Захожу в деканат. Баба Катя скучает над развернутой портянкой лекций. Сдаю ведомости, отчитываюсь за переработку, отбираю авторефераты, жалуюсь на жизнь — все как положено.
      — Замуж тебе надо, — стращает баба Катя. — Замуж.
      — Да кто возьмет такую, — кокетничаю. — Ну, буду обед варить, стирать, дети, не дай бог, пойдут, а умище куда девать?
      — Да, — осуждающе смотрит, — мужики нынче умных не любят. И почему дуры все такие женщины? Кто у нас замуж первыми выскакивают? Хорошенькие отличницы? Нет, серые мышки.
      — Угу, — соглашаюсь. — Какой же нужно быть умной, чтобы прикидываться такой дурой.
      — А хочешь я тебя сосватаю? Парень работящий…
      — Бизнесмен? — тоскую.
      — Почему бизнесмен, — обижается баба Катя. — Говорю же — работящий. Китаевед.
      — Так ему, наверное, гейшу надо.
      — Гейши — в Японии.
      Позевываю:
      — Знаю, знаю, баба… ой… Екатерина Дмитриевна. Только… Китаевед и философ… Ох, и гремучая смесь! Хотя… Нефритовый жезл, янтарные ворота, у-шу. Интересно. Только, он, наверное, старый.
      — Ты же его не варить будешь.
      — А что, действительно старый? — прикусываю язычок. Баба Катя смотрит поверх очков.
      Дверь распахивается:
      — А у нас опять лекцию отменили! — сообщение предназначено временно отсутствующей Аминет. Баба Катя поправляет очки, превращаясь из ханумы в цербера, манит пальцем проколовшегося охломона. Загипнотизированный охломон бредет к столу.
      — Какая группа?
      — Четырнадцатая.
      — У вас должна быть «Логика» в триста десятой. Евгений Викторович на месте.
      — Там… там заперто… то есть, там замок сломался…
      — И что?
      — Ну… — охломон мнется. — В прошлый раз мы пришли… А дверь заперта… то есть сломана… Евгений Викторович ее подергал… то есть попытался открыть… Он правда пытался открыть! Но там с замком что-то… Он и сказал, что лекции не будет… и в следующий раз тоже не будет…
      — Так, — мрачнеет баба Катя. — Я сейчас найду вашего… пре-по-да-ва-те-ля и попрошу слесаря открыть аудиторию.
      — Все уже разошлись… — пищит охломон.
      — Обзванивай по сотовому, и что бы все были на лекции!
      — Угу…
      Охломон исчезает.
      — Вот козел, — в сердцах признается баба Катя. — Совсем лекции читать не хочет. Ладно, пойду слесаря в чувство приводить. Посиди здесь пока, хорошо? Аминет дождись.
      — Не переживайте, все устроится, — говорю.
      Через пять минут вплывает Ее Высочество Аминет Трахова. Дал же господь имечко! Она и научного руководителя под стать подыскала — профессор Блягуз Х.У. Даже страшно представить полную расшифровку его инициалов.
      Расцеловываемся.
      Объясняю про бабу Катю. Аминет слушает рассеяно.
      — Ты что? Заболела? — интересуюсь. И правда — лицо бледнющее, прическа а-ля Анна Ахматова. Короче, не феноменолог, а истеричная поэтесса.
      — Ну, можно сказать и так. Кажется, залетела.
      — И не знаешь от кого?!
      Аминет смотрит с укоризной:
      — Почему не знаю? Знаю.
      — Да, ты всегда была порядочной женщиной.
      — Спасибо на добром слове, — грустит. — Слушай, давай по такому делу выпьем! А то совсем как-то паршиво…
      — А тебе можно в твоем положении?
      — Иди в pizdu!
      Аргумент неопровержим. Достаем серебряные стаканчики, разливаем густую муть. Чокаемся и не закусываем.
      — И как это случилось? — муть растекается по телу. Хорошеет.
      — Как-как… Вот так, — Аминет показывает.
