.. Последняя деревушка была совсем крохотной: пять дворов и один колодец. Она находилась совсем высоко, - если бы не густая поросль дерева ойхар, я бы сказал "в горах". Я сильно взмок, поднимаясь по узкой тропинке, и мое дыхание сбилось от тяжелого восхождения. В этот раз меня ожидал сюрприз: жители деревушки выглядывали из окон и из-за заборов, со страхом и любопытством разглядывали меня и громко шептались между собою. Сначала я опешил: после предыдущих деревень, что словно вымерли от страха, это было неожиданно. Люди робко улыбались мне и переглядывались, - словно были рады увидеть человека, поднимающегося к их очагу. Но вскоре я понял: здешние люди давно не видели странников с той стороны. Я спросил их, что находится за холмами. "Ха ламени?" - важно ответили мне мужчины (женщины хихикали, пряча за широкие юбки шумных детей). "Хаа ламени!" - повторяли мужчины, но я не понимал их языка. Желали ли они мне счастливой дороги? Может, просто здоровались? - кто знает... Я прошел безымянную деревушку, чьи смешные приземистые дома говорили мне непонятное "Хаа ламени" и передо мной открылись настоящие горы. У меня захватило дух при виде такой картины: они были гораздо больше, нежели те, через которые я попал в Букнерек. "Как мне вас преодолеть?" - закричал я, и эхо пошло гулять, отражаясь от серых громад и смеясь в расщелинах. Озноб, - вот что я почувствовал первым делом, когда увидел горы за Харраменом. Я не был готов к восхождению, у меня не было теплой одежды. Я попрощался взглядом с последней деревушкой и ступил на каменное тело гор...
      Мне было холодно. И это был не тот холод, что когда-то тешил меня одиночеством и веселыми кострами в обществе волков. Ах, если бы меня ждали волки! - Ничего здесь не было, кроме ледяного ветра и стылой каменной плоти. Никто меня не ждал, кроме ветра, но его грубые ласки не радовали мое тело, а серый камень не кормил мои глаза. Здесь не было никакой растительности, взбираясь по кое-как накиданным крошащимся валунам, я не встретил ни горной травы, ни одинокого кустарника. Такое ощущение, что голодный ветер все слизал с серых камней своим стылом языком, - все съел этот вечно голодный ветер, но не насытился. Он пробовал мое тело надкус и находил его желанным: в голове шумело, мои руки и ноги тряслись, - я физически ощущал, как из тела вытекает тепло и улетает в туманную снежную дымку. Я бил себя по бокам и ляжкам словно по дереву...
      На второй день восхождения я заметил что-то подозрительное у большого валуна, что откололся от горного тела, и теперь стоял как пьяный, грозя обрушиться вниз и рассыпаться на пыльную мелочь. Это что-то было запорошено снежной пудрой и когда я торопливо разгреб онемевшими руками, - я даже не испугался. Труп скрючился у основания камня, труп, сам превратившийся в камень, - обхвативший уже не нужными руками заиндевевшую голову и поджавший ноги. Кто он такой: Житель Харрамена? Такой же незадачливый путник как я? Или человек из-за гор?.. Что толку спрашивать у трупа тайну его жизни! Я грустно улыбнулся и решил совершить очередное преступление. Нет, я не ел морозной мертвой плоти, - хотя мой организм шептал мне об этом спазмами в животе. Позднее я понял настоящую причину: мой рассудок подсказывал мне, что зубы не в состоянии жевать окаменевшее мясо. И разве нож может совладать с окаменевшим мясом?.. Я кое-как стащил с трупа одежду - она была хоть и ветхой, но выглядела гораздо теплее, нежели моя собственная. Эти лохмотья я натянул на себя сверху и подпоясался бечевкой, ледяной и острой, режущей пальцы. Одевшись, я стал похож на сууварского беженца, - но мне стало гораздо теплее. Из благодарности я решил похоронить своего благодетеля: натаскал мелких камней и завалил ими тело, образовав нечто вроде могильного кургана. Покончив с этим (благоразумный человек вряд ли назвал уместным мое занятие при таких обстоятельствах), я отправился дальше. Теперь я могу сказать: труп подарил мне жизнь. Слава жизнетворящему трупу!..
