— Хочешь заняться со мной любовью? — Полина заглядывает через плечо. Только из ванны — от волос запах ромашки.
      — Нет. — Сосу сушку. Пытаюсь сосредоточиться. Текст замысловат, мысль прихотлива. С налета не одолеть. — Секс с несовершеннолетними — противозаконен. А одноплый — противоестественен.
      — С каких пор, pilforra? Записалась в лигу хранителей семейных ценностей?
      — Ага. — по голой спине скользят, напрягаются. — От твоих жалких сосков щекотно. Поищи Гумберта. Или трахнись с ровесником — спаси от сперматоксикоза.
      Поцелуй в шею. Почти засос.
      — TК hyftК dreqi nga bytha! А что читаешь?
      — Теорию тезаурусной динамики.
      — Бодрийяра?
      — Не выражайся.
      — Huora, разве она не философ? Ta henksha Pidhin.
      Закладываю том пальцем, поднимаю голову. Целуемся. По Бодрийяру.
      — Хочешь поговорить на эту тему?
      Отрывается. Идет вдоль полок, пальчик — по корешкам.
      — Sudmarani! Это правда так интересно?
      — Лучше секса. Многократный оргазм и никаких залетов.
      — Мне бы хотелось, huora…
      — Оргазмов?
      — Залетов.
      Вытаскивает огромный том, садится на пол. Водит пальцем по строчкам. Выходит сексуально — энциклопедия сейчас кончит.
      — А ты залетала, FaЯagЭeta? — поднимает голову.
      — Да.
      — И от кого?
      — Это так интересно?
      — Не хочешь говорить? Shadhu choda!
      — Почему же.
      Пытаюсь читать дальше.
      — От отца?
      Сглатываю. Хочется выпить. Шарю под столом. Запыленный «Glenglassaugh». Самое то. Осторожно глотаю из горлышка. Мягкость и взрыв.
      — Угадала?
      — Почти. — Еще глоток, шаг к откровенности.
      — Неужели от брата? — чертовка сообразительна в своей разратности.
      Хочется запустить бутылкой. Или чем потяжелее — тезаурусной динамикой.
      Смотрит — наивное дитя, вообразившее, что все знает о порочной жизни. Почему они так стремятся туда? Воспитание, а точнее — его отсутствие? Телевидение? Глянцевая мукулатура? Все то, что создает если не норму, то ее ощущение? Допустимость? И вот в одиннадцать лет лопаются целки, а на переменах обсуждается — кто с кем переспал и можно ли залететь, если месячных еще не было. Разварт? Порок? Нет — невинность. Невинность, которая утрачивается не с первым семяизвержением во влагалище подружки, и не с потерей девственности, а с чем-то в душе. Плева рвется там, и внезапно для самого себя ребенок обнаруживает, что стал взрослым. Рай потерян.
      — Jebem ti starog! Зачем?
      Пожимаю плечами.
      — Странный бзик странной девочки — понести от брата.
      — Так это не случайно?
      Случайно. Сколько оправданий в одном слове. Как будто в жизни может что-то произойти случайно. Так могут говорить те, кто предпочитает жить в полусне. Чудо — сон, случай — жизнь. Тот же, кто никогда не спит, всем сердцем желает чуда. Влюбиться в собственного брата? Или, как звучит подобный диагноз в любовных романах, воспылать порочной страстью. Может ли девочка воспылать этой самой страстью? Одно дело — романтическая влюбленность, восхищение, а другое — клубок чувств, похожих на змей в период спаривания — отвратительная путаница желания, ненависти, нежности, страха.
      Вот, пожалуй в чем та самая пресловутая невинность — в спектральной чистоте чувств, в регулярности смены любви и злости, разделенных событием. Каким? Каким угодно. Наивность красок, которая позже безжалостно размешивается на палитре жизни, и никому уже не разобрать, что же он хочет по-настоящему — любви или соленого огурчика. Но без такой потери нельзя начать жить.
      — Когда-то читала статью о детских домах. О детях, которых матери оставляли после самого рождения. Понимаешь, в детском доме их кормили, одевали, давали игрушки, а они лежали в своих кроватках и смотрели в потолок. Без родителей они лишены самого главного — чувств. Не только чувства любви, но и печали, горя, злости, ненависти, в конце концов. Ведь для ребенка главные — его мама, папа. Он учится их любить, он учится их ненавидеть. А без этого ребенок — кукла. Кукла. Большая живая кукла.
      — Почему ты об этом говоришь?
      — Может, хочу оправдать родителей?
