бланк, музыкой зазвучали такие короткие и такие долгожданные слова: "Неделю окончанием опытов выезжаю Мишелем Сибирь. Ваша Ирэн". Словно все еще не веря себе, Михаил Павлович вынул из кармана пиджака бережно сложенный листок, вновь перечитал запомнившиеся строчки... Это будет через неделю. Еще семь дней, озаренных светлым nfhd`mhel счастья. Через неделю... А через несколько часов... Зажженное руками людей при его участии Земное Солнце. Постепенно воспоминания и мысли Михаила Павловича становились все более туманными, расплывчатыми, незаметно он задремал и, как ему показалось, тотчас услышал голос Игоря: - Отец, проснись же. Через полчаса прибудет правительственная комиссия. Стогов вскочил, наскоро умылся, и хотя никогда не был щеголем, на этот раз с помощью Игоря оделся с особой тщательностью.