      — Сама знаю такую технику, — махаю рукой. Стаканчик сам собой подпадает по струю. — Ты прелюдию давай, прелюдию.
      — Была защита в Шарабанде у Кукселя. Бля… Бля… Бля-гуз, — с неизъяснимым наслаждением наконец выговаривает Аминет, — меня откомандировал. Зря командировал…
      — Еще бы, — сочувствую.
      — Ды я не об этом, — махает рукой. — У этого Кукселя что ни защита, то какое-то преждевременное семяизвержение. Соискатель дрочит, дрочит, но все не в ту сторону.
      — Так ты с соискателем прямо на защите?…
      — Не на защите. И не с соискателем.
      Повторяем.
      — Черных шаров не подкинули. Все похлопали и отправились водку пить. Сидели в Чинарах. Напротив примостился голубоглазик…
      — Голубой? — уточняю.
      — Еще от пидоров залетать не хватало. Нет, нормальный. Вылитый Ален Делон в молодости. Глаза у него… такие… такие… Ну, после ста грамм меня трудно не уговорить, а тут с первого взгляда поняла — это постель!
      — А когда это случилось? — уточняю.
      Аминет задумчиво смотрит в потолок:
      — Представляешь, я разыгрывала из себя идеальную женщину. Только он загрустит, а я ему: «Милый, как ты смотришь на то, чтобы помочь побрить мою киску». Только он в окно засмотриться, а я ему: «Милый, а как ты смотришь на то, чтобы пригласить мою лучшую подружку и покувыркаться втроем»… Только он предложит пойти прогуляться, а я ему: «Милый, а ведь ты еще не опробовал мою заднюю дырочку». И все в том же духе. «Кама-сутра» отдыхает!
      — Так…
      — А еще ему очень мое имя нравится. Представляешь, он сначала подумал, что это мой рабочий псевдоним! Я ему: милый, если бы я была шлюхой, то выбрала бы псевдоним поинтереснее, а так как я всего лишь стерва и блядь, то на такие изыски меня совершенно не тянет. А он: а какая разница? А я ему: шлюха, мол, трахается за деньги, а блядь — за идею…
      — Так когда это случилось? — продолжаю настаивать со смутным подозрением.
      — Ну… дня четыре уже длится. Сегодня пришлось сюда вырваться…
      — Хм… А срок какой тебе ставят?
      — Пять недель.
      — Ну и…
      — Что «ну и»?
      — Как такое может быть?
      Аминет вздыхает:
      — Умная, да? Догадливая? Какая разница — от кого залетела. Физически — не от Делона, но психологически… Вот чувствую, что от него, и ничего поделать с собой не могу… — опрокидывает стаканчик. — Назад к huyam… Что, в конце концов, достовернее? Так называемая объективная реальность? Или реальность сознания? Что такое вообще реальность? Это всего лишь общее согласие считать нечто более приоритетным при возникновении спорных ситуаций. То, что имеет индекс реальности, то и принимается в качестве объективной истины. Хотя… Какая разница… Все равно завтра на абортацию иду… Буду чистенькой и готовенькой…
      Возвращается баба Катя, с укоризной смотрит на пьющих баб, распустивших сопли, но тактично молчит. Аминет все убирает. Возникает неловкая пауза. Пытаюсь заполнить:
      — Нашли слесаря?
      — Нашла, но в невменяемом состоянии. Что делать — ума не приложу…
      — Увольнять к чертовой матери, — предлагает Аминет.
      — Что толку? Придет другой и начнет также пошло напиваться на рабочем месте! — звучит двусмысленно. Переглядываемся — две румяные блядуницы.
      Откашливаюсь.
      — Ну, пойду. Так где, вы говорите, у него лекция?
      Около двери толпятся. Хоть одна польза от всеобщей мобилизации. Козел с видом триумфатора трясет неподдающуюся дверь. Толпа, затаив дыхание, созерцает.