      — Разве они виноваты? Ты разве не знаешь, какие уроды рождаются? Ну, не уроды… Дураки.
      — Но ведь душа-то у них есть? А это лучше, чем ничего.
      — Ты меня делаешь старой. Не знаю, как у тебя получается, но я чувствую себя на сорок лет.
      Ставлю бутылку на живот. Ноги на стол.
      — Выскоблили досуха. Абртировал до конца жизни. Все. Ничего не осталось. И никого.
      — А брат? Он разве…
      — Забавно трахаться с собственной сестрой. К тому же, от прыщиков помогает. И от поллюций. Весело иметь сестренку. Во всех смыслах. А если месячных еще не было, то и безопасно. Половое просвящение.
      Гибель богов и утерянный рай. Мистерия, на проживания которой обречен каждый человек. Теомахия квартирного масштаба. Дитя внезапно понимает, что родители не способны сотворить чуда. До переломного момента низвержения богов ребенок может тысячу раз видеть бессилие отца и матери хоть что-то сделать с тем миром, что его окружает. Видеть, но не знать. Самое страшное — знать.
      — Ты еще более чокнутая, чем я. Оторви и брось.
      Помаваю. Стаканом.
      — Ты-то как раз нормальная.
      — Утешить?
      — Оставь. Дай насладиться.
      — Чем?
      — Тоской. По несбывшемуся. Нажми вон там.
      — Здесь?
      — Ага.
      — Что это?
      — Музыка для тех, кто решил совершить самоубийство.
      Полина останавливает, достает диск. Читает.
      — Надо же. То-то хочется по венам полоснуть.
      — В Японии есть обычай совместного самоубийства. Любовников.
      — Зачем?
      — Например, если родители против. Или порочная связь получила огласку.
      — Кончать с собой из-за такой ерунды? Mukatsuku! Плевать-то на родителей. И вообще — на всех нассать. Paizuri!
      — В этом-то и проблема. Нет повода. Нет оправдания. Свобода лишила оправдания жить.
      — Я знаю, что у тебя, Rezurareru.
      — Вот как?
      — Горе от ума. Enfie o dedo no cu e rasgue! Огромное такое горе от огромнейшего такого умища. Перетрахайся хоть со всеми, но мозгов не proyebat\.
      — Завидую тебе.
      — Не надо. Лучше иди ко мне, puta que pariu. Утешу. Приласкаю. Мне сейчас сорок. Нет — пятьдесят. А ты просто ребенок.
      — Иду. Прямо здесь?
      — А можно я ее выключу? А то вправду откинуться хочется. VТ fuder tua bunda e fazer vocЙ beber meu gozo tua puta.
      Пустота наполняется телом. Хоть что-то лучше, чем ничего. Дитя лижется как щенок. Пугливый щенок. Потерянный щенок.
      «Ты вгонишь нас в гроб!»
      «Развратная сучка!»
      «Это все ты виноват!»
      «Какой позор!»
      «Ты знаешь как это называется?!»
      «Я тебе устрою экскурсию по приютам для дебилов! Посмотришь — что тебе предстоит родить!»
      «Я…»
      «Не смей вообще говорить это слово! Ты — ничто!»
      «А этот-то… Этот…»
      «Да брось причитать! Сучка не захочет — кобель не вскочит!»
      «Я ее сама выскоблю. Ложкой!»
      Постылая заевшая пластинка. Пиршество для психоаналитика. Ну, господа, все очевидно. Комплекс Электры вкупе с травматическими переживаниями детства, не считая чувства вины перед неродившимся ребенком, а так же особенности конституции, включая переразвитый клитор. Похотник — вот в чем вся проблема.
      Как просто. Родители жизнь подарили, родители жизнь и сломали. Словно жизнь можно подарить и сломать.

      — Беру пешку, — предупреждает гроссмейстер.
      Деланно вздыхаю, стягиваю второй чулок. Если он и вправду гроссмейстер, то спасение — в форе. Пара чулок, трусики, маечка, юбка, блузка, бантик, серьги и цепочка. Туфли уже не в счет — расплата за пешку и слона. Итого — через одиннадцать взятых фигур наступит полное обнажение.
      — В случае мата проигравший снимает все, — заявляет партнер.
      — Моя очередь, — пешка вместе с носками — долой. Потираю ладошки. Гроссмейстер слегка озадачен.
      — Чай по-адмиральски! — провозглашает он, шлепает босиком, приносит на подносе стаканы, пузатый чайник и бутылку. Разливает, добавляем по ложечке коньяка, размешиваем, по ложечке выпиваем.
