- Опять?! - вскричал папа. - Ты же давал мне честное слово, что с этим покончено!
      - Папа, я ничего такого не делал! Я не знаю, почему он пришел!
      - Просто так милиция не приходит! - сейчас Иванюк-старший орал абсолютно искренне.
      - Дорогие Иванюки! - обратился к ним Казарян. - Что же в прихожей шуметь? Давайте расположимся где-нибудь поудобнее, сядем рядком да поговорим ладком.
      - Прошу! - опомнился Иванюк-старший и распахнул дверь в столовую.
      - Давайте договоримся так, - предложил Казарян, усевшись на зачехленный стул. - Чтобы избежать базара, я буду задавать вопросы, и на каждый вопрос будет отвечать только тот, к кому этот вопрос адресован. Есть другие предложения по порядку ведения?
      Папа согласно молчал, а сынок в нервности задал дурацкий вопрос:
      - Это вы к Стручку приходили?
      - Вопрос не имеет отношения к делу. Хотя к Виталию Горохову по прозвищу Стручок приходил именно я. Начнем. Геннадий, ты сейчас имеешь связи с кем-либо из преступной группы, не без твоей помощи ограбившей в свое время меховой склад?
      - Нет. Как из колонии вернулся, никого не видел и видеть не хочу.
      - А упомянутый тобой Стручок?
      - Это не связь. Мы с ним дружим.
      - Я же запретил тебе встречаться с этим бандитом! - вскричал Иванюк-старший.
      Казарян посмотрел на него жалеючи и проникновенно укорил:
      - Мы же договорились, Тимофей Филиппович. - И младшему: - Объясняю тебе: будешь говорить правду, пройдешь свидетелем. Будешь врать соучастником в страшненьком деле.
      - Каким соучастником? Какого еще дела? - заныл тот.
      - Об этом после. Ну, так кого ты видел из преступной группы?
      - Геннадий, говори правду! - опять не выдержал отец.
      - Гена, говори. Ведь папа просит.
      - Ни с кем я не встречался, ни с кем! - криком прорыдал Иванюк-младший.
      Казарян подождал, пока он вытрет слезы, сопли и высморкается. Геннадий все это проделал при помощи довольно чистого носового платка.
      - И с Романом Петровским по кличке Цыган тоже не встречался?
      Надо же, вроде бы успокоился, а тут снова зарыдал. Хлипким оказался отпрыск богатырского рода Иванюков. Казарян напомнил о главном:
      - Ты не рыдай, ты дело говори.
      - На второй день, как я вернулся, он меня прихватил, - вытерев слезы, начал повествование Геннадий. - У дома нашего поджидал. Велел к Стручку идти, чтобы тот Васина разыскал. А Васин еще не приехал. Потом он мне задание дал. Сходить по одному адресу и записку передать.
      - Кому?
      - Да бабке какой-то!
      - Адрес, адрес, Гена!
      - В Ростокине это. Второй Ростокинский тупик, дом шесть, квартира девять. Евдокия Григорьевна.
      - В записку-то заглянул?
      - Я чужих писем не читаю.
      - Кому записка?
      - Колхознику. Чтобы десятого, в три часа, у пивной на площади Борьбы был.
      - Как поддерживаешь связь с Цыганом?
      - Когда ему надо, он ко мне приходит.
      - И опять ты мне врешь, Гена. А я предупреждал: врать не надо. Ты ведь вчера с ним у Киевского вокзала встречался. В двенадцать часов. Так как вы поддерживаете связь?
      - Через два дня на третий я должен быть у входа в метро на определенной станции по Кольцевой. Следующая встреча - через одну станцию. И там прогуливаться. Когда ему надо, он найдет, сам ко мне подойдет.
      - Значит, очередная встреча у вас послезавтра, в двенадцать, у Серпуховской?
      - Да.
      - Все-таки мы с Тимофеем Филипповичем кое-что из тебя выбили. Казарян поднялся со стула. - Послезавтра пойдешь на свидание с Цыганом. А до этого носа никуда не высовывай. И не открывай никому. Даже Стручку. Запомнил?
      - Запомнил, - еле выдавил Геннадий.
      - Не слышу!!! - взревел Иванюк-старший.
      - Запомнил, - уже громче повторил Геннадий.
