Припомнилось вдруг, что слово «копейка» этимологией восходит к копью Охотника на драконов по имени Егорий Смельчак. Этого безжалостного к нашей расе парня издревле на Руси почитают за святого: и на монеты его, и на гербы, и в святцы, и храмы в его честь возводят, и даже орден боевой его имени учредили. А как не учредить, если вызывает уважение? Есть среди людей посвященные, знают они, что не так уж и много было за всю историю человечества удачливых драконоборцев.

Охотников во все времена было пруд пруди, а вот тех, кто сумел завязать хвост дракона в узел, раз-два и обчелся. Гильгамеш, Беллерофонт, Персей, Ясон, Сигурд, Кересаспа, Жевзик Дратевка, Егорий-Григорий этот самый, который Победоносец, Салуян Кривой Нос, Никита Добрый, Макс Лаутт, братья Тукша Ых и Ешка Ых. Ланселот еще… Хотя нет, Ланселот не в счет. Пиарил он себя, конечно, по-черному. Особенно перед дамами любил залиться соловьем. Типа: «Мадам, поверьте, я был девятнадцать раз ранен легко, пять раз тяжело и три раза смертельно». И ля-ля-ля. И бла-бла-бла. Но Охотник из него был как из меня теннисистка Шарапова. Никакой.

А вот вышеназванные действительно были рыцарями без страха и упрека. Доблестными, великими воинами. Свое дело знали – у каждого на счету десятки поверженных драконов. Что ни имя, то легенда.

Было время.

От начала начал и до позапрошлого века.

Что касается позапрошлого, девятнадцатого, века, то имен он нам почти не оставил, ибо все серьезные Охотники к 1799 году собрались в Легионе Безымянных Героев. Они охотились на нас инкогнито, утверждая, что сражаются не ради славы, но во имя правого дела.

Называть геноцид «правым делом» – это, конечно, сильно. Но люди есть люди. Их не переделать.

К слову сказать, не долго Легион просуществовал. Чуть больше века. Славу между собой не поделили легионеры, рассорились, чуть до смертоубийства дело не дошло. Оно и понятно: пусть и Охотники, но все же люди, а людям свойственно желать славы. Даже деньги иной раз могут поделить по-братски, славу – никогда. Хлебом не корми – повесь фото на Доску почета. Объяви самым-самым. Поставь высшую оценку. Подними в рейтинге. Назови непревзойденным. Возвысь над остальными.

Из-за таких вот дешевых понтов и выродился Легион, разбился в 1902 году на кучу небольших кланов.

Из Охотников прошлого века Эдди Крепыша можно вспомнить из клана Мечека. Из клана Торчика: Стива ван Зандта, Гошу Настырного и Винсента Пасторе. Из клана Брро: Данко Могилевского и Хижика Зловоя-младшего, которого Щгенк-Смуртф-Хман завалил восемь лет назад в Праге на площади перед ратушей. Кого еще навскидку?

Пожалуй, больше и некого.

Остальных доброхотов никто не помнит, в мясню их захороводили мои братья по черной крови. Да и я – чего скромничать – всех, кто на меня в свое время дергался, втоптал в бесславие. Лет триста назад чуть ли не каждый год рубился и на круг за свой немалый век гавриков восемьдесят (или около того) угомонил.

Это только, разумеется, Охотников.

Если же считать тех гаденышей, которые по разным причинам попадали в мой персональный Список Золотого Дракона, так это без малого под три тысячи выйдет. Только одно с другим путать не стоит: то – это то, а это – совсем не то. То в силу традиции, смысл которой потерян, но маховик которой не остановить, а это – во славу Справедливости и ради Силы. Вещи по внутренней сути принципиально разные. Хотя, конечно, результат одинаков: душу вон, а тело в землю.

Да, тело в землю.

Так уж выходит по жизни, что у каждого дракона, как и у каждого хирурга, есть свое персональное кладбище. Не знаю, правильно это или нет (не мне о том судить), но так было, так есть и так будет. Не нами заведено, не нам и прекращать. Пока существуют на белом свете драконы, будут появляться Охотники и будут продолжаться кровавые сечи один на один. И пока не перебьют Охотники всех драконов, будут золотые драконы в Ночь Полета истреблять грешников, поскольку праведники – по какому-то глупому несправедливому закону – умирают сами и гораздо чаще.

