По экрану побежали полоски, и он увидел нижнюю гостиную с камином. Там в креслах сидели те же парни, с которыми он толковал тогда. Они сильно загорели и исхудали, были иначе одеты, но это были они. Сегодня их было только пятеро — не хватало огромного бородача-саксофониста.

— Вы сказали тогда, той ночью, — сильно волнуясь, начал Пастух, — вы сказали, что мы никогда не узнаем, кто вы такой и никогда не увидим вашего лица. Но вот мы видим вас, и знаем кто вы.

Клоков молчал, но он чувствовал, как кровь отливает от лица.

— Вы показали нам тогда потрясающий боевик, — продолжил Перегудов. — Слов нет, кино было неслабое. Теперь мы хотим вам показать свое.

— Наше, правда, будет подлиннее, часика на два, — сказал Артист. — Там тоже есть на что посмотреть.

— Только с небольшой разницей, — добавил Док. — У нас все по честному, строго документально. Никакого монтажа.

Один из мужчин в верхней пультовой встал и подошел к вице-премьеру.

— Как представитель Генеральной прокуратуры официально объявляю вам, гражданин Клоков Герман Григорьевич, что вы задержаны по подозрению в совершении ряда особо опасных государственных и уголовных преступлений. Просмотр видеозаписей входит в состав проводимого и настоящий момент следственного мероприятия, Сообщаю вам, что в нашем распоряжении имеется ряд неопровержимых доказательств, а также многочисленные показания тех лиц, которые в той или иной мере были задействованы вами для осуществления передачи иностранному государству известного вам технического устройства, изделия РД‑018 «Зодиак РД‑018», а также двухкомпонентного химического вещества ФФ-2. Кроме того, вам предъявляется обвинение в инициации и организации ряда террористических актов и убийств, в том числе академика Черемисина и его дочери. В распоряжении следствия находится также большое количество радиоперехватов, а также аудио-и видеозаписей, произведенных специальной аппаратурой. Ваш сообщник Лапичев передал следствию номера счетов в иностранных банках, куда вы переводили и намеревались перевести крупные средства от аналогичных акций, а также незаконных банковских операций.

— И вы можете это доказать? — спросил Клоков.

— Безусловно, — сказал прокурор. — Чтобы у вас не было на этот счет сомнений, сообщаю: в декабре прошлого года Управлением по планированию специальных мероприятий нашим специалистам был предложен специальный шифр для обнаружения кодового ключа. Все эти месяцы по специально разработанным компьютерным программам мы пытались разгадать этот код. И нам это удалось. Именно этот шифр вы использовали в контактах с эмиром Рашид-Шахом. Его для вас создал программист Романовский, за что получил от вас через Лапичева пятьсот тысяч долларов. Ну а теперь начнем просмотр.

На экране сменялись кадры, снятые Пастухом и Доком из кабины «Руслана» в момент перехвата истребителями Рашиджистана, Артистом и Михаилом на ралли, а также моменты, запечатленные на пленку сотрудниками ФСБ и управления в самых разных местах Москвы, Парижа, Лондона и других городов.

— И все же, — сказал Клоков, когда просмотр был окончен, — все это только косвенные улики и нет ответа на главный вопрос: зачем все это мне было нужно, для чего и во имя чего, если я и так занимаю… или занимал достаточно видное положение? Власть? Она у меня была. Деньги? Поверьте, мне вполне хватало тех, что я имел. Я соглашусь со всем, что мне здесь абсолютно беспочвенно инкриминируют, только в том случае, если будет дан ответ на этот вопрос.

— Я не сомневался, что именно так будет поставлен вопрос, — сказал с экрана генерал Нифонтов. — Но мы смогли получить ответ и на него.

— Интересно… — сказал Клоков. — Чрезвычайно интересно.

На экране большого телевизора снова были лица Пастуха и его людей. Угрюмо и строго смотрел Боцман, хмуро и замкнуто — Док, на лице Мухи читалось какая-то растерянность, с презрением и ненавистью глядел Артист… Но вот камера взяла в кадр еще одного человека, который, оказывается, тоже находился в нижней гостиной. Это был Щербаков — взволнованный, бледный и решительный.

— Долго ждал я этого часа, — сказал он с экрана. — Очень долго… Я полковник Федеральной службы безопасности, сотрудник внешней разведки Анатолий Федорович Щербаков.

