— Конечно! — кричит Таня. — А кто со мной будет заниматься по математике?

— Ну вот, — вздыхает групорг, — опять за рыбу гроши. Что у тебя с математикой? Ты же говорила, что подготовилась!

— А теперь не уверена! В комплексных числах по алгебре — не уверена. — Таня начинает загибать перемазанные чернилами пальцы. — В исследованиях уравнений высших степеней — не уверена, в обратных круговых функциях по тригонометрии — тоже не уверена, а по стереометрии у меня вчера не вышел объем призмы…

— Ничего, Николаева, — ободряет кто-то, — похороним с музыкой! Гроб себе заказала?

— Ти-ше!! — кричит Земцева. — Дежнев! Таня ведь занималась в твоей группе — в чем же теперь дело? Ведь ты мне сам сказал, что группа к испытаниям готова!

— Так она и была готова! — с отчаянием в голосе отвечает Сергей и оборачивается к Тане. — Ведь мы же с тобой еще в воскресенье все это делали — и объем призмы, и объем пирамиды, и…

— Ну вот, а вчера у меня призма опять не вышла! — капризно отзывается Таня. — Тебе так трудно объяснить мне все это еще раз?

— Ладно, — машет рукой Людмила, — ну тебя совсем. Инна, ты можешь позаниматься с Лихтенфельдом?

Инна Вернадская, прозванная «профессоршей» не столько из-за громкой фамилии, сколько из-за отличной успеваемости и единственных в классе роговых очков, спокойно кивает. Конечно, почему бы ей не позаниматься, у нее-то самой отличный аттестат уже почти в кармане.

— В общем, товарищи, — кричит Земцева, — я вам все-таки не нянька — это уж вы и сами можете решить, кому с кем заниматься в остающиеся дни! Но только я, как групорг, категорически настаиваю на одном — никаких шпаргалок на испытаниях, по крайней мере у комсомольцев! Ваша комсомольская совесть…

Игорь Бондаренко снисходительно усмехается, держа руки в карманах и покачивая носком блестящей модельной туфли. Буза все это — со шпаргалками, без шпаргалок… взрослые люди, а устроили «на лужайке детский крик» из-за такой ерунды. Дурак он, что ли — идти на испытание незастрахованным и рисковать остаться без мотоцикла. Старик обещал твердо — мотоцикл в обмен на аттестат. Законная сделка, товарообмен по всем правилам. А мотоцикл — игрушка, новенький немецкий ДКВ, второго такого случая не представится. Адик достал его в Черновицах и продает теперь только потому, что позарез нужны «пети-мети». Нет, комсомольская совесть пускай полежит в кармане, рядом со шпаргалками. А Людка-то дура — какая девочка, пальчики оближешь, и не находит более интересных занятий…

— Послушайте, послушайте! — встает Лена Удовиченко. — Я вот что предлагаю: давайте в перерывах между испытаниями собираться как можно чаще. Назначим место — ну, хотя бы в парке — и будем приходить туда. Кто хочет — просто отдыхать, а у кого возникнут какие-нибудь трудности — так легче же вместе! Девочки, правда, давайте, чтобы это было организованно!

— А мальчикам с вами нельзя? — басит кто-то.

— Можно, если без футбола!

— А вы чтобы без сплетен!

Людмила смотрит на часы и хлопает в ладоши:

— Товарищи, мы болтаем уже десять минут! Я считаю, что Лена придумала замечательно, давайте так и решим…

— А что, «явка обязательна»?!

— Нет, зачем же! Просто кто хочет, кому это будет интересно. По-моему, так можно сочетать отдых с повторением, ведь правда? Давайте договоримся так: вот сегодня сдаем, а завтра с утра приходим в парк, ну, скажем, к оркестру. Там днем никого не бывает, есть скамейки — можно даже писать — и если дождь, то можно забраться в раковину…