      Не знаю, сколько прошло дней, когда я поднялся в горы. Все время, пока я преодолевал холод и высоту, висел снежный туман и было не понять - день ли еще или уже ночь. И день и ночь слилось в одно - в серебристо-холодное нечто. Единственное, что я понимал, это холод. Даже голод не выдержал соревнования со снегом и льдом, и трусливо замолчал, забравшись далеко в теплые уголки тела. Когда я особенно уставал и не мог дальше идти, я забирался в расщелины - туда, где не воет ветер, - и зарывался в снег. Снег становился теплыми мехами после льдистой наготы камня. Я спал, но не видел снов, - сны распугивал ветер своим унылым ревом. Когда просыпался, не знал, где я и не чувствовал свое тело: оно не хотело шевелиться, вставать, куда-то идти. Я издевался над ним и заставлял подниматься. Так я бродил в горах... Были мгновения, когда мне становилось страшно: а что если я заблудился, и теперь меня ожидает та же участь, что и того несчастного?.. Хорошо, что это были всего лишь мгновения. Снежный туман растаял и желтое солнце провозгласило утро. Я поблагодарил солнце и в тот же день увидел спуск... На спуск у меня ушел целый день. Я не хотел оборачиваться и тешить свое тщеславие: горы не тронули меня, стоит ли над ними куражиться?..
      Внизу расстилалось унылое плоское место, такое же серое, что и горы. На нем я не встретил ни растительности, ничего живого, - один камень, гудящий под ногами. Каменистое плато постепенно опускалось. Иногда, словно растрескавшиеся старые зубы, плато ощетинилось острыми валунами, одиноко торчащими из земли. Я обходил их стороной и обнаруживал снова серое и мертвое, уходящее к далекому горизонту. Камни сыпались у меня под ногами и при ходьбе поднималась мелкая серая пыль, - такое чувство, что шагал я не прямо, а спускался с высокой горы, хотя глаза доказывали всю абсурдность такой мысли. Я не знал, что правдивее: мои глаза или мои ноги?.. На плато я встретил три рассвета. Каждый рассвет изводил меня мучительными спазмами желудка, но он радовал меня: чем ниже я опускался, тем становилось теплее.
      На четвертом рассвете я увидел бедную растительность долины. Такая же серая земля, что и на плато, была покрыта островками светло зеленого цвета, словно неведомый гигантский крестьянин шел и расплескал на землю свою рассаду. Но меня заинтересовало совсем не это, хоть я и истосковался по траве, когда бродил высоко в горах. Над редкой зеленью высились стены. Когда-то они были белыми и опрятными, но теперь пожелтели от времени и облупились, покрылись густыми трещинами и стали походить на щеки неопрятной сварливой старухи. Стены увенчивались башенками, такими же неряшливыми, но еще внушающими некое трепетное чувство, когда смотришь на рукотворную высоту и понимаешь всю толщину времени. Над башенками не реяли флаги, как это мне представлялось когда-то в уютном отрочестве Школы. Кое-где шпили начисто отсутствовали: то ли их свалил сильный ветер, что пронесся с высоких гор, то ли они рухнули под собственной тяжестью. Вид города навевал ощущение опустошенности. И хотя ворота города были раскрыты, они мало походили на приветливо распахнутую дверь, терпеливо ждущую путника. Скорее, это был вяло раскрытый зев спящего животного, - животного старого, тяжело больного и ленивого. Старец угрюмо спал, отвесивши нижнюю губу подъемников и распустивши ржавые слюни подъемных цепей. Я не спешил радоваться. Вблизи разрушения оказались еще более страшными: эти стены давно никто не ремонтировал и никто за ними не смотрел. Чем ближе я подходил к городу, тем сильнее становилось ощущение безнадежности и потерянности, прочно поселившихся в его стенах...