Клоков подался к телевизору. В человеке на экране он без труда узнал Чернецова — не последнего человека при его «дворе» — удобного, легкого на подъем говоруна-балагура, способного, однако, выполнять и весьма деликатные поручения.

Именно он под видом недовольного режимом, обиженного жизнью и начальством майора-отставника Нефедова был осторожно «имплантирован» в окружение генерала Бушенко — одной из ключевых фигур в объединении «Армада», близкого приятеля и правой руки генерала Курцевского. Да, это был он, Чернецов, благодаря которому Герман Григорьевич вот уже около полутора лет мог своевременно получать по-военному точные донесения обо всем, что творилось и замышлялось в этой группе генералов Министерства обороны.

А Чернецов-Нефедов, он же Щербаков, продолжал:

— В силу специфики моей работы несколько лет мне пришлось провести в длительной командировке за рубежом, в Великобритании. Осенью девяносто третьего года я находился в Лондоне… Клоков не верил своим глазам и ушам. Несомненно, это был… Чернецов, но в нем уже не было ничего от того человека, которого он знал. Речь, дикция, манеры, жесты — все было другим, как бы из другой системы счисления… — Моя деятельность предполагает аналитическое исследование политических тенденций и ситуаций. Я прекрасно видел, к чему идет дело в Москве. Находясь в Великобритании, я был сотрудником одной из компетентных служб ее величества. Как и весь мир, я видел в Лондоне по телевизору, как горит «Белый дом» над Москвой-рекой. Вокруг было полно молодежи. Вы поймете мои чувства, поскольку, когда я выехал в свою командировку, в Москве вместе с женой остался и мой тринадцатилетний сын. В девяносто третьем ему уже было девятнадцать. Седьмого октября девяносто третьего года я был срочно отозван в Москву. Здесь я узнал, что мой сын Антон погиб в здании Верховного Совета. В одном из моргов Москвы жена нашла его, и в тот же день я увидел своего мертвого сына в полувоенной черной форме со стилизованной свастикой на рукаве, с удостоверением члена профашистского праворадикального объединения НДРЛ — "Национального движения «Русская лига». Оказывается, за то время, что я работал во имя безопасности своей страны, кто-то здесь, в Москве, втянул моего мальчишку в движение, которое было не просто глубоко противно моему духу, не только мерзко и ненавистно по существу, но позорно для меня и для моей семьи, для нашего рода потомственных русских офицеров, для имени его деда и моего отца, погибшего под Кенигсбергом.

Антон погиб не от шальной пули. Его застрелили в упор в затылок. И тогда я решил, что найду тех, кто отравил душу и совратил моего сына, что, если я не сделаю этого, моя жизнь будет лишена всякого смысла. В Лондоне я мог отсутствовать не более трех суток, но за время похорон и поминок, на которые собрались друзья сына, мне удалось многое узнать. Кроме школьных приятелей и товарищей по институту на поминках были и какие-то незнакомые юноши. Даже недолгого общения с ними было достаточно, чтобы понять, насколько серьезна ситуация. Я убедился, что профашистское движение в России умножает ряды, получает средства не только на издания газеток и широкую открытую агитацию, но и на формирование тайных военизированных подразделений, закамуфлированных под военно-спортивные общества и клубы. Теперь в жизни у меня осталась лишь одна задача — найти негодяев, задавшихся целью привести Россию к четвертому рейху… Клоков сидел, сцепив пальцы на коленях, и неотрывно смотрел на говорящего уже привычно сощуренными голубыми глазами.

— Мне удалось практически невероятное, и я был направлен моим английским начальством на работу в Москву, где в середине девяносто четвертого года проник в одну из таких военизированных правонационалистических организаций. Ситуация в России и Москве стремительно менялась, положение мое было чрезвычайно сложно. Я работал одновременно на Лондон и на Москву, но самая важная моя работа состояла в другом. Я понял: главная задача человека моей профессии сегодня решается именно в Москве. И для того чтобы добиться успеха, я должен употребить все свои знания и навыки не за рубежом, не где-нибудь в Калифорнии, Бангкоке или Лондоне, а в своей собственной стране. Около года потребовалось мне, чтобы выйти на след.

