Быт как составная часть национальной картины мира в повести «Привычное дело»

Одним из важнейших направлений в современном литературоведении является изучение проблемы поэтики вещного мира, рассмотрение категории вещи в художественном мире писателя.

В данном исследовании под вещным миром (вещный космос, предметный мир) понимаются реалии материальной культуры, окружающие человека. Понятие художественная вещь (художественный предмет) вслед за А.П. Чудаковым трактуется, как те «<…> мыслимые реалии, из которых состоит изображённый мир литературного произведения и которые располагаются в художественном пространстве и существуют в художественном времени»[16].

Следует отметить, что в науке о литературе категория вещи до конца теоретически не осмыслена. Проблема предметного мира изучена недостаточно, специальных работ, ей посвящённых, немного. Отдельные наблюдения о сути художественного мира вещей, о предметной сфере в творчестве разных писателей находим в исследованиях Г.А. Гуковского, Е.С. Добина, Ю.В. Манна, С.И. Машинского, В.Н. Топорова, А.В. Урманова, В.Е. Хализева и других учёных.

Понятие вещного мира наиболее глубоко раскрыто в работах А.П. Чудакова[17]. Исследователь анализирует формы и способы организации предметного мира, рассматривает его основные составляющие, возможные образные проявления, особенности взаимодействия мира реальных вещей и вещей художественных. Литературовед придаёт исключительную важность вещным образам в творческом мире того или иного писателя, поскольку ракурс изображения предметов, их количество, степень приближенности или отдалённости помогают раскрыть творческую индивидуальность автора, особенности художественного видения: «Список предметов уже может служить первоначальным индикатором при анализе <…>. Каждый вещный прототип <…> определённым образом изображается – в него вкладывается авторское мироощущение, рождаемое ситуацией, фабулой, личностью героя, и, главное, авторское видение предмета»[18]. Предметный мир характеризует систему ценностей писателя, его мировидение не меньше, чем язык, структура сюжетов и система персонажей.

Быт является органичной составляющей вещного космоса. Ю.М. Лотман считает, что быт прежде всего характеризуется миром вещей. Однако при этом исследователь отмечает, что быт – понятие более глубокое, включающее не только жизнь вещей, но и обычаи, ритуал ежедневного поведения, строй жизни, распорядок дня, время различных занятий, характер труда и досуга, формы отдыха[19], то есть то, что во многом определяет культурную специфику нации. В русской литературе сложились две тенденции в описании быта – сатирическая и поэтическая. Обе традиции представлены широко (Н.В. Гоголь, И.А. Гончаров, М.Е. Салтыков-Щедрин, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, М.А. Булгаков). Сатирическая линия предполагает воспроизведение быта как воплощение пороков отдельного человека и общества в целом, как отражение бездуховного, обыденного существования. Быт в данном случае часто предстаёт унылым и однообразным, он тяготеет над человеком. Чрезвычайно органичной для национальной художественной культуры является традиция поэтического бытописания, при которой быт характеризуется как проявление семейной гармонии, домашнего тепла и уюта, прочности семейных отношений, высокой одухотворённости Предметные образы при таком подходе изображаются как нечто родное, близкое сердцу, прочно вошедшее в жизнь героев произведения. Именно с поэтической традицией описания быта мы встречаемся в повести В.И. Белова «Привычное дело», которая была опубликована в журнале «Север» в начале 1966 года и явилась одним из первых значительных произведений «деревенской прозы». Она вызвала широкий отклик у читателей, стала объектом внимания критиков и литературоведов.

В.И. Белов стоит в ряду писателей (Н.С. Лесков, И.С. Шмелёв, М.А. Шолохов, А.И. Солженицын, В.П. Астафьев, В.Г. Распутин), в творчестве которых поэтическая сторона быта с его утварью и предметами домашнего обихода занимает одно из главных мест и часто берёт на себя характеризующие функции. Данная особенность художественного мира В.И. Белова отмечается современными исследователями[20]. В литературоведении существует точка зрения, согласно которой «писатели-деревенщики», в том числе и Белов, уделяют чрезмерное внимание бытовым реалиям. Однако, при общей наполненности произведений бытовыми характеристиками, они не являются избыточными, так как всегда подчинены определённым задачам и художественно мотивированы. Ф.Ф. Кузнецов замечает, что описание быта в произведениях В.И. Белова (в силу отличного знания писателем крестьянского мира и крестьянских характеров) подробно и основательно, но достоверность бытописания для автора не самоцель, так как подчинено главному: выявлению духовного смысла жизни, им описываемой[21]. По мысли Л.Ф. Ершова, писатель прибегает к богатой «бытовой фактуре» потому, что она является одним из ярких проявителей народного бытия[22].

