Глава XXII

– – Пошли вперед, эй вы! – сказала аббатиса.

– – Но – – но – – но, – – кричала Маргарита. Пш – – пш – – и – – пш – и – ш, – – пшикала аббатиса.

– – Вью-у-у – – вью-у-у, – – вьюкала Маргарита, сложив колечком свои пухленькие губы почти как для свиста.

Туп-туп-туп, – стучала аббатиса Андуйетская концом своего посоха с золотым набалдашником о дно рыдвана. – —

– – Старый мул пустил…

Глава XXIII

– Мы погибли, конец нам, дитя мое, – сказала аббатиса, – – мы простоим здесь всю ночь – – нас ограбят – – нас изнасилуют. – —

– – Нас изнасилуют, – сказала Маргарита, – как бог свят, изнасилуют.

– Sancta Maria! – возопила аббатиса (забыв прибавить О!), – зачем я дала увлечь себя этому проклятому суставу? Зачем покинула монастырь Андуйетский? Зачем не дозволила ты служанке твоей сойти в могилу неоскверненной?

– О палец! палец! – воскликнула послушница, вспыхнув при слове служанка; – почему бы мне не сунуть его туда либо сюда, куда угодно, только бы не в эту теснину?

– – Теснину? – сказала аббатиса.

– Теснину, – ответила послушница; страх помутил у них разум – – одна не соображала, что она говорит, – а другая – что она отвечает.

– О мое девство! девство! – воскликнула аббатиса,

– – евство! – – евство! – повторяла, всхлипывая, послушница.

Глава XXIV

– Дорогая матушка, – проговорила послушница, приходя немного в себя, – существуют два верных слова, которые, мне говорили, могут заставить любого коня, осла или мула взойти на гору, хочет ли он или не хочет; – – как бы он ни был упрям или злонамерен, но, услышав эти слова, он сейчас же послушается. – Значит, это магические слова! – воскликнула аббатиса, вне себя от ужаса. – Нет! – спокойно возразила Маргарита, – но они грешные. – Какие это слова? – спросила аббатиса, прерывая ее. – Они в высшей степени грешные, – отвечала Маргарита, – произнести их смертный грех – и если нас изнасилуют и мы умрем, не получив за них отпущения, мы обе будем в… – Но мне-то все-таки ты можешь их назвать? – спросила аббатиса Андуйетская. – – Их вовсе нельзя назвать, дорогая матушка, – сказала послушница, – кровь изо всего тела бросится в лицо. – – Но ты можешь шепнуть их мне на ухо, – сказала аббатиса.

Боже! Неужели не нашлось у тебя ни одного ангела-хранителя, которого ты мог бы послать в кабачок у подошвы горы? не нашлось ни одного подведомственного благородного и доброжелательного духа – не нашлось в природе такой силы, которая, проникнув своим вразумляющим трепетом в жилы, в сердце погонщика, пробудила бы его и увела с попойки? – – не нашлось сладостной музыки, которая оживила бы в его душе светлый образ аббатисы и Маргариты с их черными четками?

Пробудись! Пробудись! – – но, увы! уже поздно – – ужасные слова произносятся в эту самую минуту. – —

– – Но как их выговорить? – Вы, умеющие сказать все на свете, не оскверняя уст своих, – – наставьте меня – – укажите мне путь. – —

Глава XXV

– Все грехи без изъятия, – сказала аббатиса, которую бедственное их положение превратило в казуиста, – признаются духовником нашего монастыря или грехами смертными, или грехами простительными; другого деления не существует. А так как грех простительный является легчайшим и наименьшим из грехов, – то при делении пополам – все равно, содеян ли он только наполовину или содеян полностью в дружеской доле с другим лицом, – он настолько ослабляется, что вовсе перестает быть грехом.

– Я не вижу никакого греха в том, чтобы сказать; bou, bou, bou, bou, bou хоть сто раз подряд; и нет ничего зазорного в том, чтобы повторять слог gre, gre, gre, gre, gre от утрени до вечерни. Вот почему, дорогая дочь моя, – продолжала аббатиса Андуйетская, – я буду говорить bou, a ты говори gre; и так как в слоге fou содержится не больше греха, чем в bou, – ты говори fou – а я буду приговаривать (как фа, соль, ля, ре, ми, до на наших повечериях) с tre. – И вот аббатиса, задавая тон, начала так:

Аббатиса. \ Bou – – bou – – bou – —

Маргарита. / – – gre – – gre – – gre.