      — Предупреждаю, — предупреждаю, — в пьяном виде сносит крышу.
      — Можешь и изнасиловать?
      — Хуже. Могу и не дать.
      Склоняется к доске. Щурится. Точно великан в Блефуско разыскивает ниточку прохода сквозь неприступные для лилипутов скалы.
      Ложечку коньяка, ложечку чая. Адмиралы — тонкие извращенцы.
      — Не думай — ходи. Это же не чемпионат мира, — задираю блузку и топик, трясу бубенчиками. Ноль. Глубокое погружение.
      — Машины убили суть шахмат, — объявляет и на коне взламывает левый фланг. Пара ходов и придется лишиться трусиков. — Они думают, что все дело в расчетах.
      — Разве не так? — коварствую. Странно, но азартно. Точно школьница с парнем села поиграть в бутылочку. Отдавать невинность не то, чтобы не хочется, но желательно создать самцу макисмальные препоны для спаривания. Все бабы — суки.
      Почесывает бородку. Принимает на грудь пару ложек.
      — Знаешь, кто очень хорошо играет в шахматы?
      — Ты?
      — Коряки. Лови.
      — Какие такие коряги? — смотрю на жертвенную пешку, которой уже не суждено стать ферзем. Приподнимаюсь, стаскиваю трусики, аккуратно расправляю и выкладываю рядом с доской. Психологическая атака.
      — Коряки. Чукчи. Эскимосы. Коренное население севера. Какие маленькие, — тычет в бельишко.
      Машу краем юбки:
      — Жарковато. А что им еще делать полярной ночью? Вот и набивают руку. Играют с подружками на раздевание.
      — Не в этом дело. У них нестандартное мышление. Однажды я играл с ихним шаманом…
      — Проиграл?
      Укоризнено смотрит и качает головой.
      — Извини. Виновата.
      Бутылка опорожняется, градус в стаканах повышается.
      — Расчет всегда губит искусство. И спорт. Здесь — допинги, там — «проЭкты».
      Сентенция помогает — гроссмейстер освобождается от галстука. Или ему тоже жарко?
      — Стоит собраться двум интелигентам — хоть для выпивки, хоть для ебли — как страдать начинает современное искусство.
      — Когда я слышу слово «культура»…
      — Геббельс.
      — Маринетти.
      — Вам тоже можно выставить счетик…
      — Нам? Больше не пей. Групповухи все равно не получится.
      — Вам, философам. Беспрестанное коловращение в оскомине концептов. Демократия, тоталитаризм, гомосексуализм.
      — А здесь подробнее.
      — Изволь. Вот только снять чего-нибудь не забудь.
      Получаю слона и избавляюсь от цепочки.
      — Любите вы женщины мухлевать, — смотрит неодобрительно. — А в пупке у тебя ничего такого не припрятано?
      — Припрятано. Но пониже.
      — А смысл?
      — Если просверлить башку в определенном месте и вставить туда серебряное кольцо, то будешь постоянно испытывать эйфорию. Металл раздражает участок мозга, изменяется циркуляция крови — и вот результат.
      — У женщин там помещается мозг? Я был лучшего мнения.
      — Не язви.
      — Извини.
      — Лови и снимай рубашку.
      Смотрит на пешку.
      — Так вот, — сменяю гнев на милость от вида нагого мужского торса, — там, если тебе интересно, колечко трется о клитор. Сто метров хотьбы заменяет одну феллацию. А если по утрам бегать, то мужики вообще ни к чему.
      — Потрясающе. Сорок тысяч лет цивилизации ради того, чтобы заменить мужчин кольцом в клиторе. Так я могу взглянуть на приемника?
      — С какой стати?
      — Шах.
      Фигуры. Костяные солдатики, звери и башни, что маршируют, скачут, передвигаются по черно-белым квадратикам своего царства. Человек — бог им же придуманного плоского мира и, одновременно, раб законов древней игры. Ферзь. Фирзан. Мудрец, средневековой политкорректностью сменивший пол и ставший супругой короля. Могучий трансвестит, чья интеллектуальная мощь Востока вдруг обратилась в сексуальное интриганство Запада.
      — Что думает шахматист о фиграх? — избавляюсь от блузки.
      — Я так и знал, — разглядывает топик.
      Смотрю вслед, щипаю бугорки. Прыщики набухают, обозначая присутствие.
      — Предупреждали.
      — Ничего не думают. Что о них думать, — гроссмейстер тянется к трусикам.
      — В этом вся и проблема. Твои коряки наверняка одушевляют их, — придерживаю бельишко.
