Рядом стоят две машины с государственными флажками СШАи России. Около машин молча курили два шофера. Невдалеке совершали верховую прогулку двое мужчин. У одного из них на груди была приколота Золотая Звезда Героя Советского Союза.
      — Господин генерал, — обратился к нему его собеседник.
      — Не надо, Джеймс. Для вас я просто Александр Сергеевич. Разве в наших отношениях что-нибудь изменилось?
      — Александр Сергеевич, до недавнего времени я тоже думал, что мы не только резиденты разведок, но и близкие друзья, но последние события заставили меня усомниться в вашей искренности.
      — Что вы имеете в виду? — смущенно спросил российский резидент.
      — Давайте не будем притворяться хотя бы друг перед другом и разводить бла-бла-бла. Мы же профессионалы.
      — Джеймс, я, ей-богу, не понимаю, о чем вы говорите.
      — Александр, кончай вешать лапшу на уши. Что это за хохма с фондом Гогенройтера? Какие-то гомики из России? Что за дела?
      — Это ты меня спрашиваешь? Это я тебя хотел спросить! Мне звонят из Москвы и спрашивают, как же ты, сукин кот, фонд Гогенройтера просвистел?
      — Аналогичная история со звонком из Лэнгли. Что будем делать?
      — Я думаю, что таким деньгам все равно крыша нужна, — сказал Александр Сергеевич. — А чем мы с тобой не крыша? — показал он на свою грудь, украшенную орденами и медалями.
      — Крыша? — удивился американец.
      — Руководство. Нам нужно держаться вместе, в одиночку ни один из нас с проблемой не справится. Деньги, согласен, были ваши, но люди-то наши. Ну, ликвидируете вы их — денег ведь все равно не получите. По своим же демократическим законам. Было бы это у нас, мы бы их живо из денег вытряхнули.
      — Да, кажется, мы, как всегда, обречены на искреннюю дружбу и сотрудничество.
      Они ударили по рукам:
      — Паритет?
      — Паритет.
      Шоферы продолжали курить как заводные, наблюдая, как к ним приближаются всадники. Подъехавшие спешились, отдали друг другу честь, сели в автомобили — и машины разъехались, оставив на месте стоянки две кучи окурков, которые тутже подмел седоусый уборщикв форме экологической службы.
      После того как окурки были убраны, уборщик достал пульт управления, похожий на телевизионный, и выключил пейзаж с парком, на месте которого остался гореть неяркий красный фонарик с надписью «standby».

      Большая моторная яхта нарезала круги вокруг скалистого острова, на котором высились стены «Московского Кремля». На палубе рядом с Сашей и Леней стоял невысокий полный молодой человек с толстым портфелем. Вышедший на палубу Валентин с бокалом в руках с нескрываемым изумлением услышал разговор.
      Саша, стоя спиной к острову, говорил молодому человеку:
      — Мне этот остров вообще-то не очень нравится. Но Леня выбрал его, а его желание для меня закон, — сказал Саша, покосившись на Валентина. — Правда, его портит это нелепое сооружение, нуда Бог с ним. Не сносить же его.
      — А с чего вы взяли, что наша кинокомпания вообще продаст вам остров, с Кремлем или без? — В кармане молодого человека зарычал мобильник: он достал его, две секунды слушал кого-то и, категорически сказав: «Перебьется», положил телефон в карман. — Мы имеем тут кое-какие перспективные планы. Первый месяц проката «Вампира» показал, что этот кусок каменного дерьма с Кремлем почище Клондайка. Сейчас пишется сценарий телеварианта на восемьсот серий. Так что остров не продается, — развел руками молодой человек.
      — Нам плевать, сколько это будет стоить, — вежливо сказал Леня.
      — Речь идет о прибыли, которую даже трудно представить. — Молодой человек нарисовал пальцем в воздухе много-много нулей. — Если я вам скажу, сколько это будет стоить, у вас пропадет не только способность плеваться.
      — А сколько из этой суммы, — Леня тоже порисовал нули в воздухе, — достанется лично вам?
      Молодой человек скромно потупился, давая понять, что его доходы — это область интимная:
      — Кино неплохо кормит.
      — Бросьте, Арчи, вы же амбициозный человек. Ну кем вы можете стать в конце концов на своей хваленой студии, если она не обанкротится в один неожиданный момент? — издевательски спросил Леня.