Маргарита. \ Fou – – fou – – fou —

Аббатиса. / – – tre – – tre – – tre,

Оба мула ответили на эти знакомые звуки помахиванием хвостов; но дальше дело не пошло. – – Понемножку наладится, – сказала послушница.

Аббатиса. \ Bou – bou – bou – bou – bou – bou —

Маргарита. / – – gre, – gre, – gre, – gre, – gre, – gre.

– Скорей! – крикнула Маргарита.

– Fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou.

– Еще скорей! – крикнула Маргарита.

– Bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou.

– Еще скорей! – господи помилуй! – сказала аббатиса. – Оли нас не понимают! – воскликнула Маргарита. – Зато диавол понимает, – сказала аббатиса Андуйетская.

Глава XXVI

Какое огромное пространство я проехал! – на сколько градусов приблизился к теплому солнцу и сколько красивых приветливых городов перевидал в то время, как вы, мадам, читали эту историю и размышляли над ней! Я побывал в Фонтенебло, в Сансе, в Жуаньи, в Оксере, в Дижоне, столице Бургундии, в Шелоне, в Маконе, столице Маконии, и еще в двух десятках городов, расположенных на пути в Лион, – – и теперь, когда я их миновал, я могу сказать вам о них столько же, как о городах на луне. Ничего не поделаешь: главу эту (а может быть, и следующую) нужно считать совершенно пропащей. – —

– Вот так странная история, Тристрам!

– – – Увы, мадам! Имей я дело с каким-нибудь меланхолическим поучением о кресте – о миролюбии кротости или об отраде смирения – – я бы не испытал затруднений; или если бы я задумал написать о таких чистых отвлеченностях, как мудрость, святость и созерцание, которыми духу человеческому (по отделении от тела) предстоит питаться веки вечные, – – вы бы остались вполне удовлетворены. – – – – – Я бы хотел, чтобы глава эта вовсе не была написана; но так как я никогда ничего не вычеркиваю, попробуем каким-нибудь пристойным способом немедленно выкинуть ее из головы.

– – Передайте мне, пожалуйста, мой дурацкий колпак; боюсь, вы на нем сидите, мадам, – – он у вас под подушкой – – я хочу его надеть. – – —

Боже мой! да ведь он уже полчаса у вас на голове. – – – Так пусть он там и останется вместе с

Фа-ра дидл-ди

и фа-ри дидл-д

и гай-дум – дай-дум

Фидл – – – дум-бум.

А теперь, мадам, мы можем, надеюсь, потихоньку продолжать наш путь.

Глава XXVII

– – Все, что вам надо сказать о Фонтенебло (в случае если вас спросят), это то, что он расположен милях в сорока (почти прямо на юг) от Парижа, посреди большого леса. – – Что в нем есть некоторое величие – – что раз в два или три года туда наезжает король со всем своим двором, чтобы развлечься охотой, – – и что в течение этого охотничьего карнавала любой светский английский джентльмен (не исключая и вас) может рассчитывать, что ему предоставят там лошадь для участия в охоте, однако с условием не обскакивать короля. – – —

Об этом, впрочем, вам никому не следует громко говорить по двум причинам.

Во-первых, потому, что тогда труднее будет достать упомянутых лошадей, и

во-вторых, потому, что тут нет ни слова правды. – Allons![381]

Что касается Санса – – то вы можете разделаться с ним одной фразой – – «Это архиепископская резиденция».

– – А что до Луаньи – то, я думаю, чем меньше вы о нем скажете, тем лучше.