      Овечье блеяние отвлекло меня от грустных мыслей: худой подросток, одетый не лучше меня, пас среди невзрачных трав свое редкое стадо. Я приблизился и спросил его, что это за город, и не найдется ли у него немного еды. Подросток с любопытством рассмотрел меня и добродушно улыбнувшись, показал рукой: Ден Кронидал!.. Я почувствовал некоторое удовлетворение. Тайная радость, что жила во мне эти четыре года, куда исчезла, я просто испытывал чувство удовлетворения как любой путник, что пришел туда, куда ему было нужно. Осознав, что за последние сутки я ни разу не присел, тяжело опустился на траву и вытянул вперед отекшие ноги. У меня не было радости, - усталость наполнила меня до пределов. Гораздо больше радости я ощутил, когда пастушок угостил меня краюхой хлеба и влажным белым сыром, - я поблагодарил его, но мне было грустно. Пастушек, забросив работу, сидел на траве и жадно смотрел как я торопливо ем. Только потом я понял, что съел его завтрак, обед и ужин...
      Повторно поблагодарив мальчишку, я пошел к воротам. Некогда широкая опрятная дорога вела путников к городу, но ее давно вытоптали овечьи отары, изуродовали небрежные колеса телег и местами трава захватывала дорожную твердь, показывая свое растительное тщеславие. Это уже была не дорога, а бесформенная тропинка - то сильно расширяющаяся, то ссужающаяся...
      У ворот стояло несколько смешных людей: они были грузны и низкорослы, но важно держали в руках нечто, отдаленно напоминающее копья. У стены тихо сидели трое стариков и играли в кости; "стражи" с заметным любопытством следили за ходом игры - то и дело до моего уха доносились раздраженные или поощрительные возгласы, в зависимости от чередования поражений и выигрышев. Живописная группа так была увлечена ходом затянувшейся игры, что не заметила моего приближения. Я уже намеревался подойти к местным жителям и расспросить их о городе, но тут был остановлен. Один из этих "стражей", недовольно заметивший мою персону, сурово окликнул меня: по-видимому, он принял меня за местного жителя и почему-то разозлился. Язык "стражника" как и пастушонка отдаленно походил на сууварский, и по началу мне было трудно понимать и объясняться. Я поспешил заверить его, что впервые вижу этот город и пришел издалека. "Стражник" уныло посмотрел в сторону гор, - именно туда я показывал рукой, когда объяснялся, - и недоверчиво переспросил: "Ты говоришь, пришел с гор?" "Стражник" был озадачен: "Но там никто не живет! Как ты мог прийти с гор?" Его коллеги засмеялись, тыкая друг друга мягкими пальцами: "Он пришел с гор, в которых никто не живет, - значит, он дух или привидение!". Озадаченного "стражника" тоже подмывало язвительно спросить у меня: дух я или привидение? Он сдерживался и мрачнел, наливаясь темной кровью. Но после того, как я доказал свою нездешность неумением складно говорить по-местному, стражники мне поверили и почему-то обрадовались. Словно, им было гораздо приятнее видеть у ворот иноземца, чем своего соотечественника. После этого они моментально потеряли интерес ко мне и снова стали следить за игрой стариков. Толстяк тоже хотел присоединиться к ним, но я не дал ему это сделать. Я спросил, кто правит этим городом. Толстяк весь подобрался и важно сказал: Куулат-ба-наи! Это можно было перевести как "Безымянный Король" или как "Владыка-Чье-Имя-Не-Называют". Это можно было перевести и как "Тот, Кто не имеет собственного имени". Я не понял, что имел ввиду "стражник". Переспрашивать мне не хотелось. Тогда я поинтересовался, где мне можно остановиться и получить ночлег на время пребывания в городе. Когда я это говорил, я и сам сомневался: кто примет у себя человека без роду без племени?..