Лишь двое людей в Москве знали о моей истинной цели и оказывали помощь, это мои старые друзья, коллеги, единомышленники. Они сейчас здесь, с нами, но называть их не стану. Они снабжали меня необходимой информацией, связывали с нужными людьми, а нужных людей связывали со мной. Так я, как бы во исполнение задания лондонского центра, оказался в окружении одного из столпов новой демократии, тогда еще не вице-премьера, не члена Совета Обороны и Совета Безопасности, но весьма влиятельного политика Германа Григорьевича Клокова. Примерно тогда же, когда мне удалось внедриться в штат его близких сотрудников, я потерял жену и, по сути, у меня не осталось больше ничего в жизни, кроме желания изобличить одного из главных растлителей желторотых мальчишек, которых он превращал в свой «гитлерюгенд». Да, господин Клоков, я не оправдал вашего доверия. Зато я много узнал о вас, о вашем гениальном методе — окружая себя несокрушимыми доспехами репутации, заблаговременно создавать себе алиби и осуществлять свои замыслы чужими руками. Вы действовали с размахом, удивительно обдуманно, вы поднимались все выше и выше, вы сделались носителем важнейших государственных секретов и при этом считались этаким рыцарем без страха и упрека, аскетом-бессребреником. Но я знал, что через связанные с вами структуры — различные фонды, банки, объединения, акционерные общества — проходят миллиарды и миллиарды, из которых бесследно исчезает огромная часть. Я разгадал тайну ваших вкладов — вы щедро вливали черные деньги в различные праворадикальные, националистические и профашистские движения по всей России. А денег для этого требовалось все больше — вы уже заглядывали вперед, в будущее. И тогда я понял, что мне необходимо проследить одну из ваших тайных сделок от начала и до конца. Мои друзья — коллеги из ФСБ — предложили подбросить вам идею с этим двигателем. Вскоре мы отследили по всем этапам — от Москвы до Вашингтона, — как вами была заброшена в ведущий американский авиакосмический журнал информация о наличии в России необыкновенного ракетного ускорителя и уникального топлива. И вот это дело завершено. В моих руках и в руках моих друзей — неопровержимые доказательства и неоспоримые свидетельства. И об этой сделке, и о вашей роли в планах установления в завтрашней России свирепой диктатуры. Это была самая крупная ваша сделка, самая важная. Вы рассчитывали получить благодаря ей почти миллиард долларов. Но дело сорвалось благодаря вот этим молодым людям, которых вы предназначили на убой. Они сумели опровергнуть главную концепцию вашей жизни, что все люди без исключения — трусы и подлецы. Я получил ваше задание найти таких людей и установить за ними жесткое наблюдение. Их предложили вам в качестве хищных стервятников-наемников. Так и я думал, пока не услышал и не увидел их. Они говорили, и я, работая на прослушке, понимал, с кем имею дело. Я понял — они помогут мне, а я помогу им. Вы не знали, Клоков, что мне удалось получить код вашего шифра. И там, на гонках, два дня назад, я смог перехватить ваш приказ уничтожить этих людей и меня.

— Полная чушь! — воскликнул Клоков. — Я ничего такого не передавал.

И тут же спохватился. Но было поздно.

— Значит, это была инициатива Лапичева, когда он решил уже во всех смыслах «кинуть» вас. Впрочем, какая теперь разница… — Мы тоже перехватили эту шифровку, — сказал Голубков. — Она приобщена к делу.

— Но я вообще не знаю этих людей. И вижу их в первый раз, — сказал Клоков.Нет никаких доказательств, что наши пути с ними когда-нибудь пересекались.

Пастух поднял руку:

— Это ложь. И я могу это доказать.

— Интересно как? — спросил Клоков.

— Пройдите, пожалуйста, вниз, — сказал Герману Григорьевичу сотрудник Генеральной прокуратуры.

И те, кто был наверху, оказались на первом этаже, в гостиной перед камином, где были Нифонтов, Щербаков и пятеро друзей.

Клоков с интересом по очереди оглядел Муху, Боцмана, Артиста, Дока и Пастуха. Смотрел так, как будто видел их в первый раз.

— Внимание! — сказал сотрудник прокуратуры. — Проводится следственный эксперимент. Итак, Герман Григорьевич Клоков, вы утверждаете, что эти люди никогда не были здесь?

— Разумеется, никогда, — сказал Клоков.

— Думаю, где-то в этом доме, — сказал Пастух, — нужно только хорошо поискать, спрятан саксофон «Salmer», фирменный номер ноль триста сорок семь.