      Саша и Валентин с интересом следили за этим малопонятным диалогом.
      — Членом совета директоров, — честно и не без гордости сказал Арчи.
      — То есть одним из многих? — уточнил Леня. — А мы с Александром предлагаем вам стать губернатором острова Кремль-2.
      Арчибальд взглянул на Сашу (тот многозначительно кивнул) и перевел задумчивый взгляд на остров.
      Раздался звон стекла: из рук Валентина выпал бокал с виски и разбился о палубу.
      — Ничего, это к счастью, — утешил его Саша, не заметив, с какой ненавистью посмотрел на него исподлобья Валентин.

      Саша попал в песчаную яму, и теперь только очень точный и сильный удар позволил бы ему хотя бы сократить разрыв с хорошо и расчетливо играющим сегодня Леней. Он долго выбирал клюшку, пока наконец не остановился на самой своей нелюбимой — с толстым крюком, которая позволяла бить «свечки». Удар получился. Мяч катился по направлению к лунке и при удачном порыве ветра мог даже попасть в нее, что сулило неожиданный выигрыш, но внезапно между мячом и лункой появилась преграда — черный кейс.
      Саша и Леня удивленно подняли головы и увидели бледного от волнения Валентина.
      — Господа, настало время нам серьезно поговорить, — сказал Валентин голосом, не предвещающим ничего хорошего.
      Саша и Леня сели за столик, стоявший под тентом неподалеку. Официант налил чаю со льдом, и они жестом отослали его. Валентин с официальным видом встал возле стола. Друзья переглянулись.
      — Что у тебя там? — спросил Саша, вытираясь махровым полотенцем с монограммой «Саня».
      — Господа, должен с прискорбием заметить, что я жестоко ошибся, и вы не те, за кого себя выдаете, — произнес Валентин и сжал губы «куриной жопкой».
      — Так, это уже интересно, — сказал Леня, пытаясь выиграть время.
      — Да, это очень интересно. Вы вступили в фиктивный брак с целью получить гражданство. Вы никогда не были супругами или даже любовной парой в том смысле, в котором это понимал мой патрон.
      — Это шантаж? — просто спросил Леня.
      — Шантаж, — так же просто ответил Валентин, сразу теряя торжественность.
      — Чего же ты тогда стоишь? Садись, поговорим, — сказал Саша.
      — Как мужчина с мужчиной, — добавил Леня.
      Саша подозвал официанта, тот обслужил Валентина и снова отошел.
      — Насколько я помню, старику нас рекомендовал ты, очевидно, уже зная правду, — пошел в нападение Леня. — Значит, мы тебе были зачем-то нужны.
      — Лень, не дергайся. Мы ему и сейчас нужны. Сколько ты хочешь?
      — Подождите, — обескураженно сказал Валентин. — Я же еще не показал вам видеозаписи и фотографии.
      — Сам их смотри, — ласково ответил Саша. — Пока рука не устанет. Сколько ты хочешь?
      — Пятьдесят процентов, — жестко сказал Валентин.
      — Пятьдесят процентов чего? — недоуменно спросил Леня.
      — Всего, — уточнил Валентин.
      — Но это же… — вскинулся Леня.
      — Это нормально, — успокоил его Саша. — Значит, пятьдесят, а нам по двадцать пять. Я думаю, нормально, Лень, — сказал Саша, давая другу понять, что он что-то придумал. — Да, — обратился Саша к Валентину, — но хотелось бы гарантий, что ты не придешь вечером и не попросишь восемьдесят процентов.
      — Но мы же цивилизованные люди, — с достоинством заметил Валентин.
      — Ах, извини, забыл. Совсем из головы вон, — сказал Саша.
      — Ну, тогда договорились, — подвел черту Леня.
      Валентин поставил на стол кейс, повернулся и пошел.
      Ни Саша, ни Леня не проявили к кейсу ни малейшего интереса, и его вместе с грязной посудой унес официант, взяв за ручку через салфетку, чтобы не оставлять своих отпечатков пальцев.

      Лунной ночью дворец Гугенройтера выглядел как декорация готического триллера: клубы тумана, струившиеся сквозь ветки сада, напоминали о мире ином, где царствует печаль, ибо там известно уже все, что здесь только вынашивается в головах, полных неоправданного оптимизма, там сон предвосхищает явь, а явь выглядит как сон.
      Леня и Саша коротали вечер у камина, скрашивая отсутствие дам присутствием алкоголя.