Из нынешних воинствующих ксенофобов я мало кого знаю. Слышал, есть в некоторых кланах небесталанные, но я так скажу: пыхтеть им еще и пыхтеть, чтобы старый дракон хоть одного из них запомнил по имени. А уж на реверс монеты попасть так и подавно никому из них не суждено. Не те сейчас времена: и нас, драконов, стало меньше, и у людей нынче другие герои – не Охотники на драконов, а артисты-футболисты и прочие клоуны. Удивительно, что Победоносца-то тиснули на нынешние копейки, а не какого-нибудь Прилипа Киркойровроева. Или иную раскрученную до уровня всенародной популярности зияющую пустоту. С них бы сталось.

Но раз случилось, пусть красуется Егорий. А заодно – что справедливо – поверженный им безымянный дракон. Для людей, конечно, безымянный, мы-то, драконы, знаем, что звали его Шнег-Акъелз-Птош и что был он вполне безобидным топазовым драконом. Землю пахал, подковы ковал, а помимо – пользовал простых палестинцев от разных хворей. Когда пиявками, когда магией, когда добрым словом. Лечил-лечил, а они его раз – и сдали с потрохами проезжему рыцарю. Типичный случай. Обычные дела.

Помогай им, не помогай, в который раз уже подумал я насчет людей, а все равно рано или поздно заявится по твою душу Охотник с копьем наперевес и с мечом на поясе.

Как только я об этом подумал, тут меня и пробило: мать моя Змея, совсем из головы вылетело! С нынешнего же утра сам являюсь объектом Охоты.

Опомнился, лихо развернулся у плотины ГЭС и покатил назад. На «шанхайку», на китайский рынок, за правильными набойками к мастеру Лао Шаню. Личная безопасность – прежде всего. Дело потерпит.

Тут и думать нечего: конечно, потерпит – ведь кто его закончит, если я стану дохлым?

Болид пристроил (ближе никак не получилось) у Института ортопедии и к рынку, чертыхаясь, но бодрячком, поднялся на своих двоих. Как только свернул на Софьи Перовской, сразу нырнул в ряды и стал продираться сквозь толпу к центральной площадке. Проходя мимо торговцев обувным ширпотребом, успел внести посильную лепту в исполнение Моисеевой заповеди «Не укради». Попутно и без напряга. Как всякий золотой дракон, я чрезвычайно легко решаюсь на поступки.

А получилось так.

Иду-гляжу: юркий прыщеватый тип подрезает сумку у дамы бальзаковского возраста и кустодиевских форм. Ушла тетка с головой в сбивание цены за выбранные туфли и ни черта вокруг себя не видит. Раззява раззявой. А парень чик-чик лезвием, зажатым между пальцами. Любо-дорого смотреть. Профи. Хотя, конечно, сволота.

Он уже почти принял лопатник, когда я врезал ему по почкам.

Без замаха.

Но кастетом.

Прыщавый охнул и, зацепив лоток с ворохом пробковых сабо, упал на колени.

Наслаждения от восстановления справедливости я, честно говоря, в полной мере не получил: от поверженного ворюги омерзительно несло псиной, туфли, которые присмотрела тетка, были пошлого кислотно-канареечного цвета, а динамики музыкального киоска исторгали на всю округу: «Может быть, и я вкуса миндаля и могу порхать, веками махая». Именно вот это вот они исторгали. Безусловно, мощное откровение, но как-то так ни фига не «El Fuego» от Карлоса Сантаны. Ну и какое при таком вот антураже может быть наслаждение?

В мире людей нет гармонии, мысленно констатировал я, выбираясь из торговой кишки. Нет, не было и никогда не будет.

Старый колдун Лао Шань, которого я знаю с тех самых пор, как направил меня в Город на охрану Вещи Без Названия наставник вирм Акхт-Зуянц-Гожд, сидел на табурете там, где и всегда, – возле своей перекошенной будки с вывеской «Ремонт обуви». В его облике за те месяцы, пока не видел его, ничего не изменилось. Та же драная ушанка, выцветшая футболка с надписью «СССР-USSR» и номер «Известий» от 24 августа 1956 года.

– Ни хао, прежде рожденный, – поприветствовал я, присаживаясь на свободный табурет.

Мастер ответил, не отрываясь от газеты:

– Ни хао, Держащий Жемчужину Во Рту. – И пригласил: – Падай.

– Уже, – сообщил я.

Он ничего не сказал.

И еще раз ничего не сказал.

И еще раз.

Мне ничего не оставалось, как терпеливо дождаться, пока он дочитает статью до конца.

