— В свой следующий отпуск, — предложил мне Метаксас, — погости на моей вилле. Я живу там в 1105 году. Это хорошая эпоха в истории Византии. Правит император Алексей Комнин и правит мудро. У меня для тебя припасена одна крепкая деваха и сколько угодно вина. Придешь?
      Я был без ума от этого остролицего коротышки. Наш маршрут подходил к концу, впереди оставалось только покорение Константинополя турками, и тут он открыл передо мною, притом самым потрясающим образом, разницу между вдохновенным курьером и просто очень компетентным.
      Только вся жизнь, посвященная одной этой задаче, может привести к таким результатам и обеспечить экскурсантам такого высокого качества демонстрацию событий и нравов прошлых эпох.
      Метаксас не просто подводил нас к событиям первостепенной исторической важности. Он показывал нам такое количество событий меньшего масштаба, подбрасывая нас на час туда, на два часа сюда, и создавая у нас на глазах столь великолепную мозаику истории Византии, что она затмевала своим блеском знаменитые мозаики Айя-Софии. Там, где другие курьеры делали, ну скажем, от силы дюжину остановок, Метаксас организовывал не менее пятидесяти.
      А особенно обожал он всяких придурковатых императоров. Мы слушали речь Михаила Второго Заики и видели фиглярство Михаила Третьего Пьяницы, посетили даже сцену крещения пятого из Константинов, которому выпало несчастье обгадиться в купели, и поэтому всю жизнь его называли Константином Пачкуном.
      Метаксас был как дома в Византии в любом году ее тысячелетней истории. Он перемещался из одной эпохи в другую с завидным хладнокровием, непринужденно, уверенно.
      Вилла, которую он содержал, была знаком его уверенности в себе, его наглой смелости. Еще никогда никакой другой курьер не отваживался на то, чтобы создать для себя другую индивидуальность вверху по линии, проводя все свое свободное время в качестве жителя прошлого. Метаксас управлялся со своей виллой, основываясь на нынешнем времени; когда ему приходилось покидать ее на две недели для совершения очередной экскурсии, он тщательно следил за тем, чтобы вернуться точно через две недели. Он никогда не допускал перекрытия временных интервалов своего нахождения в прошлом, никогда не позволял себе отправляться в то время, где он уже бывал; виллой этой положено было пользоваться только одному Метаксасу, и был этим Метаксасом только Метаксас нынешнего времени.
      Он приобрел эту виллу десять лет тому назад, в двойное для него нынешнее время: 2049 год внизу по линии, 1095 год Византии. И с той поры он с величайшей точностью поддерживал свой временной отсчет; сейчас в обоих этих местах он стал на десять лет старше. Я пообещал навестить его в 1095 году. Это будет для меня великая честь, сказал я.
      Он ухмыльнулся и произнес:
      — Я познакомлю тебя также, когда ты там объявишься, со своей «прапра» много раз прабабкой. Она потрясающа в постели. Помнишь, что я тебе говорил насчет того, чтобы переспать с кем-нибудь из своих собственных предков? Так вот, нет ничего более прекрасного!
      О! Я был ошеломлен его признанием.
      — И она знает, кем вы являетесь?
      — Не пори вздор, — возмутился Метаксас. — Неужели я мог бы себе позволить нарушить первейшее правило Службы Времени? Неужели я стал бы даже намекать кому-нибудь вверху по линии, что я родом из далекого будущего? Я? Даже Фемистоклис Метаксас соблюдает это первейшее правило!
      Подобно угрюмому Капистрано, Метаксас, не жалея сил, разыскивал собственных предков. Правда побуждения, которыми он руководствовался при этом, были совсем иного свойства. Капистрано замышлял особо утонченный способ самоубийства, а вот Метаксас был одержим транстемпоральным кровосмешением.
      — Но ведь это очень рискованно, — заметил я.
      — Просто принимай своевременно свои таблетки, и ты в полнейшей безопасности, да и она тоже.
      — Я имею в виду патруль времени…
      — Предусмотри все настолько тщательно, чтобы он не мог этого обнаружить, — сказал Метаксас. — Так что это не так уж рискованно.
      — Но ведь случись, что она от вас забеременеет, тогда вы можете стать одним из своих собственных прародителей.
      — Небольшая предосторожность, вот и все, — сказал Метаксас.
      — Но ведь…
      — Не может быть такого, чтобы кто-нибудь от меня забеременел по случайности, мальчик. Разумеется, — добавил он, — когда-нибудь, возможно, мне и захочется отколоть с нею такое умышленно.