      За неторопливым распитием под разговор они и не заметили, как в комнате появился посторонний. Он подошел к столику, на котором стояла выпивка, и посмотрел, что пьют друзья.
      Леня и Саша, отвыкшие от хамства, молча изумленно уставились на Золотую Звезду Героя Советского Союза на негнущейся груди темно-синего пиджака гостя, обсыпанного перхотью.
      — Ты кто, дядя? — наконец нашелся Саша.
      — Александр Сергеевич, — сказал Александр Сергеевич, сел в свободное кресло и налил себе водки.
      — Пушкин? — спросил Саша.
      Александр Сергеевич отрицательно покачал головой.
      — Грибоедов, — подсказал Леня.
      — А вот и нет, молодые люди. Моя фамилия — Достоевский.
      — Значит, у вас и здесь все… — Леня показал, что все кругом схвачено.
      Генерал подтверждающе кивнул и ловко опрокинул рюмку.
      — Хорошая штука, — сказал он одобрительно про водку. — А ихнее не пейте. От него не стоит. Ну да ладно. Короче. Я по поводу фонда…
      — Это наезд? — поинтересовался Саша, пугаясь собственной догадки.
      — Ты, сынок, наезда настоящего не видел. — Генерал снова налил себе водки. — Я же к вам не по службе пришел, а по зову сердца. Как русский к русским… — Он посмотрел на Леню и добавил: — Народам. Не по чину кусок хватанули. Да… А чего мы сидим? Выпьем за знакомство.
      Из открытого окна дворца Гугенройтера грянула песня «Ой, мороз, мороз». Несколько тяжелых черных птиц испуганно взлетели со скрюченных веток парка и некоторое время, пока не привыкли к мелодии, кружили над деревьями. Песня плыла над долиной с медленно вращающимися, как во сне, крыльями мельниц, над сонными каналами с уснувшими в ночном тумане баржами.
      — Кстати, о наездах, — начал Леня, в очередной раз разливая полюбившуюся генералу водку.
      — Слушаю, — с трудом сосредоточиваясь, сказал генерал и хотел изящно опереться на сервировочный столик, но тот предательски уехал из-под его руки, и Александр Сергеевич чуть не ударил лицом в ковер.
      — Все ваши заботы рискуют оказаться пустыми хлопотами, ведь фонд может накрыться в любой момент. Есть у нас такой Вилли…
      — Токарев? — моментально догадался генерал.
      — Нет, Педерсен.
      — Ну и что? — спросил беззаботно генерал.
      — А то, — сказал Леня. — Роет под нас, угрожает разоблачить как нормальных мужиков…
      — То есть бабников, — пояснил Саша.
      — А фонд, наш фонд, — уточнил Леня, почтительно приобняв генерала, — этот Вилли Педерсен хочет оставить себе.
      — Хапнуть, — уточнил Саша.
      — А вот это он видел? — Генерал изобразил руками непонятно что.
      Леня и Саша отрицательно помотали головами, Педерсен наверняка ничего подобного не видел, и если бы увидел, то тут же на месте умер бы от ужаса.
      — Мне все про это дело было известно, — привычно солгал генерал. — Все под контролем. Будем работать в этом направлении.

      На стенах кабинета висели портреты сидящих за столом людей с фамилиями, известными всему миру: Толстой, Некрасов, Лермонтов, Пушкин, Шекспир, Диккенс, Хемингуэй, Достоевский.
      Шло оперативное совещание, которое вел Начальник. Фамилии у него не было, вернее, их было столько, что упоминать их все не имело никакого смысла.
      — А теперь товарищ Достоевский доложит нам о ходе операции по фонду Гугенройтера. Пожалуйста, Александр Сергеевич.
      — В настоящее время владельцам фонда Кузнецову и Левину угрожает шантаж со стороны секретаря фонда Вилли Педерсена.
      — Чем шантажирует? — заинтересованно спросил Толстой.
      — Тем, что они ненастоящие гомики.
      — А на самом деле? — спросил Начальник.
      — Конечно, ненастоящие, — ответил Достоевский.
      — Это серьезно, — задумался Начальник. — Какие предложения?
      — Предлагаю задействовать для нейтрализации Педерсена уголовника по кличке Фаренгейт, личного врага Кузнецова и Левина, они его на бабки кинули. И на контору никто не подумает.