      — Если их одушевлять, то как же приносить их в жертву? Игра превратится в побоище. Шахматы — искусство жертвовать многим ради победы. Кстати, именно поэтому шахматисты весьма дерьмовые политиканы.
      — Политиканы гуманнее?
      — Политиканы жертвуют всем ради победы.
      — Предлагаю обмен. Трусики — на подсказку.
      — Хм…
      — Наше дело предложить.
      — Ну, хорошо. Ферзем.
      — Чего ферзем?
      — Ходи ферзем.
      — И это называется подсказкой?
      — Конечно.
      — Тогда можешь продолжать смотреть на трусики.
      — Разве ты не говорила, что я их получу?
      — Нет. Было сказано: трусики — на подсказку. Какая подсказка, такие и трусики.
      — Коварная.
      — Справедливая.
      — Аш шесть. Ферзя на аш шесть.
      — Владей, фетишист.
      — Никогда не думал, что шахматы столь эротичная игра.
      — Надо чаще играть с женщинами. На раздевание.
      — Это убьет игру. Противника надо ненавидеть.
      — Это вдохнет в игру новую жизнь. От дебюта презрения к эндшпилю желания. От борьбы к единству противоположностей.
      — Вот проблема — найти столько шахматисток, чью наготу можно созерцать без содрогания. Кстати, что снимешь теперь?
      — Серьги.
      — Останься в них. Считай, что уже сняла. Фора.
      — Откуда подобное милосердие? Из вычитания политикана и шахматиста? Все отнять многое?
      — Так будет эротичнее. Нагота и сережки. Да, еще кольцо. В клиторе.
      — Ты не из тех извращенцев, что в порыве страсти любят сосать мочки ушей партнерши?
      — А в чем проблема?
      — В соблюдении техники безопасного секса. Можно сережкой ухо порвать. Профессиональная травма веселых девушек.
      — Мужчины все дети. Оральная фаза развития длиною в жизнь.
      — Фрейдист.
      Дети? Это многое объясняет. Лишь дети способны играть с миром и тем самым изменять его. Сколько их было, что вылизывали тело, брали в рот соски, словно в порыве страсти могли выцедить из их пустоты капли материнского молока, спускались вниз и проникали языком во влагалище, точно слепцы, по вкусу выискивающие обратную дорогу домой. Кого, кроме своих метафизических детей метафизическая женщина согласна допустить в свое метафизическое лоно? Неужела сам по себе столь ужасный факт вторжения в нечто сокровенное не говорит о том, что здесь лежат более веские причины, нежели вегетация?
      Традиционно обостренно-брезгливое отношение немцев к выделительной системе человеческого организма породил фрейдизм — моча, экскременты, сперма, смегма человеческой психики, запертые в каменном мешке отхожего места Эго, чей тяжелый дух проникает сквозь предохранительные крышки социального табу и наводит эдипов морок на пресыщенных бюргеров.
      Космическая трагедия неодолимого рока в одночасье стала расхожей пьеской, которую кто не лень готов напялить на собственную тщедушность, выдавая сытую отрыжку и метеоризм за злое наследство эллинского царя, что осмелился убить отца и возлечь с матерью.
      Что породил бы сытый имперский мирок, окажись на месте доктора Фрейда менее брезгливый имярек, которому бы и в голову не пришло привлекать скатологические инвективы в качестве панацеи для молоденьких истеричек-поблядушек?
      Есть нечто здравое в древнейшем из способов избавления от психических недугов — палкой по башке. Или палку во влагалище. Вряд ли кто осмелится отрицать благотворность щедрого семяизвержения в вагину, которая в замысловатой форме истерии так жаждет пенетрации.
      — Ты не поверишь, но шахматами я заинтересовался очень поздно — в пятнадцать лет, когда тщетно пытался овладеть своей тогдашней подружкой.
      Вражеский ферзь при поддержке тяжелой кавалерии и легкой пехоты окончательно раздавил правый фланг обороны и ворвался в тыловой оперативный простор. Так и видятся сверху пылающие деревеньки, угоняемый скот и бабы с юбками на голове. Приходится избавляться от топика.
      — Это как?
      — Комочки…
      — Ну, извини. Не дойки.
      — Как? Гуляли по парку и присмотрели себе местечко в летнем шахматном клубе. Дверь там не запиралась, да и зачем? Кто позарится на расчерченные в клетку столы? Вот там мы и целовались. И все прочее.
      — Жесткий петтинг невинных, но нетерпеливых сердец?