      Я почувствовал, как ветры времени готовы были разразиться ураганом.
      — Да ведь то, что вы говорите, является полнейшей анархией! — негодующе воскликнул я.
      — Скорее нигилизмом, если выражаться более точно. Послушай, Джад, взгляни-ка на эту книжку. Здесь перечислены все мои прародительницы, их тут сотни, начиная с девятнадцатого столетия и вплоть до десятого. Ни у кого еще во всем в мире нет такой родословной, за исключением каких-нибудь бывших мерзких королей и королев. Но даже они вряд ли могут похвастать такой полнотой.
      — А Капистрано? — спросил я.
      — Он добрался в прошлом только до четырнадцатого столетия! И к тому же он ненормальный. Тебе известно, для чего ему понадобилось составление генеалогического древа?
      — Да.
      — Он очень больной человек, разве не так?
      — Верно, — ответил я. — Только вот скажите мне, почему это вам так не терпится переспать со всеми своими прародительницами?
      — Тебе в самом деле хочется это знать?
      — В самом деле.
      — Отец мой был неприветливым, вызывающим только ненависть, человеком,
      — признался Метаксас. — Он избивал своих детей каждое утро перед завтраком
      — так, чтобы поупражняться. Его отец был таким же нелюдимым и злобным. Он заставлял своих детей жить в самых скотских условиях. В моем роду длинный перечень авторитарно-диктаторского склада ума мужчин-тиранов. Я презираю их всех до единого. Это такая вот у меня форма бунта против отцовского имиджа. Я следую все дальше и дальше в прошлое, соблазняя жен, сестер и дочерей этих мужчин, которых я так ненавижу. Этим я уязвляю их самодовольную чопорность.
      — В таком случае, если уж быть действительно последовательным, то начинать следовало бы с собственной матери?
      — Я питаю отвращение к своим родителям, — сказал Метаксас.
      — Понятно.
      — А вот мои прабабки — это да! И все дальше, дальше и дальше! — Глаза его блестели. Для него это была божественная миссия. — Я уже перепахал двадцать-тридцать поколений, и намерен так поступить еще не менее, как с тридцатью! — Метаксас разразился столь характерным для него пронзительным, сатанинским смехом. — Кроме того, — сказал он, — я получаю от этого самое большее в своей жизни удовольствие. Другие обольщают женщин по случаю, когда такая возможность представится. Метаксас совращает систематически! Это придает смысл и стройность всей моей жизни. Тебя это, кажется, немало заинтересовало?
      — Ну…
      — Это самое сильное наслаждение из всех, что можно испытать.
      Взору моему представилась целая вереница обнаженных женщин, лежащих одна рядом с другой, простирающаяся куда-то в бесконечность. У каждой из них вытянутое лицо и острые скулы Фемистоклиса Метаксаса. А сам Метаксас терпеливо продвигается вверх по линии от одной из этих женщин к другой, на несколько минут задерживаясь возле каждой, чтобы удовлетворить странную свою прихоть, сначала с одной, затем с соседней, затем со следующей за нею и так далее. И в своем не знающем усталости рвении, он настолько далеко продвигается вверх по линии, что раздвигающие перед ним ноги женщин становятся все более и более волосатыми, все меньше и меньше становятся их подбородки — это уже женские особи питекантропа, человека прямоходящего, а прямоходящий Метаксас все дальше уходит к самому началу времен. Браво, Метаксас, браво!
      — А почему тебе когда-нибудь не попробовать тоже? — спросил у меня Метаксас.
      — Ну…
      — Говорят, что ты родом из греков.
      — Да, со стороны матери.
      — Тогда вероятные твои прародители могут жить прямо здесь, в Константинополе. Ни один уважающий себя грек в эту эпоху даже и не думал жить в самой Греции. Сейчас в этом городе обязательно должна быть одна из обаятельных твоих прародительниц!
      — Ну…
      — Отыщи ее! — вскричал Метаксас. — Возьми ее! Какое наслаждение! Какое исступленное наслаждение! Отринь пространство и время! Ткни своим пальцем прямо в глаз самому Господу Богу!
      — Я не очень-то уверен, что мне так уж этого хочется, — произнес я.
      Но здесь я ошибся.

      Как я уже сказал, Метаксас перевернул всю мою жизнь, круто изменил судьбу. Далеко не все перемены, которые произошли после этого в моей жизни, оказались для меня благом. Но главное, что он сделал — это он вселил в меня уверенность. Он передал мне как частицу присущей ему искры Божьей, так и частицу характерной для него разнузданной наглости. Я научился у Метаксаса высокомерию.
