Глава двадцать пятая

Писарро расположился в доме над рекой. На время совета он приказал выгнать всех невольниц, прислуживавших ему; в их числе оказалась даже Рана, на которую так неодобрительно косился патер Вальверде. Всеми дозорами — а число их было удвоено — командовал Хуан Писарро.

— Глупцы эти белые, — позевывал Фелипилльо, жуя листья коки. — Гляди, сколько их собралось на военный совет. Будут пить сору или это свое вино… Хотя ты и понятия не имеешь, что такое вино. Болтают, как попугаи на дереве. А потом отвесят поклон своему вождю и уходят. Вместо того чтобы пасть ниц и в полном молчании выслушать приказ.

— О чем они там совещаются сегодня? — с беспокойством спросил Синчи. С момента прибытия в лагерь белых, после допроса никто больше не интересовался им. Если бы не Фелипилльо, рядом с которым Синчи все время старался держаться, его вместе с прочими пленниками уже давно отправили бы на тяжелые работы или сделали бы носильщиком.

— Что они там сегодня обсуждают? Может, как найти мою Иллью?

Фелипилльо расхохотался, не скрывая своего презрения.

— Глупец! Ты им поверил? Ни один из них наверняка уже и не помнит, что такая девка есть на свете.

— Я не верю тебе! Ты же сам переводил мне слова большого белого вождя. За то, что я послушно рассказал все, что знал, они найдут мою Иллью. Да и как бы я мог молчать, если мне приказал говорить такой важный господин?

Фелипилльо лениво пожал плечами.

— Если бы у меня была любимая девушка, то я предпочел бы, чтоб белые ничего о ней не слышали и никогда ее не видели. Ведь ты знаешь невольниц, что находятся здесь в лагере. Рана, которую держит при себе сам Писарро, — из рода инков, дочь высокого камайока. Гуитора, ну, знаешь, девка того белого на черном коне, — сестра правителя уну Пьюра. Окла, с рваными ушами, дочь инки. У нее были огромные золотые серьги, их сорвали белые, повредив ей уши… А потом вас всех продадут торговцам в Панаме.

— Что это значит: продадут?

Фелипилльо не удостоил Синчи ответом. Перед его глазами встала большая, залитая солнцем площадь в Панаме, жалкие лачуги, в которых держали невольников, он увидел ярмарочный торг, когда рабов по очереди втаскивали на возвышение, срывали с них одежду, щупали, разглядывали, приценяясь, и нещадно били палками за каждую провинность.

Потом длинные шеренги скованных попарно рабов куда-то уходили. Иногда к югу, на рудники, иногда в Мексику, иногда на восток, к берегам другого моря, а потом на какие-то острова, откуда никто не возвращался. Белые покупали самых красивых девок, даже если те оказывались уже крещеными.

Синчи не ждал ответа Фелипилльо, так как его гораздо больше интересовало совещание белых вождей.

— Я не верю тебе! Сам большой белый вождь обещал мне спасти Иллью. А слова вождя верны, как кипу. Не было бы никакого порядка, если бы люди не верили слову вождя.

— Дурень! — Фелипилльо перевалил языком во рту комок коки. Ему не хотелось ни разговаривать, ни думать. — Дурень! Ты просто не представляешь себе, что такое белые.

— Ты знаешь их язык, Фелипилльо, подкрадись, послушай. Может, они все же говорят про Иллью?

Переводчик лениво зевнул.

— Не стоит. Глупый простофиля, ты ничего не понимаешь. А я знаю, о чем они говорят: «Слушаюсь, сеньор генерал! Слушаюсь, ваша светлость!»

— Что это значит?

— Не твое дело. Достаточно того, что это знаю я. А падре Вальверде, их главный жрец, говорит: «In nomine Patris!» Это великое заклинание, но я и его знаю. Глупо, не стоит подслушивать. Да и жарко, наконец, и мне не хочется, а потом эта охрана…

Синчи знал, что охрана не помешала бы ему перебраться через ограду, что он сумел бы подползти и подслушать, однако ему неведом язык белых. А Фелипилльо уже засыпал, сытый, снедаемый скукой, осоловевший от листьев коки. Он, Синчи, так и не узнает, о чем говорят белые.