      — Вот видите… Ничего не получается… — доцент Козел Е.В. с чувством исполненного долга подбирает мятый портфель и берет курс на удаление. — Лекции не будет, — бросает величественно через плечо. — И через раз — тоже, — упирается в полупьяную даму, вежливо кивает, пытается обойти.
      Полупьяная дама подходит к двери, снимает туфлю и со всего маха бьет по ней каблуком. Внутри что-то звенит, скрипит, ломается, и дверь распахивается.
      — Лекция — будет! — заявляю. — И через раз — тоже!

      — Мы излишне доверчивы к окружающему миру. А точнее, относимся к нему, как к телу безвременно почившего, но далекого родственника, далекого настолько, чтобы не быть уж совсем равнодушным, но и не впадать в истерику скорби, касаясь губами набальзамированной щеки…
      — Хорошо сказано!
      — Не отвлекай, дай излиться. Так вот, мир для нас мертв настолько и окончательно, что мы не замечаем этого генерального тезиса бытия. Мы погружены в агрессивную среду хищных вещей, мы включены в их питательные и воспроизводственные цепи, и, одновременно, отказываемся воспринимать, осознавать такое положение.
      — Что имеешь в виду?
      — Мы высасываем кровь из земли, чтобы питать бетонных, стальных и стеклянных паразитов — современные мегаполисы. Мы вырубаем деревья, выедаем точно туберкулезная палочка легкие планеты лишь затем, чтобы их мервая плоть чаше прикасалась в нашей коже, погружая во все более глубокое небытие некрофильских снов. Разве ты не замечаешь, что вещи пожирают и насилуют нас, контролируют наше воспроизводство и регулируют нашу численность, штампуют нас по безжалостным лекалам так называемой общественной полезности и человеческого благосостояния, обманывают, ослепляют нас, все глубже пропихивая в глотку цивилизации и прогресса.
      — Ну что ж… После оргазма каждый из нас целомудрен.
      — Ты это о чем?
      — Да так, ни о чем…
      — Нет, будь добр — объясни!
      — Изволь же. Все твои гневные филиппики в адрес вещей, прогресса, канализации — лишь свидетельство пресыщенности благами, которые ты так презираешь! Возьми любого бедуина…
      — Кого?!
      — Бедуина. Ну, человека, который во всем нуждается…
      — Это ты обо мне?!
      — Мой дорогой, вот к этому как раз и веду. Чтобы воспеть девственность, ее нужно сначала потерять… Чтобы проклинать modus vivendi, надо ужраться этим модусом по самое не хочу. Все это, конечно, дерьмо, но слушать подобное из уст человека, высасывающего вторую бутылку коньяку и выкушивающего фирменные расстегаи с икоркой, все равно, что онанировать в прозекторской.
      Медведев-Гималайский укоризненно смотрит на тарелки, вяло ковыряется в нарезке.
      — Ну? — подбадриваю. — Будь же последователен в мизантропии! Отринь хищные вещи, стряхни с себя бетонные пиявки и прямым ходом… кстати, куда? — еле сдерживаю раздражение. Послал же случай клиента! Интелллектуальное семяизвержение для такого типчика гораздо важнее всей прочей физиологии. Они остроумны, начитаны, но чересчур однообразны в своем обличительном пафосе. Этакое фрондирование перед крепко запертой клеткой подыхающего льва.
      Промокает губы салфеточкой, трогает пальчиком глыбу льда с вмороженной в нее бутылкой водки. Неужели пережала? Сбрасываю туфлю, нащупываю ногу собеседника и приступаю к фирменному массажу. В конце концов, не следует дрочить интеллект там, где следует дрочить член. Откидываюсь на спинку кресла, подбираю платье повыше, пробираясь к промежности загрустившего собеседника.
      Медведев-Гималайский (не подумайте, что фамилия! Скорее — штришок к портрету) закуривает, задумчиво взирает, выдает очередную вежливость:
      — У вас прекрасная спортивная форма. Наверное, спортом занимаетесь?
      — Занимаюсь только сексом, но очень, очень активно и часто. И везде.