      До сих пор я был весьма скромным и не выпячивающим свое «я» молодым человеком, во всяком случае в своих отношениях с людьми старше меня по возрасту. А в том, что касалось моей работы в Службе Времени, я был и вовсе еще не оперившимся и не очень-то энергичным в различных начинаниях. Частенько мне приходилось серьезно задумываться над тем, что все-таки нужно делать в том или ином конкретном случае; я, несомненно, выглядел в глазах других еще более наивным, чем на самом деле. И все потому, что был я очень молод и мне многому еще предстояло научиться и многое узнать, не только о себе, что естественно для всякого, но также и о тонкостях работы в Службе Времени. Пока что большей частью мне встречались люди старше меня, более ловкие, хитрые и куда более испорченные, чем я, и я относился к ним со всем почтением, на какое только был способен: Сэм, Дайани, Джеф Монро, Сид Буонокоре, Капистрано. Но теперь со мною был Метаксас, который был старше, изворотливее, хитрее и циничнее, чем все они вместе взятые. Он придал моей жизни такой импульс, что после встречи с ним я перестал метаться на орбитах вокруг других людей и вышел на свою собственную траекторию.
      Впоследствии я узнал, что это еще одна из функций Метаксаса в Службе Времени. Он берет юнца-молокососа, новоиспеченного курьера, и наполняет его душу той мерой самодовольства и развязности, которые необходимы, чтобы стать преуспевающим курьером, действующим совершенно самостоятельно.
      Когда я вернулся с маршрута, где стажировался у Метаксаса, я уже совершенно не опасался первой своей вылазки в прошлое в качестве единственного курьера, сопровождающего группу. Я был готов справиться с этой новой для себя, ролью. Метаксас послужил для меня наглядным примером того, какой артистичностью должен обладать курьер, чтобы воссоздать цельную картину прошлого для своих клиентов, и это было как раз тем качеством, о котором я мечтал. Меня больше совсем не волновали ни риск, ни ответственность, которые были с этим неразрывно связаны.
      — Когда вы вернетесь из отпуска, — предупредил меня Протопопулос, — вы возьмете с собою шестерых в однонедельный маршрут.
      — К черту отпуск! Я готов отбыть прямо сейчас!
      — Вы готовы, а вот ваши туристы еще нет. И нравится ли вам это или нет, но по закону вам положен отдых между вылазками. Вот и отдыхайте. Встретимся с вами, Джад, здесь ровно через две недели.
      Вот так получился у меня отпуск против собственной воли. Велико было искушение принять приглашение Метаксаса и навестить его виллу в 1105 году, но тут мне пришло в голову, что, возможно, Метаксас по горло пресыщен моей компанией. Какое-то время я обдумывал, не податься ли с какой-либо из экскурсионных групп к битве при Гастингсе или Ватерлоо, или даже еще дальше — к Распятию — и сосчитать, сколько Дайани там уже находится. Но и эту мысль я выбросил из головы. Теперь, когда я уже был в преддверии самостоятельного маршрута в прошлое, мне совсем не хотелось, чтобы меня вел кто-либо другой. Мне нужно было во что бы то ни стало сохранить в себе ту недавно обретенную уверенность в себе, которой мне раньше так недоставало.
      Прослонялся я в Стамбуле нынешнего времени несколько дней, ничего не предпринимая. Большей частью я ошивался в различных помещениях Службы Времени, играл в стохастические шахматы с Колеттисом и Меламедом, которые тоже оказались свободными от работы. На четвертый день я улетел в Афины. Зачем я туда подался, сам я сообразил только тогда, когда уже был на месте.

      Я поднялся на акрополь и вот здесь-то понял, в чем заключался смысл моей поездки сюда. Я бродил среди древних развалин, отмахиваясь от назойливых продавцов голографических слайдов и добровольных экскурсоводов, когда прямо передо мною в воздухе возник рекламный шар. Он завис в полутора метрах от меня на уровне глаз, излучая зеленое мерцание, чтобы привлечь мое внимание к бегущим строкам, которые гласили: «Добрый день. Мы надеемся, что вы получаете удовольствие от посещения Афин двадцать первого столетия. Теперь, когда вы наконец увидели эти живописные руины, вы, наверное, не прочь поглядеть на то, каким был Парфенон на самом деле. Чтобы увидеть Грецию Сократа и Аристофана, обращайтесь в местное отделение Службы Времени на Золотой улице, напротив центрального почтамта».
