Когда Полетаев с Верой, а вскоре и с Катей жили на
      Ордынке, у них была огромная комната с голландской печью.
      Когда поздней осенью шалило отопление, они топили печь.
      Забавное было время, Веру совсем не тяготила коммуналка.
      И когда стирать приходилось в общей ванной, и когда пеленки и подгузники висели поперек их комнаты – не тяготила.
      “Главное – психологический климат! ” – смеялась Вера.
      В роддоме Катю завернули в два одеяла.
      “Ленту давайте ”,- равнодушно сказала грузная пожилая медсестра.
      “ Какую ленту? ” – не понял Полетаев.
      “Красную… Или синюю… – сказала медсестра. – Ну ленту – перевязать… ”
      Полетаев сообразил, что красивая лента нужна, чтобы перевязать конверт с Катей.
      … Катя тогда еще не была Катей, ее так назвали только через неделю, Вера звала ее “ масечка ”…
      У Полетаева не было никакой ленты, ни синей, ни красной. В машине он нашел скотч, и конверт с Катей перевязали скотчем.
      Когда все они приехали на Ордынку, Полетаев вдруг испугался. Он представить не мог, что дитенок будет такой маленький, такой червячок. Дитенок совсем не мог жить без
      Полетаева и Веры, он разевал синюшный ротик и даже не плакал, не кричал, а мявкал.
      Вера немного пометалась, но что-то – кровь, генетическая память – ей сказало, что надо делать. У Веры быстро появился командный голос, она несколько раз коротко глянула на мужа и, видно, сообразила, что теперь она – главная. Полетаев еще пару недель побаивался купать и пеленать Катю. Что Катя – Катя, тоже решила Вера. Коротко и командно.
      Вскоре Полетаев взял себя в руки, почувствовал свое счастье, научился всему – спать пунктиром, присыпать, смазывать, кормить, непрерывно стирать. Но тот, первый его испуг Вера увидела и запомнила.
      “Another brick in a wall…”
      Вечером Полетаев вернулся в отель. Вера была тише воды, ниже травы.
      “ Вер, я взял машину, нечего тут сидеть, – сказал
      Полетаев. – На севере, мне сказали, хорошие пляжи… Потом рыбалка… Катюш, рыбу ловить поедем? ”
      Они долго ехали по узкому шоссе, обгоняя женщин, ведущих осликов с мешками и грудами хвороста на спинах. Они проезжали меж оливковых рощ, через пустые городки с розовыми и голубыми церквами, обгоняя допотопные пикапы с мегафонами – здесь так торговали овощами. Потом Полетаев сворачивал с шоссе на проселок, осторожно выруливал на песок, включал оба моста и ехал вдоль воды. Когда никого вокруг не оставалось – веснушчатых немок “ топлесс ”, дочерна загоревших английских студентов с высокими рюкзаками, таких же, как они, семей на “ самураях ” и “ витарах ”,- Полетаев останавливал машину и говорил:
      “Давайте здесь, ребята… Идите в воду, а я быт создам… ”
      Катя спрыгивала с заднего сиденья, бежала к воде, на ходу сбрасывая сандалии и футболку. Вера аккуратно снимала темные очки, стаскивала с ног кеды, приплясывая и чертыхаясь, шла по горячему песку к морю. Полетаев сдвигал на затылок армейскую панаму, подарок Гариваса, закуривал и еще некоторое время сидел в раскаленном “ самурае ”. Потом он тушил в пепельнице окурок, быстро раздевался, бросался в теплую стеклянно-прозрачную воду, возвращался к машине и создавал быт. У “ самурая ” был небольшой багажничек, туда вмещалась вся хурда-мурда. Тент, пенопластовая сумка-холодильник, ласты, надувной зеленый матрас.
      Но первым делом Полетаев включал приемник “Филипс ” и ставил его на капот.