Володя Глушко на минуту приподымает взлохмаченную голову, прислушивается рассеянно и снова наклоняется над партой. Перед ним целая пачка вырезок, одолженных одним парнем из девятого. Бормоча что-то, он переписывает себе в блокнот: «Англия — Хаукер „Тайфун“, истребитель, скорость макс. 650 км/час, мотор Н-образный, „Нэпир-Сэйбр“, мощн. 2400 л.с.». Он изумленно ерошит волосы. Две с половиной тысячи, что-то потрясающее… что ж это — выходит, Мишка тогда был прав? А он сам доказывал, что двигатели внутреннего сгорания достигли уже своего потолка удельной мощности и авиационный двигатель больше полутора тысяч будет практически неприменим из-за своих габаритов, а следовательно, остается одно — переводить авиацию на реактивное движение. А вот англичане, собаки, построили теперь этот Н-образный «Нэпир». Хоть бы одним глазком поглядеть, как такая штука может выглядеть… Володя вздыхает и для практики бормочет по-английски: «Ту саузенд фор хандред эйч-пи…» «С-саузэнд», — шипит он старательно, по всем правилам прижимая кончик языка к верхним зубам. Т-т-саузэнд! Д-заузэнд! Нет, пластинка произносит все же как-то иначе. Проклятый звук, никак его не отработаешь.

Косыгин с Улагаем виртуозно курят на «Камчатке» — дым уходит куда-то под парту и потом в окно, и никто ничего не замечает. Впрочем, сегодня можно было бы покурить даже и не втихую, если бы не Земцева. Эта разве позволит!

— …а я уже договорился, — рассказывает Улагай, — как сдам — сразу пойду оформляться. Идем вместе, лопух! Завод еще тот — чистенький, светлый, это же тебе оптика, а не жук на палочке. Освоишь профессию в два счета, может, через год будешь уже по шестому разряду получать!

— Сам ты лопух — мне ж в этом году призываться, не знаешь, что ли…

— Верно, тебе же призываться, — сразу остывает тот. Он с завистью посматривает на приятеля. — Слышь, Женька, а ты куда хотел бы попасть?

— Спрашиваешь! Буду проситься в бронетанковые, куда ж еще. Дурак ты, что с нами в воскресенье в лес не пошел — мы аж до танкодрома дошли…

— Так вас туда и пустили, — недоверчиво говорит Улагай.

— Чего, мы на самом танкодроме не были, я не говорю! А через овражек смотрели, никто нас оттуда не гнал. Танк видали — новый какой-то, ох и интересный! Такой, понимаешь, низкий, и башня грибом. А экипаж четыре человека, я видел, как вылазили…

— Так уж и новый! — Улагай явно не может примириться с мыслью, что Женьке удалось повидать новую технику, хотя бы через овражек. — Наверняка старый, просто ты раньше никогда таких не видал.

— Может, и старый, — неожиданно мирно соглашается Косыгин, хотя твердо убежден в обратном. Просто ему становится вдруг жаль приятеля: на танкодроме не был, ничего не видал, и вообще парню не везет. Все ребята уходят в армию, а ему придется работать. Чего уж лишний раз огорчать человека!

— Знаешь, — говорит он, — мы вот с тобой, как освободимся, сходим туда вместе. Когда-нибудь в выходной. Может, снова увидим. Слышь, Колька, а ты почему так уж уверен, что не пройдешь комиссию?

— Так мне сам врач и сказал. С таким зрением, говорит, в армию не берут. И слушать не хочет…

— Вот формалист, зараза, — сочувственно качает головой Женька. — А жаль, скажи, нам бы с тобой в одну часть…

Таня присоединяется к группе девушек, обсуждающих объявленные темы сочинений. Идет спор, что легче — «Поэтическое мастерство Маяковского» или «Молодое поколение в пьесе А.П.Чехова „Вишневый сад“«.

— Самая легкая тема, девочки, — заявляет Маша Арутюнова, — это «Образ Давыдова в „Поднятой целине“ Шолохова». Сколько мы этот образ разбирали — уж прямо по косточкам…

— Поэтому-то она и неинтересна, — говорит Таня. — А раз неинтересна — значит, и работать над ней будет труднее…

— Вот так так! — перебивает ее Галка Полещук. — Легче, а значит, поэтому и труднее?

— Именно так, Галочка, — с язвительной вежливостью отвечает Таня. — Для успеха творчества необходимо, чтобы оно прежде всего захватывало самого автора. Вы не согласны? Да вы поймите, девчонки, ведь это тоска — сидеть над скучной темой и тянуть из себя слово за словом. Правда! А если тема интересная, так у тебя столько мыслей сразу появится, что и шести часов не хватит их изложить!