      Через полчаса я уже зарегистрировался в штаб-квартире на Золотой улице, представившись курьером времени в отпуске, и подал заявку на соответствующее снаряжение для шунтирования вверх по линии.
      Хотя и не в Грецию Сократа и Аристофана.
      Я направлялся в прозаическую Грецию 1997 года, когда мэром Спарты был избран Константин Пассилидисе.
      Константин Пассилидис был отцом моей матери. Вот с него-то я и начал составление своей родословной, поиски, так сказать, собственных корней.
      Одетый в официальный, вызывающий раздражение, костюм конца двадцатого века и имея при себе хрустящие, красочные, теперь уже давно вышедшие из употребления бумажные банкноты, я шунтировался на шестьдесят лет назад и первым же скоростным монорельсовым поездом отправился из Афин в Спарту. Монорельс был еще в новинку в Греции 1997 года, и я очень опасался за безопасность своей драгоценной жизни, ибо на дороге часто, как я когда-то читал, случались аварии. Однако через несколько минут я благополучно добрался до Спарты.
      Спарта оказалась потрясающе мерзким городишком.
      Современная Спарта, разумеется, совсем не является прямым продолжением столицы того древнего, насквозь военизированного государства, которое причиняло столько неприятностей Афинам. Та Спарта со временем все больше и больше увядала и в конце концов совершенно исчезла где-то в средневековье. Новая Спарта была основана в начале девятнадцатого столетия на месте прежней, древней. В лучшую пору жизни дедушки Пассилидиса это был город с населением где-то около восьмидесяти тысяч человек, который быстро разрастался после возведения в его окрестностях первой в Греции ядерной электростанции в середине восьмидесятых годов.
      Он состоял из нескольких сотен совершенно одинаковых многоквартирных домов из серого кирпича, выстроившихся абсолютно ровными рядами. Каждый из этих домов имел десять этажей, обрамленных лимонного цвета балконами, и вид у них был ничуть не лучше, чем у самой заурядной тюрьмы. На одном краю этого, заполненного жилыми бараками, города располагались сверкающие купола ядерных реакторов; на другом конце были расположены рестораны, банки и муниципальные учреждения. Вид у них всех был просто очаровательный, если можно разглядеть очарование в этом до ужаса унылом месте.
      Я сошел с монорельса и прошел в деловую часть города. На улицах нигде даже духу не было каких-либо информационных терминалов — по-моему, здесь еще не была введена в эксплуатацию информационная сеть, — однако мэра Пассилидиса я разыскал без всякого труда. Я остановился в одном из уличных кафе, чтобы слегка перекусить, и спросил, где можно найти мэра Пассилидиса, после чего добрый десяток дружелюбно настроенных спартанцев провели меня к зданию мэрии.
      Секретаршей мэра была темноволосая девушка лет примерно двадцати, большегрудая, с темным пушком над верхней губой.
      Покачивая своими массивными полусферами прямо перед моим носом, она спросила решительным тоном:
      — Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
      — Мне хотелось бы увидеться с мэром Пассилидисом. Я из одной американской газеты. Мы работаем над статьей о десяти наиболее динамичных общественных деятелях Греции, и нам кажется, что мистер Пассилидис…
      Слова эти казались не очень-то убедительными даже мне самому. Вот я и стоял, изучая бусинки пота на белых округлостях верхней части ее груди, и ждал, когда она прогонит меня подальше отсюда. Но она, ничуть не сомневаясь, поверила моей выдумке и практически тотчас же провела меня в кабинет шефа.
      — Я очень рад встретить вас здесь, — на чистейшем английском языке произнес мой дедушка. — Не угодно ли присесть? Виски, мартини, коньяк? Или вы, может быть, предпочитаете…
      Я весь замер. Паника охватила меня. Я даже позабыл взять его руку, когда он протянул ее мне для рукопожатия.
      Вид Константина Пассилидиса привел меня в состояние полнейшего ужаса.
      Я никогда не видел своего родного дедушку. Его застрелил головорез-аболиционист в 2010 году, задолго до того, как я родился, — он был одной из многочисленных жертв того страшного года убийств.
      Никогда еще путешествие во времени не казалось мне настолько жутко реальным, как сейчас. Юстиниан в своей императорской ложе был ничто по сравнению с Константином Пассилидисом, принимавшим меня в своем служебном кабинете в Спарте.
