3

Он проспал два часа, а в пять уже сидел в кают-компании под переносным фонарем без абажура — его успели водворить на место. Молча — так уж было заведено — феканец поставил перед Ланнеком на зеленое сукно стола чашку с кофе.

Подобно тому как факиры приводят себя в гипнотическое состояние, созерцая хрустальный шар, Ланнек обладал способностью служанок и домохозяек отвлекаться от действительности за чашкой кофе с молоком.

Чашка была огромная, из фаянса, толщиной чуть ли не в сантиметр. Сгущенку Ланнек подливал сам из продырявленной в двух местах банки.

В эту минуту он еще качался на полпути между сном и явью: зевал, расправлял затекшие члены. И аромат горячей сладкой жидкости лишь постоянно вытеснял другой запах, тоже занимавший определенное место в монотонном течении дней, — запах только что покинутой койки. Ланнек никогда не осмелился бы признаться, что, ложась вздремнуть после обеда, он втягивает воздух ноздрями с тем же наслаждением, что и лошадь, вернувшаяся в родную конюшню. А когда он проводил несколько дней на берегу, ему было не по себе в любой другой постели — даже в постели собственной жены.

— Кампуа!

Ланнек не повысил голос: он знал, что феканец где-то поблизости.

— Ветер переменился?

Даже подремывая за чашкой кофе с молоком, он мысленно следил за ходом судна. Точно так же, отдыхая, он сквозь сон отметил, что часа в четыре бриз ослаб и уступил место дождю, время от времени принимавшемуся хлестать по иллюминаторам каюты.

Теперь он слышал, как волны бьют о корпус парохода, и удары их подсказывали ему, что подул встречный ветер.

— Норд-вест, — подтвердил Кампуа.

Только что стемнело. Две электрические лампочки, сочтенные Матильдой слишком тусклыми, освещали кают-компанию, где в чашке дымился кофе, за которым, упершись локтями в стол, Ланнек оцепенело просиживал десять минут, отведенные на то, чтобы стряхнуть сон.

Когда идешь через Фламандские банки, норд-вест означает, что погода будет скверная, может быть и туман вдобавок. Ну, об этом еще хватит времени поразмыслить.

На зеленом покрывале валялась газета — в нее что-то заворачивали, и Ланнек машинально, не собираясь читать, пододвинул ее к себе. Газета, оказавшаяся маленьким провинциальным листком из департамента Нижней Сены, была раскрыта на колонке с объявлениями:

Ланнек посмотрел на дверь жениной каюты, потом на иллюминатор, дочиста обмытый дождем, лившим все сильней.

Кан… Пивная Шандивера… Дождь… Матильда… Их помолвка…

Дождь, непрерывный дождь, особенно по вечерам…

В такой вот дождливый вечер Ланнек и забрел к Шандиверу. Он командовал тогда пароходом, разгружавшимся в Кане.

По еле освещенному тротуару скользили тени, но в громадной пивной было тепло, царило возбуждение, звучали смех, обрывки разговоров, музыка, стук бильярдных шаров и бокалов. Пахло пивом, кофе, страсбургскими сосисками.

По правде сказать, Ланнек просто искал себе подружку, когда заметил Матильду, сидевшую рядом с матерью. Он даже помнит, как медленно, словно стараясь растянуть удовольствие, они ели пирожные.

С чего ему взбрело в голову бросать на девушку красноречивые взгляды? Она улыбнулась. Потом рассмеялась. Мать ничего не поняла, но на всякий случай обшарила глазами соседние столики.

«Выйдите к туалетам», — твердил взор Ланнека.

Он был в парадной капитанской форме, чисто выбрит.

В конце концов девушка поднялась, направилась к туалетам, и он нагнал ее.

«Нельзя ли увидеться с вами без посторонних?»

Она прыснула со смеху, хотя и не без нервозности, — так ее поразила подобная смелость.

«Почему вы не отвечаете?»