      "Стражник" отрицательно покачал головой и пытался было оттеснить меня от ворот, угрожающе поднимая свое импровизированное "копье", но тут один из стариков оживился и подбежал к нам, смешно ковыляя. Как понял из его торопливой речи, старик хотел, чтобы я остановился у него, - он был стар и давно не видел иностранцев, он хотел послушать рассказы о далеких странах... Старик смешно тряс седой головой и этим развеселил "стражников". Поначалу они с раздражением восприняли слова старика, - они нестройно закричали и застучали нелепыми "копьями" по утрамбованной земле, но вскоре развеселились и милостиво позволили мне войти в город. Толстый "стражник" громко смеялся и качал головой: "Рассказы о далеких странах! Какие могут быть далекие страны?!.." Старик в ответ только загадочно улыбался и вцепившись костлявыми пальцами в мои лохмотья, уверенно поволок меня за собой. Я не сопротивлялся, - только оглядывался по сторонам, пытаясь рассмотреть по-лучше город.
      Внутри защитных стен город оказался еще запущиней и грязнее, чем я ожидал, рассматривая его с высоты серого плато. Многие дома, сотню лет назад красивые и кипящие буйной жизнью своих многочисленных обитателей, ныне смотрели слепыми оконными проемами. Крыши их обрушились, стены пожирали дикий плющ и глубокие трещины - словно они соревновались друг с другом, кто захватит больше ветхого пространства... Улицы, некогда широкие и мощенные гладким булыжником, были завалены полугнилой деревянной рухлядью, мусором, камнями, вывороченными из кладки и теперь валяющимися как попало. К моему удивлению людей практически не было: на нашем пути, - и это в полдень! - я видел не больше десятка людей, пугливо оглядывающихся на меня и закутанных в рванное тряпье. Тишина царила в городе. Кое-где ее прорезали истеричные вопли бродячих псов, ржавый клекот давно не смазываемых дверных петель, хлопанье белья на ветру. Мы неторопливо обходили темные зловонные лужи, уверенно расположившиеся посреди улиц, трупы собаки или лошади, обживаемый армией шепчущих насекомых, уныло ползущую телегу, до верху нагруженную глиняными горшками.
      Старик упрямо тащил меня за рукав: он почему-то молчал и трусливо озирался на каждого встречного. Так как все мое внимание было поглощено опасными лужами и кучами мусора, я мало что увидел, но все таки успел сделать кое-какие выводы. Эти выводы показались мне подозрительными и оттого неприятными: я не услышал детского смеха или детских криков - такое ощущение, что в этом городе совершенно нет детей. Я заметил, что почти все нами встреченные люди облачены в грязные лохмотья, чем-то испуганы, лица опухшие и их цвет землянист, словно люди большую часть жизни проводят впотьмах, в закрытых помещениях. У всех домов, которые имеют более или менее жилой вид, плотно закрыты оконные ставни и двери. Большую часть из встреченных нами людей составляют уже известные мне "стражи" - все как на подбор низкорослые и плотные. Они единственные, кто не выглядел испуганным и кто одевался сносно.
      Старик боялся их больше всего: каждого "стражника" он встречал беззубой фальшивой улыбкой и низко кланялся. "Стражники" вряд ли замечали его показное дружелюбие: они с важным видом бродили по улицам и почему-то стучали древками своих смехотворных "копий" по закрытым ставням. То ли им было скучно, то ли они требовали открывать ставни... Я спросил у старика: кто эти люди? Старик присел от неожиданности и какое-то время ошеломленно изучал меня совершенно белыми глазами. Потом он вспомнил про мое иноземное происхождение и чуть слышно выдавил: Ут-наи-салиби... Неизвестное воинство? - Я удивился: какое же оно неизвестное, если это тоже местные жители, - просто они облачены властью. Но может быть я перевел неправильно? Может Ут-наи-салиби обозначает "Силы Неведомого"? Но это ничего не объясняет. Разве, что это можно понимать как "солдаты Того, чье имя не называют". Я удивлялся... В стороне, противоположной той, куда меня вел осторожный старик, грозно и величественно возвышалось здание городской ратуши. По-видимому, это было единственное по-настоящему высокое строение в городе. Старик особенно избегал смотреть в сторону ратуши и каждый раз перехватывая мой любопытный взгляд, что-то неодобрительно бормотал себе в бороду. Я заинтересовался этим и прямо спросил старика: что это за здание и что там находится? Старик весь подобрался и, несмотря в сторону ратуши, пробормотал уже знакомое мне: Куулат-ба-наи... Я видел его страх и не продолжил расспросы. Решил, что спрошу обо всем попозже, когда старый человек привыкнет ко мне. Я надеялся на это...