— Дурочкой я была бы, сидеть над сочинением шесть часов. — Галка Полещук пожимает плечами. — Часа за два-три напишу, и хватит. Лишь бы на «хор». Да, вот если бы попался Давыдов…

— Знаешь, это с твоей стороны просто нечестно! — вспыхивает Таня. — Я понимаю, когда не можешь, — я вот по математике если и засыплюсь, так только потому, что действительно ни бельмеса не понимаю. А знать и не хотеть — это просто нечестно по отношению хотя бы к Сергею Митрофановичу! Ну, напишешь серенькое сочинение, — ты думаешь, ему приятно будет? Для него ведь каждая отличная оценка — это радость! Человек на нас столько труда положил…

К Игорю подсел Володька Бердников. Это приятели, они всегда вместе не только по алфавиту в классном журнале.

— …пластиночки у нее — закачаешься! Целый альбом, все из Прибалтики…

Бондаренко со скучающим видом — выпятив подбородок и брюзгливо опустив углы рта — поправляет галстук и прищуренными глазами обводит группу девушек у окна.

— Из Прибалтики? — спрашивает он. — Рижские пластинки бывают ничего… А Лещенко у нее есть?

— Лещенко? А кто это?

— Эх ты, дитя социализма… — Игорь подавляет зевок. — Забреди как-нибудь к Адику, он тебе прокрутит… Ему из Черновиц привезли, бухарестская запись. В субботу у него будешь? Заходи, не пожалеешь. Послушь, Воло, а Танька-то как цветет, а? Посмотри на нее и призови на помощь фантазию… С изюминкой девочка, скажешь — нет? Мне говорили, она собирается расписаться со своим пролетарием? — Бондаренко говорит негромко, скучающим тоном. — Жаль… Уж он-то ее окунет в советский быт. Вот уж действительно… «зачем плебея своего младая любит Дездемона?» Капризы жизни, Воло, капризы жизни… Вообще тоска берет. Скорей бы развязаться с этим балаганом, получить аттестат… а там я на мотоцикл — и в Крым, с какой-нибудь фифой на багажнике…

Бердников завистливо посматривает на своего блестящего приятеля: у него самого нет возможности ни получить мотоцикл, ни закатиться в Крым «с фифой на багажнике».

— Охота была покупать мотоцикл на одно лето, — говорит он. — В сентябре все равно забреют, там уж не покатаешься.

— Кого забреют, кого не забреют, — тем же ленивым тоном загадочно отзывается Бондаренко.

Сергей перечитывает полученное сегодня письмо из Тулы. Доехали благополучно, все в порядке. Мамаша зовет летом хоть на месяц — верно, не без умысла. Конечно, съездить нужно будет… Но только как с Таней? Шутка сказать — не видеться целый месяц… Разве что поехать вместе — пожила бы там в гостинице… а мамаше ничего не говорить. Хотя нет, почему же не говорить? Скрывать нечего — приехали и приехали, в чем дело… Нужно поговорить с Танюшей, она, конечно, не откажется.

Сергей прячет письмо в карман и подходит к группе девушек, но Таня слишком увлечена спором. Постояв рядом, он вдет покурить в сад. Сегодня можно попросить огонька у самого завуча!

— …ну правильно, Маяковский труднее, — скороговоркой картавит Таня, — но ведь я же сказала, что важно, прежде всего, чтобы тема была интересной! Если она просто трудная, но не интересная — кто же за нее возьмется? Конечно, Маяковский труднее, но эта тема, по-моему, какая-то отвлеченная. Анализ поэтического мастерства! А о молодежи из «Вишневого сада» можно сказать гораздо больше, ведь у Чехова, пожалуй, во всем его творчестве один проблеск — Аня и Трофимов, понимаете? Трофимов говорит: «Пусть я сам не дойду, но по крайней мере укажу дорогу другим» — это же ключевая фраза, девчонки, это как раз то, на что надеялся Чехов! Ведь об этом можно столько интересного написать…

— Ой, девочки, что мы всё спорим сегодня, — вздыхает Ира Лисиченко, прищуренными от солнца глазами глядя в окно. — Ведь сегодня последний день, подумайте! Ну, до конца испытаний мы еще будем бывать в школе, но вот так — в классе — больше уже никогда в жизни…

Все затихают, словно эта мысль до сих пор не приходила никому в голову.