      “Па ме гиа ипно Катерина, па ме гиа лаксу ме зои… ”
      Полетаев вкручивал в песок желто-красный зонтик тента, стелил покрывало из отеля. На покрывало он бросал бутылку
      “ Перье ”, Верину книжку, очки для плавания, маленькие деревянные шахматы, “Амбрэ соляр ”. Из пенопластовой сумки вынимал холодную, без наклейки, бутылку розового вина, одну из пяти. Молодое вино продавали вдоль шоссе. Полетаев сразу же отпивал половину, поправлял на голове панаму, садился на мокрый песок, опускал ноги в теплую воду
      Ионического моря и смотрел на горизонт, где в ирреальной голубизне виделось лиловое, расплывчатое пятно Кефаллинии.
      Здесь плавал Одиссей, жесткий, умный мужик, всегда знавший, чего он хочет, но и желавший странного. Здесь жили ионические племена, не подозревавшие, что они “ ионические ”. Люди с коричневой кожей, со спутанными выгоревшими бородами, в заскорузлых овчинах, с тусклым оружием из бронзы, на маленьких кораблях, пропахших рыбой, тухлой водой и прогорклым жиром, они ни черта не боялись и не подчинялись никому, они были рыбаки, торговцы, скотоложцы и пираты.
      Полетаев доставал из нагрудного кармана сигарету, прихлебывал из бутылки и снова смотрел на горизонт. За спиной у него играла музыка: “… Па ме но лаксу ме зои, на вуме ро мера покино… ”
      Он прекрасно помнил себя молоденького, помнил, как до двадцати пяти лет точно обреченно, окончательно ЗНАЛ, что нет другого мира, кроме того, где так вольно дышит человек. Нет и никогда не будет. И теперь, когда ему под сорок, он впитывал Корсику, Итаку, Португалию, как этот желтый крупный песок впитывал ленивую мелкую волну, – готовно и жадно. Поэтому он везде пил местное, поэтому злил Веру туземной музыкой.
      Он влюбился в эту пустоту и прозрачность сразу. Вправо и влево расстилалась широкая полоса бледно-желтого песка, за спиной высился обрыв, поросший поверху сероватой сухой травой и низким кустарником. А перед Полетаевым лежало чистейшее, покойное Ионическое море.
      Он допивал бутылку, вставал и вынимал из сумки-холодильника мясо. На берегу повсюду валялся плавник, прокаленный солнцем. Полетаев рыл неглубокую яму, валил туда деревяшки, бросал спичку – плавник мгновенно занимался огнем, вскоре была готова горка красных углей.
      Полетаев заворачивал куски мяса в фольгу и палкой зарывал свертки в угли. Потом раскладывал на полотенце большие пурпурные помидоры, чеснок, фиолетовый лук, оливки и маслины, свежий хлеб, пластиковые стаканы и тарелки, виноград и белый сыр. Он брал с заднего сиденья огромную глиняную тарелку, которую купил еще в первый день, резал на ней лук, сыр, перец, помидоры, сыпал маслины, солил, перчил, заливал все это оливковым маслом. Потом ставил на полотенце холодную, запотевшую бутылку, сок для Кати, натирал хлеб чесноком и возвращался к мясу.
      “Па ме гиа ипно Катерина… ”
      Вера с Катей лежали на зализанных каменных плитах или бродили по колено в воде, отыскивая крабов и скатов.
      Полетаев вытаскивал из углей пузырящие жиром свертки, обжигая пальцы, раскрывал фольгу и укладывал мясо на тарелки. Потом звал. Вера подбегала – холодная, мокрая, целовала Полетаева в висок и кричала: “Катюш! Папа уже все приготовил! ”
      К ночи они возвращались в отель, бросали “ самурай ” с ключом в замке где попало, окунались в бассейн и укладывали Катю. Иногда не укладывали, если принцесса желала прожигать жизнь.