Фелипилльо был прав, утверждая, что белые говорят не об Иллье, но ошибался насчет остального. Потому что в тот день совещание — а Писарро созвал чуть ли не всех офицеров и грандов — проходило с большой серьезностью и в полной тишине. Впрочем, Писарро не интересовался ничьим мнением, не допускал никаких возражений. Он ознакомил присутствующих с создавшимся положением и начал отдавать краткие, но четкие распоряжения.

Поэтому и ответы были короткими.

— Слушаюсь, сеньор!

Дольше других говорил только падре Вальверде.

— Замысел этот хорош и угоден богу, так как он сулит быструю и легкую победу над этими исчадьями сатаны. Но если бы всемогущий в своей бесконечной милости бросил свет истинной веры на этого Атауальпу…

— Ну, тогда и наш план не понадобится!

— Но так не будет.

— Мы не можем заранее знать, где и когда господь соблаговолит проявить свое могущество и милость, — не слишком уверенно отозвался духовник, возводя глаза к небу.

— Завтра увидим. Но уповать на чудеса не будем, поэтому, сеньоры, займитесь своими людьми. Они должны отдохнуть, быть сытыми и держать оружие в полном порядке. А утром дать им соры, пусть пьют вволю.

— Они позабудут об осторожности.

— За это отвечают офицеры. Отвечают своей головой.

Падре Вальверде снова нерешительно вмешался в разговор.

— А не стоило бы такой важный, я бы даже сказал, исторический день начать с торжественного богослужения?

Писарро на минуту задумался, потом со значительным видом кивнул.

— Хорошо. Только покороче. После мессы, падре, нужен гимн «Exsurge, Domine».

— Правильно. Это поддержит дух солдат…

— Наши солдаты не нуждаются в ободрении. Их скорее приходится сдерживать. Да и не о них речь. Я думаю о том, чтобы снискать расположение неба. То, что мы замышляем, опасно, но совершается во славу господа, поэтому мы можем рассчитывать на его благословение.

— Я гарантирую его вам, ваша честь! — серьезно ответил патер.

Испанцы, возбужденные вином и сорой, вели себя на богослужении не слишком благочестиво.

В Новый Свет устремлялись всякого рода авантюристы, все те, у кого совесть была не чиста. Тем самым многим из них удавалось ускользнуть от внимания властей, проявлявших к ним повышенный интерес. Их гнала в неведомые края жажда приключений, мечты о господстве, но чаще всего главным побуждением являлась склонность к анархии и жажда обогащения. Если что-то и воодушевляло их по-настоящему, то, пожалуй, лишь созерцание награбленной добычи. Это были в большинстве своем опытные вояки, ветераны многочисленных битв, которые, когда нужно, умели упорно сражаться, но могли не колеблясь пойти на любое вероломство, обман, измену, если только это помогало осуществлению их планов.

Среди людей Писарро находилось немало сподвижников Кортеса либо участников экспедиции Бальбоа, а те, кто не ходил с этими завоевателями в Мексику и Панаму, о том, что там делалось, знали по рассказам очевидцев, Они не считали индейцев людьми, и для них самым выгодным промыслом служила торговля невольниками. Соблюдать законы, иметь совесть и честь, хранить верность обещаниям по отношению к краснокожим? Как бы не так! Ведь в глазах завоевателей аборигены Нового Света были ничем не лучше скота.

Сам Писарро, невежда и пройдоха, пресмыкавшийся перед королем, но заносчивый с грандами и идальго, которые зависели от него, человек, открыто и нагло обкрадывавший даже своих товарищей при дележе добычи, почти ежечасно доказывал, что здесь — на новой земле, царит один лишь закон — закон силы. Сильным же оказывался тот, кто умел обмануть, перехитрить, обвести вокруг пальца.

Хотя экспедицию Писарро сопровождало несколько духовных лиц и основной, громко провозглашаемой целью ее было обращение варваров-язычников в истинную веру, цель Эта, однако, откладывалась на будущее. Патер Вальверде оставил за собой право стать епископом покоренных земель, а пока что у них шла грызня с Писарро из-за добычи, захваченной в языческих храмах. Он доказывал наместнику, что эти богатства должны принадлежать католической церкви…

Подробности предстоящей в этот день операции не были известны всему войску. Все знали только, что Писарро собирается хитростью одолеть индейцев. Воины подтянулись, четко построились, решительные и готовые к схватке. Быть может, не требовалось даже вина, достаточно было сказать им, что настала решающая минута. Ведь самый недалекий наемник понимал: или они победят и тогда станут могущественнее испанских грандов, или всем им конец. Возврата нет: за ними устремится многотысячное войско, перед ними снова окажутся знойные, почти непроходимые прибрежные леса, через которые они продирались сюда совсем недавно. Значит, необходимо победить. Как? Об этом пусть позаботится Писарро. Их дело — точно и без промедления выполнить приказ.

Перед главными воротами Кахамарки, как раз стой стороны, откуда приближались индейцы, простиралась большая площадь, место народных игрищ и сборищ. Здесь же производился обмен товаров — единственная форма торговли, известная в Перу. С трех сторон площадь обступали просторные, пустые в эту пору года амбары, загородки для лам, которых пригоняли сюда для стрижки или на убой, постоялые дворы. Над площадью и всей прилегающей к ней местностью господствовали испанские пушки, которые установили на городских стенах. Эту площадь и выбрал Писарро.

Батареей командовали Педро де Кандиа и де Альмагро младший. Канониры и Хуан Писарро расположились на стенах твердыни. Остальных, всех до единого, по приказу наместника сосредоточили ближе к самой площади.

Падре Вальверде торопился отслужить мессу. Он поминутно отводил взор от походного алтаря и с нескрываемым беспокойством всматривался вдаль, в сторону почти лишенного растительности горного перевала. Преждевременное появление индейцев могло сорвать весь план.

Но Писарро не волновался и не оглядывался. Он знал, что дозоры выехали еще до рассвета и уведомят его заблаговременно о приближении противника. С городских стен тоже далеко видно, значит, их не застигнут врасплох. Потому он внимательно слушал слова молитвы, не видя ничего преступного в принятом им решении. Ведь десятую часть добычи он пожертвует церкви, да еще и от себя кое-что добавит.

Если же намерение его не осуществится, если его ожидает поражение и смерть, что ж, он и это принимал в расчет, когда задумывал свою отчаянную экспедицию. Патер Вальверде обещал ему спасение души, так как он уже немало язычников обратил в истинную веру. То, что индейцев крестили силой, не имело значения. Но если повезет, если он покорит это удивительное, могущественное государство, если вести о неиссякаемых золотых богатствах не преувеличены, то он обретет невиданную и неслыханную мощь, станет первым грандом Испании и никто уже не посмеет иронически посмеиваться, дерзко и пренебрежительно напоминать ему, что он всего-навсего внебрачный сын захудалого дворянина и простой крестьянки. Король далеко, а тут, в Новом Свете, владыкой будет он, Франсиско Писарро. Только он один.

Падре Вальверде запел священный гимн, и все войско подхватило его. Воины помнили еще по своему опыту в родной стране, как опасно молчать, когда поют гимны. Тут, правда, не было доминиканцев-инквизиторов, но старая привычка взяла свое. Поэтому «Exsurge, Domine» звучало почти проникновенно. Писарро подумал при этом: «Здесь нет освященных колоколов, чтобы разогнать языческих демонов, но, пожалуй, хор звучит не хуже колокольного звона. Да, этот гимн очень кстати».

Сразу же после богослужения Писарро стал отдавать приказания. Часть конницы под командой своего брата Эрнандо он отправил к большому складу на краю площади, остальные конники стали за воротами, которые наместник велел запереть. Пехота укрылась в зданиях по обеим сторонам площади, мушкетерам приказали быть наготове с зажженными фитилями.

Отряды передвигались быстро и четко, прошло лишь несколько минут, и площадь совершенно опустела.

Где-то в садах над рекой чирикал дрозд-чиско, высоко над городом парил гриф, это, казалось, были единственные живые существа во всей округе. Не фыркали кони, не бряцало оружие, не звенела сбруя.

Со стороны гор к городу медленно плыли одинокие белые тучки.

Тишину резко нарушил топот ног. Кто-то шел по стене над воротами. Затем дозорный выглянул наружу и весело, да, весело крикнул:

— Идут! Ваша честь, они идут к воротам.

— Хорошо. Фитили держать наготове, но чтобы нигде не было видно дыма! Помните, стрелять только тогда, когда я подам сигнал!

— Будет исполнено. Сеньор де Кандиа сам внимательно следит за этим.

— Хорошо! Быть наготове и ждать!

Согласно христианскому календарю это был день шестнадцатый, ноября, лета Господня 1532.

Глава двадцать шестая

Впереди шел высокий воин из дворцовой гвардии с большой зеленой ветвью пальмы, за ним — придворные с пучками зелени в руках. Их обязанностью было подметать дорогу на тот случай, если бы сын Солнца пожелал пройтись пешком. За ними шестеро специально отобранных атлетического вида мужчин из племени чанка несли открытые позолоченные носилки Атауальпы. Носилки окружали знатнейшие вельможи, советники и родственники владыки. За ними следовала огромная толпа инков, вождей, жрецов, сановников. Никто не организовывал это шествие, но врожденный, вернее, из поколения в поколение насаждаемый культ иерархии придал этой процессии определенный порядок. Сначала шли инки из рода властелина, потом жрецы, сановники, воины, а затем — кураки.

Несмотря на то что всех интересовали эти удивительные пришельцы с белой кожей, никто не глазел по сторонам, взоры всех были прикованы к фигуре властителя. Возможно, он подаст какой-либо знак, тем или иным образом выразит свою волю или желание, и тог, кто первый увидит и поймет это, может неожиданно возвыситься над другими придворными, счастливым образом изменив свою судьбу.

Сын Солнца, сапа-инка Атауальпа, властитель Тауантинсуйю, владыка племен аймара, кечуа, колья, чанка, сечура, кайапа, чье слово разносилось с быстротой пламени, бегущего по сухой траве, — от Кито до священного озера Титикака и от мамакочи, через горы, до горячих и душных равнин за Укаяли, — сын Солнца восседал неподвижно на своих золотых носилках. Перья птицы коренкенке чуть заметно покачивались над его головой — дул слабый ветер с гор.

Атауальпа смотрел на Кахамарку. Совсем недавно город сдался без сопротивления его войскам и весь гарнизон отправился с ним против Уаскара. Никто не предвидел, что здесь, в глубине страны, вдруг появится какой-то новый неприятель.

Однако он пришел и захватил город. Без борьбы. А теперь укрылся за его стенами. Значит, и крепостные стены в глубине государства порой представляют опасность, так как способны служить и врагу.

Никто не ожидал здесь неприятеля, а ведь долг властелина — предвидеть даже невозможное.

Белые ограбили и осквернили храм, жрецы ничего подобного никогда и не предсказывали, а сила священных чар не уничтожила захватчиков. И еще: жрецы берут доходы с третьей части всей земли, а когда требуется их помощь, они бессильны.

На стенах никого не видно. Ворота закрыты. Разве так должны встречать города сына Солнца? Эти белые все изменили.

Голова процессии уже достигла центра площади и приблизилась к стенам. Опытные воины приметили, что в узких амбразурах блестят доспехи, что здесь и там мелькают какие то смутные тени.

В недавно расширенных бойницах крепостных стен виднеется что-то странное, похожее на металлические кувшины, обращенные горлами к площади.

В нескольких местах, хотя Писарро и был уверен, что горящие фитили достаточно хорошо замаскированы, индейцы заметили слабый дымок. Белые, правда, стращали их громом, но ведь день погожий, небо ясное, ничто не предвещает ни бури, ни грозы.

Атауальпа наконец пошевельнулся. Едва заметного движения рукой было достаточно, чтобы люди с носилками тотчас же остановились.

— Где эти белые пришельцы? — Голос властелина среди мертвой тишины, царившей на площади, был слышен далеко. — Или у них так принято встречать гостей?

— Они стоят на стенах, сын Солнца, — неуверенно начал Чаликухима, вождь войска из Интиниса, первый вельможа после самого сапа-инки.

Но уильяк-уму тотчас же перебил его.

— Один из них направляется к нам.

Ворота приоткрылись на одно мгновение, и отец Пикадо, сопровождаемый только переводчиком Фелипилльо, вышел на площадь. Он торжественно держал в руках огромную Библию, переплетенную в кожу с золотым тиснением, и шел гордо и смело.

«Помни, отец, на этот раз ты должен идти, а не подкрадываться, должен держать голову высоко и говорить, а не подслушивать», — не то серьезно, не то как грубую шутку бросил Писарро, провожая его.

Пикадо точно придерживался этого наказа, хотя и дрожал от страха.

Младший брат Атауальпы, Тупак-Уальпа, шедший возле самых носилок, узнал Фелипилльо.

— Это тот щенок, который уже приходил к нам.

— Да, тот самый, которому господин запретил являться перед его очами, — сразу же напомнил верховный жрец.

— Чаликухима, мой приказ не выполнен, — холодно подтвердил властелин. — Этот раб в третий раз осмеливается разговаривать с нами. С ним надо покончить!

Вождь склонил голову.

— Мумия этого дерзкого простолюдина не осквернит священных погребений Тауантинсуйю, сын Солнца. Он должен умереть другой смертью. Но он принадлежит белым. Он им необходим, как человек о двух языках. Пока мы не покончим с белыми…

— Пусть он встретит зеленую змею, — прервал его Атауальпа.

— Он встретит ее сегодня ночью, повелитель.

Пикадо остановился перед носилками и торжественно поднял вверх священную книгу. Свою речь он готовил долго, учил ее наизусть старательно, хотя все в конце концов зависело от Фелипилльо. А тот, как всегда, облегчил свою задачу. Когда Пикадо, кратко излагая индейцам догматы христианской веры, заговорил о боге едином в трех лицах, Фелипилльо перевел, что белые верят в трех богов, над которыми есть еще один; когда Пикадо объяснял, что вождь белых требует, чтобы инка подчинился его королю, Фелипилльо, заметив, с каким презрением встретили это заявление индейцы, пришел в ярость и перевел, что они станут невольниками, а он, Фелипилльо, будет ушами и устами их господина.

У него от возбуждения срывался голос, он переходил на крик, он хрипел. Он уже не слушал, что говорил священник, а, все больше возбуждаясь и увлекаясь, нес что только приходило ему в голову. Атауальпа ни разу не взглянул на него, но взоры придворных, окруживших носилки, были полны отвращения и гнева. Фелипилльо это видел, чувствовал, но был уже не в силах остановиться.

— Теперь поднеси королю священное писание, пусть он его поцелует в знак того, что принимает нашу веру и присягает в покорности его католическому величеству королю Испании Карлу V. Он тут же будет принят с надлежащими почестями его милостью наместником.

Придворные, удивленные молчанием своего властелина, который, казалось, не слышал все более дерзких слов распоясавшегося юнца, расступились, и Фелипилльо подошел прямо к носилкам.

— Возьми это, — перевел Фелипилльо, пытаясь сунуть в руки Атауальпы тяжелую книгу. — С помощью этой книги белые вызывают духов, в которых заключается их сила. Я, Фелипилльо, знаю эти чары и потому белые меня уважают, и я буду властвовать над всеми вами.

Но Атауальпа не пошевельнул рукой, не сделал ни одного движения, чтобы удержать книгу, огромный фолиант соскользнул и упал на землю.

— Святотатство! — Пикадо, потрясенный, отскочил в сторону. — Кощунство! Священное писание повержено в грязь! О боже!

Писарро, наблюдавший всю сцену через приоткрытые ворота, тут же подхватил этот возглас. Он стремительно повернулся к своим людям.

— Святотатство! Язычники осквернили священное писание! Только их кровь сможет смыть это преступление!

Он рванул меч из ножен, привстал на стременах, его видели все. Острый клинок сверкал в его руке.

Дон Педро де Кандиа, не спускавший глаз с вождя, тут же повторил призыв:

— Пушки к бою!

Канониры отряхнули пепел с фитилей и припали к орудиям.

Тяжело грохнули пушки. Дым на мгновение окутал башни, но уже с другой стороны площади, с позиций Диего де Альмагро, тоже отозвалась батарея, и тотчас же пушкам стали вторить мушкеты — стреляли из зданий, которые выходили на площадь.

Запах пороха, одурманивший индейцев, клубы дыма, грохот, мощный, как небесный гром, грохот, во сто крат усиленный стенами, отражавшими эхо выстрелов, грохот невыносимо долгий, грохот, который мог быть только голосом разгневанных богов, — все это буквально лишило индейцев рассудка.

Невидимые, неведомые стрелы поражали сбившуюся толпу, раздирали, калечили людей, а они лишь жались поближе к носилкам сапа-инки, словно оттуда могло прийти спасение. Они испытывали такой ужас, что уже сама смерть была для них желанным избавлением; это было уже не войско, а толпа, подобная стаду вигоней, попавшему в кольцо облавы.

Носилки властелина заколебались, как челн, застигнутый бурей посреди священного озера Титикака.

— Ильяпа! Ильяпа! — взвыла толпа, и почти никто не слышал голоса Атауальпы, который встал во весь рост на носилках и что-то кричал.

Писарро выбрал подходящий момент и, не давая опомниться индейцам, бросил конницу на беззащитную толпу. Де Сото со своим конным отрядом ворвался на площадь о другого конца, атакуя индейцев с тыла, а с флангов сомкнутыми рядами двинулась закованная в железо пехота.

Никто не оказывал сопротивления, потому что никто не мог сопротивляться. Если даже у какого-либо индейца и было припрятано оружие, все равно в тесноте и давке он не смог бы пустить его в ход. Даже убитые, те, кого издали настигла пуля, не падали на землю, а сохраняли вертикальное положение, подобно тому как дерево, срубленное в густом лесу, продолжает стоять, зацепившись кроной за ветви живых соседей.

Застоявшиеся кони, обезумевшие от запаха пороха и грохота залпов, понукаемые пьяными всадниками, ринулись на толпу, словно хищные звери. Под ударами мечей, под лошадиными копытами полегла вся свита Атауальпы.

… Мигель Эстете минувшим вечером проиграл в кости все, что перепало ему при разделе недавней добычи, проиграл даже перстень, который иногда называл фамильной драгоценностью, а иной раз — подарком самого короля, наградой за мужество, проявленное в италийских войнах. Он проиграл и более ценную вещь — обе подковы своего коня. Пьяный, как все, жаждущий золота, как все, равнодушный к льющейся крови, как все, — он был разъярен больше других из-за своих вчерашних неудач. Но голова у него была все же ясная, и он вполне отдавал себе отчет в своих поступках.

Пока испанцы во главе с Писарро, увлеченные бойней, топтали, рубили и слепо теснили индейцев, Эстете пробивался к высоко вознесенным над толпой носилкам, где стоял человек в нарядном плаще с пурпурной повязкой на голове. Эстете манил и этот человек, и ослепительный блеск золотой застежки на его повязке.

Но не так-то легко было прорваться к носилкам. Ему мешала тесно сбитая толпа, и через эту толпу он прорубал мечом себе дорогу, как через густые заросли. Подымая на дыбы гнедого жеребца, он кидался на индейцев, добивал падавших, рубил всех, кого только мог.

«Подкую… подкую чистым серебром», — думал Мигель, сожалея, что у жеребца в этот день не было подков: что ни говори, а удар подкованным копытом — это удар двойной силы. Однако и неподкованный, конь пробивал брешь в стене из человеческих тел.

«Узнай Писарро об этих подковах… уж он-то изукрасил бы меня плетью».

— Ах ты мерзавец!

Какой-то молодой индеец, уши которого были оттянуты почти до плеч массивными серьгами, молниеносно уклонился от удара и голой рукой ухватился за меч. Пораженный Мигель откинулся вбок, едва не вылетев из седла. Однако тотчас же взметнул коня и одновременно рванул меч к себе так, что из рассеченной надвое ладони индейца фонтаном брызнула кровь. Ударом ноги он опрокинул раненого навзничь, а лошадиные копыта довершили остальное.

Когда первый из королевских носильщиков, раненный в плечо, медленно опустился на колени, носилки накренились. Атауальпа пошатнулся, и в этот момент Мигель Эстете выпустил меч, который повис на ремне, привязанном к запястью, и стремительным движением руки сорвал с чела властелина пурпурную повязку с золотой застежкой. Перья священной птицы закружились в воздухе и пали под копыта коня.

Ближайший жрец бросился вперед, желая спасти святыню, но Мигель рассек ему голову; та же участь постигла военачальника Панки, коменданта крепости Ольонтай.

От страшного святотатства, совершенного белыми, индейцы словно обезумели. По толпе прокатились две волны — одна вперед к носилкам, чтобы защитить властелина, другая — вспять, дальше от проклятого места, над которым, видимо, разразился гнев богов. Потом все устремились в одном направлении, туда, откуда не стреляли и где стояла высокая стена из камней, как обычно, не скрепленных цементирующим раствором, а лишь плотно пригнанных друг к другу.

Рывок полуторатысячной, обезумевшей от ужаса толпы поколебал каменную кладку. Первые ряды со стонами и криками разбились о стену, подле нее образовался целый вал смятых, искалеченных, гибнущих людей, но наконец камни не выдержали натиска живой человеческой массы и рухнули.

Через образовавшуюся брешь, стеная и плача, уцелевшие индейцы ринулись в поле. На сбившихся в проломе людей с тылу, разя всех подряд, налетели испанцы, ошалевшие от крови, исступленные.

Наконец Писарро немного опомнился и окинул взглядом площадь. Даже он, старый вояка, не мог определить количества убитых. Посреди площади, где виднелись носилки Атауальпы, теперь опрокинутые и сломанные, высилась груда человеческих тел, на месте пролома в стене было сплошное кровавое месиво, горы раненых, изувеченных и убитых.

Писарро увидел, что его брат Гонсало, Педро Вальдивиа и патер Вальверде уже ведут к воротам Атауальпу вместе с двумя его сановниками, и понял, что желанная цель достигнута.

Тысячи убитых! А среди них — сановники, вожди, советники, высшие представители касты жрецов, то есть вся верхушка государства. А его сердце — их король — захвачен в плен.

Он подал знак тем, что находились на крепостных стенах, откуда Педро де Кандиа обозревал поле битвы, отдыхая: по этой свалке пушки не стреляли — можно было поразить своих.

Протяжно и торжествующе пропели трубы, призывая воинов прекратить бойню.

Писарро медленно ехал по площади, всматриваясь в павших на поле боя. Кровь высоко била из-под копыт коня, который рвался в узде и беспокойно вставал на дыбы. Удушливый, приторный запах крови ударял в нос, одурманивал.

Пикадо, Хуан Писарро, Диего де Альмагро — все оказались подле своего военачальника.

— Взгляните на их серьги. Ведь каждая пара — целое состояние. Падре Пикадо займется сбором драгоценностей. Застежки с плащей, кольца, браслеты с рук и ног — все пойдет в общий котел.

— Будет исполнено, сеньор наместник,

— Какое богатство! Уже ради одного этого стоило сегодня потрудиться, — отозвался Хуан. Писарро строго взглянул на брата.

— Мы только наказали мерзких святотатцев, не забывай об этом. А если нам досталась и незначительная добыча, значит, такова воля Господня.

— Смотрите, сеньоры, но ведь их вытянутые уши — это просто мерзость

— Orejones!3 — засмеялся Хуан Писарро. — Дикари!

— Однако там, около королевских носилок, они погибали с честью, — отозвался молчавший до сих пор Диего де Альмагро. — Они до самого конца собственными телами защищали своего монарха.

— Один даже бросился, чтобы прикрыть собой перья, которые пали с королевской головы.

Писарро вспомнил самое начало резни и обратился к своему секретарю Пикадо:

— Да, а как священное писание? Вы, падре, разумеется, поспешили поднять его, когда оно было повержено в пыль?

— Нет, — не смутился Пикадо. — Я еще не поднял его. Но это неважно. Если на нем и окажется кровь язычников, то это будет даже угодно господу и не оскорбит его. Главное, что язычники понесли наказание за совершенное святотатство.

— Хм, я не заметил, что вы сделали, падре, когда священное писание упало, — поинтересовался Альмагро. — Вы заслонили его своим телом?

Секретарь наместника ничего не ответил, а Писарро, который видел, как священник в критический момент поспешил незаметно оказаться в стороне, только негромко рассмеялся.

Глава двадцать седьмая

Рассвет позолотил и окрасил розовым небо, а далекие горы на его фоне стали фиолетовыми. В тени улиц еще чувствовалась ночная прохлада.

Атауальпа стоял на краю террасы над самой рекой. Налево на стене в предрассветной мгле виден был испанский часовой, медленно переходивший с места на место. Другой стоял поодаль, на башне. Двое — перед единственным входом в резиденцию короля-пленника. За рекой, об этом Атауальпа хорошо знал, постоянно патрулируют всадники с собаками. Пробраться к нему могут лишь те, кому позволят испанцы.

Атауальпа потер рукой лоб. Хотя с того момента, как пленник привял продиктованные условия и покорился, ему по приказу Писарро возвратили повязку и даже найденные на площади и отмытые от крови перья коренкенке, сын Солнца больше не надевал этих отличий. На голове у него была лишь обычная коричневая повязка из шерсти гуанако.