      — Остроумно, — поддержал его предложение Начальник. — Но надо ребят выручать: укреплять легенду об их голубизне. Я знаю, что фонд Гугенройтера пытался внедрить в олимпийскую программу какие-то голубоватые виды спорта. Уточните в олимпийском комитете и пообещайте поддержку.
      — Мужское синхронное плавание — это классно, — с неожиданным азартом сказал Хемингуэй.
      — Но, думаю, тут перебарщивать не надо. А как же они на самом деле расслабляются? — поинтересовался Начальник у Достоевского. — Женщины у них есть?
      — Нет, за ними в тридцать три глаза смотрят. Если они окажутся ненастоящими, они тут же потеряют право на наследство. А то и в тюрьму загремят за мошенничество.
      — Это и нам полезно. Агент всегда должен быть на крючке, а то мотивация пропадает, но ребятам надо помочь. К следующему совещанию подготовьте предложения, как и где их свести с женщинами, чтобы не нарушить их статус. Но это все мелочи. А что вы предлагаете сделать с фондом Гугенройтера? Как его использовать? Куда направить эти фантастические суммы? Какова ваша стратегическая задача?
      Достоевский замялся:
      — Я думаю… может быть, на ликвидацию последствий наводнений, лесных пожаров, взрывов административных зданий…
      — Короче, налатаниедыр? — саркастически подвел итог убогих предложений Начальник. — Нет, я думаю, вам надо работать в другом направлении. Попробуйте-ка убедить наших, пусть и бывших, соотечественников выкупить на эти деньги государственные долги России. Попробуйте что-нибудь из патриотического арсенала: родина, дескать, переживает трудные… ну и так далее. Только не пережмите, умоляю. Ато я вас знаю, у вас ни в чем меры нет. Тут вам и ваши связи за рубежом пригодятся, — с намеком сказал Начальник, глядя в упор на Достоевского. — На сегодня все. Все свободны. Авы, товарищ Чехов, останьтесь. Михаил Юрьевич, — сказал Начальник, когда все остальные участники совещания вышли, — хочу вас попросить подстраховать Достоевского. У него был несанкционированный контакт с полковником Джеймсом-старшим. Так что сами понимаете, они вдвоем такого могут наворотить… Гребите все, что попадется, всю грязь, всю подноготную, а для на —
      чала спрячьте куда-нибудь этого Педерсена, пока его не ликвидировал Фаренгейт. Есть у меня ощущение, что он еще пригодится.

      Вася Фаренгейт, сидя за полированным столом, покрытым грязной майкой с символикой спортивного клуба «Спартак», чистил пистолет системы «Макаров» и смотрел телевизор.
      Первый канал Останкино показывал в этот вечер фильм Михаила Ромма «Ленин в 1918 году».
      В это время у Васиного подъезда остановилась черная «Волга». Из машины вышли трое. Они вошли в подъезд и стали подниматься. Один из них поднимался в лифте, двое — по лестнице.
      У Васи зазвонил телефон.
      Вася вытер руку о более чистый рукав спартаковской майки и взял трубку телефона.
      — Вас слушают, — сказал он женским голосом.
      — Василий? Это Саня.
      — Какой Саня? — спросил Вася, продолжая имитировать женский голос. — Я не знаю никакого Сани.
      — Ну, Саня, который тебя с металлом кинул.
      — А, педрила! — нормальным голосом обрадованно закричал Вася.
      — Чем сейчас занимаешься? — донеслось до Васи из телефонной трубки.
      — Сейчас? Макарку купаю, — сказал Вася, любуясь пистолетом.
      — Есть работа по специальности.
      — Где?
      — У нас.
      — У вас? В заднице, что ли? — заржал Василий.
      На том конце провода промолчали. Василий прекратил смех и прислушался; кто-то сказал: «Зачем ты ему стал звонить, ему и так все скажут, что надо», и трубку положили. Васе стало не по себе, моментально пересохло горло, и очень захотелось ссать.
      А на экране телевизора Фанни Каплан косоглазо и близоруко вела прицельную стрельбу по вождю мирового пролетариата.
      В это время в квартиру Васи без стука и звонка вошли трое мужчин в штатском. Они профессионально отсекли Васю от дверей, окон и разобранного «Макарова». Один из мужчин ровным бесцветным голосом спросил:
      — Василий Геннадиевич Нестеренко по кличке Фаренгейт?