      — Везде? А где случилось в последний раз, если не секрет?
      Заводится, милый, выздоравливает. Склонять к минету цитатами из Ницше — вредно для здоровья и потенции.
      — Ну что вы, никаких секретов при соответствующем прейскуранте.
      — Любите деньги?
      — Деньги — замечательная вешь, разве не так? Но люди, к сожалению, их совершенно испортили.
      Подманиваю пальчиком, заговорщецки шепчу:
      — Вас не затруднит расстегнуть ширинку и достать… э-э-э… предмет приложения особых усилий?
      — Что, прямо здесь?
      — Почему бы и нет? — отхлебываю ледяной минералки. Они нас тут точно проморозить собрались. — Или вы чересчур часто кончаете от массажа большим пальцем правой ноги?
      Клиент хмыкает, украдкой оглядывается, лезет под стол руками, возится.
      — Как-то здесь… необычно…
      Зажат и вял. Еще одно доказательство, что мизантропия пагубно влияет на потенцию. Необходимо расшевелить. Вытираю пальчики, запускаю руки под стол, раз-два и готово. Кружевные трусики ложатся рядом с закусками. Медведев-Гималайский пристально рассматривает столь интимный предмет женского туалета.
      — Говорят, в Японии распространены магазины по продаже ношенного женского белья, — сообщаю хорошо поставленным голосом лектора. — Особенно ценится белье молоденьких девушек, ведь все японцы — скрытые педофилы. И чем более поношенны трусики, чем больше пропитаны запахом нефритовых ворот, тем более они ценятся. Школьницы хорошо на этом зарабатывают…
      — Я знаю, — клиент глотает воды, промокает лоб салфеткой.
      — Это, — киваю, — назвать принадлежностью школьницы трудно, но размер почти подростковый. И заметьте, не какие-то там стринги, пошлые лямочки, натирающие анус, отчего анальный секс вышел из моды, а вполне классический покрой — скромное изящество, атлас, кружева, — палец продолжает движение по уздечке. Результат обнадеживает.
      Рука неуверенно пробирается между блюд, касается трусиков, замирает.
      — Никогда не понимал, зачем женское белье делают столь красивым… Ведь его никто и не видит…
      — Ну, красоту женского белья вы преувеличиваете, уверяю. Есть совершенно уродливые экземпляры — панталоны с начесом, бронебойные лифчики, расчитанные вместить вышедшую из покорности сальную плоть, дряблую кожу, свисающую с живота передником чуть ли не до колен, опустившиеся груди, съехавшие на пупок, с расплывшимся ореолом, похожим на безобразное родимое пятно…
      — Ужасно…
      — Но если брать в расчет не такие экстремальные случаи, то в этом и заключается женская амбивалентность — задери даме юбку и увидишь, чего она действительно хочет.
      Пальцы руки осторожно собирают лежащую тряпочку в комочек.
      — И чего же хочет женщина?
      — Где мужчина к нам ползет, мигом скука уползет!
      — Вы, наверное, преувеличиваете. Ну, не хочу обидеть… Желание как-то оправдаться…
      Смеюсь, но чувствую — головка становится скользской.
      — Бросьте, чтобы yebat'sya за деньги вовсе не нужно никакого оправдания, ни внутреннего, ни внешнего.
      Он подтягивает трусики к себе, наклоняется, щурясь, точно стараясь подробнее рассмотреть тряпочку, еще хранящую тепло промежности, лобка и ягодиц.
      — Женщины… за небольшим исключением… представляются мне идеалистками. Ну, там, любовь ушами…
      — Уверяю, ничто не наносит такой ущерб идеализму, как дефлорация.
      — Хм, возможно… Когда я лишал невинности кузину… Вас не шокирует такая пикантность?
      — Отнюдь.