      Полетаев всюду носил с собой приемник. Сиртаки звучало по всем волнам с перерывами на футбол и прогноз погоды. Из приемника лилось – аккордеон, бузука, барабан – “ Па ме гиа ипно Катерина… ”. Везде – в лавках, магазинах, тавернах.
      “Это ” хава нагила ”, балканский вариант ”,- насмешливо говорила Вера.
      Ужинали они в одной и той же таверне, рядом с отелем. На третий раз к ним вышел хозяин – собственноручно выбирать для них рыбу.
      “Что такое немцы? – важно спросил господин Закариас, когда в половине второго Катя спала головой на коленях у отца, а
      Вера, позевывая, ковыряла ложкой десерт. – Что такое немцы? Или шведы?.. По бутылке пива на каждого, и они весь вечер занимают столик… Что такое русские? Они делают заказ! Они хотят филе меч-рыбы, грик-сэлад, креветок, десерт! Их приятно кормить! Это клиенты! Иногда они шумят.
      Но они столько пьют, что имеют право шуметь! ”
      “Господи, Боря,- устало вздохнула Вера, – но он же изъясняется совершенно, как бабелевские персонажи! ”
      “По-английски!.. Говори по-английски! – сердито сказал
      Полетаев. – Человек к нам со всей душой! Это невежливо ”.
      На пятый вечер Закариас принес к их столику маленький, тяжелый бочонок.
      “Локаль вайн, – важно объявил Закариас. – Это подарок ”.
      Полетаев под насмешливым взглядом Веры снял с руки часы
      “Командирские ” и вложил в ладонь Закариаса.
      “Надо соответствовать национальному образу ”,- виновато объяснил жене Полетаев.
      Полетаев открыл дверь, пропустил Катю и шагнул в квартиру.
      Он услышал, как Вера говорит по телефону: “ Брось, Мартик, это все ерунда… Ничего я про себя не знаю, и никакого отпуска у меня долго не будет… Скорее всего вы сами приедете… Не зарекайся… Вот когда твой загадочный муж и мой загадочный муж будут пить на кухне, мы это обсудим.
      Привет Теме… Хорошо, Борис ему перезвонит… Целую тебя”.
      – Ма, мы на машине ехали, – сказала Катя.
      – И мы на машине ехали, – весело ответила Вера. – Привет,
      Борь.
      Она поцеловала Катю и сняла с ее головы берет.
      – Боря, Марта звонила.
      – Да, я слышал… Что у них? Привет…
      – У них все хорошо, – сказала Вера. – Тема просил тебя позвонить ему, когда придешь.
      Вера недавно пришла домой, она не успела переодеться.
      – Марта звала нас на Рождество, – сказала Вера из комнаты.
      – Что ты думаешь?
      – Глупости! – буркнул Полетаев.
      – Что?..
      – Посмотрим… Катюш, не бросай плащ…
      Полетаев разделся, сунул ноги в войлочные тапочки и пошел в свой кабинет.
      – Тема сейчас в Нанте! – крикнула из комнаты Вера. – Я записала его телефон. Он просил тебя позвонить.
      – Я понял, – ответил Полетаев из кабинета. – А что случилось?
      – Боря, может, будет удобней разговаривать в одной комнате? – раздраженно спросила Вера.
      Полетаев вошел в гостиную. Вера просматривала Катину тетрадку, Катя стояла рядом с ней и негромко говорила про
      Гольдони и апельсины.
      – Извини, – сказал Полетаев. – А что случилось?
      – Он просил тебе передать, что Фриц заболел и переехал.
      – Фриц?.. Горчаков?.. Ах ты черт…
      – Что случилось? – встревожилась Вера.
      – Нет, ничего… Это Темины дела…
      – Боря, разбери свою сумку, – попросила Вера.
      – Какую сумку?
      – Твой “ рибок ” дорожный. У тебя в берлоге, под столом.
      Три недели прошу тебя – разбери.