      Вася обреченно кивнул головой и протянул руки для наручников. Мужчина достал из кармана и положил на протянутые руки заграничный паспорт, потом международный авиабилет и конверт.
      — Что это? — спросил удивленный Василий.
      — Распишитесь и не задавайте вопросов, — ответили ему и положили на стол четыре ведомости. — Это за авиабилет. Это за паспорт. Заграничный. Это командировочные. Доллары США. Шестьсот шестьдесят. Словами и в скобках цифрой.
      Вася вскрыл конверт и пересчитал доллары.
      — А здесь только шестьдесят, — сказал Вася, думая, не ошибка ли это.
      — Распишитесь, — тихо велел мужчина, и Вася расписался.
      — А это чего? — поинтересовался Вася, приподняв четвертый листок.
      — Браунинг. Бельгийский. Одна штука. Переделан под общеармейский калибр 7.62.
      Стоявший у окна молодой человек достал из внутреннего кармана названный пистолет, добавил к нему длинный глушитель и положил все это перед Васей, собрав разобранный «Макаров» в газету.
      — Вопросы есть? — спросил старший. — Вопросов нет.
      Оперативники выключили телевизор, торшер, проверили газ. Все направились к выходу.
      — Присядем на дорожку, — предложил старший.
      Все сели кто куда. Помолчали.
      — Ну, с Богом, Василий Геннадиевич.

      Валентин с большим букетом цветов, бережно поддерживаемый приятелем, пытался открыть дверь своей квартиры. Хихикая и отталкивая друг друга, они наконец открыли ее и ввалились в прихожую.
      В комнате горел свет. Перед работающим телевизором кто-то сидел в кресле. В его руке дымилась сигарета.
      Педерсен и его притихший приятель осторожно обогнули кресло и взглянули на сидящего. Это был Фаренгейт. Левый лацкан пиджака гостя был аккуратно проколот стилетом, и Вася выглядел мертвым.
      Педерсен застонал и упал в обморок, а его приятель, тихо заскулив, в ужасе выбежал из квартиры.
      Из полутьмы коридора, ведущего в глубь квартиры, вышел Чехов. Он достал небольшой флакон и, открыв его, дал понюхать Педерсену. Тот открыл глаза. Чехов помог ему встать и повел из квартиры.
      Проходя миом кресла, Валентин в ужасе отшатнулся от трупа Фаренгейта.
      В дверях Чехов обернулся и оглядел комнату, проверяя, все ли он оставляет так, как надо.
      В руке Фаренгейта продолжала дымиться сигарета.
      Хлопнула входная дверь.
      Сигарета продолжала дымиться. Наконец огонек добежал до пальцев трупа. Рука трупа дернулась, и мертвец отчетливо произнес: «О! Блин! Сигарету не мог забрать, садюга».
      Сигарета выпала из руки на ковер, и тот начал тлеть. Фаренгейт вскочил с кресла и побежал на кухню в поисках какой-нибудь емкости для воды. К счастью, он нашел там шесть двухлитровых бутылей со «Швепсом». Вася быстро открыл одну из них, плеснул на ковер и тут же пожалел об этом. «Швепс» издавал запах бензина, тлеющий кусочек ковра вспыхнул, и огонь тут же перекинулся на скатерть и шторы.

      За традиционным утренним кофе Леня листал толстую утреннюю газету и вдруг среди фотографий застреленных и зарезанных за ночь проституток увидел знакомую физиономию Валентина Педерсена.
      — Ты только посмотри, что делается! — Леня стал читать газетное сообщение: — Вчера в собственной квартире был застрелен и сожжен секретарь фонда Гогенройтера Валентин Педерсен. Убийство вряд ли можно назвать загадочным, поскольку господин Педерсен был известен в обществе своими экстравагантными сексуальными привязанностями. Полиция получила видеокассету, где во всех подробностях показано это убийство, носящее явно ритуальный характер.
      — Да что ты говоришь? — удивился Саша, намазывая тост мягким сыром. — Ну-ка, дай-ка газету.
      Леня отдал газету человеку в клубном пиджаке с забинтованной правой кистью, и тот отнес ее Саше на другой конец гигантского стола.
      — А-я-яй! Говорил же я ему, — сокрушался Саша, разглядывая фото в газете. — Говорил же я ему: Валя, не снимай мужиков на улице. Ты плохо кончишь. Вот так сдохнешь как собака где-нибудь. Да, Вася? — неожиданно обратился Саша к стоящему за его спиной человеку.