Но об Оксере – я бы мог говорить без конца; дело в том, что во время моего большого турне по Европе, когда отец мой (никому не желавший меня доверить) сопровождал меня сам, с дядей Тоби, Тримом, Обадией и большей частью нашего семейства, за исключением матери, которая, задавшись мыслью связать отцу пару шерстяных шаровар – (вещь самая обыкновенная) – и не желая отрываться от начатой работы, осталась дома, в Шенди-Холле, смотреть за хозяйством в наше отсутствие; – во время этого большого турне, повторяю, отец задержал нас на два дня в Оксере, а так как разыскания его всегда были такого рода, что пища для них нашлась бы и в пустыне, – он оставил мне довольно материала, чтобы поговорить об Оксере. Словом, куда бы отец ни приезжал, – – и это сказалось в тогдашнем нашем путешествии по Франции и Италии больше, нежели в другие периоды его жизни, – – пути его с виду настолько пролегали в стороне от тех, по которым двигались все прочие путешественники до него, – он видел королей, дворы и шелка всех цветов в таком необычном свете – – его замечания и рассуждения о характере, нравах и обычаях стран, по которым мы проезжали, были настолько противоположны впечатлениям и мыслям всех прочих смертных, особенно же дяди Тоби и Трима – (не говоря уже обо мне) – и в довершение всего – происшествия и затруднения, с которыми мы постоянно встречались и в которые постоянно попадали по милости его теорий и его упрямства, – были такими нелепыми, нескладными и трагикомическими – а все в целом рисовалось в оттенках и тонах, настолько отличных от любого кем-либо предпринятого турне по Европе, – что если это путешествие не будет читаться и перечитываться всеми путешественниками и читателями путешествий до окончания путешествий – или, что сводится к тому же, – до той поры, когда свет не примет наконец решения угомониться и не трогаться с места, – то, решусь я утверждать, вина падает на меня, и только на меня. – – —

– – Но этот объемистый тюк еще не время развязывать; я хочу выдернуть из него две-три ниточки, просто для того, чтобы распутать тайну остановки моего отца в Оксере.

– – Раз уж я о ней заговорил – нельзя оставлять эту мелочь висящей в воздухе; я живо с ней покончу.

– Пойдем-ка, братец Тоби, пока варится обед, – сказал отец, – в Сен-Жерменское аббатство, хотя бы только для того, чтобы посетить тех господ, которых так рекомендует нашему вниманию мосье Сегье. – – – Я готов посетить кого угодно, – сказал дядя Тоби; он был воплощенной любезностью от начала и до конца этого путешествия. – – – Но помните, – продолжал отец, – все это мумии. – – Стало быть, не надо бриться, – проговорил дядя Тоби. – – Бриться! нет, не надо, – воскликнул отец, – будет более по-семейному, если мы пойдем бородатые. – Так мы и отправились в Сен-Жерменское аббатство; капрал, поддерживая своего господина под руку, замыкал это шествие.

– Все это очень красиво, очень богато, пышно, великолепно, – сказал отец, обращаясь к ризничему, молодому монаху-бенедиктинцу, – но нас привело сюда желание посетить особ, которые с такой точностью описаны господином Сегье. – Ризничий поклонился и, зажегши факел, который для этой цели у него всегда лежал наготове в ризнице, повел нас к гробнице святого Эребальда. – – – Здесь, – сказал ризничий, кладя руку на гроб, – покоится знаменитый принц баварского дома, который в течение трех последовательных царствований Карла Великого, Людовика Благочестивого и Карла Лысого[382] играл весьма важную роль в управлении и больше всех содействовал установлению повсюду порядка и дисциплины. – —

– Значит, он был так же велик, – сказал дядя, – на поле сражения, как и в совете, – – надо думать, он был храбрый солдат. – – Он был монах, – сказал ризничий.

Дядя Тоби и Трим искали утешения в глазах друг у друга – но не нашли его. Отец хлопнул себя обеими руками по животу, как всегда делал, когда что-нибудь доставляло ему большое удовольствие; правда, он терпеть не мог монахов, и самый дух монашеский был ему мерзее всех чертей в преисподней, – – но так как ответ ризничего задевал дядю Тоби и Трима гораздо больше, нежели его, это все-таки было для отца некоторым торжеством и привело его в отличнейшее расположение духа.

– – А скажите, как вы зовете вот этого джентльмена? – спросил отец несколько шутливым тоном. – Гробница эта, – отвечал молодой бенедиктинец, опустив глаза, – заключает кости святой Максимы, которая пришла сюда из Равенны с намерением приложиться к телу – —

– – Святого Максима, – сказал отец, забегая вперед со своим святым, – это были двое величайших святых во всем мученикослове, – прибавил отец. – – Извините, пожалуйста, – сказал ризничий, – – – – с намерением приложиться к костям святого Жермена, основателя этого аббатства. – – А что она этим снискала? – спросил дядя Тоби. – – – Что этим может снискать женщина вообще? – спросил отец. – – Мученичество, – отвечал молодой бенедиктинец, сделав земной поклон и произнеся это слово самым смиренным, но уверенным тоном, который на минуту обезоружил моего отца. – Предполагают, – продолжал бенедиктинец, – что святая Максима покоится в этой гробнице четыреста лет, из них двести лет до причтения ее к лику святых. – – Как, однако, медленно идет производство в этой армии мучеников, – сказал отец, – не правда ли, братец Тоби? – – – Отчаянно медленно, с позволения вашей милости, – сказал Трим, – если кто не может купить себе чин. – – Я бы скорее совсем его продал, – сказал дядя Тоби. – – – Я вполне разделяю ваше мнение, братец Тоби, – сказал отец.