Эту статью о международной конференции по Суэцкому каналу он перечитывает по тридцать раз на дню вот уже пятьдесят лет подряд, и с этим ничего нельзя поделать: у Лао Шаня тысяча лет позади и тысяча лет впереди, он никуда не спешит, ему просто некуда торопиться, и он не любит, когда его торопят.

Что тут сказать?

Удел колдуна, а равно всякого другого чародея, открывает каждому великолепную возможность сойти с ума по-своему.

То и скажу.

Наконец он закончил, аккуратно сложил газету, которая была истрепана настолько, что шуршала уже не как бумага, а как натуральный шелк, опустил ее на столик и сверху прижал очками. Потом несколько раздраженно, видимо, под впечатлением только что прочитанного, произнес, глядя на мое правое ухо:

– Все знают, как познавать непознанное, но никто не знает, как познавать известное. Все знают, как отвергать то, что мы считаем дурным, но никто не знает, как отвергать то, что мы считаем добрым. Вот почему в мире воцарилась великая смута. Люди вмешиваются в круговорот времен года, и оттого среди тварей земных не осталось ни одной, которая смогла бы сохранить в целости свое естество. О, в какую смуту ввергли Поднебесный мир любители знания! Вся эта суета сует несет ему гибель.

Шема-шема-шема, энергично потирая моментально покрывшееся инеем ухо, съязвил я. Про себя, конечно. Вслух же оценил его ворчание более дипломатично:

– Когда родился ты, Лао Шань, Поднебесная уже гибла. Когда уйдешь, Поднебесная все еще будет гибнуть.

Этим тема исчерпала себя, и он ее сменил:

– Смотрю, ты в шляпе, дракон.

– Всегда быть в шляпе – судьба моя, – переврал я мистера Икса.

– Нужны набойки?

– Ты смотришь в суть, Лао Шань. Я бы даже сказал – в самую тютельку сути.

– Сыграем?

Торопишься, не торопишься – отказываться от такого предложения нельзя. Это не то предложение, от которого можно отказаться. Игра цинь-цзяо – часть церемониала. Церемониал – стержень жизни. Со стержнем жизни не шутят.

Не успел я согласиться, как Лао Шань швырнул на стол восемнадцать покрытых красным лаком деревянных палочек. Затем аккуратно выложил их в ряд, подровнял и объявил:

– Твой ход.

Хитрюга.

Но делать нечего.

– Презренны, а в жизни необходимы – таковы вещи, – произнес я и откинул одну палочку от правого края.

– Низменны, а нельзя на них не опереться – таковы простые люди, – напомнил он и тоже убрал одну.

Я немного подумал и взял две, не забыв при этом сказать:

– Утомительны, а нельзя ими не заниматься – таковы мирские дела.

Кое-какие шансы у меня еще имелись.

– Грубы, а нельзя не оповещать о них, – таковы законы, – ни на секунду не задумавшись, сказал колдун и убрал одну.

– Далеко отстоит, а нужно держаться за него – таков долг, – медленно, пытаясь просчитать варианты, произнес я. Затем махнул рукой – чего тут считать, трясти нужно! – и отложил в сторону одну палочку. А потом – ай, ладно! – рискнул и отложил еще одну.

Видя мое замешательство, колдун усмехнулся и ответил так:

– Разделяют, а должны свиваться в одну нить – таковы ритуалы.

И уверенным движением убрал две штуки.

– Всегда рядом с тобой, а должна быть распространена на всех – такова справедливость, – быстро, не желая больше быть объектом насмешки, отложил я одну.

Он убрал сразу три:

– Пребывают внутри, а нужно к ним стремиться – таковы жизненные свойства.

Крышка. Теперь сколько бы я палочек – одну, две или три – ни взял, все равно победит китаец. Хитрый старый китаец. Колдун чертов.

Но что тут поделать? Хочешь не хочешь, надо доигрывать. Хотя бы для сохранения собственного лица. Да и уважать соперника нужно при любых раскладах.

– Едино, а не может не изменяться – таков Путь, – не выдавая голосом разочарования, произнес я и откатил на край стола одну. Так резко, что она чуть не упала на землю.

И тут Лао Шань разразился победной тирадой:

– Обладает духовной силой, а не может не действовать – таково Небо. Поэтому мудрый созерцает Небо, а помощи не предлагает. Постигает в себе жизненные свойства, а ничем не связан. Исходит из Пути, а не строит планов. Безошибочно исполняет долг, но не взирает на примеры. В совершенстве владеет ритуалом, но не признает запретов.

И с торжествующим видом отложил в сторону три палочки.