      Старик привел меня в свой дом. Дом был маленький, двухэтажный, в котором жил только сам старик, - все остальные комнаты были пустыми и давно запущенными. Он пропустил меня вперед и следом за мной плотно закрыл двери. Внутри дома царила пыльная и затхлая темнота. Старик зашептал извинения и вскоре зажег свечу: как я и ожидал, оконные ставни были плотно заперты изнутри. Мы прошли в самую маленькую комнату. Ее можно было назвать почти пустой: кроме низкой деревянной кровати и кособокого сооружения, напоминающего то ли стул, то ли стол, - в ней ничего не было. Комната была поопрятней других, но все равно пыльной и заросшей старой паутиной. Воздух здесь был особенно затхлый и несвежий: очевидно, ее никогда не проветривали. Меня насторожил тот факт, что комната была без окон. Старик оставил меня и торопливо шаркая куда-то удалился. Я сидел на кровати и пытался понять, почему меня настораживает все здесь - сам город, улицы, этот дом, эта комната, этот старик. Что здесь такое, что присуще всему и что больше всего неприятно мне? И тут я понял: запущенность и состояние, не меняющееся веками. Обреченная неизменность царила в этом городе и правила свои пыльные балы. Не ее ли угрюмые жители Грюнедаля именуют Тем, что не имеет имени?..
      Но тут мои печальные размышления прервало возвращение старика. Он принес мне поесть: овощная похлебка, черствый хлеб, лук, две вялые грозди винограда. Пока я ел, старик, словно лунатик, бродил по комнате, отбрасывая причудливые тени. Он что-то бормотал, нежно поглаживая пальцами облупившиеся стены и словно убеждаясь в собственной правоте медленно кивал головой. Я был занят едой и не обращал большого внимания на странные действия хозяина. Голод был моим настоящим хозяином. А когда он перестал им быть, хозяйкой стала сонливость. Старик, удовлетворенно бормоча, забрал грязную посуду, и уковылял из комнаты. Я вытер рот и ждал, когда он вернется. Но он все не возвращался и я не заметил, как уснул...
      Три дня я только тем и занимался, что ел и спал. Путешествие через охваченный войной Суувар, а затем преодоление ледяных гор (старик их называл Таал-крондали) сильно истощили мое тело и мой разум. И то и другое нуждалось в продолжительном отдыхе: я ел и спал, и был счастлив. Конечно же, гораздо лучше было, если бы окна были широко раскрыты и моя комната была омыта солнечным светом и свежим воздухом. Но в промежутках между едой и сном я видел отчетливый страх хозяина и страх был намного старше его. Я не осмеливался просить гостеприимного хозяина открыть окна и впустить в дом свет. Если ему это так не нравилось, - что же, я был готов терпеть и не такие причуды. Слава Истории, что я был жив, что я впервые за долгие месяцы имел крышу над головой, что меня сносно кормили и не тревожили утомительными расспросами. Казалось, старик совсем не спешит расспрашивать меня про далекие страны. Большой частью он молчал, иногда что-то тихо бормотал себе в усы и удовлетворенно кивал головой, словно бы соглашался с кем-то, кто был для меня не видим, но для него - осязаем и привычен.