      — Да ну вас, — отмахнулся Вася-Фаренгейт и мелко перекрестился забинтованной рукой.
      В комнату стремительно вошел хмурый Достоевский.
      — Александр Сергеевич! — обрадовался Фаренгейт.
      — Ну что, придурок, олух царя небесного! Простого дела нельзя поручить. Скажи спасибо, что сам жив остался, а не подложили тебя вместо Педерсена. И чего дурака пожалели? Ты хоть видел, кто это сделал?
      — Ну да. Так на квартире Педерсена еще один ждал, до меня пришел. А чего нам делить — цель-то общая.
      — Пили? — деловито спросил Достоевский.
      — Немного. За общие цели.
      — Как же ты с ним разговаривал?
      — А он по-русски, как я, говорит.
      — Ну ладно, Педерсена нет, а это главное. Считай, что второй раз родился, но третьего не будет, если так же работать будешь, уголовная морда. Ладно, выйди, нам поговорить надо.
      — Готов искупить вину кровью, — торжественно произнес Вася и обиженно засопел.
      — Погоди, еще будет случай. — Достоевский махнул рукой и, когда Фаренгейт вышел, сказал: — Есть к вам, ребята, одна просьба.
      — Чья? — спросил Леня.
      — Родины, — торжественно произнес генерал. — Родина стонет под игом зарубежных кредитов. Вот если бы вы выкупили их, то…
      — Но ведь на это сумасшедшие деньги нужны, — сказал Леня, — у нас таких денег нет.
      — Во-первых, деньги у вас есть, — возразил Достоевский, — а во-вторых, надо не так уж и много. Никто ведь всерьез не верит, что мы их отдадим, и долги сейчас можно скупить за половину, а то и за четверть номинала. — Это было произнесено с такой внутренней верой, что, казалось, окажись у Александра Сергеевича сейчас с собой несколько десятков миллиардов долларов, выложил бы за долги России не задумываясь.
      — А что нам с ними делать? — спросил Саша.
      — То-то и оно, — загадочно сказал Достоевский. — Весь мир зиждется на корысти и обмане, а вы продемонстрируете новый, духовный подход к экономике. Выкупите, например, эти долги и… — Александр Сергеевич замолчал, подбирая слова, которые дошли бы до самого сердца Саши и Лени.
      Друзья переглянулись.
      — И что? — настороженно спросил Леня.
      — И не предъявите их России, ну, хотя бы лет, скажем, пять — семь, чтобы страна задышала, средний бизнес закрутился, бюджетники бы одежду себе могли купить, а не только еду. — Кадык Александра Сергеевича задрожал, но генерал подавил волнение и глубоко вздохнул, прогоняя подступившие слезы.
      Друзьям стало неловко от своей черствости и скаредности.
      — Но ведь мы тогда заморозим огромные средства, которые должны быть направлены на развитие гейской цивилизации. Это наш долг перед покойным Гугенройтером, — очень осторожно, стараясь не обидеть Достоевского, заметил Леня.
      — Мы понимаем ваше положение, — согласился Александр Сергеевич, — и готовы всячески поддержать любые ваши начинания по развитию этой цивилизации. Мы, например, будем содействовать вашей инициативе внесения в олимпийскую программу некоторых видов спорта, отсутствие которых можно рассматривать как ущемление прав сексуальных меньшинств.
      — Какой еще инициативы? — спросил Саша. — Что вы имеете в виду, Александр Сергеевич?
      — Инициативы фонда Гугенройтера, которая пока тонет в бюрократическом болоте олимпийского комитета. Это насчет включения в олимпийскую программу мужской художественной гимнастики, парных мужских танцев на льду и еще кое-чего по мелочи. Естественно, у большей части руководителей олимпийского движения это вызовет протест, ну так мы их и натянем, — генерал двинул руками, словно натягивал вожжи, — за ущемление прав сексуальных меньшинств. И вашу задницу поможем прикрыть. Сделаем олимпиаду голубой! — провозгласил Достоевский и выпил неизвестно откуда взявшийся у него в руках стакан.
      И через несколько секунд, заев водку маслиной, Достоевский исчез, мгновенно испарившись.
      — Никак не привыкну к его манере появляться и исчезать, — сказал Леня.
      Над столом повисла пауза.