      — Да. Сама ведь знаешь, как быстро взбираешься по дорожке от коленок до трусиков. А затем и в трусики. Особенно когда барышня сидит на столике.
      — И что? Неужели так ни разу и не дала?
      — Не дала.
      — Динамщица. Или сам виноват — плохо девушку возбуждал. Не кончала девушка.
      — Не в этом дело. Что-то меня самого останавливало. Понимаешь… Нет, трудно объяснить… Когда мои пальцы оказывались в ней… почти в ней… нечто происходило… Словно я оказывался в каком-то другом мире. С одной стороны, вот я здесь, тишина, тяжелое дыхание, они прижимается ко мне, подается почти бесстыдно навстречу, обнимает… А я смотрю через ее плечо на эти столы в клетку. Я, конечно, знал как играть, как двигать фигурами, но дальше этого не шло. И вот я увидел… — берет ферзя и передвигает на две клетки.
      — Что увидел? — тру предплечья. Мурашки нетерпения.
      — Игру. Игру в шахматы. Не дурацкие фигурки в клеточках, а нечто цельное, прекрасное, гармоничное, соразмерное. Словно все партии, какие только возможны в шахматах, превратились в божественную деву, что обнимала меня. Как будто муза шахмат снизошла до прыщавого подростка, преобразившись в его подружку.
      — И…
      — Я кончил. Признаюсь честно — такого больше никогда не испытывал. Ни с кем. Это было… это было… полное опустошение. Словно поднялся на Эверест и другие горы стали тебе безразличны. Поэтому я развернулся и ушел.
      — А девушка?
      — Мы больше не встречались. Наверное, она здорово обиделась, что я оставил ее там на столе. Но мне, право, было все равно. Я вернулся домой, упал, заснул, а на следующее утро пошел и записался в шахматный кружок.
      Концентрация коньяка приближается к ста процентам. Ау, адмиралы! Жарко. Раздвигаю ноги, машу юбкой. Жалкий ветерок. Возбудилась. Хочется чего-то менее эфемерного, нежели движение воздуха.
      — И вот что меня изрядно озадачивает, — гроссмейстер задумчиво вертит фигурку.
      Избавляюсь от юбки. От поражения — бантик в одинокой косичке.
      — Что же?
      — Играю ли я потому, что хочу овладеть женщиной, или овладеваю женщиной потому, что хочу играть?
      — Ох уж это мужской сексизм! — чокаемся и залпом добиваем адмиральское пойло. — Овладевать женщиной! Не любить, не отдавать, а овладевать…
      — Так говорят.
      — Как глубокая почитательница аналитической философии, особенно в части семантического постулата и его следствий, не могу не заметить… Ой, щетинка!
      Гроссмейстер приподнимается, разглядывает.
      — Не вижу, — протягивает руку, осторожно проводит пальцем. — Гладко. Хм, колечко…
      Крышу срывает и уносит. Начинается качка. Тело — неуклюжий корабль, переваливающийся в борта на борт, с носа на корму. Мысли — матросы, высыпавшие на палубу и смываемые жадным штормом обратно в стальное чрево. Пена и ветер. Все набухло и сочится. Внутри плескается жидкий адмирал. Съеденные пешки волокут последние лоскутки стыдливости. Доска хлопает клетчатыми крыльями пресованной клетчатки.
      Телом овладевают. Или тело любят? Любить — значит владеть. Значит что-то отбирать, присваивать. Что можно присвоить в ритмичном трении слизистых оболочек?! Иллюзия. Прана. Майя. Наступление. Резкий ввод. Отход. Штормовые волны не дают покоя. Можно ли отличить любовь (пусть даже продажную) от суетливого стремления по-быстрому насытиться? Различить в столь привычных фрикциях мужчину и мелкого хозяйчика, расщепить миллионы лет наследного наслаждения от исполнения вечно женского предназначения оплодотворяться и жалкие тысячелетия сучьей тоски и хандры живой вещицы, игрушки, расписного семяприемника, взыскующего вечной свободы от долга продолжения рода.
      Плачу. Реву. Вою от тоски, что так похожа на оргазм. Вот вам главная тайна — женщина стонет не от наслаждения, это ее плач и крик потери. Что же утеряно? Во имя чего совершается миллионы раз на дню тайные ритуалы оплакивания? Кабы знать — что утеряно… Это почти что отыскать утерянное…
      — Шах и мат… шах и мат… — шепот и тяжесть мужского тела.
      Выползаю и тащусь в туалет. В гальюн. Шторм продолжается. Сажусь. Моча журчит. Семя капает. Кровь сочится.