— А также, — добавил Перегудов, — модель подводной лодки «С-145», голубая, с золотым перископом. Ее здесь сейчас нет, но, думаю, ее тоже можно найти.

— Чепуха! — возмутился Клоков. — Это не доказательство! Заурядный сговор!

— А вот это — сговор? — сказал Пастух и разжал ладонь.

Там лежал маленький, не больше пяти сантиметров длиной, кусочек дерева с четким рисунком извилистых волокон.

— Что за бред? — усмехнулся Клоков. Оператор следственной группы с видеокамерой крупно взял в кадр этот кусочек на мозолистой ладони бывшего капитана спецназа Сергея Пастухова. А он сказал в микрофон:

— Надо пройти вон в ту дверь и спуститься по желтой деревянной лестнице в сауну.

— Пройдемте, — сказал один из следователей прокуратуры.

Все спустились в сауну и через плотно пригнанную дверь вошли в уютную русскую баньку. Сергей еще раз показал в камеру этот кусочек древесины и приложил к тому месту, откуда его с трудом отодрал тогда Трубач. Оператор снимал все крупным планом.

Отщепленный фрагмент точно встал в небольшую выбоину, извивы древесных волокон совпали и слились.

Клоков молчал…

Уже стемнело, когда все вышли из этого огромного каменного особняка, окруженного высоким зеленым забором. Черные сосны шумели в вышине и звезды горели над головой.

К друзьям подошел Михаил, пожал всем пятерым руки.

Только теперь они почувствовали вдруг, как устали. Все было таким, как в ту ночь, когда их привезли сюда, и все было уже другим, и ничего изменить уже было нельзя. В душе каждого будто неслышно и печально звучал саксофон Трубача.

Подошли Нифонтов и Голубков. Постояли молча. Док и Голубков закурили.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант! — сказал Пастух.

— Слушаю.

— Его будут судить?

— Не знаю, — сказал Нифонтов. — Это уже не наш вопрос. Мы свою задачу выполнили. А что будет с ним — посмотрим. Хотя у меня есть на этот счет кое-какие предложения. Я их сейчас высказал Президенту.

— Отдыхайте, парни, — сказал Голубков. — Заслужили. Все расчеты — завтра. По шестьдесят тысяч каждому.

— Наша ставка — полсотни, — сказал Пастух.

— А Томилино? — усмехнулся Голубков. — Под платформой Томилино мы отрыли небольшой клад.

— А-а, — сказал Пастух. — Понятно… — Товарищ полковник, разрешите обратиться, — сделал шаг к Щербакову Артист.Мне вроде бы все ясно. Как говорится — что, где, когда… Только один вопрос остался открытым: кто тогда пустил ночью красную ракету на шоссе?

— А что? — улыбнулся Щербаков. — Не понравился цвет? У меня не было других.

Прощайте, ребята! Завтра вечером улетаю.

У забора под тентом они нашли свой черный «ниссан-патрол» — старый верный обшарпанный «джип» Пастуха. Никаких повреждений ему не нанесли, только номеров не было.

— Здорово, бродяга! — хлопнул по капоту Сергей, — Все-таки встретились!

Один из сотрудников следственной группы вынес во двор саксофон в черном чехле.

— Вы не его имели в виду? Кажется, ваш?

— Это… нашего друга. Но ведь вы его, наверное, приобщите? — сказал Пастух.Как вещдок?

— А, — махнул рукой тот. — Забирайте! Этих вешдоков тут — пять лет не разгрестись. Забирайте — и с концами. Только спасибо скажем. Меньше бумаг марать.

Док расстегнул застежки чехла и открыл футляр. Саксофон мирно покоился на своем бархатном ложе, а они стояли и молча смотрели на него.

Эпилог Прогулочный теплоход «Москва‑17» приблизился к пристани на Берсеневской набережной, матрос отдал швартовый конец, и мальчишка на пристани ловко накинул его на мокрый кнехт.

Выбросили трап, и они взбежали по нему один за другим на борт белого теплоходика. На верхней палубе нашлись для них места, они вежливо попросили кое-кого пересесть, чтобы быть вместе.

Им не перечили — слишком строги, тверды и серьезны были их глаза. Они могли бы показаться обычной компанией обычных теперь в городе праздных гуляк, но ощущалось в них нечто такое, что выделяло их из всех других.

Они расселись. Взревел дизель, и корма белой речной посудины окуталась едким голубым дымом.

— Давай читай, — сказал Пастух.