– – Бедная Максима! – тихонько сказал себе дядя Тоби, когда мы отошли от ее гробницы. – Она была одной из привлекательнейших и красивейших дам во всей Италии и Франции, – продолжал ризничий. – – Но кто, к черту, положен здесь, рядом с ней? – спросил отец, показывая своей тростью на большую гробницу, когда мы пошли дальше. – – Святой Оптат, сэр, – отвечал ризничий. – – Какое подходящее место для святого Оптата! – сказал отец. – Кто же такой был святой Оптат? – спросил он. – Святой Оптат, – отвечал ризничий, – был епископом…

– – Я так и думал, ей-ей! – воскликнул отец, перебивая монаха. – – Святой Оптат! – – Разве мог святой Оптат быть неудачником? – с этими словами он выхватил свою памятную книжку и при свете факела, услужливо поднесенного ему молодым бенедиктинцем, записал святого Оптата в качестве нового подтверждения своей теории христианских имен; осмелюсь сказать, его разыскания истины были настолько бескорыстны, что, найди он даже клад в гробнице святого Оптата, клад этот и вполовину его бы так не обогатил, никогда еще посещение покойников не бывало более удачным, и отец остался так доволен всем случившимся, – что тут же решил провести еще один день в Оксере.

– Завтра я докончу осмотр этих почтенных господ, – сказал отец, когда мы переходили площадь. – А в это время, брат Шенди, – сказал дядя Тоби, – мы с капралом поднимемся на городской вал.

Глава XXVIII

– – – Такой путаницы у меня никогда еще не получалось. – – – Ведь в последней главе, по крайней мере поскольку она провела меня через Оксер, я совершил два разных путешествия одновременно и одним и тем же взмахом пера – причем в том путешествии, которое я пишу сейчас, я совсем уехал из Оксера, а в том, которое напишу позже, я только наполовину из него выехал. – – Каждой вещи доступна только известная степень совершенства; перестав с этим считаться, я поставил себя в такое положение, в каком никогда еще не находился ни один путешественник до меня: ведь в настоящую минуту я перехожу с отцом и дядей Тоби рыночную площадь в Оксере, возвращаясь из аббатства в гостиницу пообедать, – – и в эту же самую минуту вхожу в Лион с каретой, разбившейся на тысячу кусков, – а кроме того, в это же время я сижу в красивом павильоне, выстроенном Принджелло[383] на берегах Гаронны, предоставленном мне мосье Слиньяком[384], воспевая все эти происшествия.

– – Позвольте мне собраться с мыслями и продолжить мой путь. —

Глава XXIX

– Я этому рад, – сказал я, мысленно произведя подсчет, когда входил в Лион, – – – обломки кареты были кое-как свалены вместе со всеми моими пожитками в телегу, которая медленно тащилась впереди меня, – – – я искренне рад, – сказал я, – что она разбилась вдребезги, ибо теперь я могу доехать водой до самого Авиньона и приблизиться таким образом на сто двадцать миль к цели моего путешествия, не истратив на дорогу и семи ливров, – – – а оттуда, – продолжал я, производя дальнейший подсчет, – я могу нанять пару мулов – или ослов, если пожелаю, ведь никто меня не знает, и проехать равнины Лангедока почти даром. – – Благодаря этому несчастью я сберегу четыреста ливров, которые останутся у меня в кармане, – а удовольствия? – Удовольствий я получу на вдвое большую сумму. С какой скоростью, – продолжал я, хлопая в ладоши, – помчусь я вниз по быстрой Роне, оставляя Виваре по правую руку и Дофине по левую и едва взглянув на старинные города Вьенн, Баланс и Вивье! Как ярко разгорится мой светильник, когда я сорву на лету румяную гроздь с Эрмитажа и Кот-Роти[385], стрелой проносясь мимо их склонов! и как освежит мою кровь вид приближающихся и удаляющихся прибрежных романтических замков, откуда некогда куртуазные рыцари освобождали страдалиц, – – и головокружительное зрелище скал, гор, водопадов и всей этой хаотичности Природы со всеми ее великими произведениями. – —