— А что, если отметить это как-нибудь? — предлагает Наташа Исакова. — Ну, собраться всем после уроков, всем классом, пойти куда-нибудь погулять, что ли…

— Правильно, девочки, — поддерживает Земцева. — Выпускной вечер — само собой, но отметить сегодняшний день тоже нужно…

— Чего отметить, а? — спрашивает подошедший Гнатюк. — О чем это вы, девчата? Если с выпивкой, то я — за!

— Не дурачься, пожалуйста, — строго говорит Людмила. — Лучше возьми и проведи опрос среди мальчиков — кто хочет собраться сегодня после уроков, будем провожать последний день учебного года. Хорошо?

Тридцатое мая. Кончилась первая декада экзаменов. Очень жарко, на улицах продают мороженое, белый возок дежурит у калитки 46-й школы, и толстая тетя Гана не жалуется на недостаток покупателей. В сквере на площади Урицкого зацвели тополя — еще несколько дней, и по асфальту закружится легкий пух июньских метелиц.

Да, послезавтра уже июнь, июнь тысяча девятьсот сорок первого года. Война еще далеко, но ее чадное пламя медленно расползается по земному шару, ползет и ширится подобно кругам от камня, брошенного преступной рукой в сердце Европы. Гибнут люди и корабли в Атлантическом океане, днем и ночью ревут под Тобруком пушки фельдмаршала Роммеля, в пустынях Ливии и Киренаики песок заносит рваное железо мертвых танков и тысячи могил — тысячи безымянных могил, в которых, не долюбив, не доучившись, не прожив и трети отпущенного человеку срока, лежат парни из Шеффилда и Тосканы, из Бремена и Мельбурна…

Война спущена с цепи, но пока еще повинуется тому, кто это сделал; армии «Оси» наступают в Северной Африке, наступление в Греции завершено, окончательная ликвидация последних опорных пунктов англичан на Крите — вопрос дней; траурное знамя со свастикой реет над десятью покоренными столицами. Сейчас, в начале лета сорок первого года, пути и сроки войны определяет Берлин.

Фактически лето уже началось, хотя до солнцестояния еще целых три недели. Давящая, словно предгрозовая жара изнуряет и днем и ночью. В такую погоду только не хватает сдавать выпускные экзамены!

Таня совершенно извелась за эти дни, потеряла аппетит и сон, под глазами у нее опять появились синие тени, и уже зловредные соседки посматривали на нее с подозрительным любопытством. К счастью, она находилась в таком ошалелом состоянии, что не замечала этих взглядов.

Сдав очередной экзамен, она плелась домой, принимала душ и заваливалась спать — днем заснуть еще удавалось. Около одиннадцати ее будил Дядясаша, к этому времени он обычно успевал вернуться и приготовить чай. Проглотив стакан почти черного настоя — в этом отношении полковник привил ей свой вкус, — Таня обретала способность соображать и отвечать на вопросы. Да, на этот раз пронесло — тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. Три вопроса, из них один очень трудный, но на него она ответила сразу, а с одним из легких почему-то немножко запуталась — но неважно, комиссия все равно поняла, что она запуталась не по незнанию, а просто от страха… Угу, следующий через два дня. Нет, это не самый страшный — конечно, некоторые разделы механики ей казались очень трудными, но теперь Сережа ей объяснил, — а самый страшный это будет по стереометрии, тут она определенно окажется в собачьем положении. Да нет, это вовсе никакая не грубость, это просто анекдот, и, наверное, очень старый: чем экзаменуемый похож на собаку? — тем, что тоже смотрит умными глазами, все понимает и ничего не может сказать. Вот это ей только и останется — смотреть умными глазами…

После чая она выходила на часок подышать воздухом на бульваре и усаживалась за работу, на этот раз уже до утра. Система была — хуже не придумаешь, но что поделать, заснуть ночью ей просто не удавалось. Утром, когда приходил Сергей, Таня встречала его совершенно измученная, уже мало что соображая. От занятий с полковником — отличным математиком — она отказалась именно потому, что Дядясаша не обладал должным терпением, но теперь оказалось, что терпения не хватает даже у Сережи. То ли его тоже утомили экзамены, то ли он просто беспокоился за нее — трудно сказать. Во всяком случае, занятия их часто прерывались совершенно неожиданными вспышками то с одной, то с другой стороны: стоило Тане чего-нибудь не понять, как он начинал на нее покрикивать, она отвечала тем же, сначала просто так, а потом уже и с горькой обидой.