И Артист извлек из кармана «Независимую газету».

Семен прокашлялся, очень серьезно оглядел всех и хорошо поставленным голосом прочел заголовок:

— "Кремлевский пасьянс не для наших глаз. — Артист еще раз обвел друзей взглядом и продолжил:

— Неожиданное смещение с поста вице-премьера и отставка Германа Клокова вызвала толки и замешательство среди политиков, журналистов и сотрудников аналитических центров. Еще позавчера считавшийся всеми одним из самых влиятельных и неуязвимых членов правительства, он, как принято теперь у нас, без объяснения причин, оказался низвергнутым с верхнего яруса правящей иерархии. Как было объявлено представителям СМИ, эта отставка связана с изменением направленности интересов самого г-на Клокова. К сожалению, нам не удалось встретиться с ним для прояснения реального положения дел. По всей видимости, это событие необходимо рассматривать в общем контексте перераспределения постов, обязанностей и портфелей в связи с известными изменениями в стратегической линии проведения экономических и политических реформ. В любом случае крайне неубедительные разъяснения, поступающие с кремлевских верхов, а также всевозможные как вполне достоверные, так и совершенно фантастические версии, появившиеся в печати, ни в коей мере не снимают налета таинственности с этой в общем-то довольно обычной истории для политической жизни современной России". Это вчерашний номер, — сказал Артист. — А вот сегодняшние «Известия». «Хроника. По сообщению ИТАР-ТАСС бывший вице-премьер правительства Российской Федерации, два дня назад покинувший свой высокий пост, назначен по его личной просьбе Чрезвычайным и полномочным послом Российской Федерации в эмирате Рашиджистан».

— Туда ему и дорога! — сказал Муха и сплюнул за борт.

— Ну что? — произнес Док и достал из камуфляжного вещмешка семь солдатских алюминиевых кружек и знакомую фляжку в зеленом защитном чехле.

Он разлил водку по кружкам и одну из них прикрыл ломтем черного хлеба.

— Помянем… Они молча выпили и поставили кружки. Справа и слева по берегам бежала Москва — дома, деревья, машины, несущиеся куда-то по набережным… Вода журчала и убегала, оставляя белопенный след за кормой. Водка в солдатской кружке под ржаным ломтем плескалась в такт стуку ходового дизеля.

— Прощай, Николай! — сказал Док. — Прощай.

Речной теплоход «Москва‑17» миновал Нескучный сад, нелепый и странный среди парковой зелени космоплан «Буран» и пришвартовался на пристани у Парка Горького.

Они сошли на дебаркадер, поднялись и двинулись вшестером к гигантским серым колоннам центрального входа.

Шли через парк, освещенный московским солнцем, а вокруг кипела и крутилась обычная пестрая кутерьма. Носились мальчишки и девчонки на роликах, завывали и грохотали аттракционы, с американских горок доносился женский визг, трепетали разноцветные флажки, рвались в небо и порой улетали блестящие воздушные шары в виде сердец с надписью «I love you». Медленно поворачивалось, покачивая маленькие люльки-корзины, гигантское колесо обозрения.

Была уже середина июня. Долгая холодная весна обернулась жарким солнечным летом.

Они вышли из парка, поднялись вверх по Крымскому валу к Якиманке, свернули налево в сторону Кремля и, пройдя немного, вошли в нарядный, сверкающий золотым куполом храм Иоанна Воина.

Началась вечерня. Пастух купил свечи и раздал им всем.

Михаил с удивлением смотрел на них. Но, видно, что-то понял.

Раб Божий Олег первым возжег свечу у Георгия Победоносца. От нее возгорелась свеча раба Божия Димитрия, от его — Симеона, затем Иоанна, Сергия и Михаила.

Так и стояли они с горящими свечами, вглядываясь в лик защитника и покровителя воинов Георгия.

В руке у Пастуха осталось еще две свечи. Они подошли к кануну и, перекрестившись, поставили их за упокой рабов Божиих Тимофея и новопреставленного Николая.

Изгоняя злых духов, отец Андрей быстрым шагом обходил, покачивая кадилом, вечерний храм.

Они низко поклонились, а когда подняли глаза, увидели, что священник заметил их и узнал. И на долю мгновения замедлил шаг. Лицо его было серьезно и строго.

Он чуть кивнул и двинулся дальше с тихо позванивающим серебряным кадилом в руке.