      Старика звали Арда. Меня же он называл Орвином. Я не знал, чем занимался старик эти три дня: признаться, мне было все равно. Я закрывал глаза и моментально засыпал, окруженный непроницаемой тишиной. Бывали моменты, когда мне казалось, что окружающий меня город давно вымер: нет в нем никого, кроме меня и полусумасшедшего старика. Я прислушивался и ничего не мог услышать. Тогда я вставал и медленно, - мои ноги еще ныли от накопившейся усталости, подходил к закрытым оконным ставням. Я прислонялся ухом к шершавому сухому дереву и тогда слышал отдаленные звуки: чей-то кашель, скрип колес неторопливо ползущей телеги, внезапную возню бродячих собак на одной из мусорных куч, глухой стук стершихся башмаков. Меня удовлетворяли эти незатейливые звуки: город умирал, но город еще не умер. Я возвращался к кровати и погружался в сон без сновидений...
      На четвертый день я почувствовал, что достаточно отдохнул и окреп, чтобы выйти на улицу и познакомиться с городом, о котором я когда-то грезил и который разочаровал меня, напомнив о будущей бессмысленной старости. Я сказал об этом хозяину и тем его испугал. Старик разволновался. Из его бессвязных хриплых выкриков, больше похожих на кашель, чем на осмысленную речь, я понял, что на улице уже вечер, а жителям запрещено в темное время покидать свои дома. "Кем запрещено?" - хотел я спросить, но благоразумно сдержался; что-то подсказало мне, что это еще больше испугает и разозлит старика. Запрещено или нет, - я сильно не расстроился: с удовольствием еще пару деньков отдохнул, прежде чем заниматься своей работой.
      Старик, увидев, что я не собираюсь выходить, успокоился и попросил меня рассказать что-нибудь. Вопросы он задавал несмело, хотя и привык уже ко мне, и относился уже без того отчуждения, как в начале. Арда, не смотря на свою старость, оказался очень любопытным: это был восторженный слушатель. Я рассказал ему о своих приключениях, опустив самые страшные места, - боялся, что этим сильно напугаю старого Арду. Но его ничего не пугало; у меня возникло такое ощущение, что Арда гораздо больше боялся своих соотечественников, чем какие-либо далекие страны. Он не умел спрашивать по существу, он просто жадно поглощал все, что я предложу его невзыскательному уху в благодарность за оказанное гостеприимство. Я рассказывал про Школы, про Изученный мир, о моих поисках Грюнедаля. Я поведал старику мое путешествие через пустыню и через горы. Арда мало что понял о сущности Школ и, как показалось мне, совершенно не понял, кто такие историки и чем они занимаются. В языке грюнедальцев понятие историк отсутствовало. Единственным близким по значению словом было кех-кенет, что можно было перевести как "рассказчик любопытных историй", "собиратель рассказов", "развлекающий рассказами". Таким образом я для Арда оказался кех-кенетом и поэтому он был рад: его одинокую и бессодержательную жизнь ничто не скрашивало. А тут его гостем стал такой интересный кех-кенет, да еще из далекой страны Тоолмередан !..
      На протяжении моих рассказов старик словно ребенок удивлялся и смеялся, или восхищенно затихал, обхватив костлявыми руками худые колени. Он давно не слышал историй, и он был счастлив. Мне было приятно видеть столь внимательного и жадного слушателя. К тому же я хотел отблагодарить Арду за его гостеприимство. Я рассказывал дальше. Я сидел на кровати, старик сидел на чудовищном "стульчаке". Тускло горела свеча и кроме моей неторопливой речи ничего не было во всем мире...
      Два дня я рассказывал доброму Арде о мире, что находится где-то за горами и о своей жизни. Потом я устал и решил передохнуть. "А почему бы мне не узнать от старика о городе и странной жизни его жителей?" - решил я и попросил Арду рассказать о Грюнедале. По началу старик смешно смутился, стал извиняться: он де совсем не умеет рассказывать, он стар и глуп, куда ему до молодого кех-кенета... Старик чуть было не убежал от меня спрятаться в одной из многочисленных комнат дома. Но мне удалось уговорить его. На руку сыграло и то обстоятельство, что Арда привык ко мне и больше меня не боялся. Тогда я и услышал рассказ старика. Вот, что рассказал мне Арда из Грюнедаля.