Главная задача, которую ставит Белов, обращаясь к предметному бытовому миру, – создать общую атмосферу неповторимости, особого очарования русского деревенского быта, передать его вековые устои и традиции.

Художественное пространство повести «Привычное дело» не перегружено бытовыми предметами, они появляются постепенно, по мере необходимости. Писатель не стремится детально и подробно изобразить все предметы, попадающие в его поле зрения или в видение героев. Быт представлен лаконично, но при всей сжатости и краткости читатель не теряет ощущения полноты, слаженности и единства предметно-бытового мира произведения.

Анализ предметной составляющей «Привычного дела» даёт основания для обращения к истокам русской литературы. Описание бытового предметного мира повести В. Белова можно соотнести и сопоставить с бытописаниями в древнерусских произведениях. В.Н. Топоров в работе «Святость и святые в русской духовной культуре», обращаясь к анализу вещного мира «Жития Феодосия Печерского», замечает, что, при всём богатстве и разнообразии вещей в древнерусском произведении, они не создают ощущения перенасыщенности и доминирования над другими художественными деталями. Изучая «Житие», исследователь отмечает: «Вещи появляются естественно, "не тесно" <…>. Мир, создаваемый ими, прост и разумно упорядочен <…>. Все они как бы выстраиваются вокруг человека»[23]. Данная особенность прослеживается и в повести «Привычное дело», внутренний мир которой не загромождён, не отягощён предметами. Естественно вливаясь в художественное пространство, они создают атмосферу душевного тепла, уюта, упорядоченности домашнего космоса.

Предметно-бытовой мир описываемой в повести семьи, в основном, не выходит за пределы дома или тесно связан с теми делами, которыми заняты герои. Убранство избы Ивана Африкановича и Катерины вполне согласуется с традиционными патриархальными особенностями обстановки русского крестьянского дома. Центральное место в избе занимает печь, которая делит внутреннее пространство на две половины: женскую и мужскую. В повести акцентирована женская половина, находящаяся за перегородкой и составляющая кухню. Там бабка Евстолья проводит большую часть своего времени, занимаясь домашними делами. Мужское пространство избы, главным компонентом которого являлся «святой угол», автором не упоминается, это может быть связано со следующими причинами. Во-первых, с отсутствием такового в избе Дрыновых, что для советского атеистического времени, в частности для 1960-х годов, весьма характерно и закономерно. Во-вторых, со специальным намерением подчеркнуть и противопоставить обжитое, гармоничное, упорядоченное женское пространство неустроенному мужскому. На женской половине дома протекает практически вся жизнь его обитателей. Именно там собирается семья за столом, туда приглашаются гости, для того чтобы выпить чаю и обсудить происходящие события, там сидят дети, слушая сказки бабки Евстольи. На мужской же части избы никаких важных событий не происходит. Она выпадает из общей картины дома, что не может не свидетельствовать о некой её духовной неполноте. Автор не показывает место в доме, где должны находиться личные и хозяйственные вещи Ивана Африкановича, нигде нет упоминания о пространстве, закреплённом именно за ним. Образ хозяина дома, по большей части, изображается автором вне избы. Он представлен в лесу, у реки, на покосе, в поле, в избе у Мишки или у Степановны и очень редко – в своём доме.

Что касается предметов интерьера, то они также вполне традиционны, среди них лавки, стол, люлька. Но есть в убранстве избы вещи, навеянные новым временем, – это комод, шкаф, кровать, часы. Несмотря на свою новизну по отношению к патриархальной цивилизации, они гармонично вписываются во внутренний мир избы, не нарушая его. Комод, появляющийся в повествовании один раз, передан взглядом маленького Володьки. Успокоившись и обретя своё место в люльке, ребёнок воспринимает окружающий мир только с положительной стороны, и все предметы, попадающие в его поле зрения, окружены светом и теплом: «Володька лежал в люльке довольный и успокоившийся. <…> Он задумался, глядя на солнечный зайчик, отражённый на стене стеклом комода»[24]. Солнечный зайчик, сразу же замеченный Володькой, указывает на то, что домашняя атмосфера наполнена уютом и теплом, которые маленький человек чутко улавливает. Такие предметы, как шкаф, кровать автором особо не выделяются. Это необходимые предметы интерьера, которые нужны человеку в хозяйстве. В шкафу, например, стоят самовар, чайные чашки и другая посуда, там же хранятся коробки с пластилином для заделывания оконных щёлок и деньги. Кровать – место отдыха Катерины и Ивана Африкановича. Данные предметы не акцентируются в повествовании, им не отводится какая-то важная смысловая функция. Они не выделяются в интерьере избы, не притесняют другие предметы и, следовательно, не нарушают общего единства дома.