      — Я был так же неопытен, как и она… Просмотр фильмов и мастурбация не в счет. Она очень сопротивлялась. Пожалуй, это походило на изнасилование, как мне теперь представляется случившиеся. Самое трудное оказалось снять трусики… Знаете, когда я анализирую, то мне кажется, что именно трусики для нее и являлись настоящим символом невинности. И тогда, я, будучи перевозбужденным сопляком, уже понимал это на каком-то бессознательном уровне. Ведь их вовсе не обязательно стаскивать полностью… Она била меня по лицу и царапалась даже когда я их снял, но затем… Затем я сделал то, что никак не ожидал от себя… Я отпустил ее, схватил эту тряпка, поднес и прижал к лицу. Я нюхал… нет, я дышал ее запахом, странной смесью, в которой ощущался и страх, и желание, и ужас… Она оставалась здесь. Она никуда не ушла, не убежала, лежала передо мной с задранным платьем и завороженоо смотрела на меня. Представляете?
      Не выпуская трусики, он достает сигарету, закуривает.
      — Вам не предлагаю, — отгоняет облачко дыма. — Мне не нравится, когда от дамы пахнет табаком.
      — Как изволите. И что же случилось потом? — палец нащупал правильный ритм, скользит по влажной дорожке.
      — Потом… — пожимает плечами, закрывает глаза. — Я дефлорировал ее этими трусиками, понимаете?
      — Нет, не понимаю.
      — Во мне ничего не осталось. Я вдыхал ее запах и извергался, извергался… Два, три раза… Безумие… залил ее всю, но не внутрь… Живот, бедра… Вытирал трусиками и кончал, вытирал и кончал, пока они не пропитались семенем… А затем… затем… Я обернул два пальца ее влажной тряпочкой и проник во влагалище. Букет утерянной невинности — семя, кровь, вагинальная смазка… Я даже не могу назвать случившееся тогда инцестом. С технической точки зрения, наши гениталии так никогда и не соприкасались. Было еще много раз, но все они происходили по тому же сценарию. Мучительное раздевание, мастурбация ее трусиками, засовывание их во влагалище…
      — И ей нравилось?
      — Вы думаете, что меня заботили подобные мысли? Я хоте ее именно так и только так. На все остально… на все остальное было наплевать. Мне кажется, что ей тоже нравились подобные забавы. Иначе она все рассказала бы родителям.
      Ковыряю для вида в тарелке, облизываю губы, сосредотачиваясь на кончике пальца.
      — Признаюсь честно, вы меня завели… Обычно это входит в обязанности девочки по вызову — заводить клиента…
      — Welcome!
      — Если бы имелся лифчик, то он тоже лег бы на стол…
      Медведев-Гималайский сжимает трусики в кулаке, готовится поднести к лицу, но останавливаю:
      — Вы не могли прежде сделать вид, что у вас упала салфетка и наклониться за ней?
      Внимательный взгляд.
      — Зачем?
      — Возможно, глупая фантазия… Хочу, чтобы вы посмотрели на вагину… Почему то это кажется важным…
      Салфетка планирует вниз. Клиент исчезает из вида. Раздвигаю шире колени, подбираю выше платье.
      — Она прекрасна, — он прижимает трусики к лицу, глубоко вдыхает, вбирая их запахи и кажется, что каким-то образом дыхание касается обнаженных бедер, промежности, нечто бархатистое притрагивается к возбужденному клитору.
      Оргазм, разделенный столом, приглушенным светом, тихой музыкой, позвякиваньем приборов, голосами, еще тысячью посторонних вещей, который однако не может помешать столь странному соитию. Горячее окрапляет сжимающиеся бедра, пароксизм сводит колени, бросает вперед, заставляет вцепиться в ледяной стакан, сжать зубы. Непрофессионально… Непрофессионально… Точно крыска, которой подвезло перед самыми первыми месячными подцепить умелого клиента…
      Медведев-Гималайский насмешлив и благодушен:
      — Мне понравилось. И мне понравилась ваша щелка. Она почти идеальна — узкий разрез, малые губы не видны. И никакой излишней пигментации. А то, знаете ли, разведут безобразие — гуттенбергский фартук, да еще черен по краям. Хотя, конечно, на вкус и цвет… У меня есть знакомый фотограф, он занимается подобными вещами. Снимает женские вагины. Он сделал потрясающий цикл — «От рождения до смерти». А еще слепки известных актрис, моделей.