      - Если что, башку отверну, - пообещал заботливый отец.
      - Тимофей Филиппович, вы остаетесь дома? - спросил Казарян.
      - Нет. На работу надо обязательно. Дел по горло.
      - Вы меня подбросите?
      - С удовольствием.
      - Будь здоров, Гена, - пожелал Казарян и направился к дверям. Вежливо пропустив Казаряна вперед, Иванюк-старший повернулся к младшему, провожавшему их, пригрозил:
      - Смотри у меня, Гена!
      У открытого бокового оконца "опель-капитана" уже стоял какой-то веселый молодой гражданин и рассказывал что-то уморительное неотразимой шоферше.
      - Позвольте, товарищ, - Иванюк довольно невежливо отодвинул гражданина в сторону, открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и стал неотрывно глядеть вперед. Сзади пристроился Казарян. Аккуратненько взяли с места.
      - Будь осторожна, моя любовь! - пропел им вслед веселый гражданин.
      - Пристал, нахалюга, - объяснила происшедшее с ней шоферша. Пассажиры молчали. Только на Садовом Иванюк спохватился:
      - Куда вас доставить? - спросил он у Казаряна, полуобернувшись.
      - Крючок вам небольшой придется сделать. На Ярославское шоссе.
      - О чем речь? Марина, действуй!
      Марина действовала. У Колхозной "опель-капитан" сделал поворот и попер по Первой Мещанской. Попрыгали на трамвайных линиях и выкатили к Рижскому вокзалу. На Крестовском мосту Иванюк спросил:
      - Курс на Ярославском?
      - Село Алексеевское.
      ...А вот и село. Остановились. Казарян сказал:
      - Ну что ж, поблагодарим шофера.
      - Отличный работник! - неизвестно чему обрадовался Иванюк.
      - Ца, - поправил его Казарян.
      - То есть? - не понял тот.
      - Шофер она действительно шофер. Но не работник - работница. Отличная работница! - Казарян поймал шофершин взгляд в зеркальце и подмигнул ей.
      Он долго блуждал среди стандартных двухэтажных домов, пока не нашел искомый. Таких домов, да еще бараков в конце двадцатых - начале тридцатых годов было построено по Москве великое множество. Наспех сколоченные из досок, без всяких удобств, двухэтажные двухподъездные домики были задуманы как временные - на три-четыре года - жилища. Вышло по-иному. Они стояли третье десятилетие.
      В подъезде резко пахло мочой и помоями. В коридоре второго этажа, где тоже не благоухало, Казарян отыскал девятую комнату и постучал.
      - Чего надо? - нелюбезно спросил из-за двери прокуренный женский голос.
      - Не чего, а кого, - уточнил Казарян. - Вас, Евдокия Григорьевна.
      - Кто такой? - диалог продолжался при закрытой двери.
      - Из милиции я буду, - отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.
      А дверь распахнулась - не заперта была. Посреди сильно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти с папироской в зубах.
      - Я из милиции, - повторил Казарян. - А милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. - Казарян огляделся. - Курите? Значит, и мне закурить можно?
      - Кури, - равнодушно разрешила дама с папироской.
      - Тогда я сяду. - Казарян сел, а Евдокия Григорьевна не садилась: стояла и смотрела, как он закуривает.
      - Играешься, милиционер. - И догадалась - почему: - Молодой еще, не надоело.
      Тут нахрап не пройдет. Казарян затянулся "Примой" и спросил очень просто:
      - Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?
      - Давишь? Не так, так этак. Что нужно-то?
      - Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы почтовый ящик.
      - Доказать это можешь?
      - Шутя-играя.
      - Мальчонку, значит, прихватил, - без труда сообразила Евдокия Григорьевна. - Если Колька на убийство пошел, сдам я тебе его, милиционер.
      - Зовите меня проще. К примеру - Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?
      - Через два дня на третий. Был вчера, но вчера почты ему не было.
      - Это я знаю. Бывает днем, вечером?
      - Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-девять. Как же этот дурак в такое дело влез?
      - Как дураки влезают - по глупости. Маловероятно, но, может быть, знаете: где его хата сейчас?
      - Не знаю. Господи, какой идиот! - Она села наконец, от окурка прикурила целую папиросу.
      - Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками - ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?
      - Племянник. Сын сестры моей несчастной.
      - Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?
      - Не буду.
      - Тогда я пойду. Извините за беспокойство, Евдокия Григорьевна. Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна. - Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы - медицинский работник?
      - Хирургическая сестра, - ответила Евдокия Григорьевна, и они улыбнулись друг другу.
      Сергей Ларионов пил пиво в пивном зале номер три. Во втором его отсеке, который отделяли от первого три ступеньки вниз, он пил уже третью кружку, потому что шел уже второй час его пребывания здесь. Ждал. А ждать в пивном зале необременительно: тяни потихоньку пиво, хрусти раками и разглядывай публику.
      Он пришел. Он пришел и остановился на первой ступеньке, оглядывая зал и выбирая место. За ним остановился услужливый официант с тремя полными кружками пива в правой руке и тарелкой раков в левой. Куда же ему сесть?.. Сиреневые брючки, светло-серый буклевый пиджак, ярко-красные башмаки на толстом, причудливо изрезанном каучуке. К стилягам? Падающая походка на расслабленных ногах, окурок, неизвестно как державшийся на губе, локти, прижатые к торсу, руки, готовые на все... К уголовникам?.. Мечтательный взгляд поверх голов, в суть мироздания, в никуда. К поэтам?
      Ларионов усмехнулся, встал, оставив на мраморе червонец и, не заметив карточного каталу Вадика Гладышева по кличке Клок, направился к выходу.
      В кинотеатре "Новости дня", на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича. Человек десять-пятнадцать из зала наблюдали, как это делали миллионы.
      Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, произносившего речь.
      Клок явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел боковым выходом. Вышел и Ларионов.
      Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя Патриарших, Клок нашел подходящий дворик.
      Серело - начинался вечер. В оконцах загорались электрические лампочки. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники - сыро, знобко. Не здравствуй, не прощай, словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
      - Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в "Советский" заскочил погреться. Вошли в зал - аж страшно стало, мы - единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады - лабухи кружком. И все молчат.
      Заказали мы парочку "Двина", икры, стерлядки заливной - будто в пост. Понтель нас быстренько обслужил - и опять к стенке, горевать. Выпили по первой, по второй, побеседовать захотелось. Позвали ударника из оркестра, поднесли. Выпил он, закусывать не стал. И к своим удалился, для дальнейших переживаний.
      - К чему это ты мне, Вадик, рассказываешь? - поинтересовался Ларионов.
      - Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
      - По УПК, Вадик, опять же по УПК.
      - По-старому, значит. - И без перехода. - Зачем понадобился?
      - О правиле в последнее время не слыхал? - очень просто спросил Ларионов.
      - Ну Алексеевич, ты даешь! - восхитился Вадик.
      - Я не даю, я спрашиваю.
      - А я не отвечаю.
      - Зря.
      - Алексеевич, не дави, - попросил Вадик.
      - Выхода нет.
      Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные башмаки. Наконец оторвал взор от ярко-красного чуда.
      - Я тебе, Алексеевич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в ключе несу. А сегодня - один сказ. Я хевру сдавать не буду.
      - Ты ее уже сдал, Вадик.
      - Вам виднее, - перешел на официальное "вы" Вадик.
      - Хевра-то, по меховому делу?
      - По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
      - Правило это убийство определило, Вадик.
      - Поэтому я и кончик тебе дал.
      - Кончик ты мне дал не потому, - грубо возразил Ларионов. - Кончик ты мне дал, потому что ты у меня на крючке. И не забывай об этом.
      - У тебя забудешь! - в злобном восхищении отметил Вадик.
      А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо жили в одном доме. Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
      Константин был занят серьезным делом: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
      - Ты что птицу портишь? - от порога удивился Смирнов.
      - Да он уже порченый, - с досадой пояснил Константин. - Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера он сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь - с посадкой!
      - За это ты его теперь из рук кормишь?
      - Умные люди посоветовали напоить его, заразу, вусмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает? А мы людей корим за то, что выпивают.
      Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой. Пропойца-одиночка.
      - Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
      - Пусть нажрется как следует.
      Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Стоявшая в углу двора голубятня была гордостью Малокоптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом - голубиным солярием - была вторым домом Константина. Константин зажег свет (и электричество сюда было проведено), поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Сонные сородичи лениво и сердито заворковали. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
      - Все, отрубился, - сообщил Константин и спустился вниз, к Александру.
      Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
      - Нам бы с тобой, как почтарю, малость хватить, да старое время вспомнить, поговорить по душам, - вздохнул Константин.
      - А что мешает? - поинтересовался Александр.
      - Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь.
      - Это ничему не мешает, Костя.
      - Мешает, мешает. Когда ты вот так меня навещаешь, я сразу щипачом себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
      Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, а все помнил, все опасался и все не считал себя полноправным.
      - Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента и видишь.
      - Но пришел-то из-за Леньки Жбана?
      - Из-за него.
      - Жалко мне его, Саня, коллеги, как говорится, были. И черт его дернул, в это меховое дело влезть!
      - Считаешь, подельщики его порешили?
      - Больше некому. Кодла больно противная у них была, всякой твари по паре.
      - Про правило ничего не слыхал?
      - Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
      - Про остаток откуда знаешь?
      - Я на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его наверняка самый глупый. Дурачок подставленный.
      - Кем? Столбом?
      - Вряд ли. Столб на дне. И показываться не будет.
      - Тогда Цыган. Больше некому.
      - Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
      - Тогда кто же?
      - Хрен его знает.
      - Да, дела, - подвел черту Александр. Помолчали.
      - Не помог? - жалостно спросил Константин.
      - Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
      - Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
      - Найти-то найду. Доказывать тяжело придется.
      - А ты постарайся, - сказал Константин и снова полез к голубям. Посмотрел, доложил: - Спит, гадюка. Раскинулся, как чистый бухарик.
      - Пойдем, Костя, домой, - предложил Александр.
      Константин сверху посмотрел на него:
      - Скучный ты стал, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
      - С вами постареешь.
      - Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, что-нибудь найду. Выпьем по-человечески.
      - Я еще и дома не был, Костя.
      Мать вернулась из рейса. Они со смаком ели картошку с малосольным омулем, пили чай. Мать вымыла посуду и сказала, разглядев сына, Костиным словом:
      - Постарел ты шибко, сынок.
      Матери не скажешь: "С вами постареешь", - сказал, абы сказал:
      - Тридцатку в июне разменяю.
      - Какие это годы! - возразила мать и неожиданно для себя быстро зевнула и удивилась: - Устала я за рейс-то!
      - Немудрено. Ложись-ка, мать, спать.
      И тут из коридора донесся стук шагов. Четко звучали твердые каблуки. Каблуки решительно приближались. Мать прислушалась.
      - Не наш кто-то.
      Тотчас в дверь постучали.
      - Войдите, - разрешил Александр.
      Дверь открылась и в проеме показался аккуратный молодой человек в коротком сером пальто, который вежливо поздоровался:
      - Здравствуйте.
      - Ты - Владлен Греков, Алькин одноклассник, да? - обрадованно вспомнил Александр.
      - Да, Саша. Мне вас вспоминать не приходится, я вас просто помню, со смыслом ответил Греков.
      Игры в вежливость Александр не признавал. Привык в своей конторе брать быка за рога.
      - А почему не в форме? Ты же офицер, летчик.
      - Демобилизовался я, Саша.
      - С начальством не поладил или заболел?
      - Объективные причины, - не стал пояснять Владлен Греков причины истинные и сразу же приступил к делу: - Я Алика ищу, а он, оказывается, переехал. Был у Виллена и не застал. Вы не подскажете мне адрес Алика?
      - Ты садись, Владлен. Чайку попьем.
      - С удовольствием, но некогда, - воспитанно отказался Владлен и ожидающе посмотрел на Александра. - Если знаешь, то говори, чего тянуть.
      Александр усмехнулся, ответил сугубо по делу:
      - Русаковская восемь, квартира тридцать девять. Все?
      - Спасибо вам большое, извините, что побеспокоил.
      - А может, чайку-то выпьете? - предложила теперь мать. Александр осудил ее за ненужную навязчивость:
      - Товарищ спешит. Ты ведь спешишь, Владлен?
      - Да, к моему сожалению. Всего вам доброго, - Владлен Греков поднялся, откланялся, открыл дверь и вышел в коридор. Четко зазвучали твердые каблуки. Мать опять зевнула. На этот раз в охотку и с удовольствием.