Устройство крестьянского дома, изображение которого в повести В. Белова соотносится с северными русскими традициями, можно сопоставить с домом из рассказа А. Солженицына «Матрёнин двор». Его описание восходит к представлениям и традициям средней полосы России. Произведение Солженицына, опубликованное в «Новом мире» в 1963 году, несомненно, было знакомо Белову перед началом работы над «Привычным делом». Белов, как и автор «Матрёниного двора», был «новомирским» автором и напечатал в журнале А. Твардовского «Плотницкие рассказы», «Бухтины вологодские». Повесть Белова и рассказ Солженицына многие литературоведы считают типологически родственными, так как они относятся к истокам «деревенской прозы».

Восприятие как внешнего вида, так и внутреннего убранства крестьянского дома различается у писателей. Если Солженицын отводит избе Матрёны Васильевны отдельное подробное описание, выделяя русскую печь, «святой угол», фикусы, горницу, многослойные обои[25], то описания Белова, наоборот, очень лаконичны и фрагментарны, они проступают только в отдельных эпизодах. В произведении Солженицына повествование ведётся от лица автобиографического персонажа – недавнего зэка, школьного учителя Игнатича, следовательно, мы имеем дело со взглядом как бы извне, с сознанием героя, большую часть жизни проведшего совсем в другом мире и близко не знакомого с деревенской жизнью, поэтому от его взгляда не уходит ни одна мелочь. Кроме того, обострённое внимание к подробностям и деталям является отличительной чертой стиля Солженицына. Автор же «Привычного дела» родился и вырос в деревне, жил там на протяжении долгого времени. Он является органичной частью деревенского универсума, значит, взгляд мировоззренчески близкого автору нейтрального повествователя[26] – это взгляд изнутри. Устройство, внешний вид избы не представляется повествователю чем-то новым и необычным, поэтому в повести для них не выделяется отдельного, полного описания.

Основные элементы крестьянской избы в обоих произведениях сходны: и у Солженицына, и у Белова выделяются печь, занимающая центральное место в доме, и перегородка, отделяющая кухню от остальной избы. Однако акценты расставлены по-разному: в повести Белова доминирует женская часть избы – место за перегородкой и кут, а в рассказе Солженицына характеризуются те части дома, которые играют значимую роль в жизни главной героини, – «святой угол», горница. Изба Матрёны Васильевны дополняется отдельным срубом без печи – горницей, которая увеличивает пространство дома, делает его обширным и вместительным. Двор не был крыт, это свидетельствует о том, что в прежние времена домашнему скоту отводились отдельные помещения, независимые от жилья человека. В доме же, описанном Беловым, имеется двор – «задняя половина дома, срубленная в двух уровнях и находящаяся под общей крышей, где внизу размещались два-три хлева, вверху поветь» [III, 151], на которой герои «Привычного дела» отдыхают в жаркое время года.

Почти все ключевые персонажи повести имеют свои чётко выраженные и фиксированные вещные поля. Прежде всего это касается бабки Евстольи, обобщённого образа детей и Ивана Африкановича. Евстолью окружают предметы хозяйственного назначения: печь, самовар, ведро, мутовка, ухват, чугунок, рыльник, чайные чашки. Эти вещи непосредственно указывают на её главное занятие – ведение домашнего хозяйства. Вокруг Ивана Африкановича выстраиваются вещи, отражающие его работу: рыбная сумка, молоток, коса, оселок, топор, лодка. Вещное поле детей традиционно: люлька, соска, погремушка, одеяльце, тряпичная кукла. Внутри данных предметных полей выделяются отдельные вещи, на которых автор акцентирует внимание в течение всего повествования, – самовар и люлька.

Люлька является одной из главных вещей в семье Ивана Африкановича. Этот образ проходит лейтмотивом через всю повесть. Люлька становится первой земной обителью человека, в своём символическом значении соотносится с домом[27]. В очерках о народной эстетике «Лад» (1981) В. Белов, говоря о традициях и представлениях русского Севера, указывает, что «люлька служила человеку самой первой, самой маленькой ограниченной сферой, вскоре эта сфера расширялась до величины избы, и вдруг однажды мир открывался младенцу во всей своей широте и величии» [III, 110]. Маленький мир люльки и её обитателей гармонично вписывается во взрослый мир избы, не нарушая, а дополняя и обогащая его. Скорее всего (вспомним об увлечении Ивана Африкановича плотницким делом) люлька была изготовлена им самим, тем самым он передал ей частицу своей души и как бы благословил на долгую и счастливую жизнь. А люлька в семье Дрыновых действительно была счастливой. Таковой по славянским представлениям считалась колыбель, в которой не умер ни один ребёнок. Не зря Евстолья восклицает: «Хоть бы один умер, дак ведь нет, не умрёт ни который!» [II, 29]. «Счастливую» колыбель долго хранили или дарили, но ни в коем случае не выбрасывали.