      — Выставляется?
      — Вы иронизируете! Но смею заверить — и выставляется, и издает альбомы. Почему бы и нет? Вас интересует? Из того, что видел я… Уверен, ему будет интересно.

      Хожу, рассматриваю. Привлекает цикл «До и После»: девственные лона, прикрытые трогательной пленочкой с крохотными отверстиями, те же лона вскрытые, слегка кровоточащие. По меньшей мере любопытно. Полина держится рядом, хмыкает. Танька в кататонии.
      — Женщина подобна консервной банки — вскрывает один, а пользуются многие, — в которой раз повторяет дитя. Впрочем, пока она на крылышках, опасаться особо нечего.
      — А где ваш знаменитый цикл «От рождения до смерти»? — вежливо интересуюсь.
      — К сожалению, не здесь. Выставлен в Цюрихе, в частной галлерее совеременного искусства, — объясняет мэтр.
      — Mud lun yeah?От рождения до смерти? — встревает дитя. — То есть poes… пизды… тьфу, нормально-то не скажешь! Kont младенцев и старух снимали?
      — Почему бы и нет? — благодушествует мэтр. — Это же искусство. Вот вы бы согласились попозировать?
      — Я не девственна, — отрезает сурово Полина. — Vai tuma nu cu filho de puta.
      — Я понимаю, но это как раз и важно. Сейчас я пересматриваю свои концептуальные подходы… Хочу, так сказать, углубить тему. Хватит скользить по поверхности. Ведь мы не довольствуемся лишь внешним созерцанием, природа человека устроена так, что необходимо проникать внутрь. Женская красота многообразна, поверхность тела порождает глубокое эстетическое переживание, а это своего рода прелюдия к более глубокому сексуальному переживанию. Нужно заглянуть за линию нежных складок… узреть то, что скрывается там.
      — И что там скрывается? — вопрошает ошалевшая Лярва. Обилие вагин — цветных, черно-белых, в сепии, заросших и бритых, сжатых и раззявленных, сухих и влажных, мелкоформатных и крупноформатных — зашкаливает за все границы ее сурового воспитания. Но зелень постепенно сходит со щек. Оклемалась, милая.
      — Влагалище, матка, разумеется. По совету очень известного гениколога я приобрел замечательное кресло и набор расширителей. Уверяю вас, это будет бомба, прорыв, катарсис.
      — Какое кресло? — не понимает дитя.
      — Гинекологическое, — просвещаю. — Тебе выпадет честь сесть в него, задрать ноги на подставки и пережить несколько неприятных минут, пока твою почти что девственную вагину будут раскрывать специальными железками до самого донышка. А затем сфотографируют.
      — Bijik kelentit mak kau busuk, — изумляется дитя. — И они еще называют меня развратной!
      — А каково ваше мнение? — мэтр берет Таньку под локоток. — Вы не считаете, что я идеализирую объект своего поклонения?
      — Идеализация есть чувственное преувеличение главных черт, — встреваю. — С этой точки зрения даже изнасилование выглядит идеализацией — ну какую еще главную черту можно найти в женщине, кроме ее влагалища?
      — А как это воспринимать с моральной точки зрения? — вопрошает Лярва. — Это ведь… простите меня, но это — откровение распущенности!
      Мэтр благодушно склоняет голову, гладит себя по идеально постриженной бородке. Только теперь соображаю, что мы переместились к новому циклу — «чудеса интимной стрижки и пирсинга». Интересно, кроме гинекологического кабинета, у него здесь есть и парикмахерская?
      — Мораль учит нас ненавидеть распущенность, то есть ненавидеть слишком большую свободу. Она насаждает в нас потребность в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах, в глупости. Возьмите любого гения, и за шелухой его личной жизни вы несомненно отыщите столько этой самой распущенности…
      — Например?