      Ему было чуть больше тридцати лет, он был вундеркиндом своего времени. У него были темные курчавые волосы, только-только начавшие седеть у висков, слегка подстриженные усики, кольцо в левом ухе. Что меня особенно привело в волнение, так это наше внешнее сходство. Он вполне мог бы сойти за моего старшего брата.
      После первого момента, который, как мне показалось, длился бесконечно долго, я наконец вышел из состояния оцепенения. Несколько смущенный, он еще раз вежливо предложил мне выпить что-нибудь прохладительное, но я отказался, после чего мне каким-то образом удалось преодолеть нерешительность и начать свое интервью.
      Мы говорили о его политической карьере и о тех замечательных вещах, которые он запланировал сделать для Спарты и для Греции. Однако как только я начал переводить разговор на личную тему, на взаимоотношения в его семье, он посмотрел на часы и произнес:
      — Самая пора перекусить. Не возражаете, если будете моим гостем?
      Оказалось, что подошло время средиземноморской сиесты, когда контора закрывается и все расходятся на три часа по домам. Мы прокатились в его маленьком электромобильчике, за штурвалом управления сидел он сам. Жил он в одном из серых многоквартирных домов, как самый обычный житель Спарты. В его квартире на пятом этаже было четыре скромных комнаты.
      — Мне хочется познакомить вас с моею женой, — сказал мэр Пассилидис.
      — Катина, это журналист из Америки, Джад Эллиот. Он хочет написать статью о моей карьере.
      Я взглянул на свою бабушку.
      Моя бабушка глядела на меня.
      Мы оба едва не открыли рот от удивления. Мы оба были поражены.
      Она была необычайно красива, красива той особой женской красотой, которой славились девушки, изображенные на фресках минойской эпохи истории древнего Крита. У нее была очень смуглая, с оливковым оттенком, кожа, черные волосы, темные глаза. Все ее тело источало крестьянскую силу. Она не выставляла напоказ свою грудь так, как это делала усатая секретарша-модница, но ее невозможно было спрятать под тонкой материей кофты. Грудь у нее была высокая и округлая. Это была пышная женщина в самом соку, в ней всего было в изобилии, все в ней было как будто предназначено для того, чтобы служить высокому призванию продолжения человеческого рода. Как мне показалось, ей было года двадцать три, от силы двадцать четыре.
      Страсть охватила меня с первого же взгляда. Меня сразу же пленили ее красота, ее простота, ее теплота. Стыдно даже признаться в том, что я тогда чувствовал, как страстно мне хотелось сорвать с нее одежды и погрузиться в горячую черноту ее пышных волос.
      Это не было свойственным Метаксасу вожделением с целью кровосмешения. Это было невинным и чисто физиологическим желанием.
      Захлестнутый волной радостного томления, я не думал о ней, как о своей собственной бабушке. Я любовался молодой и фантастически желанной женщиной. И только несколькими мгновениями позже до меня дошло на эмоциональном уровне, кем она была для меня, и весь мой пыл сразу же пропал.
      Она была бабусей Пассилидис. А бабушку Пассилидис я прекрасно помнил.
      Я частенько навещал ее в пансионе для престарелых в окрестностях Тампы. Она скончалась, когда мне было четырнадцать лет, в 2049 году, и, хотя ей тогда было всего лишь за семьдесят, мне она всегда казалась ужасно старой и немощной, высохшей, дряхлой, беспомощной старушкой. Одевалась она во все черное. Только ее глаза — Боже ты мой! — ее темные, теплые, всегда такие сверкающие глаза еще оставались единственным свидетельством того, что когда-то и она могла быть здоровым и наполненным жизненной энергией человеческим существом.
      У бабушки Пассилидис каких только не было болезней — прежде всего по женской части, затем почечные колики и все остальное. Ей было сделано больше десятка пересадок самых различных органов, но ничего не помогало. Я часто слышал в детстве о том, что это несчастная старая женщина!
      И вот теперь передо мною та самая бедная, старая женщина, каким-то чудесным образом освобожденная от тягостного бремени прожитых лет. И здесь же я, мысленно уже погруженный в самые заветные места тела. О, какая низкая непочтительность со стороны человека, которому дано путешествовать во времени, какие грязные у него мысли!
      Реакция молодой миссис Пассилидис на меня была в равной степени бурной, хотя и начисто лишенной какого-либо вожделения с ее стороны. Для нее секс начинался и кончался в постели с мужем-мэром. Она глядела на меня, и не желание, а сильное удивление выражал ее взгляд. В конце концов она не выдержала.