      - Справный какой паренек.
      К десяти утра все подтянулись. Майор Смирнов оглядел своих орлов. А орлы - его. С чувством собственного достоинства: поработали с толком, было что сообщить.
      - Кое-что наковыряли, вижу, - догадался Смирнов. - Был такой журнал до войны, "Наши достижения". Сегодня ваши лица - просто с обложки этого журнала.
      - Это оскорбление или, наоборот, высокая оценка тебе еще не ведомых наших заслуг? - осведомился Казарян.
      - Оценка, оценка, - успокоил его Смирнов. - Результаты давай.
      - Версия "огольцы", - начал Роман. - Как я и полагал, оказалась перспективной. Завтра в двенадцать ноль-ноль можно брать Цыгана, а между двадцатью и двадцатью одним - Николая Самсонова по кличке Колхозник.
      Казарян доложил только результаты и замолк. Смирнов перевел начальственный взор на Ларионова. Тот упрямо - любил делать все, как положено, - поднялся и доложил:
      - По моим сведениям, было правило участников мехового дела.
      И сел. Счел свои сведения достаточными.
      - А ведь это они, ребята. Кто-то из них, - окончательно убедился Смирнов. - Ну а теперь - в деталях. По порядку изложите. А потом операцию разрабатывать начнем. Так, бойцы?
      - А у тебя других дел нет? - невинно спросил Казарян.
      - Под завязку. А что?
      - В общем, ты на нас не надеешься. Что ж, давай по порядку.
      - Сами, значит, разработали. Что же мне тогда делать?
      - Ты все время забываешься, Саня, что ты - начальник. Ты - в курсе. Ты можешь разрешить или запретить. Если разрешишь, то мы исполним и по исполнении доложим. Так, Сережа? - Казарян привлек на свою сторону Ларионова.
      - Так, - подтвердил он.
      - Тогда действуйте, - официально разрешил Смирнов и встал, подтверждая, что разговор окончен. Но не удержался-таки на начальственном уровне. - Вы там поосторожнее. У одного из них может быть ствол.
      "Лайф" был роскошен. На меловой глянцевой бумаге поместились кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские фразы выстроились в шеренги. Буквы выглядели франтами. И запах у журнала был не наш - иностранный.
      - Откуда он у тебя? - вяло поинтересовалась Яна.
      - Стригся вчера в "Советской" и в предбаннике его увидел. Видимо, буржуй какой-то забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, - самодовольно разъяснил Андрей. Алик разлил коньяк по рюмкам и спросил:
      - А на кой ляд он тебе? Ты же в английском ни уха, ни рыла.
      - Не говори, не говори. Кое-что понял. - Андрей засуетился и стал листать журнал. - Глядите.
      На пустынном берегу моря стояли двое: толстые и сильно оборванные нынешние руководители и, держа руки козырьком и глядя в разные стороны, высматривали что-то за горизонтом.
      Алик из-за Андреева плеча перевел надпись под карикатурой:
      - Кому бы еще помочь?
      Хихикнули и расселись по местам. "Лайф" кинули на приемник. Дальние ереванские родственники прислали Андрею три бутылки отличного марочного коньяка. Сегодняшний вечер был посвящен коллективной дегустации этого подарка. "Лайф" ненадолго отвлек друзей-сослуживцев от основного занятия.
      - Нет такого коньяка вы не пробовали! - еще раз сказал Андрей.
      - За водкой пора посылать, - мрачно предсказал будущее Дима.
      - И что это за манера - напиваться, - возмутился Андрей. - Живут, живут в нас эти расейские плебейские привычки. Казалось бы, что еще надо. Отличный коньяк, хорошая беседа, нет, обязательно надраться надо!
      - Коньяку мало, - разъясняя ответил Дима. Янин муж, кинооператор Виктор поставил пластинку и возвратился на свое место в углу дивана. Застучал барабан, завыли довоенные негры и саксофон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все стало на свои места, ибо запели довоенные негры. Негры пели о смысле жизни бессмысленными словами.
      - В этом и фокус, - шепнул Алик в Янино ухо. Ухо было розовое. Алик коснулся его губами. Алик танцевал с единственной женщиной в компании.