      “Там же ” Бучананз ”…- подумал Полетаев. – Очень кстати… ”
      В аэропорту, на Керкире, Полетаев собрал по карманам последние драхмы и купил бутылку ”Бучананз ”.
      Они вернулись больше месяца назад, прилетели поздно вечером, наутро Садовников срочно вызвал Полетаева на оперативку. Потом Полетаев поехал на директорат – там разбирался скандал, который устроил Вацек на ученом совете. Потом сел читать статью Гариваса в “ Мониторе ”. А в одиннадцать часов вечера Садовников приехал за ним и увез во Внуково. Поэтому сумку Полетаев так и не разобрал.
      Вера с Катей пошли на кухню, вскоре там зазвякало и зашкворчало.
      – Боря, ты ужинать будешь? – крикнула Вера.
      – Нет, спасибо…
      – Ты дневник смотрел?
      – Нет…
      Он мог проверить Катин дневник, мог не проверять – Вера заглядывала туда по утрам. И Катя всегда была дисциплинированна и сообщала о форс-мажорных записях.
      Полетаев прикрыл дверь, выволок из-под стола большую красную сумку и открыл “ молнию ”. Сверху лежала карта
      Итаки. Полетаев бросил карту на стол и сунул руку в сумку, нащупывая там “ Бучананз ”. В аэропорту он завернул бутылку в свитер. Но вместо пузатой четырехгранной бутылки его рука наткнулась на пластмассовую обтекаемую коробочку.
      љ“Это что такое? ”
      Полетаев вытащил предмет из-под шорт, ласт, пляжных сандалий, каких-то сувенирных раковин и свитера с твердым внутри.
      Это был маленький черный приемничек “ Филипс ”.
      “Хм… Во дела! ” – подумал Полетаев и улыбнулся.
      Он не прикасался к приемнику с последнего дня на островах.
      Выключил его, когда они подплывали к Керкире, и уложил в сумку. Передвинул тумблер на “off”, а верньер настройки не трогал. И “Филипс ” остался на частоте радиостанции
      Керкиры.
      Полетаев сел в кресло, протянул руку, взял со стола пачку
      “Голуаз ”, закурил и посмотрел за окно.
      Там шел дождь.
      “Я нормальный взрослый человек, – подумал Полетаев, – и эта “ зима тревоги нашей ” кончится рано или поздно. И
      Катя поумнеет… И Верка поумнеет. А не поумнеет – так черт с ней. Но мне бы знамение… Именно сейчас, и именно мне… ”
      Он глубоко затянулся, еще раз посмотрел за окно, на крупный частый дождь, на светофор и серых голубей на карнизе. Он представил белесое небо, осликов, навьюченных дровами, оливковые рощи. Он подумал, что можно уйти к
      Аландарову. Сектор Аландарова занимался спецразработками, для Аландарова у Штюрмера руки были коротки.
      Полетаев вдруг передвинул тумблер на “on”.
      “… Па ме гиа ипно Катерина, па ме но лаксу ме зои… ”
      Бред…
      Полетаев потряс приемник.
      “Па ме гиа ипно Катерина… ”
      Изнывающий голос, бузука, скрипка, аккордеон.
      Он расплющил окурок в пепельнице и обеими руками схватил приемник.
      “ Филипс ” звучал негромко и чисто. Полетаев бережно положил приемник на пол, закурил новую сигарету – руки тряслись, он не сразу попал кончиком сигареты в пламя зажигалки.
      “… Па ме гиа ипно Катерина… ”
      “Судзуки-самурай ” взревывал на узком серпантине, розовое вино по триста драхм за бутылку без наклейки, со светлой пробкой без клейма холодило рот, мелкие волны лизали плоскую бесконечную полосу желтого песка…
      “… Па ме но лаксу ме зои… ”
      Где-то жили страховой агент Лопес и контрабандист Гомес, шумели под ветром араукарии. За сеткой здешних дождей нездешние каравеллы пробивались в бакштаг, силясь достичь горизонта.