      Рассказ старика
      Часто за действие обстоятельств принимают поступки конкретных людей. Еще чаще обвиняют людей вместо того, чтобы искать причины, не имеющими с ними ничего общего.
      "Изречения" великого Перинана
      Это мне рассказывал мой дед. Я тогда был совсем маленьким и глупым мальчишкой, и с того времени уже многое позабыл или перепутал. Помню, что моему деду это рассказывал его отец. Тогда моему деду тоже было мало лет. Отец моего деда видел все своими глазами, но и ему тогда было лет восемь-десять, не больше. Многое, наверное, из того, понапридумано другими людьми.
      Когда-то очень много лет назад наш город был большим и процветающим. Он сиял в великолепии. Его населяли многочисленные обитатели - во сто раз больше, нежели сейчас. Это были знатные и богатые люди. Город славился на весь мир своей чеканкой, своими коврами из овечьей шерсти, своими гончарными изделиями и своим гостеприимством. В те времена Грюнедаль управлялся магистратным советом, что избирался самими жителями и был перед ними ответственен. Город имел свою стражу, которую возглавлял городской воевода. Купцы приезжали в Грюнедаль из разных стран света, в него приходили различные путешественники и сказители. Город Грюнедаль был местом мирных людей и потому у его стен никогда не звенела сталь оружия и его стены не знали разрушительного огня. Был в городе и красивый храм, в котором его жители молились Основателю города и еще Творцу, - сейчас на месте того храма большая мусорная куча, а молятся там одни только вороны. Все было хорошо и жизнь текла своим чередом. Но однажды это все закончилось: это был День Пришествия. Я не знаю, когда это произошло точно, с того дня люди перестали считать годы. Просто с того памятного дня все стали говорить "до Пришествия" или "после Пришествия", - смотря, про что идет речь. До того же велся счет годам от основания города. Теперь никто не знает, когда был основан город Грюнедаль и кто был его основателем. Когда-то это все знали...
      Одним летним все это и случилось. Перед этим уже много дней весь город с нетерпением ждал спасительного дождя, но был вновь обманут тяжелой и душной жарой. Все небо было затянуто разжиженными бесцветными облаками, но солнце все равно присутствовало и делало жизнь нестерпимой - как это происходит иногда летом. Даже петухи, обычно горланящие, что свет ни заря, в тот день не кричали и не будили своим истошным криком жителей: то ли они, как и все живые твари устали от жары, то ли были чем-то насторожены и что-то недоброе предчувствовали. Кто знает...
      Рано утром, еще до того, как ночная стража по обыкновению должна была прекратить службу и передать свои дела дневной страже, колокол на большой башне ратуши молчал, вместо того, чтобы пробить наступление нового дня и разбудить горожан. И мало того, стражники, которые были должны были разбудить деревянными трещотками самых ленивых и нерасторопных, на этот раз на улицах не появились, и их трещотки, которые так досаждали некоторым, в этот раз не гремели. Многие горожане, любящие поспать подольше или просто понежиться в постели, этого бы и не заметили и спали бы себе спокойно, ничего не подозревая, не будь в городе людей разных профессий, чья работа требует от них каждодневного раннего подъема: молочников, хлебопеков, дворников, пастухов, лавочников, разной прислуги. Они-то и забеспокоились, предчувствуя что-то неладное в том, что не бил колокол, не кричали петухи и не трещали деревянные трещотки, - ведь раньше такого никогда не случалось.