      — Пример? Извольте. Возьмите наше все — великого Александра Сергеевича! «Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты»… Посвящается Анне Керн. Классика! В школе изучают. Зато мало кто знает, что буквально накануне все тот же Пушкин, сукин сын, пишет другу Пущину письмецо: «И вот, друг мой, вчера с Божьей помощью наконец-то uyebal Анну Петровну Керн». Назовите еще кого-нибудь?
      — Льюис Кэролл, — хмуро предлагает дитя.
      — Прекрасно! — мэтр всплескивает ладошками. — Льюис Кэролл, он же Чарльз Доджсон, обладал громадной коллекцией фотографий голых девочек, большинство из которых снимал сам. При этом утверждал (письменно!), что голые девочки выглядят лучше мальчиков, и что мальчиков он предпочитает фотографировать все же в трусиках. А знаете, что он предлагал родителям той самой Алисы жениться на ней? Преложение отвергли по причине его, хм, скажем так, странности, ведь объекту творческого вдохновения великого детского писателя не исполнилось тогда и двенадцати лет.
      — Ганс Христиан Андерсен.
      — Постоянно мастурбировал. Причем каждый акт онанизма помечал в дневнике специальным значком. Большой творческой потенции сказочник — специалисты насчитывают в среднем пять-семь таких ежедневных пометок. Я уж не говорю о том, глубокоуважаемая Вика, что не родилось бы никакой философии, если бы в древник Афинак не обреталось столько прекрасных юношей, а ученые мужи не практиковали педерастию. Мужеложество — вот истинный корень философии, разве не так? Не хочу показаться грубым, но уж это одно свидетельствует о том, что из женщины никогда не получиться великого философа…
      — Ну… разве что она предпочтет анальные сношения вагинальным, — парирую. — Любопытные модели, — перевожу стрелки.
      — Да… хотя, надо сказать, здесь я слегка впал в эстетство. Все эти стрижки, кольца, татуировки уводят от сути предмета моих изысканий. Естественность нельзя подменить никаким украшательством. Простите, что интересуюсь, но… это вопрос художника, не мужчины, прошу правильно понять… Вы что предпочитаете делать с волосами в интимных местах?
      — Брить.
      — А вы, Таня?
      Таня краснеет:
      — Оставляю все как есть.
      — Ti je palaГo. А у меня вообще там почти ничего нет. CoCo san prel. И еще Reizun pai, — гордо заявляет Полина.
      — Вот видите, — удовлетворенно разводит руками мэтр. — Лишь одна из трех предпочитает естественность. И смею вас заверить, таких женщин остается все меньше и меньше. Молодежь вообще творит нечто невообразимое! Найти модель с естественными, так сказать, чертами — большая удача. Это как если бы во времена Рубенса среди женщин распространилась бы внезапная мода стричься налысо и украшать лица шрамами и татуировками! Искусство бы погибло… погибло…
      От софитов жарко. Зонтики, обклеенные изнутри фольгой, концентрируют свет на диване и креслах, покрытых ослепительно белыми покрывалами.
      — Как?
      — Вот так… Немного прогнитесь… Подождите… Вы не могли бы пальчиками… Да, да, слегка раздвиньте… Вполне достаточно…
      Назовите разврат искусством, вытащите его из полутемных спален на свет, замените партнера фотокамерой, холстом, видеокамерой, всем тем, что разрушает интимность, стыд, смущение, и уверяю — даже самая девственная цыпочка раздвинет гладкие ножки. На что не пойдешь ради высокой цели.
      Стою. Смотрю. Удивляюсь. Ему понадобилось каких-то полчаса, чтобы раскрутить Танечку на вагинальную съемку. Боже мой, а что скажет ее мама?
      Зеленоватый глаз объектива вглядывается в отставленную попу, в бедра, в полоску темных волос. Щелчки. Дыхание.
      — Прекрасно… прекрасно… Я слышал, вы — художник?