Из коллективных занятий в парке по проекту Лены Удовиченко, разумеется, ничего путного не вышло. Задумано было хорошо, а на деле совместная подготовка превратилась в «хаханьки и вздоры», как говорила Таня, повторяя полюбившееся ей тыняновское выражение. При этих условиях заниматься математикой лучше всего было, конечно, отдельно, и именно с Сережей; но вот поди ты — даже с ним занятия то и дело кончались слезами.

Впрочем, плакать она теперь была готова часто и по каждому пустяку. Не желающий разгораться примус, тетрадка, завалившаяся за тумбу письменного стола, или оторванный крючок на лифчике — все это были отличные поводы для маленьких истерик; проходили они очень быстро, но оставляли чувство глубокого отвращения к самой себе и еще большее предрасположение к слезам. А впереди было еще почти три недели экзаменационных мук.

Потом наступил перелом — сразу и неожиданно, как обычно случаются в жизни все крупные события. Сдав химию, Таня вдруг сообразила, что благополучно выдержала выпускные экзамены: три оставшихся — немецкий, история и география — ее совершенно не тревожили. Это было шестого июня. К тому же в этот день, как нарочно, изменилась погода и с самого утра было прохладно. Все складывалось теперь просто великолепно!

Они вышли из класса вместе, но Людмила сразу же убежала по общественным делам, — комиссия по организации выпускного вечера уже начала действовать, и сегодня предстояло совещание с девушками из параллельного. Сергей должен был освободиться минут через двадцать. Таня уселась на своей излюбленной скамейке и, злорадно улыбнувшись, раскрыла на середине толстый потрепанный учебник химии. Впрочем, корешок оказался еще довольно прочным. «Ах, так», — сказала Таня и дернула уже изо всей силы, книга с треском разодралась, обе половинки полетели в разные стороны, шелестя страницами. Таня расстегнула на блузочке еще одну кнопку и запрокинула голову, с наслаждением вдыхая прохладный ветер. Уже пахло близким дождем, лапчатые листья каштанов шелестели оживленно, словно вместе с ней радуясь всему тому, что делало жизнь такой прекрасной, — пасмурной свежести, окончанию экзаменов, только что полученному «хор» по труднейшей органической химии. Таня закрыла глаза и от избытка чувств сморщила нос. «Вот с вами — друзья — мы прощаемся вновь — ждем — вас — во Львове! — запела она вполголоса модную „Песенку Львовского джаза“, взявшись за края скамейки и раскачиваясь в такт мелодии. — Вас встретит — горячая наша — любовь — просим — во Львов!..» Если бы не возраст, обязывающий как-никак к известной благопристойности, она, кажется, пустилась бы сейчас в пляс прямо здесь, на аллейке школьного сада.

На крыльце показался Сергей. «Ау-у!!» — звонко крикнула Таня, сложив ладошки рупором. Сергей обрадованно махнул ей и сбежал по лестнице, прыгая через ступеньки.

— Ну, поздравляю! — сказал он, сев рядом. — Видишь, а ты боялась. Здорово ты им выдала! Знаешь, мне прямо расцеловать тебя хотелось.

— Я думала, тебе всегда этого хочется, — с упреком сказала Таня, — не только когда я сдаю эти углеводороды.

— Конечно всегда, — поправился Сергей. — Только кроме тех случаев, когда ты капризничаешь.

— Это было от нервов, правда. Я больше не буду, никогда-никогда.

— Так я тебе и поверил. Слушай, а ты заметила, что ошиблась в одном месте?

— Где ошиблась?

— Ну факт, с перестройками углеродного скелета. Твое счастье, что это было в самом конце и комиссия тебя уже почти не слушала. Они как раз в этот момент о чем-то стали шушукаться, я обратил внимание. Поэтому и не заметили. Смотри — он тебя спросил: «Что дает перестройка прямой углеродной цепи пентана в разветвленную и как этот процесс называется?» — и ты сказала, что это циклизация и она повышает октановое число на тридцать процентов…

— Ну, а что?

— Чудачка ты. Насчет октанового числа правильно, во только это будет изомеризация, понимаешь? A циклизация — это когда углеродистый скелет перестраивают таким образом, что прямая цепь превращается в кольчатую… — Сергей взял палочку и начал чертить на земле вытянутые шестиугольники. — Смотри, вот как из гептана получают толуол…

— Ой, ну их совсем, Сережа, слышать уже не могу про эти гептаны и изобутаны! — Таня отняла у него прутик и затерла подошвой чертеж. — Довольно химии, я даже учебник свой предала казни…

Сергей оглянулся и покачал головой, увидев останки растерзанной книги.