      - Это не фокус, а нахальство, - ответила Яна и улыбнулась. Голубые глаза в крашеных ресницах красиво смотрели на него.
      - Я о высоких материях, а ты о мелочах быта. Давай отсюда убежим? предлагая это, Алик ловко повернулся в танце спиной к дивану.
      - А Виктор?
      Никакого дела ей не было до Виктора.
      - Слушай, о чем поют негры. Они поют о весенней Покровке, о дожде, который стучит по крышам. О нас с тобой, Яна, слушай негров!
      Негры, действительно, обнаглели. Они звали на Покровку, они кричали о дожде, они соблазняли, мерзавцы. И умолкли, наконец.
      - К остаткам! - призвал Дима.
      Допили коньяк, который и впрямь был хорош. Они поняли, что он хорош только теперь, когда коньяка не осталось. Молча поразмышляли об этом.
      - Андрюша, почитай что-нибудь из "Лайфа", - попросила Яна. Поведя настороженным глазом (все здесь боялись розыгрыша) Андрей раздраженно сказал:
      - Не умеем мы отдыхать. Этот коньяк где-нибудь в Париже тянули бы весь вечер, а мы за полчаса его прикончили.
      - У тебя подходящей посуды нет. Приходится стаканами, - сказал Дима.
      В коридоре зазвенел звонок. Андрей отправился открывать. Виктор оторвался от дивана, подошел к столу и принялся рассматривать этикетки на пустых бутылках. Открылась дверь и солидно явился Сергей. За ним - Андрей, прямо-таки помирая от сдерживаемого хохота.
      - Я не опоздал? - вежливо осведомился Сергей.
      - Как раз вовремя, - серьезно ответила Яна. Публика, замерев, молча ждала развязки. Сергей снял и протер забрызганные дождем запотевшие очки и, вновь надев их, размотал кашне.
      - Тебе, Сережа, лучше не раздеваться, - посоветовал Дима. Он подошел к Сергею, мастерски держа в пальцах четыре бутылки (одна из-под минеральной воды).
      - На обмен, - пояснил Алик.
      Сергей все понял, и обида, и гордость, и презрение обнаружились на его лице. И в голосе тоже:
      - Извините меня, но я не мальчишка, и не позволю издеваться над собой. И не приемлю идиотских шуток. Я не могу быть вместе с вами. До свидания.
      Его схватили за руки, стащили с него пальто, а он, сдаваясь, все продолжал излагать свое кредо:
      - Поймите же, наконец, что я - кинорежиссер. Виктор - оператор, а вы - серьезные газетные работники, литераторы. Если мы друг друга не будем уважать, то кто же тогда нас будет уважать?
      - Выпить хочешь? - тихо спросил Дима.
      - Странный вопрос. Затем и пришел. - Сергей сел на стул и тоскливо оглядел растерзанный стол.
      - Ананасов! Нету. Бананов! Нету. Коньяку! Нету, - вольно пересказала Маяковского Яна и деловито добавила: - За водкой ты из-за своей солидности и самоуважения, ясное дело, не пойдешь. Алик, одевайся. И я пойду. На завтрак Витеньке что-нибудь куплю.
      Она погладила Виктора по голове.
      Дождь, точно, лил. Ночной, весенний, московский. Иногда задувал ветер, и тогда дождевые капли летели им в лица. В дождь, в желтом свете фонарей, в журчащем шуме автомобилей Яна была девочкой из-за десяти лет, в которую следовало влюбиться первой неразмышляющей любовью. Но вот он, магазин. Вот очередь. Вот касса.
      В авоську положили три свинных отбивных (для Виктора), кило любительский колбасы, полкило швейцарского сыра, две банки крабов, большую банку маринованных огурцов и четыре поллитра. На улице Яна взяла Алика под руку, и они медленно шли, слушая и ощущая дождь. Спешить было некуда.
      В подъезде, в тамбуре между дверями, он обнял ее, предварительно поставив авоську на плиточный сортирный пол.
      - Ну и что? - спросила Яна.
      - Тебе приятно? - нахально поинтересовался он.
      - Конечно приятно. Разве я позволила тебе такое, если бы было неприятно. Тебе сколько лет?