Последняя осталась за мной.

Я проиграл.

Опять.

Колдун, потирая руки, в который уже раз посоветовал мне купить самоучитель игры в цинь-цзяо для «чайников», после чего радостно захихикал.

Чем бы колдун Лао Шань ни тешился, лишь бы Огненную Жабу с цепи не спускал, подумал я в ту секунду.

Однажды, кстати, спустил. В 1876 году. Люди тогда в Городе настолько озверели, что друг на друга по любому поводу кидаться стали. Колдун терпел-терпел, да не вытерпел – вправил им мозги, позволил Жабе прогуляться. Две трети домов сгорело за ночь в невиданном пожаре. Фух – и как и не было. Зато народ сразу в чувство пришел. Общая беда, она сплачивает.

В какой-то момент хихиканье колдуна перешло в задорное хрюканье, я не выдержал и тоже прыснул. Лао Шань захрюкал еще громче, и со мной случилась форменная истерика. Я бил себя руками по коленкам и ржал взахлеб. На нас стали обращать внимание зеваки. Пришлось ударить по тормозам.

Когда мы наконец успокоились, китаец велел снять туфли, схватил их в охапку и семенящим, но вовсе не старческим шагом направился к будке.

В приоткрытую дверь я увидел, как он исчез за серым холщовым пологом, который разделяет его мастерскую на две неравные части. Та, что у всех на виду, находится в Пределах, в Городе, в центре китайской барахолки. А та, что за пологом, – в Запредельном.

Так я полагаю.

Сам за этот полог из мешковины, на котором во всю ширину выведен черной краской похожий на жука-плавунца иероглиф «ми», что значит «рис», никогда не заглядывал (хожу в Запредельное своими путями), но слышал историю о том, как года три назад сунулись туда два чудика из торговой инспекции. Глупцы. Одному еще подфартило: хотя и очутился на глухом перегоне КВЖД, но в тот же день его подобрали-обогрели сборщики клюквы. Другому повезло меньше: выпал в каком-то резервном коллекторе туннеля под Ла-Маншем. Четверо суток выползал к людям и чуть с ума не сошел. Впрочем, может, и сошел. Кто знает? Быть может, ходит теперь по дому в тещиных кальсонах с начесом, а когда приходят гости, прячется в шкаф-купе и плачет. Все может быть.

Лао Шань управился быстро. И пяти минут не прошло, как вынес он мне мою обувку с новыми набойками в виде листа клевера. У обычного клевера три листовые пластинки. Тут – четыре. Значит, «счастливый». Теперь крысы Охотника мне не страшны. Как они меня учуют, если я следов оставлять не буду? Да никак. Фиг им.

Я не знаю, из чего делает мастер Лао Шань эти штуковины. Магический кинжал для ритуала самоочищения он сделал для меня из клапана паровозного котла, Ключ От Всех Дверей – из куска авиационной турбины. Про это сам говорил. Хвалил товар, хвалился мастерством. А про набойки молчит. Может, из чего-то совсем бросового их точит, из каких-нибудь, к примеру, ржавых банных тазиков. Не знаю. И не спрашиваю. Он же не спрашивает, из чего я делаю воду венгерской королевы, которой с ним за работу расплачиваюсь. Иначе он это снадобье и сам бы смог изготовить. Фармакопея-то несложна. Согласно трактату: кинул в колбу по фунту свежих цветов розмарина, порея, майорана, лаванды, залил все это дело тремя хозяйскими кружками водки, плотно закупорил, поставил на сутки в горячий конский навоз, а потом перегнал на песчаной бане. Чего тут сложного? Раз-два-три-четыре-пять – готово, можно принимать. Два раза в неделю по драхме перед едой. Ободряет дух, придает лицу свежесть, а телу бодрость. При применении наружно – избавляет от ломоты и невралгии.

Верное средство, между прочим, – не гербалайф какой-нибудь. Главное – водки не жалеть, не отхлебывать ее из кружки в процессе производства продукта. Это, конечно, трудно. А в остальном просто, проще пареной репы, любой может изготовить. Не то что колдуну, даже непосвященному по плечу. Хотя, конечно, лучше, чтобы занимался этим маг-специалист. Все же. Там же еще по ходу дела и слова нужно нашептывать разные-праздные, дабы побочных эффектов у потребителя не возникло. А то чего доброго пойдет родной пятнами. Или облысеет раньше времени. Или резинка на трусах у него в ответственный момент лопнет. Или фортуна задом к нему повернется, а удача сукой вильнет. Кому это надо? Лао Шаню не надо. Знает старик, что каждый должен заниматься своим делом. И мне это тоже известно.