— Тоже, сообразила, — сказал он неодобрительно, — ребята без учебников сидят, а ты дурачишься…

Он встал, подобрал обе половинки, сверил номера страниц.

— Ничего, можно еще склеить. У нас во дворе один парнишка есть, подклею вот и отдам ему. Как-никак у человека пятерка в кармане останется… — Он сложил учебник и аккуратно завернул его в газету.

Таня смутилась:

— Дай мне, я лучше сумею… давай, давай, я же своих пионеров учила переплетать! Я просто не подумала об этом, правда… Слушай, а что Стрелин пишет?

— У него тоже сейчас сессия, полный аврал. А вообще он молодец, вот голова у человека! Ты послушай, я вот тебе прочитаю…

Сергей достал из кармана письмо, развернул густо исписанные листки.

— Где это, подожди… ага… вот, слушай: «…надеюсь, ты внимательно следишь за событиями. Как тебе понравилось то, что произошло 24-27 мая? Помнишь мою теорию о том, что крупные корабли уже отжили свой век? Теперь она подтвердилась блестяще. „Худ“ и новый немецкий линкор „Бисмарк“ считались самыми мощными боевыми кораблями в мире, и их первая встреча кончилась гибелью обоих. „Худ“ погиб и вовсе глупо, — не знаю, известны ли тебе подробности, — от детонации артиллерийских погребов после первого же залпа главного калибра „Бисмарка“ (380 миллиметров). Это мне сказал один наш профессор, он сам военный моряк и в курсе дела. Подробности гибели „Бисмарка“ еще неясны, но факт остается фактом — эта махина тоже покоится на дне (туда ему, собаке, и дорога). Короче говоря, колоссальные затраты труда, миллионы марок и фунтов стерлингов — все это пошло к чертям за несколько часов. Чуешь вывод? Помнишь, я тебе всегда говорил, что основные задачи флота в современной войне (рейдерство на коммуникационных линиях, блокада и пр.) могут с успехом исполняться малыми единицами, в частности подлодками. Я уверен, что так в будущем и будет. А все эти огромные плавучие крепости уже представляют собой слишком удобную цель хотя бы для авиации (ходят слухи, что „Бисмарк“ потоплен именно самолетами-торпедоносцами), и никакая самая мощная система ПВО тут ничего не сделает…» — ну, и так далее. Что ты скажешь, Танюша?

— По-моему, интересно, — не совсем уверенно сказала Таня. — Мне понравилось, как он написал «туда ему, собаке, и дорога», только обидно за собак. Конечно, я не говорю про людей — людей мне жалко всяких, хотя бы и немцев, если они не фашисты. Сережа, а что значит «рейдерство»?

— Ну, это когда корабль выходит в море с заданием топить все встречные торговые суда противника. Это такой морской термин. Нет, я почему тебе это прочитал — ведь ты посмотри, как у него работает голова, а? Понимаешь, Танюша, очень важно, когда человек из всего умеет сразу сделать правильный, важный вывод… Ведь вот я прочитал про это сражение — и не обратил никакого внимания, а Валька сразу смотри какой вывод загнул!

— Ну пожалуйста! — обиделась за него Таня. — Ничего удивительного в этом нет, ты же сам всегда рассказывал, что Стрелин сходит с ума по кораблям! Неудивительно, что он обратил внимание, а ты — нет… Ты ведь интересуешься электротехникой, и я уверена, что если бы ты прочитал что-нибудь важное в этой области, то сразу сделал бы вывод не хуже стрелинского…

Сергей засмеялся.

— Ну чего ты смеешься! Я в этом совершенно уверена. А то, что ты интересуешься мирным делом, а не военным, так это и хорошо. Я уже слышать не могу про войну! Вот имей в виду: если бы ты любил всякие военные вещи — все равно что, корабли или танки или что угодно, — то я бы тебя не любила, вот так и знай! Дядясаша — это другое дело, Дядясаша — это Дядясаша, и никем другим его себе не представишь. А тебя бы я не любила!