      - Будто не знаешь. Двадцать четыре. Я тебе нравлюсь?
      - Нравишься. А мне... В общем, я тебя старше.
      Они закрыли глаза и потерлись щеками.
      - Тебе неприятно? - опять спросил Алик.
      - Дурак, - ответила она и легко поцеловала его в щеку. - Пошли.
      Перед Сергеем стояла индивидуальная четвертинка из заначки. Почти уже приконченная. Сергей хлебнул и разглагольствовал:
      - Высокие цели, высокие мысли, высокие слова. Прекрасно. Самые высокие слова - в библии. А для чего она? Для безотказного массового гипноза. Слишком часто высокие слова существуют для обмана или существуют для того, чтобы подчинить, придавить человека. Хочу правды, хочу простого и в мельчайших подробностях точного изображения жизни. И буду картины снимать так. Пусть люди смотрят и думают. Сами! - увидев Алика и Яну, он охотно отвлекся. - Принесли? Ну тогда я чекушку приканчиваю, а дальше действуем на равных.
      Пока Дима и Виктор обновляли стол, Яна задумчиво глядела на Андрея, который, обеспечив первый тайм, не суетился.
      - А все-таки ты это зря, - грустно произнесла Яна, продолжая рассматривать Андрея. Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся.
      - Что - зря?
      - С "Лайфом". Ты уверен, что за тобой не следят?
      Андрей презрительно пожал плечами. Презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Коллектив замер в ожидании. Охота началась.
      - Кто-нибудь был в предбаннике кроме тебя? - жестко поинтересовался Дима.
      - Заходили какие-то. Но когда я его брал, никого не было.
      - Абсолютно никого? - допытывалась Яна.
      - Абсолютно. - Андрею - заметно на глаз - стало не по себе.
      - Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными или незамеченными, - включился в облаву Сергей, умиротворенный решением вопроса о напитках. - Да ладно, ребята, хватит об этом. К делу.
      Разлили и выпили.
      - Какие еще люди? - выпив, грозно спросил Андрей.
      - Наши люди, - разъяснила Яна.
      - Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем состав преступления? Ерунда все это, - старательно успокаивал себя Андрей. - Выпьем еще, ребята.
      Выпили еще.
      - Не те теперь времена, - не унимался Андрей.
      - Ты о чем это? - спросил Дима. Он был ясен и добр.
      - Я - свободный человек и что хочу, то и делаю. Не те теперь времена!
      - Времена, действительно, не те. Зато мы все те же, - Алик вяло ковырял крабовую лапшу. - Что ты суетишься? Вызовут тебя куда надо, поговорят, возьмут на заметку. И все дела. Зачем же нервничать.
      Игра становилась скучной. Слишком легко Андрей заглотнул крючок. Алик смотрел на Яну и Виктора, не понимая, что они - муж и жена. Виктор блаженно разглядывал абажур - он уже был пьян. Яна не смотрела на него, не интересовалась им, не беспокоилась за него. Она с ожиданьем смотрела на Диму, который, трогая гитару, подбирался к песне.
      - Я пойду, - сказал Алик и встал из-за стола. Еще было много водки, еще было десять часов вечера, еще были впереди разговоры и укромные минуты с Яной - всего этого было жалко, было жалко себя, но Алик еще раз сказал: - Я пойду.
      И вышел в коридор темной коммунальной квартиры. В коридоре было пусто. Пожилые соседки любили Андрея за красоту и интеллигентность и старались не мешать его досугу.
      Алик медленно одевался и слушал, как за близкой дверью Дима наконец запел: "Сегодня Сонечка справляет аманины". В комнате дружно рявкнули припев, дверь отворилась, и в коридор вышла Яна.
      - Алик! - позвала Яна. Ее слегка шатнуло. Она плотно прикрыла дверь и, вплотную подойдя к полупьяному Алику, внятно спросила: - Ты любишь меня, Алик?
      Он обнял ее, ощутив где-то у солнечного сплетения ее упругие и мягкие груди, она нашла слабыми мягкими, готовыми на все губами его рот, и ему показалось, что он любит ее. Но сказать об этом вслух он не мог, не хотелось. Задохнувшись, Яна оторвалась от Алика, ударив его кулаком в грудь (больно), и сказала: