Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Наступает мезозой

ModernLib.Net / Научная фантастика / Столяров Андрей / Наступает мезозой - Чтение (стр. 4)
Автор: Столяров Андрей
Жанр: Научная фантастика

 

 


И он резко повернулся, чтобы уйти.

– Да ладно, ладно, ребята… – жалобно сказал тощий человек. – Ну что вы, в конце концов… Просто меня могут к Баргузину вызвать… А так, раз – день рождения… – Он поправил очки и неуверенно посмотрел на Рамоницкого. – Ты дверь запер?

– Запер, – сказал Рамоницкий.

– А ты проверь…

– Говорю: запер.

Тогда тощий человек, покопавшись немного, открыл узкий сейф, стоящий у него за спиной, и достал оттуда толстую химическую бутылку, наполненную до пробки, три протертых стаканчика с носиками и делениями и, наконец, уже обычную, магазинную бутылку, этикетка которой извещала о том, что в ней – сок, болгарского производства.

Тут же появились бутерброды с колбасой и пупырчатый огурец.

– Но только по пятьдесят грамм, ребята, – сказал тощий человек. – Меня и в самом деле могут вызвать. Не обижайтесь, пожалуйста…

Он разлил спирт по стаканчикам, добавил туда же томатного сока, потекшего, будто кровь, а затем длинным скальпелем порезал бутерброды и огурец.

– Ну! – сказал Рамоницкий, поднимая свою посуду. – С новорожденным тебя! Поехали!…

– Поздравляю вас, – вежливо добавил Манаев.

Они звонко чокнулись.

И в эту секунду дверь, разумеется, отворилась и в проеме её показался широкоплечий высокий мужчина начальственного облика, тоже, как и тощий, в халате, но небрежно расстегнутом, так что виден был добротный, в полоску костюм с ярко-красным, на запонке, галстуком.

По-видимому, это был директор.

– Ага! – многозначительно сказал он. – И товарищ Рамоницкий присутствует. А я как раз вас ищу…

Тощий человек задрожал так, что из стаканчика у него плеснулось.

– Виноват, Баргузин Степанович. Тут – день рождения… У меня… Тридцать пять лет… Друзья – заглянули…

На него было больно смотреть.

Директор нахмурился.

– Кстати, насчет дня рождения, – неожиданно сказал Манаев. – Есть такой анекдот. День рождения, значит. Звонок в дверь. Здоровенный, под два метра амбал. – Драку на шесть человек заказывали? – Не-е-ет, – отвечает хозяин. А тот – бум в морду! Уплочено!…

Воцарилась напряженная тишина.

Директор молчал, и все – тоже молчали. Цокнуло стекло, это – тощий человек опустил свой стаканчик на полированную поверхность. Было слышно, как у него отчаянно и торопливо колотится сердце по ребрам.

Тишина становилась невыносимой.

Директор кашлянул.

– А вот есть ещё такая история, – сказал Манаев…


Рюмки были из богемского хрусталя: низкие, пузатые и очень тяжелые, на свету они отливали голубизной и тогда внутри хрусталя загорались блестящие крохотные искорки. Директор привез их из Чехословакии, когда ездил туда с научной делегацией. Из такого же тяжелого хрусталя было и блюдо, на котором светились малиновой прокопченостью круглые ломтики сервилата и выкатывала янтарный жир бледно-розовая тугая семга.

А ещё у директора откуда-то была свежая зелень и он небрежно, но привлекательно разбросал её поверх. И постелил на гостевом столике салфетки из крупной цветной соломки.

Объяснил, что любит – когда культурно.

Манаев тоже любил – когда культурно. Поэтому он сразу же слопал половину сервилата, подмел почти всю зелень, хрустевшую на зубах, попробовал семги, а потом без передышки рассказал историю о том, как ему случилось торговать на рынке.

Однажды жена послала его за картошкой. День был опять же воскресный, а по воскресеньям, как известно, не продают, но у входа на рынок Манаев вдруг обнаружил, что как раз сегодня выбросили прямо с лотка. Тридцать третий портвейн. И народу всего – человек двенадцать. Он, разумеется, взял пару штук. На картошку денег уже не оставалось. Так, какая-то разнокалиберная мелочь. Но Манаев все равно пошел на рынок. Там за прилавком стоял парень тамбовского вида. Выяснилось, что денег у Манаева хватает лишь грамм на триста. А ему хотелось бы принести домой полкило. Поэтому он попросил парня немного уступить. Но парень уступать не хотел. Тогда Манаев его очень попросил. Но парень все равно не уступал. Тогда Манаев произнес речь о том, что, вот, гады, спекулянты проклятые, обдирают простой народ, выжимают из него последнюю трудовую копейку. Речь имела успех. Вокруг Манаева стали собираться трудящиеся. Но к тамбовскому парню тоже подтянулись трое. Перевес был явно на их стороне. Потому что трудящиеся хоть и одобряли Манаева, но в драку бы за него не полезли. Тогда Манаев предложил за триста грамм – деньгами, а за остальное – стакан. Парень подумал и согласился. Манаев ему налил. А заодно и себе. Бутылка-то все равно открытая. Затем Манаев перелез через прилавок. А когда вторая «ноль семь» кончилась, то парень сказал, что он – сбегает. Манаев хотел дать ему свою мелочь, но парень сказал, что он с друзей денег не берет. Ты лучше пока поторгуй, сказал он. И исчез. По-видимому, надолго. Манаеву стало скучно, и он опять произнес речь. Что, вот, мол, тут торгуют – невесть чем попадя, отравляют трудящихся, а у него картошка, выращенная без удобрений, без химикатов там всяких, без земли, можно сказать, без солнца – одними, можно сказать, трудовыми мозолями. Не картошка, а чистый витамин. Ее бы надо продавать в аптеках: по рублю за каждые пятьдесят грамм. И прописывать тяжело больным в качестве лекарства. Речь его опять-таки имела успех. К Манаеву образовалась солидная очередь. Он немедленно повысил цену – в два с половиной раза. Но брали все равно бойко. Через полчаса практически ничего не осталось. Последнему покупателю Манаев продал мешки, убедив его, что грязь, накопившаяся в них, – целебная. Между тем, тамбовского парня почему-то не было. Манаев хотел отдать его деньги соседям по прилавку, но те не взяли. Тогда он перешел ко входу на рынок. Портвейном там торговали по-прежнему. Правда, очередь уже была значительно больше. Манаев на всякий случай отстоял её и взял ещё десять бутылок. А потом он вернулся на рынок, чтобы купить картошки. Но картошка к этому времени уже кончилась. Парень так и не пришел. Рынок закрыли. Манаев вернулся домой, и жена устроила ему скандал, потому что он не купил картошки.

Вот такая была незамысловатая история. У директора фонтаном вырвался коньяк изо рта. И обрызгал всех окружающих. Но Манаев как культурный человек этого не заметил. И директор как культурный человек этого не заметил. Они просто снова налили. И снова выпили. И Манаев рассказал историю, как один сотрудник из их института поехал в командировку в Монголию. Начали они ещё в самолете и потом продолжали весь рейс. Делать все равно было нечего. Ну, прилетели, отвезли их в гостиницу, там они ещё посидели с монгольскими друзьями, короче, очнулся он в три часа дня, выполз кое-как из постели, видит: на столике – газета, буквы – русские (в Монголии русский алфавит), а не одного слова не прочитать. Главное – газета по формату похожа на «Правду». И передовая статья озаглавлена: «Ленин – кыш! Ленин – мыш!» Только одно слово и разобрал – «Ленин». В общем, прибежали к нему на звук: он сидел на полу, зажав в кулаке газету, и выл, точно стая волков на промысле. А когда выть надоедало, то стучал себя кулаками в грудь и выкрикивал: Ленин – кыш! Ленин – мыш! Отвезли его в психиатрическую.

Манаев не очень старался, рассказывая эту историю, но директор тем не менее начал медленно уползать под стол – уползал, уползал – и, наконец, совсем уполз, только на мякоти кресла подрагивала круглая затылочная аккуратная лысинка. Тощий человек, то есть, заведующий лабораторией, у которого съехал галстук, а очки держались на самом кончике носа, с ужасом смотрел на эту лысинку, поднимая выше плеча полную рюмку коньяка.

– Ты почему не пьешь, Сергуня? – ласково спросил его Манаев.

И Сергуня вздрогнул, словно его кольнули иглой.

– Я вообще-то… извиняюсь… непьющий…

– А за производственные успехи? – сказал из-под стола директор. И, не выдержав, захохотал. – Ленин – кыш!… Ленин – мыш!…

Сергуня опять вздрогнул, совершенно отчаянно зажмурился, искривил отвращением вдумчивое интеллигентное лицо и, подавшись вперед, одним движением выплеснул в себя сразу всю рюмку… После чего застыл – вытаращив глаза.

– Закуси, закуси, – посоветовал ему Манаев.

Но Сергуня не мог. И тогда Манаев кинул ему ломтик сервилата – прямо в открытую пасть.

– За переходящее Красное знамя! – сказал директор.

Неожиданно материализовалась секретарша, ловко вытряхнула мусор из пепельницы, собрала появившиеся непонятно откуда обрывки бумаги и осторожно предложила:

– Может быть, кофе?…

– Хо-хо-хо!… – ответил ей директор. Но все-таки выбрался из-под стола. И распластался в кресле, которое дико скрипнуло. – Хо-хо-хо!… Ты извини, Валечка, у нас тут сегодня день рождения… Хо-хо-хо!… Не стесняйся, прими сама – если хочешь…

Секретарша, в общем-то, и не стеснялась. Налила себе рюмку, кивнула все ещё остолбеневшему завлабу: Поздравляю, Сергей Александрович! (Тот потряс головой), хлопнула коньяк, как минеральную воду, коротко дохнула, поморщилась, закусывать ничем не стала – длинными наманикюренными ногтями выудила сигарету из пачки и закурила, равнодушно пуская дым в потолок.

Она словно бы отсутствовала, видимо, презирая окружающее.

Правда, Манаев рассказал ей анекдот про «если хочешь», и сигарета тут же выпала из ухоженных пальцев, закатившись куда-то под диван, а сама секретарша забилась на кресле, как вынутая из воды рыба.

Смех у неё оказался довольно-таки визгливый.

Это немного отрезвило Манаева. Он подумал, что надо бы, наверное, затормозить. Уже хватит. Достаточно. Ведь как обычно получается. Утром трещит голова и поэтому требуется чуть-чуть принять. Требуется чуть-чуть принять – просто, чтобы голова не трещала. Принимаешь чуть-чуть – чтобы голова прошла. И говоришь себе – только чуть-чуть. И – чуть-чуть. И голова в самом деле проходит. Но потом зачем-то принимаешь ещё чуть-чуть. Уже для настроения. И ещё совсем немного чуть-чуть. Чтобы это настроение поддержать. А потом смотришь: уже наступил вечер, все вокруг – опрокинутые, и сам – растекаешься возле стола, как медуза. Ну а утром – опять трещит голова… И между прочим, ему пора на работу. Потому что вчера он до института так и не дошел. Это значит – подряд два прогула. Два прогула подряд покрывать никто не будет. Это значит, что могут и попереть, к чертям. Нет, действительно, надо завязывать.

Вероятно, Манаев бы и завязал, потому что ему хватало, но в эту минуту директор, наконец, справился с приступом истерического веселья, по-партийному жестко взял себя в руки и, широким жестом налив всем до краев, предложил выпить за женщин, которые нас любят. Насколько почувствовал Манаев, присутствующую здесь Валечку он вовсе не имел в виду. Так что никаких таких пошлостей. Но отказываться, разумеется, все равно было нельзя. Даже Сергуня заглотил очередную рюмашку. Правда, после этого он резко выпрямился на стуле и, как гипсовый, начал быстро-быстро раскачиваться взад-вперед. Но в общем, это не имело большого значения. Манаев с директором закусили, и директор поинтересовался, что это Манаев такой грустный. Только что был, как все люди, и уже – грустный. Какие, мол, проблемы у моего лучшего друга. Манаев объяснил ему, что, вот, пора на работу. И директор покровительственно махнул рукой.

– Мы это сейчас отрегулируем, – сказал он. – Ну-ка, Валечка, соедини меня – там… с кем надо…

Валечка соединила его с директором манаевского института, и здешний директор объяснил тамошнему директору, что есть в институте у него такой Константин Манаев, младший научный сотрудник, как недавно выяснилось, очень ценный кадр. В настоящее время Константин Манаев выполняет работу по нашему ведомству, так что если ты, Валентин Сергеевич, не против, то сегодня он не появится у тебя в институте. Некогда ему там появляться. Работа кропотливая, ответственная и займет, судя по всему, целый день. Не обессудь пожалуйста, Валентин Сергеевич, мы с тобой люди свои, сочтемся…

Директор нетерпеливо послушал, что ему отвечают в трубку, сказал: Ха-ха! – деревянным голосом. И добавил, кивая, по-видимому, соглашаясь с очевидным. – Ну, конечно, с меня причитается… – А потом удовлетворенно, расслабившись, повернулся к Манаеву. – Вот видишь, а ты боялся…

Манаев боялся как раз не этого. Манаев боялся совсем другого. И тем не менее, он почувствовал некоторое облегчение. По крайней мере сегодня можно было ни о чем не думать. А завтра – что завтра? – завтра когда ещё наступит. Важно, что сейчас он совершенно свободен. Это – главное. Можно не беспокоиться. Поэтому они выпили за свободу. Валечка очень активно поддержала данный тост. Потому что она любила свободу. А качающийся на стуле гипсоподобный Сергуня, напротив, не поддержал. Он, наверное, свободу не любил, презирал её, или, может быть, признавая в душе, не был в состоянии заявить об этом достаточно внятно. Во всяком случае, возражений от него также не последовало, выпили они без всяких помех, и Манаев, несколько отягощенный благодарностью к директору, который проявил о нем такую нетривиальную заботу, рассказал ему историю о том, как он, Манаев, пару лет тому назад встречался с инопланетянами.

Это была одна из лучших его историй. И рассказал её Манаев уже не вполсилы, как раньше, а – стараясь, на пределе возможностей – подкрепляя и мимикой и сменой интонаций. Руки его так и мелькали в воздухе. В результате директор начал опять медленно уползать под стол, а возбужденная коньяком и непринужденностью обстановки Валечка повалилась поперек кресла и в восторге замолотила ногами по подлокотнику. Левая туфля у неё слетела и ударила Сергуню по щеке. Но Сергуня не обратил на это внимания: бледный, даже заиндевевший какой-то по-прежнему раскачивался на стуле, повторяя одну и туже унылую фразу:

– Елки зеленые, как я нажрался, ребята!…

Чувствовалось, что сейчас он нырнет и отключится. Поэтому, специально для него, Манаев рассказал серию интеллектуальных анекдотов. В этих анекдотах фигурировали роботы, ученые и было много запутанной терминологии. Например. Как доказать, что политика нашей партии всегда – прямая? Возьмем произвольную точку в политике нашей партии. Эта точка есть «перегиб». Сноска: «перегиб» – такой математический термин. Поскольку данная точка есть «перегиб», то производная второго порядка в ней равна нулю. Точку мы брали произвольно, следовательно можно утверждать, что в любом месте – на политике нашей партии – производная второго порядка равна нулю. А если так, то политика нашей партии – всегда прямая.

Честно говоря, Манаев не очень любил рассказывать такие анекдоты. Для таких анекдотов требовалось образование. А образование у слушателей не всегда имелось. Разве что Сергуни. Да и то неизвестно. Правда, как раз Сергуня и пропустил их мимо ушей. Абсолютно не отреагировал. Будто не слышал. Лишь издал перехваченный горлом какой-то странный и настораживающий звук: нечто среднее между икотой и позывом к выворачиванию желудка. Манаев на всякий случай отодвинулся от него подальше. Валечка тоже слегка заскучала. Зато у директора, как ни странно, образование оказалось вполне достаточным – потому что он начал тихо, завороженно повизгивать и, наверное в полном экстазе – ударяться головой о крышку стола. Рюмки, уже опять налитые до краев, опасно заколебались.

– Про ослика, про ослика расскажи!… – крикнул директор.

Непонятно было, откуда он знает об этой истории. Про ослика Манаев, кажется, ещё не рассказывал. Может быть, ему что-то такое намекнул Рамоницкий? Наверное, намекнул. Вероятно, хотел представить Манаева в лучшем свете. Кстати, а где он сам? Манаев завертел головой. Только сейчас до него дошло, что Рамоницкого с ними не было. Впрочем, ничего удивительного. Рамоницкому было не по рангу присутствовать здесь. Директор института, заведующий лабораторией, секретарша. И какой-то там Рамоницкий. Мелкая сошка. Видимо, он потерялся, когда они переходили из одного кабинета в другой. Манаев что-то такое припоминал. Что-то смутное. Что-то неопределенное. Но про ослика упомянул – точно он. Между прочим, удивительно к месту. Манаев и сам чувствовал, что ситуация уже созрела. Пора вводить контрапункт. Иначе настроение будет падать.

Поэтому он сразу же согласился:

– Ладно. Давайте про ослика…

Но про ослика рассказать не удалось. Потому что едва Манаев, разумеется, приняв немного для вдохновения, отдышался и приступил к обстоятельному изложению своей истории: дескать, жил маленький серый ослик, и перед этим осликом возникали различные трудности, но когда эти трудности возникали, то ослик предлагал: Давайте выпьем, ребята… – как вдруг чрезвычайно явственно прорезался запах дыма и немедленно вслед за этим Валечка, соскочив, точнее, просто свалившись с кресла, огляделась и панически закричала:

– Гори-и-им!…

А из-под дивана вырвалось густое ватное облако.

Сразу же все пришло в движение.

Валечка кинулась к дверям, чтобы позвать на помощь. Но директор, как человек опытный, остановил её. Он её остановил и объяснил в доступной форме, что засвечиваться им совершенно ни к чему. Будет расследование, неприятности, грандиозный скандал. Справимся своими силами. Тогда Валечка кинулась к телефону, чтобы вызвать пожарных. Но здесь её, как опытный человек, остановил Манаев. И объяснил тоже самое. Валечка, наконец, поняла. Но все-таки попыталась сорвать вентиль, открывающий воду на батарее. В этот раз её остановили вдвоем. В общем, суматоха образовалась изрядная. Обеспамятевший Сергуня воспользовался ею и – громко упал. Причем, упал неудачно. Как раз там, где больше всего дымилось. Пришлось брать его за руки за ноги и переносить. Он был почему-то страшно тяжелый. Будто действительно сделанный из сплошного гипса. И к тому же он скукожился, как бы окостенев: разогнуть его не было никакой возможности. Но в конце концов соединенными усилиями диван отодвинули, и тогда выяснилось, что ковер под ним медленно тлеет, выгорел уже довольно большой круг, вероятно, от сигареты, которую уронила Валечка. Директор с Манаевым укоризненно на неё посмотрели, и несчастная Валечка покраснела до слез. Однако, быстро нашлась, вытащила из тумбочки электрический чайник и, промахиваясь, но очень тщательно залила место аварии. А потом из другого закутка достала тряпку и все это вытерла – собирая гарь.

То есть, оказалось, что в общем-то ничего серьезного. Директор сразу же повеселел. Диван поставили на место, распахнули окна, чтобы кабинет проветрился, Валечка ещё немного подмела, с некоторым напряжением посадили обратно Сергуню, и он снова, как неживой, начал раскачиваться взад и вперед. Обстановка в какой-то степени разрядилась, директор предложил выпить по случаю ликвидации очага пожара, и лишь когда уже было налито и Манаев, обхватив богемскую рюмку, собирался произнести короткий, но энергичный тост, так сказать, ободряющий и соответствующий моменту, то он явно услышал, что в дверь кабинета стучат.

Причем, стучали, по-видимому, довольно сильно, так как двери, разделенные тамбуром, были солидные, как положено, обитые кожей снаружи и изнутри, и если звуки сквозь них все-таки доносились, значит, колотили в приемной изрядно.

Манаеву стало как-то не по себе.

– Стучат, – подняв палец, сказал он.

И Валечка, тревожно прислушавшись, тоже подтвердила:

– Стучат…

А директор, наверное, ещё не остывший от происшедшего, резко выпрямился и недовольно сказал:

– Вот я их сейчас! Что за жизнь в самом деле, спокойно посидеть не дают, – и добавил, хватаясь за бронзовую фигурную ручку. – Наверное, это – парторг. Нюхом чувствует, подлец, где можно выпить…

Но это был не парторг.

Едва двери все-таки, уронив два раза ключи, открыли, как в кабинет сначала ворвался запыхавшийся и несколько ошеломленный юноша чрезвычайно холеной наружности, светловолосый и голубоглазый, в идеальной отпаренной серой «тройке», по внешности – типичный референт, а вслед за ним уверенно, по-хозяйски ступая, неторопливо вошел громоздкий, крестьянского вида человек, у которого жесткие патлы и нос картошкой как-то странно не сочетались с очками и строгим министерским костюмом.

– Ну, здравствуй, Баргузин, – оглядываясь, сказал он. – Что это ты отгораживаешься от народа? Мне докладывают: он у себя. Дверь, понимаешь ли заперта. Павлуша мой всю руку себе отбил, стучамши…

Референт тут же поднял покрасневшие костяшки пальцев, демонстрируя, что – да, действительно, отбил, теперь придется лечиться.

Выражение лица у него было обиженное.

Громоздкий человек между тем принюхивался, шевеля ноздрями.

– Дымом пахнет, Баргузин, – констатировал он. – Ты что, шашлыки здесь жаришь? – Наклонился к столу и, взяв за горлышко, повернул к себе опорожненную на две трети бутылку коньяка. – Армянский, пять звездочек. Хорошо, понимаешь ли, Баргузин, живете…

Директор стоял, будто громом прихлопнутый. Все недавнее оживление с него схлынуло, он, по-видимому, не мог пошевелиться, только повел вокруг безумным неистовым взглядом – Валечка тут же вскрутилась на месте, как вихрь, и стремительно исчезла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь и, таким образом, отрезав неприятную сцену от посторонних.

После этого директор покашлял в ладонь и сокрушенно сказал:

– Здравия желаю, Мокей Иванович… товарищ министр… День рождения тут… как-то… образовался… Но главное – конечно – мы завершили тематику, которая имеет большое народохозяйственное значение… Помните, вы поручали нам разработку несгораемых спичек для космонавтов… Чтобы, так сказать, исключить аварии… Соответствующий полимер уже синтезирован… Дорабатываем технологию… Скоро можно будет запускать в производство…

И он замер, пожирая начальство глазами.

Министр хмыкнул.

– День рождения, понимаешь ли… На работе… у тебя, что ли, Баргузин, день рождения?

Директор даже подпрыгнул.

– Никак нет! Виноват, товарищ министр!… – по-военному развернулся и указал на Сергуню, обомлевшего и, вероятно, не знающего куда податься. – У него – день рождения… Так сказать, наш ведущий сотрудник…

Министр поднял бровь, недоуменно рассматривая Сергуню. И Сергуня вдруг как-то странно заколебался на стуле. Заколебался, очень мелко, точно привидение, задрожал, очертания его фигуры стали расплывчатыми, проступила сквозь них деревянная спинка стула – три секунды и Сергуня буквально растворился в воздухе. Только канцелярская скрепка заблестела на том месте, где он сидел.

– Так у кого, понимаешь ли, день рождения? – отстраненно поинтересовался министр.

Некоторое время директор, вытаращив глаза, оцепенело взирал на эту слегка разогнутую обыкновенную канцелярскую скрепку, а потом вздрогнул и покраснел, цементируя разум усилием воли.