По мере того как я углублялся в эти размышления, карета моя, крушение которой сначала мне показалось большим бедствием, понемногу утрачивала в моих глазах свои достоинства, свежие ее краски поблекли – позолота потускнела, и вся она представилась мне такой убогой – такой жалкой! – такой невзрачной! – словом, настолько хуже рыдвана аббатисы Андуйетской, – что я открыл уже рот с намерением послать ее к черту – как вдруг один разбитной каретных дел мастер, проворно перейдя улицу, спросил, не прикажет ли мосье починить свою карету. – Нет, нет, – сказал я, отрицательно мотнув головой. – Так, может быть, мосье угодно ее продать? – продолжал каретник. – С превеликим удовольствием, – сказал я, – железные части стоят сорок ливров – стекла столько же – а кожу вы можете взять в придачу даром.

– Эта карета оказалась для меня прямо золотым дном, – сказал я, – когда каретник отсчитывал мне деньги. – Такая уж у меня манера вести хозяйство, по крайней мере в отношении жизненных бедствий – – я стараюсь извлечь хоть грошовый (а все-таки!) доход из каждого из них, когда они меня постигают.

– – Пожалуйста, милая Дженни, расскажи за меня, как я себя вел во время одного несчастья, самого угнетающего, какое могло случиться со мной – мужчиной, гордящимся, как и подобает, своей мужской силой. – —

– Этого довольно, – сказала ты, подходя ко мне вплотную, когда я стоял со своими подвязками в руке, размышляя о том, чего не произошло. – – Этого довольно, Тристрам, и я удовлетворена, – сказала ты, прошептав мне на ухо * * * * *. – – Другой бы мужчина на моем месте сквозь землю провалился. – —

– – Из всего на свете можно извлечь какую-нибудь выгоду, – сказал я.

– – Поеду в Уэльс месяца на полтора и буду там пить козье молоко – это происшествие прибавит мне семь лет жизни. – Вот почему я не могу себе простить, что столько бранил Фортуну за множество мелких неприятностей, которыми она меня преследовала всю жизнь подобно злой принцессе, как я ее называл. Право, если у меня есть за что на нее сердиться, так только за то, что она не посылала мне тяжелых несчастий, – два десятка основательных увесистых ударов были бы для меня все равно что хорошая пенсия.

– – Сотня фунтов в год или около того – вот все, чего я желаю, – необходимость платить налог с более крупной суммы меня совсем не прельщает.

Глава XXX

Для тех, кто в этом разбирается и называет досадные обстоятельства досадными обстоятельствами, ничего не может быть досаднее, как провести лучшую часть дня в Лионе, самом богатом и цветущем городе Франции, наполненном остатками античности, – и не быть в состоянии его осмотреть. Встретить какую-нибудь помеху, конечно, досадно; но когда этой помехой бывает досада – – получается то, что философия справедливо называет

Я выпил две чашки кофе на молоке (что, к слову сказать, очень полезно для чахоточных, но молоко и кофе надо варить вместе – иначе будет только кофе с молоком) – и так как было не более восьми часов утра, а бот отходил в полдень, я имел время так впиться глазами в Лион, что впоследствии истощил терпенье всех моих друзей рассказами о нем. – Я пойду в собор, – сказал я, заглянув в свой список, – и осмотрю в первую очередь замечательный механизм башенных часов работы Липпия из Базеля[386]. – —

Однако меньше всего на свете я смыслю в механике – – у меня нет к ней ни способностей, ни вкуса, ни расположения – мозг мой настолько непригоден к уразумению вещей этого рода, что – объявляю это во всеуслышание – я до сих пор не в состоянии уразуметь устройство беличьей клетки или обыкновенного точильного колеса, хотя много часов моей жизни взирал с благоговейным вниманием на первую – и простоял с истинно христианским терпением у второго. – —

– Пойду посмотреть изумительный механизм этих башенных часов, – сказал я, – вот первое, что я сделаю, а потом посещу Большую библиотеку иезуитов и попрошу, чтобы мне показали, если это возможно, тридцатитомную всеобщую историю Китая, написанную (не по-татарски, а) по-китайски и, вдобавок, китайскими буквами.

В китайском языке я понимаю не больше, чем в часовом механизме Липпия; почему эти две вещи протолкались на первое место моего списка – – предоставляю любителям разгадывать эту загадку Природы. Признаться, она смахивает на каприз ее светлости, и для тех, кто за ней ухаживает, еще важнее, чем для меня, проникнуть в тайны ее причуд.