– Отличная работа, Старая Гора, – сказал я, с трудом натягивая левый башмак. – Спасибо.

– Спасибо не булькает, – напомнил колдун, выдав мне длинную «ложечку» с ручкой в виде головы лошади.

Натянув правый башмак, я, как оно и положено, постучал каблуками по асфальту. Убедившись, что все в порядке, вытащил приготовленную фляжку со снадобьем и протянул старику:

– Держи свои буль-бульки.

Лао Шань забрал полную посудину, а взамен отдал точно такую же (серебряную и с моими фирменными царапинами от когтей), но пустую.

Пришла пора расставаться.

– Забегай, – попросил колдун и полез обниматься.

– Всенепременно, – пообещал я, похлопав его по спине.

– Не по делу, так.

– Это уж как получится.

По-стариковски поохав, колдун протянул мне две конфеты из нуги с зернами кунжута.

– Зачем это? – изумился я.

– И двух минут не пройдет, как пригодятся, – навел он тумана.

Я не стал ничего уточнять, сунул в карман и – уходя, уходи – побрел на выход.

Колдун оказался прав, конфеты пригодились еще до того, как я вышел за пределы рынка.

У одной из палаток выбирала костюмчики для двух своих пацанов-близнецов молодая мамаша. Молодая-то молодая, но замученная какая-то вся, худющая, бледная. Сразу видно – сыновей растит сама, на двух работах мыкается, по вечерам полы в подъезде моет, а денег все одно – кот наплакал.

Только есть деньги, нет денег, а покупать нужно – мальчишкам в первый класс идти. Святое. Стоит, мнется. На костюмы, что приглянулись, не хватает. Которые по деньгам – те не по душе. А мальцы рядом, теребят за подол, головенками белобрысыми туда-сюда вертят, притомились от шума-гама, от базарной толчеи. Когда меня заметили, я улыбнулся во все свои тридцать четыре зуба, ободряюще подмигнул и поманил пальцем – подь, пацаны, сюда, чего скажу.

Как только приблизились, сразу сунул и тому и другому – держите от щедрот – по китайской нямнямке. Парни оказались правильными (бьют – беги, дают – бери) – взяли. Один сразу конфету в рот засунул, начал чавкать, второй – зажал в потный кулачок. Смотрю, есть контакт, и сразу по пятьсот рублей каждому. На тебе, Абту. И тебе на, Анет. Притянул к себе, шепнул, чтоб денежки мамке отнесли, после чего развернул кругом и придал ускорение. Поскакали.

Столь удачно пристроив деньги, отобранные у гаишника, я быстренько-быстренько нырнул в толпу.

И был таков.

А я таков, каков я есть, и больше никакое.

Шел к машине, а сам удивлялся, как это Лао Шань про эти нехорошие деньги узнал. Впрочем, особо удивляться было нечему: за год так ослаб, что для любого опытного чародея являл собой открытую книгу. Букварь. Если не «раскраску».

Уже почти дошел до бьющего копытом от нетерпения болида, когда меня нагнал мазурик, которому я давеча не дал стянуть теткин кошель. Обидчивым оказался. И мстительным. Выследил, увязался, попытался сунуть в бок заточку. Дурачок.

Я даже разворачиваться не стал, сделал шаг в сторону и свалил его с ног. Нет, не бил, просто резко выставил локоть, и он сам нарвался. Хрясть по инерции о костяшку мордой, ноги кверху и – опа-на! – уже на спине.

Наклонившись, я ткнул стволом ему между глаз и тихо-тихо так спросил:

– Кончить или в червяка превратить?

Он ничего выбрать не смог.

Он был в нокауте.

Тридцать третье правило дракона гласит: «Человек не виноват, что он родился человеком, будь к нему снисходительным». Я все наши правила стараюсь соблюдать, это – тоже, поэтому отношусь к людям терпимо. Но разве подобного уродца можно назвать человеком? Не знаю. Не уверен. Слишком критерии размыты.

С большим трудом удержался я от того, чтобы не внести его в свой актуальный список. Еле-еле удержался. Представил, что у него в детстве были неловкая няня и скользкий подоконник, и только вот таким способом отговорил себя от карательных мер.

И уже в машине, снимаясь с ручника, подумал: труднее всего в нашей жизни – сохранить в себе дракона и найти в человеке человека.

Воистину.