«Но я же вас не знаю».

«Зато я все про вас узнаю. Узнаю, где вы живете.

И буду ждать у подъезда».

Ланнек сам не верил тому, что мелет, и все же от нечего делать так увлекся игрой, что пошел вслед за ними до дома на улице Сен-Пьер, где они занимали квартиру над обувным магазином.

— Кампуа!

Феканец выскочил из коридора, в уголке которого прятался, как паук.

— Моя жена спит?

— Не знаю.

Ланнек отхлебнул кофе и раскурил свеженабитую трубку. Он разомлел от воспоминаний, хотя вспоминались ему разные глупости: как вечерами он подолгу ожидал на безлюдной улице, пока Матильда не выбегала из дому, чтобы сообщить, что ей сегодня не выбраться, или бросала записку из окна прямо в грязь, а он подбирал.

Ланнек допил кофе, со вздохом поднялся, снял с вешалки дождевик, обмотал шею синим шерстяным шарфом. В последний раз перед уходом взглянул на каюту жены, и тут дверь отворилась.

— Эмиль! — окликнула Матильда.

— Да?

— Хочу предупредить: если ты не устроишь так, чтобы мы с тобой ели вдвоем, ноги моей не будет в кают-компании.

— Но…

— Остальным придется обедать отдельно.

С этими словами она захлопнула дверь, а Ланнек медленно поднялся по трапу на палубу и нахмурился: волна становилась все выше. Мимо в темноте пробежали два человека; одного из них, боцмана, капитан успел перехватить.

— В чем дело?

— Привязываем коров. Одна чуть не сломала себе ногу.

Спору нет, «Гром небесный» — хорошее судно. Но, как у всех английских судов старой постройки, корпус у него длинный и узкий, поэтому чертовски валкий.

Ланнек выбрался на мостик и различил два силуэта: поближе к нему — Жорж Муанар, позади — г-н Жиль.

В таких случаях он не здоровался, а бурчал нечто невнятное. Затем отыскивал глазами ближайший маяк, бросал взгляд на компас и, если нужно, на карту.

— Южный Форленд? — спросил он на этот раз, указывая на маячный огонь, мигавший сквозь пелену дождя.

Задавая этот вопрос, Ланнек учитывал, что ветер дует встречный: при попутном они ушли бы гораздо дальше.

— По-моему, Дувр, — с озабоченным видом отозвался Муанар.

Если это Дувр, значит, они два часа, так сказать, топтались на месте.

— Ты не уверен, что это Дувр?

— Погляди сам: два огня.

Старший помощник и г-н Жиль вот уже четверть часа наблюдали за двумя световыми точками, то вспыхивавшими, то угасавшими там, где полагалось быть только одной.

— Но это же бортовой огонь!

— Да, но которая из двух?

Втроем они минут десять всматривались в море, пока наконец одна из точек не отделилась от другой настолько, что всякие сомнения отпали.

— Право на борт! — скомандовал Ланнек. И вовремя!

Хотя судно шло вполветра, его разом закачало, как в настоящий шторм, и брызги водопадом обрушились на коров. На секунду Ланнек вспомнил о жене, запершейся в каюте. Она, конечно, лежит и с замиранием сердца ожидает каждого нового крена.

— Что там впереди?

— Вроде бы рыбачий баркас. Эта братия вечно забывает зажечь сигнальный фонарь.

— Слушай, Муанар, мне надо кое-что тебе сказать.

Понимаешь, моя жена… — Ланнек сплюнул и выбил трубку. — Словом, Матильда хочет питаться отдельно, вместе со Мной. Если тебя это не задевает, вы все будете есть после нас.

— Мне все равно.

Муанар лгал. Ему, как и капитану, было далеко не все равно. История получилась настолько неслыханная, что им обоим было стыдно за свое судно.

— Я, видишь ли, не думаю, чтобы она поехала с нами еще раз…

— Это ее право.

Муанар всегда такой. Принимает все как есть, не пытаясь ничего изменить, в отличие от Ланнека, — тот ощетинивается из-за любого пустяка.

— Видимость ухудшается!

Дождь превратился в изморось, а та постепенно сменилась туманом, в ореоле которого свет маяка расплылся и как бы начал удаляться.

— Жиль, включите сирену.

Все трое были совершенно спокойны, разве что чуть больше взвинчены, чем обычно: ночь предстоит бессонная — придется высматривать в тумане маячные огни и глохнуть от воя сирены.

На мостик заглянул радист. Молча потоптался минуту-другую и, словно невзначай, обронил:

— Дальше еще хуже. Около Эймедена какое-то судно уже запрашивает курс по радио.

Ланнек косо посмотрел на него. Почему? Вроде бы все нормально. В такое время года всегда штормит, и он десятки раз совершал этот рейс в гораздо худших условиях — при нулевой видимости, с минуты на минуту готовый услышать грохот толчеи на банках.

Он звонком вызвал Кампуа и крикнул ему с высоты мостика:

— Будешь подавать еду сперва нам с женой, потом — офицерам.

Так прошло два часа.

— Отдохнуть не хочешь? — опросил Ланнек Муанара.

Он заранее знал, что тот откажется. Высматривать маяки в таком паскудном тумане всегда легче вдвоем, чем в одиночку, а уж втроем — подавно. Ровно через полчаса после Южного Форленда Ланнек определился по карте. Когда он, закончив прокладку, вышел из штурманской, Муанар встретил его вопросительным взглядом.

— Еле-еле три узла! — объявил капитан.

Против них было все — не только ветер, но и приливные течения. «Гром небесный» рыскал так, что приходилось непрерывно перекладывать руль с борта на борт.

— Моей жене сейчас невесело!

Ланнек говорил так в отместку Матильде, но не испытывал злорадства, вернее, никакого удовольствия при мысли, что ее мучит морская болезнь.

Когда прозвонили к обед он повернулся и бросил Муанару:

— Вернусь через десять минут. Если что-нибудь стрясется…

Ему хотелось плакать от бешенства при виде такого пренебрежения ко всем морским традициям, да еще в первом же рейсе его собственного судна. Поэтому он старался ступать как можно тяжелее, придал лицу максимально суровое выражение, а войдя в кают-компанию, сперва отряхнул дождевик и лишь потом повесил его на крючок.

— Моя жена не…

Ланнек не успел закончить фразу: Матильда вышла из каюты и уселась на свое место так же непринужденно, как она сделала бы в их столовой в Кане. На ней было изящное платье из черного шелка, она тщательно причесалась, напудрилась, подкрасила губы.

— Ты не страдаешь морской болезнью?

— Тебя это огорчает?

Он вытащил салфетку из кольца и молча расправил ее. Кампуа подал суп. Ланнек, униженный и взбешенный, окончательно растерялся. Ему казалось, что все на судне смеются над ним, осуждающе следят за каждым его шагом.

Подумать только! Его вынудили предупредить старшего механика, радиста — словом, всех, что мадам угодно кушать один на один с супругом!

Матильда, чуточку бледная, все-таки ела, хотя волнение стало настолько сильным, что по краям стола пришлось установить штормовые планки, чтобы тарелки не соскальзывали от качки.

— И ты не испытываешь ни малейшего недомогания?

— Я же ответила: нет!

Ланнеку показалось, что в синих зрачках Кампуа сверкнул насмешливый огонек, и он разозлился еще больше.

— Так на флоте не делается, — проворчал он, шумно дохлебывая суп и отодвигая тарелку.

— Тем больше оснований начать так делать.

Нет, это было сильнее его: у Ланнека создалось впечатление чего-то ненормального, почти неприличного. Он чувствовал себя смешным, сидя один на один с женой, в то время как его офицерам, особенно Муанару, придется обедать после них, как слугам!

На его взгляд, это подрывало весь установленный порядок корабельной службы.

— И с чего тебе взбрело идти с нами в рейс?

Он ничего не добавил, но на языке у него вертелось:

«Твоя маменька решила присмотреть за своими денежками, так ведь?»

Мамашу Питар, как он именовал вдову, Ланнек не выносил: заодно — всех теток и кузин Питар.

— Чего ты этим добилась?

— А чего, по-твоему, добился ты, оставляя меня на берегу?

Матильда произнесла эти слова в тот момент, когда Кампуа подавал овощи. Ланнек, дождавшись, пока буфетчик выйдет, отложил вилку и в упор взглянул на жену:

— На что ты намекаешь?

— Думаешь, Марсель не воспользовался твоими отлучками?

Матильда даже не подняла глаза на мужа: она и без того знала, что он побагровел. В списке людей, ненавистных Ланнеку, первое место занимали все-таки не мамаша и тетки Питар, а человек, от одного имени которого у капитана закипала кровь.

Марсель!.. И началось это почти сразу. Уже во время их первой встречи на улице в Кане Матильда не преминула осведомиться:

«Вы знаете Марселя?»

Она произнесла его имя так, словно это Иисус Христос или Наполеон и все на свете обязаны знать, кто такой Марсель!

«Какого Марселя?»

«Скрипача».

«Что еще за скрипач?»

«Тот, что играет у Шандивера».

Позже Ланнек вдосталь насмотрелся на этого парня: после помолвки ему пришлось чуть не каждый вечер таскаться с мамашей Питар к Шандиверу и слушать там музыку.

Матильда всегда выбирала столик у самой эстрады.

Щеки у нее розовели. Она шептала Ланнеку:

«Погляди только, как он неистовствует!»

Больше всего, однако, неистовствовал жених, видя, что она неотрывно пялит глаза на этого болезненного молодого человека с вьющейся шевелюрой, а тот, орудуя смычком, томно посматривает на нее.

«Если твой Марсель не перестанет паясничать, я ему рожу расквашу!»

«Какой ты злой! Что ему остается делать, если он влюблен в меня?»

Самое обидное состояние в том, что Марсель точно так же поглядывал на каждую девчонку, завернувшую к Шандиверу.

И теперь в открытом море, на корабле, где хозяин он, Ланнек, она смеет вспоминать какого-то Марселя!

— Повтори, что ты сказала! — с расстановкой процедил он.

— Думаешь, Марсель не воспользовался…

— Для чего воспользовался?

— Для того чтобы ухаживать за мной.

— Это все?

— Женщина, которая целыми неделями живет без мужа…

— Это все?

— Почему все? Разве ты постишься, когда заходишь в Антверпен, Гамбург или еще куда-нибудь, а потом я нахожу у тебя в карманах фотографии девок?

— Не об этом речь. Я говорю с тобой о Марселе.

Ланнек бесился все сильнее еще потому, что знал:

Кампуа, как обычно, стоит в коридоре и все слышит.

— Марсель приходил и утешал меня. Ты ведь об этом спрашиваешь, не так ли? И ты еще упрекаешь меня, зачем я пошла с вами в рейс!

— Ты смеешь утверждать, что…

— Да!

— Что вы с ним?..

— Да, да! Если тебе так интересно, могу уточнить: это у нас с ним было еще до нашего с тобой знакомства.

Теперь ты дово…

Она не договорила. Ланнек вскочил и своей здоровенной пятерней так припечатал ей по щеке, что Матильда стукнулась головой о спинку дивана.

Он отдавал себе отчет, что нанес удар, что жене больно, а Кампуа в ужасе, но прошел по коридору, не заметив парня, буквально вдавившегося в переборку, и выбрался на палубу.

— Кампуа! Мой дождевик и зюйдвестку.

От дождя Ланнеку стало легче. Он шумно перевел дух.

Несколько раз пригладил волосы, натянул дождевик и поднялся на мостик.

— Проясняется наконец? — громыхнул он.

Сирена умолкла, потому что видимость несколько улучшилась. По левому борту можно было уже различить несколько прибрежных маяков, по правому — огни Вальда, около Кале.

С четверть часа капитан молча расхаживал между Муанаром и г-ном Жилем. Наконец колокол позвал офицеров к обеду.

— Можете отправляться оба.

Ланнек вновь остался наедине с рулевым, застывшим у штурвала. Чтобы заглушить свое лихорадочное возбуждение, дважды определился, хотя это было излишне: он достаточно хорошо знал здешние воды. Затем приказал изменить курс чуть влево — в таком положении относительно волн его судно сильнее качает.

Может быть, хоть теперь морская болезнь проберет Матильду!

Когда полчаса спустя офицеры вернулись на мостик, они застали капитана в обычной позе — он стоял, прильнув лбом к затуманенному стеклу.

— Предстоят неприятности, Муанар.

И, встретив удивленный взгляд старшего помощника, пояснил:

— Нет, я не про судно. Я про свою жену.

К одиннадцати ветер еще больше посвежел, и «Гром небесный» с тяжелым грохотом стал взрезать одну волну за другой. Машинам пришлось дать малый ход. Судно было недогружено, поэтому на каждой волне винт обнажался и работал вхолостую.

Туман, правда, рассеялся; но зато всюду была вода — на палубе, на лицах, на дождевиках, в табаке Ланнека, в его трубке, которая то и дело гасла.

Муанар ушел спать — в полночь ему на вахту. Г-н Жиль от нечего делать слонялся между мостиком и радиорубкой, всякий раз принося свежие новости.

— Поль говорит вон с тем судном, что виднеется по правому борту. Это голландец. Идет домой с Черного моря. У Поля на нем приятель третьим помощником…

В тесной радиорубке гудело динамо, и кривой радист неподвижно восседал за аппаратурой — на голове наушники, рука на ключе.

— Булонский порт запрашивает все суда, не встречался ли им рыбачий баркас. Должен был вернуться еще в полдень. Где сейчас — неизвестно…

Уж не тот ли это баркас без огней, который они заметили под вечер?

Ланнек налил себе кальвадоса, угостил второго помощника. Несколько секунд они простояли со стопками в руках, и Ланнеку показалось, что молодой человек смотрит на него не без любопытства.

— Что ты на меня уставился?

— Я? И не думал!

— Ну да, я рогат. Что в этом особенного?

Ланнек швырнул пустую стопку за борт, облокотился о поручни и внезапно нахмурился: он начисто забыл об истории с призраком, а теперь, у него на глазах, с бака на камбуз шествовал человек, закутанный в простыню.

Человек поднял голову, заметил капитана и хитро посмотрел на него, словно говоря: «Видите, я же выполняю приказание!»

Это был боцман, тащивший окорок на место.

Ланнек взглянул на маяк в Кале и опять перегнулся через поручни. Интересно, как отреагирует феканец.

Неожиданно с камбуза долетел вой, настолько жуткий, что одна из коров, порвав путы, вскочила на ноги.

На палубе вновь появилась белая фигура, только на этот раз под простыней уже не угадывался силуэт человека, а билось нечто бесформенное, отчаянно пытаясь выскочить из своего савана.

— Сходите узнайте, что там такое, — приказал капитан г-ну Жилю.

Железо палубы звенело под копытами удирающей коровы, за которой гнался один из матросов.

Только рулевой как вкопанный стоял у штурвала, время от времени вопросительно поглядывая на капитана.

— Пусть вызовут Муанара: у него ключи от Аптечки, — раздался внизу голос Жиля.

Ланнек больше ничего не видел. Белая фигура исчезла в недрах корабля. До капитана доносились только шаги, хлопанье дверей и монотонные завывания, которыми сменились первые вопли.

Капитан терял терпение: свой пост он оставить не может, а с рапортом никто не идет.

Вдруг он вздрогнул. Рядом с ним выросла мрачная фигура. Это был феканец. Никогда еще лицо его не напоминало так сильно трагическую маску.

— Ты что тут делаешь?

— Пришел проситься под арест.

— Что? Ты убил боцмана?

Буфетчик покачал головой, изо всех сил стиснув сплетенные пальцы.

— Признавайся живо, что ты натворил.

— Я думал, призрак придет опять… — начал нормандец, сглатывая слюну после каждого слова. Сейчас он больше походил на деревенского дурачка, чем на нормального человека.

— И выстрелил в него?

— У меня не было пистолета.

— Ну? Да отвечай же, гром небесный!

— Я поставил на дверь котел с кипятком… Если мне полагается тюрьма — сажайте.

Глаза его сверкали. Быть может, парень даже счастлив, что с него свалилась непомерная тяжесть, — теперь он больше не верит в привидения.

— Иди спать.

— Меня посадят?

— Иди спать.

Боцман по-прежнему стонал, но уже с перерывами, — очевидно. Муанар оказывает ему первую помощь: старший помощник как-никак сдал экзамен на санитара.

— Жиль! — заорал капитан.

Парижанин не заставил себя ждать. Вид у него был полутрагический-полунасмешливый.

— Ну что?

— Голова у боцмана — форменный помидор: на него выплеснулся целый чан. К счастью, это был уже не кипяток — за несколько минут вода поостыла. Но Кампуа выбрал самую большую медную посудину, и боцману раскроило лоб.

— Рана глубокая?

— Муанар всерьез предупредил: не перестанет орать и вырываться, придется снять всю кожу с черепа. После этого бедняга стих, но глаза у него все равно безумные…

— Капитан! — раздался несмелый окрик.

Ланнек обернулся. Рулевой, по-прежнему не отрываясь от штурвала, робко указал подбородком на два огня — зеленый и красный, вспыхнувшие в нескольких кабельтовых, прямо по курсу.

— Лево на борт!

А еще через несколько секунд так близко, что в курительной первого класса почти отчетливо различались фигуры пассажиров, мимо «Грома небесного» пронесся английский пакетбот Индийской линии.

4

Ланнек подходил к Муанару, притворяясь, что думает о чем-то другом, но пряча глаза. Покашливал, набивал трубку или поглядывал на море, словно высматривая ориентиры, и вдруг выпалил:

— Вот что, Жорж, не будем себе портить кровь.

В Гамбурге я от нее отделаюсь.

Чаще всего происходило это на мостике, но стоило Ланнеку увидеть старшего механика за проверкой одной из лебедок, как он засовывал руки в карманы, напускал на себя озабоченный вид или, напротив, беспечный и, уступая непреодолимой потребности поговорить, спускался на палубу.

— И здорово же, наверное, она мучается от морской болезни, старина!

Море оставалось таким же суровым: погода пасмурная и холодная, штиль тут же сменялся ветром и дождем.

Когда «Гром небесный» проходил мимо банок, а они здесь разбросаны повсюду, толчея так встряхивала судно, что все швы скрипели.

Коровы вот уже двое суток не вставали с места и ничего не ели; челюстями они, правда, еще двигали, но не для того, чтобы жевать, а лишь давая выход струйкам липкой слюны.

Боцман, чья забинтованная голова напоминала размерами водолазный шлем, давал им черный кофе, перечное семя, но безуспешно: животные поглядывали на него тусклыми, безнадежными глазами.

— Слушай, Жорж, как бы ты поступил на моем месте?

Ланнек молчал час-другой, затем его прорывало. Он заговорил о жене даже с боцманом, весело бросив:

— И достанется же моей зануде при шквале!

Ему не отвечали, отводили глаза, бормотали что-нибудь невнятное.

Муанар имел жену и троих детей, старший из которых сдал в этом году экзамен на степень бакалавра. Старший механик был вдовец, а у боцмана жена содержала бакалейную лавочку где-то в Нормандии.

Ланнек не пускался в подобные разговоры только с одним человеком — кривым радистом, и тот со своей стороны держался подчеркнуто официально, словно находил поведение капитана отвратительным.

А ведь Ланнек не делал жене ничего худого! Он только не ел вместе с нею — ей подавали отдельно, за полчаса до остальных. Все время она проводила в каюте, поэтому муж не видел ее уже два дня — с самой пощечины.

По его мнению, он вообще слишком беспокоился о ней. Спускаясь в кают-компанию, бросал взгляд на стол и по тарелкам определял, ела Матильда или нет.

— Она не больна? — осведомился он у Кампуа.

— Кто его знает. Если и больна, все равно, по-моему, не скажет — очень гордая.

Точь-в-точь мамаша Питар, черт побери! И бывают же такие бабы — с виду ничего особенного, а уж характерец! Впрочем, какой там характер! Просто ослиное упрямство.

Ланнек вернулся к прежним привычкам. В море он не брился, умывался наскоро и полдня расхаживал с непристегнутыми подтяжками. Питался он теперь опять вместе с остальными офицерами и, помня, что Матильде слышен каждый звук в кают-компании, держался развязно и шумно.

— Ну, ребята, выше нос! Скоро Гамбург. А я знаю там кое-какие злачные места и одну шикарную блондиночку…

Произнося свою тираду, он свирепо поглядывал на запертую каюту, потом на сотрапезников, прятавших улыбки.

— Составишь компанию, Муанар?

Муанар отделывался неопределенным жестом: все знали, что он никогда не сходит на берег. Старшему помощнику взбрело в голову изучить идеи Эйнштейна, он накупил кучу книг по теории относительности и с головой зарылся в них.

— Ничего ты в этом не поймешь! — подтрунивал Ланнек.

Вероятно, он был прав, но Муанар твердо решил кое-что понять.

Ланнек шумно ел, затем опять вперился в дверь каюты и неожиданно выпаливал:

— Понимаете, женщины — это годится только сами знаете для чего. Во всем остальном цена им не больше, чем старому ящику, болтающемуся на волнах.

Он стоял вахту вдвое больше, чем ему полагалось.

Отсылал Муанара спать или заниматься математикой, часами не покидал мостика, и рулевой слышал, как капитан разговаривает сам с собой.

— Ну и ну! Опять шквал! — вздыхал Ланнек, посматривая на небо.

Он думал о Матильде. Сидит, наверное, бледная у себя в каюте, и, как ни крепится, ее все равно рвет. Правда, минуту спустя он уже расспрашивал феканца:

— Не заболела?

— Не звала.

Слишком уж она гордая! Да, слишком: даже если соврала, ни за что не сознается.

Борьба со встречным ветром отняла не один день, но «Гром небесный» вошел наконец в устье Эльбы в поднял сигнал для вызова лоцмана из Куксхафена.

Было утро. Оно не успело окончательно стереть с неба тьму и по берегам еще горели цепочки фонарей Моросил мелкий холодный дождь. К борту подвалила моторка, лоцман в зеленой форме поднялся на палубу, взошел на мостик и по-военному вскинул руку в приветствии.

Между буями, обозначающими фарватер до самого Гамбурга, несколькими колоннами, словно муравьи, ползли суда; насыщенный копотью воздух был пронизан гулом дизелей и уханьем машин.

— Поднеси стаканчик фрицу! — приказал Ланнек и спустился к себе в каюту.

Таков был ритуал. Когда судно входило в порт и лоцман поднимался на палубу, Ланнек уступал свое место Муанару и тщательно приводил себя в порядок, как делают рабочие воскресным утром. По каюте мгновенно разносились ароматы мыла, одеколона, крема для бритья, а Кампуа заранее выкладывал на койке крахмальную рубашку, тугой стоячий воротничок, пристежные манжеты и самый новый костюм капитана — штатскую тройку с брюками в серую полоску.