– У меня, – обреченно сказал он. – У меня день рождения… Пятьдесят восемь лет… – И вдруг, озаренный гениальной догадкой, торопливо пробормотал. – Может быть, так сказать, не откажетесь, Мокей Иванович… Чисто символически так сказать…

– Чисто символически? – спросил министр. И, втянув дымный воздух, неожиданно крякнув, совсем, как Бледный Кузя, потер друг о друга бугристые лопатообразные ладони. – Чисто символически – это, понимаешь ли, можно…

– Можно, – тут же пискнул откуда-то из-за спины референт.

И тогда Манаев понял, что наступает – его минута.

Он поднялся и разлил по рюмкам коньяк. И в четыре касания привел в порядок закуску.

– Кстати, насчет «символически» есть прекрасный анекдот, – сказал он.


Машина вывернула на короткий трехрядный проспект, полный праздношатающегося народа, притормозила у светофора, тут же изменившего свой свет на зеленый, а затем, объезжая длиннейшую очередь, по широкой и плавной дуге устремилась к воротам в крепостной стене, раздвоенные зубцы которой поднимались почти до самого неба. Ярким золотом сияли над ним церковные купола.

День был праздничный, расцвеченный солнцем.

Референт, устроившийся на переднем сиденье, немного поерзал и, обернувшись назад, сказал предостерегающе:

– Подъезжаем, Мокей Иванович…

– Ну так что – подъезжаем? – очнувшись, спросил министр. – Подъезжаем. Сам вижу, что подъезжаем. – Он отдулся, так что по машине распространился могучий, почти осязаемый запах коньяка, вытер лицо платком, который достал из кармана, и, крутанув огромной, помятой, будто котел, головой, передернулся от внезапно пробившего его приступа смеха. – Хо-хо-хо!… Как там у тебя про ослика?… Давайте выпьем, ребята?…

Министр согнулся, насколько позволял ему огромный плотный живот и в совершенном восторге ударил себя по ляжкам. Референт сейчас же с ненавистью посмотрел на Манаева.

– Может быть, мне лучше все-таки выйти, – нерешительно сказал тот. – Я вас подожду, вы не сомневайтесь, Мокей Иванович…

– Сиди! – прекратив смеяться, строго приказал министр. – Я тебе объяснил: на полчаса – не больше. А потом поедем ко мне на дачу. День-то какой, посмотри! Балычок соорудим, сходим на рыбалку… Или у тебя имеются какие-то возражения?

– Возражений нет, – ответил Манаев.

Ему было хорошо, «Волгу» уютно покачивало, сиденья были мягкие, убаюкивающие, из-за опущенного бокового стекла налетал свежий ветерок. Настроение было потрясающее. Даже выпить не слишком хотелось. Тем более, что перед выездом они приняли посошок на дорожку. Видимо, эта последняя доза ещё чувствовалась. Потому что сохранялось ощущение полета. Его беспокоила только мысль о директоре. Как они его оставили. Потому что они оставили директора под столом. Причем, ноги его торчали оттуда, как грабли, – оба ботинка исчезли, а ступни в сиреневых гладких носках рефлекторно подрагивали от смеха. Впрочем, и смеха, как такового не было. Смеяться директор уже не мог. Он лишь слабо икал – через равномерные промежутки времени. Манаев побаивался за него. Как бы чего не случилось. Правда, там хлопотала Валечка. И можно было надеяться, что она разберется.

– Нет у меня возражений, – повторил он.

Машина замедлила ход, проскочила ворота, где на неё внимательно посмотрели солдаты в военной форме, и, чрезвычайно изящно, с каким-то отточенным мастерством описав кривую вокруг нескольких древних зданий, остановилась у широкого каменного торца, в циклопической кладке которого довольно странно выделялась современная казенная дверь.

– Приехали, – сказал шофер.

Эти слова как бы послужили сигналом. Все сразу ожили. И прежде всего – министр, который, словно внезапно очнувшись, завертелся по сторонам, видимо, соображая – где он и что, а потом, требовательно поглядев на Манаева, сказал с непререкаемой начальственной прямотой:

– Ну что, Константин? Давай – на ход ноги… – А когда приняли по пятьдесят грамм из бутылки, заначенной Манаевым у директора, то опять отдулся и, вернув шоферу алюминиевый стаканчик, вынутый из бардачка, четко, тяжеловесно подвел итог:

– Вот теперь, по-моему, можно двигаться…

Все лицо его вдруг заполыхало от прилива крови.