– Когда эти достопримечательности будут осмотрены, – сказал я, обращаясь наполовину к моему valet de place[387], стоявшему за мной, – – не худо бы нам сходить в церковь святого Иринея и осмотреть столб, к которому привязан был Христос, – – а после этого дом, где жил Понтий Пилат. – – Это не здесь, а в соседнем городе, – сказал valet de place, – во Вьенне. – Очень рад, – сказал я, сорвавшись со стула и делая по комнате шаги вдвое больше обыкновенных, – – тем скорее попаду я к гробнице двух любовников.

Что было причиной моего движения и почему я заходил таким широким шагом, произнося приведенные слова, – – я мог бы и этот вопрос предоставить решению любопытных, но так как тут не замешаны никакие часовые механизмы – – читатель не понесет ущерба, если я сам все объясню.

Глава XXXI

О, есть сладостная пора в жизни человека, когда (оттого, что мозг еще нежен, волокнист и больше похож на кашицу, нежели на что-нибудь другое) – – полагается читать историю двух страстных любовников, разлученных жестокими родителями и еще более жестокой судьбой – —

Он – – Амандус

Она – – Аманда – —

оба не ведающие, кто в какую сторону пошел.

Он – – на восток

Она – – на запад.

Амандус взят в плен турками и отвезен ко двору марокканского императора, где влюбившаяся в него марокканская принцесса томит его двадцать лет в тюрьме за любовь к Аманде. – —

Она (Аманда) все это время странствует босая, с распущенными косами по горам и утесам, разыскивая Амандуса. – – Амандус! Амандус! – оглашает она холмы и долины его именем – – —

Амандус! Амандус!

присаживаясь (несчастная!) у ворот каждого города и местечка. – – Не встречал ли кто Амандуса? – не входил ли сюда мой Амандус? – пока наконец, – – после долгих, долгих, долгих скитаний по свету – – однажды ночью неожиданный случай не приводит обоих в одно и то же время – – хотя и разными дорогами – – к воротам Лиона, их родного города. Громко воскликнув хорошо знакомыми друг другу голосами:

Амандус, жив \

Моя Аманда, жива / ли ты еще?

они бросаются друг к другу в объятия, и оба падают мертвыми от радости. – —

Есть прелестная пора в жизни каждого чуткого смертного, когда такая история дает больше пищи мозгу, нежели все обломки, остатки и объедки античности, какими только могут угостись его путешественники.

– – – Это все, что застряло в правой части решета собственного моего мозга из описаний Лиона, которые пропустили через него Спон[388] и другие; кроме того, я нашел в чьих-то «Путевых заметках», – – а в чьих именно, бог ведает, – – что в память верности Амандуса и Аманды была сооружена за городскими воротами гробница, у которой до сего времени любовники призывают их в свидетели своих клятв, – – и стоило мне когда-нибудь попасть в затруднение такого рода, как эта гробница любовников так или иначе приходила мне на ум – – – больше скажу, она забрала надо мной такую власть, что я почти не мог думать или говорить о Лионе, иногда даже просто видеть лионский камзол, без того, чтобы этот памятник старины не вставал в моем воображении; и я часто говорил со свойственной мне необдуманностью – а также, боюсь, некоторой непочтительностью: – – Я считаю это святилище (несмотря на всю его заброшенность) столь же драгоценным, как Кааба в Мекке, и так мало уступающим (разве только по богатству) самой Санта Каса[389], что рано или поздно совершу паломничество (хотя бы у меня не было другого дела в Лионе) с единственной целью его посетить.

Таким образом, хотя памятник этот стоял на последнем месте в моем списке лионских videnda[390], – он не был, как вы видите, самым незначительным; сделав поэтому десятка два более широких, чем обыкновенно, шагов по комнате, в то время как на меня нахлынули эти мысли, я спокойно направился было в la basse cour[391] с намерением выйти на улицу; не зная наверно, вернусь ли я в гостиницу, я потребовал счет, заплатил сколько полагалось – – дал сверх того служанке десять су – и уже выслушивал последние любезные слова мосье ле Блана, желавшего мне приятного путешествия по Роне, – – как был остановлен в воротах…

Глава XXXII

– – Бедным ослом, только что завернувшим в них, с двумя большими корзинами на спине, подобрать милостыню – ботву репы и капустные листья; он стоял в нерешительности, переступив передними ногами через порог, а задние оставив на улице, как будто не зная хорошенько, входить ему или нет.