      “ Что же я так раскис? – просветленно подумал Полетаев. -
      Стыдно… ”
      Вера Полетаева обеспокоенно прислушалась – в кабинете
      Бориса было тихо. Обычно, когда муж уходил к себе, оттуда еле слышно доносилось легкое постукивание клавиатуры, громче – телефонные разговоры, скрип плетеного кресла – если Борис вставал из-за стола или садился, шорохи, чертыханье – если он ронял книги со стеллажа.
      Сегодня Борис мазнул по ней пустым взглядом и ушел к себе.
      И там затих.
      Пару минут она прислушивалась – из кабинета тихо зазвучала та греческая музыка, что совершенно осточертела ей за время отпуска.
      Она негромко постучала – Борис не ответил. Вера толкнула дверь.
      Борис сидел в кресле, курил третью сигарету (два окурка лежали в красной керамической пепельнице) и, улыбаясь, смотрел в окно.
      – Боря, хочешь чаю? – осторожно спросила Вера.
      – А?.. Что?! – Борис вздрогнул и посмотрел “ сквозь нее
      ”. Он часто так смотрел.
      – Хочешь, чаю тебе принесу? – повторила Вера.
      – Ты знаешь, – тускло сказал Борис, – знаешь… Вот какое дело…
      Вере Полетаевой стало холодно и страшно.
      Ну дура же она, дура!.. Господи, что же она за дура!..
      Борька последние месяцы глядит нехорошо… Кто ж ее, дуру, тянет за язык?.. Он скажет сейчас, что уходит “ пожить ” в
      Темину квартиру… Господи, Борька… Она, дура, не сказала ему, что тайком прочитала последние главы из
      “Лекций на набережной… ” – он же лучше всех… Все эти найманы-шмайманы, рыжие, прочие – ему за пивом должны ходить… Но он читать не дает, а признаться, что сама к нему залезла, – так взбесится… И с Садовниковым у него какие-то странные дела. Две недели жил неизвестно где. Она боялась спросить. Что не у бабы – понимала. А спросить боялась… Он мягкий-то мягкий, а может так отшить… А эта жуткая ссадина на шее, она откуда? И рубец на бедре…
      Это она недавно заметила, когда Борька выходил из душа…
      Рубец на своем муже она не сразу заметила! Так не спали же вместе после отпуска, ни разу с того времени вместе не спали!.. Откуда царапина и шрам? Борька что-то бормотал про рыбалку, про расщепившийся сук – этому лепету и Катька бы не поверила… Ох, как нехорошо он смотрит! Вот он сейчас скажет страшное… И Катьку она совсем распустила, если Катька еще вякнет на отца – надо так ей дать!.. Да что Катька – сама виновата… И хватит трахать ему мозги: мол, до сих пор не защитился… Да он мог бы быть вор, педофил и наркоман, а он всего лишь до сих пор не защитился… И что она, дура, может знать про их институтскую кухню? Говорила Марта: там такой серпентарий. .. Какая, к черту, карьера!.. И что же она, дура, сучка дешевая, за спектакли ему устраивает?.. Это же последнее дело – в койке отыгрываться… Борька совсем сник, поди, думает, что она его не хочет, что иногда только чудит, устраивает себе редкие всплески. Чтоб не забыть, как это делается… А она иногда его так хочет, что во рту сохнет… И надо купить ему плащ… широкий, удобный, небрежный дорогущий плащ…
      – Верка… – Полетаев вытащил из сумки свернутый свитер и достал из него широкую четырехгранную бутылку. – Будь другом – принеси стаканы… Посмотрим на жизнь сквозь вино…
      Вера часто закивала, быстро вышла из кабинета, мягко отстранила бросившуюся к ней Катю. На кухне она взяла два стакана, низких, под виски. Держала их в руках, улыбалась и тыльной стороной ладони стирала слезы. */