– Мокей Иванович!… – извиваясь на переднем сиденье, простонал референт.

Но министр только с досадой махнул рукой:

– Помолчи немного, Павлуша! Надоел! Что ты, понимаешь ли, мне все время указываешь? Мне, понимаешь ли, не надо все время указывать. Я, понимаешь ли, и сам могу указать!… – Он в упор посмотрел на полинявшего от неожиданной выволочки референта и, как будто нащупывая что-то невидимое, пошевелил в воздухе тупыми мясистыми пальцами. – Дай-ка тут это… Ну – сам знаешь, чего…

Референт сейчас же выщелкнул ему на ладонь крупную зеленоватую капсулу в поблескивающей оболочке, министр проглотил её и некоторое время сидел, точно прислушиваясь. Потыкал в Манаева своей лопатообразной ладонью:

– И ему – тоже… Не бойся, Константин. Это, понимаешь ли, от запаха. Чтобы запаха, понимаешь ли, не было… Японская, понимаешь ли, штучка… Давай, не робей!…

– Последняя упаковка, Мокей Иванович!… – плачущим голосом сказал референт.

Министр покряхтел.

– Ох, жадноват ты, Павлуша. А ведь сорока ещё нет… Жадноват, жадноват… Не наша это психология… Ну – выпишу тебе командировку в Японию, съездишь – привезешь пару ящиков. – Он ещё покряхтел, собираясь с силами. И довольно-таки энергично потряс рукой. – Все! Пора за работу!…

Манаев с трудом проглотил капсулу. Последние пятьдесят грамм колом стояли у него в горле. Вероятно, они были лишними. Разумеется, они были лишними. Он даже испугался, что кол этот сейчас вырвется из него наружу. Но, к счастью, ничего подобного не произошло. Потому что когда он судорожно, против воли, сглотнул, то деревянная напряженность внутри вдруг ослабла: как-то осела, подтаяла, расползлась – теплая радостная волна прошла по телу. Появилось второе дыхание. Мир распался на фрагменты.

– Вперед! – сиплым басом сказал министр.

Кое-как они выкарабкались из машины. Причем, министр, распрямляясь, ощутимо пошатнулся, и Манаев поддержал его, схватив под локоть. Референт не успел поддержать, а Манаев – успел. И министр покивал ему весьма благосклонно.

– Молодец, – снисходительно сказал он. – Я вижу, что исправляешься, Павлуша…

И не дав Манаеву объяснить, что он вовсе не Павлуша, властным движением отстранил его и, как солдат на параде, отбивая шаг, проследовал в огромный прохладный, отделанный розовым мрамором вестибюль, где из-за барьера, подтянутый до боевой готовности, сразу же вырос офицер с нарукавной повязкой и, отчетливо откозыряв, спросил – очень внятно, но почему-то вполголоса:

– Извините, пожалуйста. Вы к кому, товарищ?…

– Мне – назначено, – ответил министр гулким шепотом. И неопределенно потыкал указательным пальцем куда-то в сторону Манаева. – А это – со мной…

Ошеломленный референт пискнул, как мышь, необыкновенно засуетился, пытаясь втиснуться между Манаевым и министром, но то ли растерялся от неожиданности, то ли попросту не успел: офицер на секунду замер, напряженно всматриваясь, а затем ещё раз отчетливо откозырял:

– Товарищ Бочкин?

– Так точно!

– Проходите, пожалуйста, товарищ Бочкин!…

Манаев опомниться не успел, как оказался по другую сторону барьера. Он не знал, что ему делать. Он видел деревянную удаляющуюся спину министра, разумеется, и не подумавшего оглянуться, и одновременно, краем глаза – мятущегося референта, который, стараясь не привлекать внимания, исполнял перед барьером какой-то сложный мучительный танец – приседая, протягивая беспомощные руки.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27