Образ люльки, как маленького счастливого дома, дополняется и магическими характеристиками, которые непосредственно связаны с никогда не умолкающим скрипом очепа. На русском Севере очеп окружался колдовскими действиями, во многом направленными на сохранение здоровья ребёнка. В повести Белова скрип очепа не только свидетельствует о том, что жизнь продолжается, несмотря даже на смерть Катерины: «Старухи попили чаю, немного поуспокоились, ребятишки уснули в зыбке, и очеп скрипел, Степановна качала люльку» [II, 129], но и указывает на его сверхъестественную силу, призванную заботиться и оберегать как обитателей колыбели, так и жителей всей избы. Об особой притягательной магии люльки говорит и тот факт, что дети не хотели уступать её друг другу, подсознательно чувствуя защищающую их добрую силу.

Самовар на протяжении всего повествования является спутником бабки Евстольи. В русской традиции самовар считался признаком семейного благополучия и, подобно русской печи, объединял всех людей, живущих в одном доме. В «Ладе» Белов отмечает: «Он (самовар) как бы дополнял <…> два важнейших средоточия: очаг и передний угол, огонь хозяйственный и тепло духовное, внутреннее. Без самовара, как без хлеба, изба выглядела неполноценной, такое же ощущение было от пустого переднего угла либо от остывающей печи» [III, 184].

Каждое утро в семье Дрыновых начинается с того, что бабка Евстолья «обряжается» и ставит самовар, который собирает за столом всю семью:

«Бабка Евстолья поставила самовар.

– Вот мама сейчас придёт, чай станем пить. Гришку с Васькой разбудим, да и Катюшке с Мишкой, наверное, уже напостыло спать» [II, 27]. Самовар, являясь неотъемлемой частью женского пространства дома, сопутствует женским образам повести, будь то Евстолья или Степановна: «Из-за перегородки пахло жареной картошкой, шумел у шестка самовар. <…> Вон бабка уже и самовар несёт, на стол ставит» [II, 28, 29]. Самовар, сопровождая в доме Дрыновых бабку Евстолью, становится своеобразным её заместителем, что свидетельствует о той важной роли, которую играет Евстолья в семье Ивана Африкановича. Она является не только хозяйкой избы, но и связующим звеном и покровителем всей большой семьи. Не может выполнять данную функцию Катерина, постоянно занятая на колхозной ферме и очень мало времени проводящая с детьми и мужем, а Иван Африканович, по замечанию жены, и сам ещё является большим ребёнком: «Чья я и есть, как не твоя, сколько годов об ручку идём, ребят накопили. Все родились крепкие, как гудочки. Растут. Девять вот, а десятый сам Иван Африканович, сам иной раз как дитя малое, чего говорить» [II, 40]. Самоваром с пирогами встречают в избе дорогих гостей, не упуская возможности обсудить все происходящие события за чашкой чая: «Как раз на этом месте скрипнули ворота, и в избу вошла Степановна. <…> Евстолья радостно завыставляла пироги, начала ставить самовар. <…> Тем временем вскипел поставленный между разговорами самовар, Евстолья выставляла чайные приборы, а Степановна вынула два пирога» [II, 34–35; 129]. Образ самовара появляется в повествовании и в радостные, и в тяжёлые для семьи времена. Шум закипающего самовара слышен в первые счастливые дни семейной жизни Ивана Африкановича и Катерины: «<…> всегда вспоминала медовый месяц, и того петуха, и то время, когда они с мужем обнимались днём за шкапом, и самовар шумел у шестка» [II, 41]. Собирает всех самовар и в трагические минуты: «Сегодня сорок дён, как жёнка… Ну в земле то есть. Значит, по обычаю… <…> Может, зашли бы на полчасика, – сказал Иван Африканович, – самовар греется, пироги напечены» [II, 143]. Образ самовара становится символом не только хозяйственного благополучия семьи, но и воплощением её духовной зрелости и спаянности. Отождествляясь с Евстольей, он соединяет всех домашних, передавая атмосферу гармонии и единства.

В описании быта самовар и у других «писателей-деревенщиков» занимает одно из главных мест. В повести В. Распутина[28] «Прощание с Матёрой» (1976) самовар наряду с русской печью приравнивается к главе дома: «Из веку почитали в доме трёх хозяев – самого, кто главный в семье, русскую печь и самовар. К ним подлаживались, их уважали, без них, как правило, не раскрывали белого дня, с их наказа и почина делались все остальные дела»[29]. Самовар объединяет старух на протяжении всего повествования[30]. После пожара Катерина не представляет своего нового дома без самовара. Он для неё, как и для других героинь, является олицетворением полноценной жизни: «И о самоваре она вздыхала, представляя, что дом у них будет, а самовара в дому не будет <…>.