      — Константин, да ведь он выглядит точь-в-точь как ты! — В самом деле?
      — удивился мэр Пассилидис. Раньше он как-то не обратил на это внимания.
      Его жена затолкала нас обоих в гостиную, где стояло большое зеркало, при этом она все время возбужденно хихикала. Она навалилась на меня всей массой своей огромной и теплой груди, так что я даже начал потеть.
      — Смотрите! — вскричала она. — Видите? Вы прямо как родные братья!
      — Поразительно, — произнес мэр Пассилидис.
      — Невероятное совпадение, — сказал я. — Однако у вас волосы более густые, я чуть повыше, но все же…
      — Да! Да! — Мэр захлопал в ладони. — Может быть, мы — родственники?
      — Абсолютно исключено, — с напускной важностью произнес я. — Моя семья в Бостоне, из очень старого рода Новой Англии. Но это в самом деле поразительно. Вы уверены в том, что никто из наших предков не мог оказаться на борту «Мэйфлауэра», мистер Пассилидис?
      — Разве что грек-повар.
      — Сомневаюсь в этом.
      — Я тоже. Я чистокровный грек с обеих сторон в течение многих поколений, — поведал он.
      — Мне было бы очень интересно побеседовать с вами о вашей родне, если вы не возражаете, — как бы невзначай бросил я. — Например, мне бы хотелось узнать…
      В это время из спальни к нам вышла заспанная, совершенно голенькая девчушка лет пяти, самым бесстыдным образом расположилась передо мной и спросила у меня, кто я такой. Какая прелесть, подумал я. Сколько чистоты в таких маленьких голеньких девчушках, пока тело их еще не зрелое…
      — Это моя дочь Диана, — с гордостью произнес Пассилидис.
      В мозгу моем громом прогремел глас свыше: «И ЗАМКНИ ВЗОР СВОЙ ПЕРЕД НАГОТОЙ СВОЕЙ МАТЕРИ».
      Я отвел глаза, задрожал и свое смущение попытался скрыть приступом кашля. Однако перед моим мысленным взором продолжали оставаться невинные прелести детского тельца Дианы. Как будто почувствовав, что я узрел нечто неподобающее в наготе девчушки, Катина Пассилидис поспешно натянула на нее штанишки.
      Меня продолжало трясти. Пассилидис, все еще не понимая, что это на меня нашло, откупорил бутылку столового красного вина. Мы сидели на балконе, прямо под лучами яркого полуденного солнца. Какие-то школьники внизу махали руками и выкрикивали приветствия в адрес мэра. Сюда же, на балкон, вышла маленькая Диана, рассчитывая на то, что с нею поиграют, и я взъерошил ее пушистые волосики, прижался носом к кончику ее носа, и как-то странно, очень странно почувствовал себя при этом.
      Бабушка моя подала нам весьма плотный ленч, состоявший из вареной говядины под острым соусом. Под такую закуску мы как-то незаметно расправились почти с двумя бутылками вина. Я постарался побыстрее выкачать из мэра все, что касалось политики, и переметнулся к вопросам о его происхождении.
      — Ваши родственники всегда жили в Спарте? — спросил я.
      — О нет, — ответил он. — Семья моего дедушки переехала сюда около ста лет тому назад с Кипра. Это что касается родни со стороны отца. По материнской же линии я потомственный афинянин.
      — Из рода Маркезинисов? — спросил я.
      Он как-то подозрительно посмотрел на меня.
      — Вот именно! Только вот как это…
      — На это я натолкнулся в процессе подготовки статьи о вашей карьере,
      — поспешил я его успокоить.
      Пассилидис больше не возвращался к этому вопросу. Теперь, когда он рассказывал о родне, он становился все более и более многословным — может быть, тому способствовало выпитое вино — и соблаговолил просветить меня насчет подробностей своей родословной.
      — Предки моего отца жили на Кипре не меньше тысячи лет, — сообщил он.
      — Пассилидисы уже жили там, когда пришли крестоносцы. С другой стороны, предки моей матери переехали в Афины только в девятнадцатом столетии, после нападения турков. До этого они жили в Шкодере.
      — Шкодере?
      — В Албании. Они поселились там в тринадцатом веке, после того, как крестоносцы взяли штурмом Константинополь. Там они и оставались, пережив господство и сербов, и турков, и восстание Скандербега, всегда помня о своем греческом происхождении, несмотря на все беды, которые на них валились.