      Взгляд Лени столкнулся со взглядом старика на большой фотографии. После длительной паузы Леня сказал, как бы подводя итог своим размышлениям:
      — Ну что, старик, не ждал ты от нас такого дерьма?
      — Да, доигрались, — язвительно проговорил Саша, — мне вообще перестает нравиться быть мультимиллиардером: такое впечатление, будто я проживаю чью-то чужую жизнь, а не свою. Никаких привычных радостей, не с кем даже поругаться, все, кроме женщин, сразу говорят: «Да, сэр!» — и проблемы как не бывало. А женщины начинают превращаться в навязчивый бред: имея такие бабки, не иметь ни одной бабы! И ни к попу, ни к психоаналитику не пойдешь. — Саша насупился и обиженно замолчал.
      — Ну и что ты предлагаешь? — спросил его Леня, разливая водку.
      — А что тут предложишь? — сказал обреченно Саша. — Назвался груздем, становись строиться.
      Бой курантов полетел над морем, удаляясь от одинокого скалистого острова, на котором таланты и деньги Голливуда построили точную копию Московского Кремля.

      Задуманная Начальником Достоевского операция по скупке государственных долгов России неожиданно для Саши и Лени забуксовала и чуть не встала вовсе. Оказалось, что государственные долги — это вовсе не то же самое, что долги соседей, сослуживцев и друзей. Даже мафия заинтересована вернуть деньги, которые она дала кому-то в долг. И только банки, предоставляющие кредиты государствам, чувствуют себя довольно глупо, если им захотят вернуть долг сполна и вовремя. Не для того давали эти деньги, чтобы возвращать, потому что долг — это влияние на государство, это возможность давления на него, это его зависимость от банка или, точнее, оттого, кому этот банк принадлежит.
      Лене и Саше срочно пришлось преодолевать этот политэкономический ликбез в ходе переговоров, которые поначалу не приносили никакого результата. Подписывались какие-то протоколы о намерениях, рамочные договоры, договоры по блокам вопросов, дополнения к протоколам о намерениях, уточнения к порядку проведения процедуры, уточнения списков участников, но самая головоломная часть переговоров — определение процентов на проценты по договорам о прежних вариантах реструктуризации долгов — стопорилась, и друзья понимали, что над ними попросту издеваются.
      В Москве моментально стало известно об их потугах скупить долги, то есть поднять на поверхность все то, что старательно прятали и топили многие поколения советских и российских чиновников. Москва насторожилась. В Кремль был вызван Начальник разведки и контрразведки, которому было указано на недоработку в плане защиты интересов государства. Начальник вызвал Достоевского.
      — В Кремле знают о переуступке государственного долга, — сказал он тихо, когда Достоевский сел перед ним, раскрыв бумаги.
      — Откуда? — испугался Достоевский. — Мы… — начал было оправдываться он, но Начальник жестом остановил его.
      — Какая разница? Здесь перехлестывается столько интересов, что это все равно должно было всплыть рано или поздно. В связи с этим у меня, Александр Сергеевич, к вам просьба…
      — Готов соответствовать моменту, — торжественно сказал Достоевский, достал пистолет, снял с предохранителя и приставил ствол к виску.
      Начальник нетерпеливым жестом приказал убрать ствол, что Достоевский с облегчением и сделал. Кому охота умирать, даже в генеральском звании?
      — Это вы всегда успеете сделать и без моей просьбы. Я хотел вас попросить о другом: нельзя ли как-то ускорить этот процесс? Одно дело, когда эти долги скупаются, тут можно черт-те в чем обвинить и вас, и, не дай Бог, меня, но когда долги будут у нас, ну, у этих ребят, — поправился он, — мы тогда уже точно можем выступать как спасители России. И здесь никто слова поперек не посмеет сказать.
      — Я понимаю, — сказал Достоевский, как всегда восхищаясь стратегическим гением Начальника. — Разрешите задействовать личные связи? Я до сих пор не решался, но поскольку вопрос стоит так остро, готов пойти ва-банк, однако мне нужны чрезвычайные полномочия.
      — Речь идет о Джеймсе Джеймсе-старшем? — уточнил Начальник.
      Достоевский кивнул.
      — Считайте, эти полномочия у вас есть. Главное — время, не церемоньтесь, обещайте золотые горы, подписывайте все подряд, не теряя время на согласование со мной. Если долги будут у нас — все спишется. С Богом.