— Да ладно, Танюша, я и не собираюсь интересоваться военной техникой, ну ее к шутам. Это ты права, Валька всегда только об этом и думал — водоизмещение, скорость, огневая мощь, радиусы действия — все только применительно к военно-морскому делу. А у меня ведь интересы другие, ты сама знаешь… Я как подумаю, сколько еще нужно нам строить заводов, какие можно создавать автоматические системы, так просто жадность какая-то появляется, честное слово, жизни, кажется, никакой не хватит все переделать… Я, если бы можно было, в институте по два курса за год бы сдавал, лишь бы скорее за работу…

— Интересно, когда бы это ты в таком случае находил время для меня, — вздохнула Таня. — Раз в неделю, правда?

Засмеявшись еще громче, Сергей схватил ее руку и прижал к себе:

— Глупышка, да у меня на все нашлось бы время, как ты не понимаешь! Ты ведь знаешь, Танюша, чем больше уплотняешь время, тем больше его остается! А насчет этого ты не бойся, никогда я не буду интересоваться ни танками, ни самолетами, гори они все синим огнем… Я человек мирный. Ты знаешь вот… Ты только Алексан-Семенычу не рассказывай, хорошо? Так вот, я тебе сознаюсь. Мне ведь в этом году нужно было бы призываться — ну, если бы не семейное положение, а вообще по возрасту пора. Так я, знаешь, не очень с охотой пошел бы… Ты не думай, конечно, что я там трудностей боюсь или что-нибудь такое… Я как раз считаю, что армия этим и полезна — закаляет как-то, делает тебя выносливым. Но понимаешь… просто не лежит у меня сердце к военному делу! Учиться, стать специалистом на все сто, работать — для этого и так жизни никакой не хватит, а в армии что ж — сам понимаешь, что нужно это, а все равно время какое-то получается потерянное, эти годы, пока служишь… А теперь ты скажи честно — вот как я тебе сказал — ты меня презирать теперь не будешь?

— Честное слово нет, Сережа, — очень серьезно сказала Таня. — Как ты мог подумать! Ну как ты только мог подумать, скажи! Я ведь очень-очень хорошо тебя понимаю, правда…

— Ну, ладно… — проворчал Сергей, видимо сам смущенный своим признанием. — Вообще-то хорошего в этом мало…

По широким листьям каштанов над их головой тихонько забарабанили первые дождевые капли, темные крапины появились на дорожке. Шумная кучка одноклассников, обменивавшаяся впечатлениями на крыльце, укрылась в тамбуре.

— Идем? — спросил Сергей.

Таня, умильно морща нос, отрицательно замотала головой.

— Смотри, простудишься, Танюша… У тебя ведь еще здоровье сейчас расшатано. Мне вчера Александр Семеныч на тебя жаловался, говорит — погнал бы хоть ты ее к врачу, что ли, теперь это ведь и тебя касается… А ты что, Танюша, по-прежнему не спишь?

— Ну, сегодня-то я буду спать, как стадо сурков! Вот разве что не засну от радости, что одолела химию? Нет, засну, слишком я устала за это время. Ты чудак, это же все было от нервов! Ни к какому врачу я не пойду, так и знай… Дядясаша хитрый — меня уговорить не смог, так теперь за тебя взялся. Нет, ты вот теперь сам увидишь, как я буду выглядеть. Это все было временно, от нервов. А дождик совсем слабый, смотри… ой, как хорошо, меня эта жара просто измучила… да — вот тебе еще одна причина, пожалуйста!

Действительно, дождь по-настоящему так и не разразился. Скоро он перестал совсем, лишь отдельные капли запоздало падали с крайних веток. Запахло мокрой зеленью и землей. Группа других разделавшихся с химией счастливцев прошла к калитке по бетонной дорожке, не заметив сидевших поодаль Таню и Сергея.

— Тебе уже не хочется меня расцеловать?

— Мне всегда хочется, — ответил он. — А что?

— Тогда пошли.

— Куда?

— Ну, куда-нибудь, я уж не знаю, хотя бы к нам. Здесь же нельзя, правда?

Сергей засмеялся, сорвал ее со скамьи и, обняв, с силой крутнул вокруг себя.

— Ой… — пискнула Таня. — Пусти, задушишь!! Сережа!

Он поставил ее на землю и взял со скамьи завернутый в газету учебник.

— Идем, Танюша. И пожалуйста, застегнись, — строго сказал он. — Ты что — и в классе так была?

— Что ты, Сережа… Я расстегнула за минуту до твоего прихода, правда…