      И вот встревоженный люд пошел к ратуше, как было в Грюнедале заведено по негласной традиции в случае событий из ряда вон выходящих. В здании ратуши тогда заседал магистратный совет: встревоженные люди надеялись получить разъяснения от властей. Но к их удивлению в ратуше никого не оказалось, кроме ночного сторожа с ключами, стражника и нескольких писарей, которые сами недавно подошли и ничего не знают. Сторож тоже ничего не знал, так как никуда от ратуши не отходил. Он объявил людям, что никого в ратушу не пропустит: "Вы ждите старейшин, они вот-вот прийдут и все образумится". Люди с ним согласились и стали ждать старейшин. Пока люди ждали у ратуши, их собралось большое количество, и начались между ними пространные разговоры и пересуды. Тогда кто-то попросил стражника сбегать к колокольне и посмотреть, где звонарь и узнать, почему он не пробил наступление дня.
      Стражник сходил в колокольню, но тут же быстро вернулся. Он был заметно встревожен и рассказал собравшимся следующие: звонаря на колокольне не оказалось, хотя вещи его он обнаружил - словно бы звонарь убежал из колокольни в панике. Тогда стражник подумал, что звонарь испугался из-за колокола и поднялся на самый верх, чтобы проверить в сохранности ли он. Колокол оказался в сохранности, но, посмотрев вниз, с высоты колокольни, за городские стены увидел странную картину: почти рядом с городскими стенами стоит большое количество неизвестных ему вооруженных людей и чего-то ждет. Эти странные люди разбили лагерь прямо у городских ворот: они поставили палатки и разожгли костры, словно кто-то дал им право на подобные действия.
      Люди Грюнедаля не знали, что и думать. На купцов прибывшие незнакомцы не походили. Больше всего они напоминали солдат какого-то войска, неизвестного Грюнедалю. Неизвестное воинство пока ничего не предпринимало: оно расположилось себе у моста и словно чего-то ожидало. Стражник как не старался не смог рассмотреть, есть ли у странного войска какой-либо флаг или штандарт... Сначала люди подумали, что речь идет о войске из соседнего государства, чей сюзерен по традиции считался союзником Грюнедаля и носил почетный титул протектора. Однако, это предположение тут же отверг стражник, так как солдат союзного государства он видел много раз, и прекрасно знает, как они выглядят. Многие с ним не согласились, и предположили, что правитель союзного государства решил развязать против города войну, и лишить его древних вольностей, завладев всем городским имуществом и наложив на его жителей большие налоговые сборы. "А если так, - говорили эти люди, - то нечего нам ждать, пора созывать ополчение и открывать для этого оружейную палату..."
      Люди порывались ворваться в здание ратуши, в которой и находилась оружейная палата, но тут прибыли городские старейшины. Среди них были магистр ключей и печатей, магистр права, магистр торговли и городской воевода. С общего разрешения старейшин людей взялся усмирять магистр права. Он доказывал людям, что обнаруженные стражником пришлые воины не могут быть солдатами союзного государства по ряду причин. "Сюзерен не может преступить букву соглашения, скрепленного государственной и городской печатями, а также клятвой именем святых покровителей и Творца. Сюзерен не может послать своих солдат, так как город не давал ему для этого никакого повода, исправно соблюдая дух и букву почетного соглашения. Ко дню рождения и дню коронации правителя исправно отсылает символическую дань, никаких враждебных действий против союзного государства не делает, цены на товары не завышает, фальшивую монету не чеканит, преступников и беглых мятежников не скрывает, мнений, направленных против союзного государства, не поддерживает, стражи сверх меры не содержит, с врагами союзного государства договоров не заключает. Сюзерен не может послать своих солдат к городу, ибо он неглупый человек и знает, что наш город хорошо укреплен, имеет крепкую стражу и всегда может выставить большое ополчение, достаточно оснащенное оружием. Это было бы безрассудным поступком." - так говорил магистр права.
      С его словами согласились и другие старейшины. Собравшиеся у ратуши люди было успокоились. Но тут прибыли гонцы от дозора, что сидит в сторожевых башнях над городскими воротами.