      — Да… — Танечка разрумянилась. Снять верх она категорически отказалась, поэтому приходится придерживать блузку, дабы она не попала в кадр. — Пытаюсь кое-что рисовать…
      — Замечательно… великолепно… — срабатывания затвора похожи на похотливые прищелкивания языком. — Теперь попробуем другой ракурс… На бок… ножку немного отставьте… вот так… Замечательно… замечательно… Викуля, приготовьтесь…
      Раздеваюсь, развешивая вещички на вешалке. Потею. То ли от софитов, то ли от смущения… Ха. Полина сидит в кресле и хмуро молчит.
      — Что делать?
      — Сюда, пожалуйста, — твердая рука истинного художника творит очередной шедевр — «Опытность и невинность». «Опытность» — ваша покорная слуга, а за «невинность» — Лярва. Выбритая промежность символизирует вожделение, страсть, она нависает над девственной вагиной, что еще стыдливо прячется за эфемерной защитой курчавых волос, но уже готова отдаться откровению лесбийской любви. Так объяснил свою концепцию мэтр, что безмерно успокаивает, конечно.
      Лежу на Таньке, неожиданно возбуждаюсь. Подчиняюсь командам — приподняться, опуститься, прижаться, плотнее, еще плотнее…
      — Ты зачем блузку не сняла? — шепчу Лярве на ушко.
      — Не возбуждайся, — шипит Танька. Глаза зажмурены.
      — Ты разве не чувствуешь, как соприкасаются наши…?
      — Это — искусство, — цедит Лярва. — Не обольщайся.
      — После такого искусства нормальные гетеросексуалки становятся лесбиянками.
      — И не надейся.
      — Это ты себе говоришь?
      — Замолчи…
      — Представляешь, как было бы здорово, если бы и наши груди сейчас терлись друг об друга?
      — Девочки, девочки, работаем, работаем!
      Перемещаемся. Теперь «опытность» и «невинность» на одном уровне, то бишь располагаемся на боку, раздвигая пальчиками друг дружку.
      — После такого ты просто обязана жениться, — сообщаю Таньке. — Или выйдти замуж.
      — Ты куда лезешь? — возмущается шепотом подружка.
      — А ты вся промокла… Извращенка…
      — Это я вспотела, — оправдывается. — А извращенка — ты!
      — Что?! Ну, конечно, посредственности всегда стараются выискать у великого человека нечто низменное и поверхностное…
      — Это кто здесь великий? — шепчет Танька. Капельки пота проступают на теле плотной сеткой. — Ты… ты… ты вообще лишь глина в руках подлинного художника!
      — Посмотрим как ты взвоешь, если этот подлинный художник потребует засунуть туда руку, — злорадствую. — Хотя иные извращенки от фистинга бурно кончают.
      — А теперь финальный кадр — «Взаимопроникновение»! Таня, вы не будете возражать, если Викуля проникнет в вас кулачком?
      — Не-е-е-ет!!!

      Сидим и остываем после сауны. Точнее — Лярва уже лежит на скамье, закрыв глаза. Стыдно.
      — Наваждение, — бормочет. — Гипноз. Теперь понимаю, что значит — растление…
      — И что же?
      — Это когда фотографируют твою промежность, а ты считаешь, что приобщаешься к высокому искусству…
      — Брось! Неужели думаешь, что любая потаскушка, которая позировала великому художнику, считала, что приобщается к высокому искусству? Хрен! Она думала о деньгах, которые заработает, демонстрируя свои сиськи и pizdu идиоту с красками, думала о жратве, которую купит после сеанса. Ну, может, ей хотелось, чтобы позированием дело не закончилось, и великий художник приобщил бы ее к высокому искусству более традиционным способом где-нибудь на кушетке или на полу.
      Отхлебываю льдистого, раздумываю над внезапно вырвавшейся мыслью.
      — И ты тоже хотела, что бы мэтр отъебал тебя, как Пушкин Анну Керн!
      — Ничего я не хотела…
      Глотаю еще: