Вступление

В юности я не мыслила жизни без актерской профессии. Так случилось, что из-за проблем со связками мечту пришлось оставить. Но ведь можно перевоплощаться не только на сцене. Так или иначе все мы играем в этой жизни самые разные роли. А не попробовать ли сыграть роль женщины, в судьбе которой есть некие параллели с моей? Да пусть даже их и вовсе нету… Роль есть роль. Сыграть ее не на сцене, а в книге?

Все, что когда-либо происходило в моей жизни, жизни родителей, всех и каждого из моих друзей и знакомых, о которых я хоть что-нибудь, да знаю; все, что прочла, что сумела осмыслить на своем веку, каждая мелочь, увиденная, услышанная даже ненароком, – все это словно песчинки, слепленные временем, его ветрами в единый камешек. Словно гены плодородия в зерне, положенном в блюдце с водой и выставленном на солнце. И вот оно, зерно, начинает прорастать.

Чтобы «проросла» роль, понадобится узнать о героине все, вплоть до мелочей: рассмотреть родинку на запястье, представить походку, жест, услышать голос; познать, в чем ее сила, в чем слабость – почувствовать ее как самое себя. И только тогда, когда она, моя героиня, станет плодом, который я несу в себе, – только тогда я имею право помыслить о чуде перевоплощения, чтобы оказаться уже не собою, а ею, иной.

Великое благо, ежели Он: ангел ли? Бог? – оторвет от суеты, быта, невзгод и унесет в мир той, в которую я перерождаюсь. Она одолевает меня, как неожиданная болезнь: мы сливаемся, и я уже не тень ее, я – она. И она – перед вами.

Напрасный ангел

Милая N., писать к Вам полагаю ненапрасным. Всегда писала Вам что-нибудь касающие до моей души. Просили Вы меня писать по-русски, а трудно мне, хоть и учусь я, опять стану писать по-французски.

Могу делиться с Вами – право, даже с сестрами не стала бы столь открыто беседовать о том, что на душе у меня. Писала ли я Вам: некто ко мне сватается? Вряд бы догадались! Душа моя, удивительная новость! Ведь то не кто иной, как Александр Пушкин! Да-да, сам стихотворец Пушкин ко мне сватается! Признаться, я в смятении.

Премного я озадачена, чем вызван его ко мне интерес. Вообразите, он впервые увидал меня на балу у Йогеля. На мне было самое любимое белое воздушное платье и золотой обруч на голове. Когда мы были представлены друг другу, он говорил восторженно, я же стыдливо отвечала. Он даже напугал Маминьку своими длинными ногтями, особенно тем когтем, что на мизинце! Это и мне вовсе не пришлось по нраву. К тому же у него такие толстые губы и едва ли не сердитый вид. Я была напугана. Однакожь, вздор! Так любезно осведомился он о моем здоровьи, о здоровьи Папеньки, сестер и братьев, весело глядел на меня, глаза у него добрые – страх мой немедля прошел.

Он бывал у нас. А нынче посватался! Маминька говорит, что следует подождать и оглядеться, что рано думать мне о замужестве. Я ведь до сих пор с куклой сплю. Ах, вздор! Могу оставить куклу. Еще не знакома я с его сочинениями. Александрина сказывала, стихи необыкновенно хороши. Намереваюсь прочесть.

Ах, право, жаль, не могу я поделиться с Папенькой, а желала бы знать его мнение о женихе. Вы, наперсница души моей, как никто иной знаете, люблю я моего дорогого Папеньку. Так давно он не в себе. Целую вечность живет в отдельном флигеле. Признаться, я очень страдаю: он ужасно одинок и нещастлив. Маминька редко позволяет нам видеться. О, как это тяжко для бедного Папеньки, он так мечтает о наших свиданиях! Однакожь нынче мне неприятен его какой-то необычайный запах и вид его с обросшими волосами. Странно, я не замечала этого ранее. Ведь любила я, хоть и редко мне позволялось, говорить с милым Папенькой. Как он играл мне на скрипке! Нынче играет для себя. А завидев меня из окна, едва ли не утирает слезы. Он, как и дединька, очень меня любил всегда. Видите ли, милая N., меняется наша жизнь. Вот ко мне уже и свата послали. И сватается сам Пушкин!

Позвольте поведать Вам, друг мой, с Маминькой мне стеснительно говорить о женихе моем. Маминька наша очень с нами строга. Особливо ежели что супротив ее воли. Из книг дозволено нам читать более по-французски, хоть и по-немецки, по-аглицки (ах, как всегда хороша была со мною моя милая мисс Томпсон!) и по-русски мы читать и писать вроде научены, да дурно. Маминька, однакожь, часто сама отбирает нам книги для чтения. Да право, милая моя, на чтение романов не остается и времени. Вообразите, учения премного! Маминька воспитывает нас в благочестии. Мы длительное время проводим в молитвах. Наше дружество и былые забавы, а они столь веселили меня, уже представляются мне младенческими. На душе совсем новые заботы. Вот и сватовство! Право, не верю! А мне уже скоро 17 лет, и на дворе – весна.

Должна признаться Вам, душа моя, Вы выглядите уже как бы взрослой девушкой, весьма привлекательной, и кто, как не я, примечает это?

Друг мой N., писала ли уж Вам, что Маминька не дала согласия, но и не отказала господину Пушкину, сочинителю? Я в смятении, не знаю, что и думать. Вспоминаю свои волнения и мысли. О Боже, как я была смущена, когда Пушкин передал предложение через графа Федора Толстого. Не напрасно ли я была столь взволнована! Право, вздор! Ведь Пушкин намного старше меня! Да и Маминька упомянула о нелестных слухах, его касающихся. К тому же, говорят, он – игрок! Вообразите, Маминька мечтает о Мещерском – женихе для меня. Какой вздор!

Пушкин написал Маминьке любезное, полное отчаяния письмо. «Я сейчас уезжаю и в глубине души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью». Он умчался из Москвы! Как я мечтала бы увидеть его!

Ах, милая! Мечта может оборваться! Но скажу Вам, какое щастье, что мои дорогие сестры и братья по-прежнему со мною, особливо в подобную минуту.

А еще более я щастлива, что могу говорить с Вами обо всем, обо всем! Ах, N., как славно – Вы со мною, наперсница души моей.

Боже, прошло уже несколько месяцев, как Пушкин уехал из Москвы. Нам, однакожь, было неведомо, что с ним, где он. Нынче до Маминьки доходят слухи, господин Пушкин на Кавказе, где, всем известно, война! О, это невозможно! Учитель географии показывал нам на карте Кавказ. Там турки, чеченцы, и они стреляют! Как это опасно! Ах, Пушкин, он кинулся туда в отчаяньи! Маминька, какой грех.

Да, здешняя веселая жизнь вовсе не напоминает о войне. Друг мой, какой восхитительный бал был вчера у Г.! Я танцевала в упоении! На мне было прелестное платье с оборками, они такие воздушные, я в восторге от материи! Надобно узнать ее название. Как бы хотелось иметь зеленое платье из такой же материи, но фасон, однакожь, должен быть с иным лифом, непременно с бантом на груди и с воланами!

Меня приглашали более других. Наш сосед по имению столь восхитительно танцевал со мною, у меня просто кружилась голова! Маминька дала мне знать, что он не только изящен, но и завидный жених! Право, я должна была еще усерднее заниматься с учителем танцев.

Господин Пушкин, дорогая N., пожаловал к нам по возвращении в Москву. Маминька еще спала. Раздался стук на крыльце, и вдруг в самую столовую влетела из прихожей калоша. Так торопливо Пушкин раздевался. Войдя, он тут же осведомился обо мне. За мною послали, но я не посмела выйти. Маминьку разбудили, и она приняла Пушкина в постеле. А мое сердечко так трепетало! Хотела бы я послушать их разговор.

Когда Пушкин приехал на другой раз, Маминька не велела быть с ним любезной, мне пришлось выказать безразличие. Никак не могла я ее ослушаться и посему своих чувств не обнаружила.

Маминькина неприязненность смутила меня донельзя. Но у меня есть соображение. Извольте, я решилась все же обсудить сие событие с Маминькой. Как мне ни неловко идти супротив ее решения, но я хочу изменить его. Она будет сетовать, что Пушкин беден, да и дединька отпускает нам не столь средств, сколь надобно. Маминьке трудно вести хозяйство – оно очень расстроено. Семейство наше, право, нещастно. Но что же мне делать без Пушкина! И мне ведь уже 17 лет.

Уже осень, одно утешение – балы.

Я беседовала нынче с Папенькой. Слава Господу, он чувствует себя лучше, он на моей стороне и обещал говорить с Маминькой о женихе.

Как бы хотела я провести время в обществе Пушкина! Я бы имела удовольствие толковать с ним по своему усмотрению. Полагаю, когда-нибудь нам удастся побеседовать с ним об искусстве верховой езды. Ах, если бы я могла показать ему моего нового жеребца.

Какие чудные новости! В день Светлаго Христова Воскресенья я и Маминька приняли предложение! Я – невеста Александра!

Я должна молиться Господу Богу – и за Папеньку еще усерднее: как он помог мне вразумить Маминьку! Она смилостивилась и послала приветы господину Пушкину. Вообразите, он немедленно примчался, сделал предложение! Ах, чудо! Только вам, милая N., могу я признаться: еще не столь давно я мыслила о замужестве как о способе освободиться от нашей не столь щастливой семьи. Моя зависимость от нее стала тяжкой. Со временем, поразмыслив, пришла к иному совершенно выводу. Нынче я не намерена смотреть на замужество как на забаву и связывать его с мыслью о свободе. Вы, как никто, знаете, что на балах и приемах мне довелось беседовать со многими особями мужеского полу, но никто не тронул сердце мое умом, благожелательностью и веселостью, как Пушкин.

Он обо мне только и помышлял все это время! Мои же потайные мысли доверены Вам одной, да еще отчасти сестрам. Как я щастлива! Хоть и пишет Пушкин Маминьке, что в нем нет ничего, что могло бы мне нравиться, а удовольствие мне видеть его ясный взор, прекрасную улыбку и изящные пальцы.

Впрочем, Маминька по-прежнему озабочена тем, что Пушкин имеет нещастье пользоваться дурной репутацией в глазах государя. К тому же его имущественное состояние вовсе не блестяще, а Маминька так мечтала о выгодной партии для меня.

О, милая N., сердце мое бьется столь радостно при мысли об Александре. Вообразите, Пушкин получил высочайшее разрешение на женитьбу! Родители уже благословили его. А Маминька все недовольна. И сколь многие препятствия на пути к моему замужеству! Мне пришлось писать дединьке, ибо до него дошли худые мнения об Александре, чтобы рассеять их. Я просила его не верить оным, потому что они суть не что иное, как лишь низкая клевета. Я умоляла его согласиться составить мое щастие.

Мне, право, вовсе неловко и тягостно все это, но вздор! Завтра помолвка! А после мы с сестрами и с Маминькой отправимся к дединьке в Завод. Александр прибудет туда и будет ему представлен! Уж я к дедушке приласкаюсь, он не станет противиться! Как я волнуюсь, если бы Вы ведали! Впрочем, вы знаете, как никто!

Я уже могу мечтать о свадебном наряде.

…мой дедушка, он столь милостив к Александру, обещал дать в приданое мне и сестрам имение Катунки. Мой жених пробыл в Заводе три дни. Мы имели щастие беседовать, гулять по моему любимому парку, любоваться прекрасными цветниками. Господь Бог сблизил наши души. Я не ошиблась в выборе, дорогая N., поздравьте меня. Столь радостна была я в обществе моего жениха!

Тоска взяла меня по его отъезде, вообразите, словно все опустело вокруг. Уже не радовали меня ни прогулки, ни верховая езда. На щастие могла я любоваться альбомом, где мы писали друг другу стихи. Какое уныние вызывает во мне отсутствие Пушкина! Ах, каковы мои предчувствия, страшно и вымолвить. А еще, милая N., должна признаться Вам, что я ревную Александра. Откуда мне знать, с кем он проводит время, слухи о его похождениях нелестные. Впрочем, вздор! Он любит меня всею силою прекрасной души своей!

O, как давно я не писала Вам, дорогая моя! Если бы знала я весной, какие тяжкие испытания предстоит вынести моему замужеству! Вообразите, главным препятствием служат, да простит меня Господь, мой любимый дедушка и Маминька. Стыдно признаться, но она, право, ссорится с Александром в разговорах о приданом. Она объявила Пушкину напрямик, что у нее нет денег. Тогда он сказал, что заложит имение, привезет деньги Маминьке взаймы, чтобы шить приданое.

Маминька, вообразите, делает нам к свадьбе подарок – залоговую квитанцию на голкондские бриллиантовые к венцу наколки от ее Величества императрицы Марии Федоровны. Она мыслит, что Александр ее выкупит, но я догадалась, он не сможет – нет у него денег. Его родители не могут дать ничего, лишь двести душ, да вроде обещают часть сельца Болдино в пожизненное владение.

Поверенный Александра ездил в Завод улаживать дела и вернулся с огорчительным известием. Дедушке угодно было отдать мне часть имения с тем, чтобы мы выплачивали третью часть огромнейшего по нему долга. Впоследствии обнаружилось, что и это невозможно, ибо наследник имения – мой Папенька. А управлять имением Александр отказался. Но дедушка, однакожь, хочет помочь мне с приданым! Он был добр дать нам в приданое медную статую Екатерины Великой. Бог милостив, мы перевезем ее к месту нашего жительства и продадим.

Я впервые задумываюсь о средствах. Не вижу никаких надежд, с ними связанных. Росла я, благодаря дедушке, в роскоши. Он неизменно баловал меня, а нынче я полагаю, мы с Александром будем бедны. Он написал мне намедни, что серьезно опасается-де, наша свадьба будет отложена, ежели я не уговорю Маминьку поручить ему заботы о моем приданом.

Дела дедушкины так расстроены! Чтобы их уладить, он хочет воспользоваться связями Александра в Петербурге. Однакожь Пушкин пишет мне, что не имеет достаточно влияния, но все ж стремится помочь дедушке. Как он мил, не правда ли? А выйдет ли толк?

Нынче у нас одна надежда на имение Александра. Он хочет заложить его с тем, чтобы дать Маминьке денег на мое приданое и на наряды. Страшно помыслить, что же с нами станется. Да и состоится ли свадьба? Предчувствия одолевают меня, я стараюсь более думать о любви, чтобы не впасть в уныние.

Да, да, Господь не хочет нашей свадьбы. Как же мне уверовать в то, что она состоится, ежели свадьбу мы все время откладываем. В августе получили сообщение о смерти дядюшки Василия Пушкина, дай Бог ему небесного царствия. Я ждала новых бед, друг мой. И они не преминули явиться. Маминька ужасно вспылила в разговоре с любезным Александром! Казалось, свадьбе не быть. Жених мой уехал. Он написал мне сердитое письмо, памятуя, что Маминька осыпала его оскорблениями и что ежели я буду исполнять ее приказания, то помолвка наша может быть и расторгнута. О, как напугали меня слова жениха! Расстроены были нервы мои, я молилась и плакала. Как нашла я в себе силы обратить жениха моего в веру, что любовь наша победит все испытания, что согласна я пойти замуж и без приданого?! Если бы кто-нибудь знал, какое чудное, пылкое письмо прислал мне Александр! В то же время он, право, серьезен и разумен. Хлопочет по делам.

Все же мне, вообразите, пришлось не раз писать ему едва ли не под диктовку Маминьки. Только в постскриптум смогла я приписать пару слов, идущих от всего моего любящего сердца. Ах, стыдно, неловко! Я плачу. Но он все уразумел и отвечал мне, чтобы я не лишала его любви и верила бы, что в ней все его щастье.

Только мы пришли в себя, надежды наши было воскресли, вдруг столь некстати случилась эта ужасная эпидемия! Из-за карантинов Александр не мог покинуть Болдино.

После длительного отсутствия он наконец здесь, в Москве. Господь подарил нам щастливую встречу, омраченную, однакожь, Маминькиным неудовольствием. Мы оба, я и Александр, пытались обласкать ее! Она понемногу смягчилась. Как я молю Господа помочь нам быть вместе! Маминька возила нас с Пушкиным по соборам и к Иверской. Жених подарил мне чудесную шаль.

Я, кажется, привыкаю к мысли, что Александр ниже меня ростом, но еще не знаю, как мы будем выглядеть в обществе, будучи мужем и женой, не смешно ли? И выучится ли он танцевать со мной, как я люблю? Ведь танцевать он не умеет. Он и ходит неловко, вообразите, как-то волочит ноги, да и башмаки стоптаны. То заметила Александрина. Ах, вздор!

Я, право, люблю его.

Милая, милая N., если бы Вы знали, что творится со мною с самого дня свадьбы: я и в смятении, и в упоении. Нет нужды долго говорить о том, как прошла свадьба. Все было бы прекрасно, если бы Маминька моя не испортила утро свадебного дня. Она, вообразите, дала знать, что у ней нет денег на карету. Александр опять послал ей денег. A главное – суеверные страхи Александра оттого, что упал крест и кольцо. Приметы, и впрямь, нехороши. И хотя мне пришлось не показать никакого вида, я, однакожь, была расстроена. Друзья встретили нас образами в нашей новой квартире. Все восхищались уютным гнездышком. Запамятовала сообщить Вам, что сняли мы прелестную квартиру на Арбате.

О, как я устала в тот день и как нелегко мне было оказаться с моим мужем наедине: Вы ведь уже прошли это испытание. Страшно переступать грань, коей требует замужняя жизнь! Как невероятно то, что произошло со мной, в каком смятении я была от того, со мной случилось! При этом, вообразите, мне стало еще горше наутро после свадьбы. К Пушкину пришли приятели. Он до того заговорился с ними, что забыл обо мне вовсе. Я впервые очутилась одна. Я ужасно плакала! Только Вам одной могу я признаться, что боюсь я наступления каждой ночи, которая неизменно несет мне более и более открытий. Как ненасытен Александр, и как я далека от того, что требует от меня мой долг.

Днем мы наносим визиты друзьям, едем на балы, в маскарады и в театр всякий день, сами устраиваем бал и приемы. Я в хозяйственных хлопотах, новых для меня. Их премного, едва ли и справляюсь. Я устаю. Вынуждена улыбаться, быть любезной, но на душе моей, вообразите, нелегко. Едва ли не каждый вечер мы идем в постель не ранее трех часов ночи.

Хоть Александр, полагаю, не в восторге от меня – я все время ссылаюсь на мигрени, на то, что хочу спать, – но все же нежен со мной и осыпает меня бесщетно поцелуями. Внешне все выглядит весьма пристойно. И вряд кто догадывается, что у нас с ним на душе.

Признаться, до сих пор не понимаю, в чем же прелесть замужества. В том ли, что тебе не дают спать спокойно и требуют от тебя ласк? Как это неловко, постыдно, однакожь! О, вовсе ничего не знала я о ночных обязанностях женщины, а они не всегда приятны, право. Так ли я воображала себе замужество? Полагаю, мой муж особенно ненасытен. Так ли с другими мужьями? Он просит меня послушания во всем, учит меня греховным вещам, и я даже плачу тайком, прося у Господа прощения. Александр утешает, говоря, что нет греха в наших любовных утехах, они-де, напротив, естественны. О, есть среди них и стыдные! Я сжимаюсь, как каменная, едва оказавшись в постеле. Мне трудно не казаться равнодушной.

Признаться, покамест (так нянька говорит) одно радует меня несомненно, что вряд когда еще Маминька надает замужней даме по щекам! Александр умеет защитить меня от нападок Маминьки. Намедни, вообразите, едва не выгнал ее из дому. Но очень я тоскую по Папеньке. Ах, как быстро проживаем мы кистеневские деньги! А удастся ли нам когда выкупить это имение?

Давно я не писала Вам, друг мой! Вот и новости: налаживается моя замужняя жизнь. Я учусь находить в ней прелести при том, что она весьма нелегка. С середины мая мы в Царском Селе. Следует признаться, это было разумное решение. Избавиться от опеки Маминьки прежде всего! Как ни полюбила она Александра, но ее неблагожелательные слова о нем никак не способствовали нашему семейному благу. Оно и без того было осложнено, особенно поначалу.

Опыт замужней жизни потихоньку залечивает чувствительные раны первых дней. Они казались мне непереносимыми, но по прошествии месяцев я многое оцениваю иначе. Стараюсь быть покорной мужу, он всякий день меня учит этому. Иногда мне кажется, что я в покорности забываю себя и свою гордость.

(Далее написано, зачеркнуто, листок скомкан, но текст различим.)

Любопытно, как Пушкин описал наши отношения. Я часто повторяю эти строки и пытаюсь увидеть себя самое его глазами.

– право слово, долгие, я же очень устаю, да и лень мне, однакожь.

Ты предаешься мне нежна, без упоенья

– мне трудно все же понять, как я ни стараюсь, в чем смысл любовных утех. Рождаются дети, вот разве смысл.

– Но мне же больно поначалу. Разслаблению так и не выучилась. Да и грешны сладострастные осязания, ей-Богу…

– Пламенный мой Пушкин, да, а что такое пламень во мне – неведомо. Пламень! Право, он преувеличивает. Разница в росте все же не столь удобна в постеле.

Да полно, обо мне ли? Не об А. К. ли?

Признаться, друг мой, я обожаю Царское Село, мужа и весьма довольна своею жизнью. Здесь спокойнее и приятнее, чем в Москве. Мы не держим экипажа и гуляем. Я занимаюсь домашними делами, пишу письма, вышиваю, читаю. Александр сочиняет. Если бы не история с трехдневным его отсутствием, когда он разговорился с дворцовыми ламповщиками и добрался с ними до Петербурга, забыв обо мне, то наша жизнь здесь есть идиллия, если сравнивать с моим пребыванием в Маминькином доме. Хотя и Александр весьма раздражителен! Но незабвенная мисс Томпсон так учила меня: count your blessings.

Писала ли я Вам, божественная N., о том, что с начала июля наша тихая идиллия в Царском оказалась потревоженной. Из-за карантина сюда переехали Их Величества со двором. Я не могла уже спокойно прогуливаться по саду. Знакомая фрейлина сообщила мне, что Их Величества желали узнать час, в который я прогуливаюсь, чтобы меня встретить. Я была в смущении, поэтому стала было выбирать уединенные места для прогулок.

Однакожь в конце июля мы с Александром не избежали встречи, и Государыня назначила мне день явиться ко двору.

Вовсе не находила я особой прелести в том, что в Царском Селе стало шумно по переезде двора. Окна нижнего этажа стали мы занавешивать. На дороге у дома то и дело стучали лошадиные подковы. Да и экономии нашей пришел конец, все вздорожало. Его Величество едва ли не нарочно проезжали по нескольку раз мимо наших окон, а на балу спросили меня, отчего у меня всегда шторы опущены. Оттого и опущены, чтобы никто не заглядывал в окна.

Нас посещала фрейлина Россет, когда не дежурила при дворе. Иногда мы вместе шли с ней наверх, к Александру, слушать сказки, кои он сочинял летом. Чаще же она шла к нему одна. При жаре наверху он сиживал в халате без сорочки, а иногда раздевался чуть ли не до наготы. Немудрено было бы застать его там в таком виде. Я посылала узнать, можно ли войти. Сердце мое мучительно трепетало, оттого что они без меня подолгу беседовали.

Как досадно, что с ней ему весело, а со мной он зевает. Я и без того в свете маску равнодушия и холодности надеваю. Из-за его ревности никаких чувств не могу выказать. Как же он этого не разумеет? Но сам он дает более оснований для ревности! Пушкин – мой муж – должен принадлежать одной женщине. Женке своей! Не приходит же мне в голову ревновать Александра к графу Васильеву, который и в четыре поутру навещает Александра, слушает его новые сочинения. Или к Василию Андреевичу Жуковскому. Я люблю приятелей его. В особенности – Нащокина. Он умеет приходить на помощь! Для него я летом вышивала, но шелку не стало и взять его из-за карантина было негде.

Я решила понемногу помогать Александру. Переписывала его черновые записки. Все лето он непрерывно читал стихи, я даже уставала их слушать. Понимает ли он это, когда пишет обо мне:

Да, я вышиваю, думаю о будущих детях, о проказах слуг, на мне дом, право. А он только стихи мне читает или выговаривает, как я должна себя вести. Представляется, что стихи ему дороже меня, и однажды я в порыве даже сказала ему об этом, не сдержавшись, увы, в присутствии знакомой дамы: «Господи, до чего ты надоел мне своими стихами, Пушкин!» Он назвал мои чувства откровенностью малого ребенка. Да-да, я малый ребенок! Мне столь немного довелось бывать с моим отцом. Оттого-то ищу отцовской заботы в муже моем. Неужели он не уразумел, что нужен мне весь, целиком. Он, душа его, а не стихи!

Разве что летом прогуливались мы вечерами у озера, посещали представления в Царскосельском театре. Когда я упрекнула его, что мы мало проводим времени вместе, что он не целиком принадлежит мне, он отвечал, что не женщине восемнадцати лет управлять мужчиною тридцати двух лет. Впрочем, после этого он из Петербурга привез мне, обиженной на него, дорогую турецкую шаль в подарок. Я не выказала ему огорчения от того, что шаль оказалась вся исколота и окурена из-за карантина.

Как мне дороги его любовь и внимание! Как хочу поберечь его от мелких забот, в особенности с мошенниками слугами, но самой трудно разбираться с ними. Покамест же он сам увольняет слуг, замеченных в нечистых делах. А ведь Пушкин и без того занят, работает и днем, и ночью, чтобы заработать нам на существование. При его изумительной лени это трудно. Не оттого ли он ужасно нервен? Домашние нужды ему в тягость, он часто впадает в меланхолию, тоскует, и только шуткой возможно отвлечь его в такие мгновения.

Полагаю, что отныне он будет занят еще более прежнего. Его Величество определили Пушкина на службу. У меня появились надежды, что жалованье поправит дела и появится у нас каша в горшке, как было угодно выразиться Его Величеству. Ах, как хотелось бы мне выкупить бриллианты мои и Маминькины, заложенные у Веера.

Бесценный друг мой, помилуйте, давно я Вам не писала, а между тем должна была поделиться главной новостью, да все ждала определенности моего положения. Поздравьте меня и Александра! Мы ожидаем младенца! Я преисполнена новых, не объяснимых вполне чувств, прислушиваюсь к себе. Отношение мое к мужу стало иным. Я безмерно люблю отца моего будущего дитяти, мы начинаем находить гармонию друг в друге, коей, признаться, не было прежде в столь полной мере. Моя застенчивость перед Александром сменяется доверительностью. Он платит мне пылкой любовью, нежностью, заботливостью необыкновенной. Огорчительны лишь мои головокружения. В нынешнем положении они натуральны. Приходится смиряться и терпеть.

Терпеть, однакожь, приходится и многое другое, не столь насущное. В декабре Александр был по делам в Москве. Слуги не преминули воспользоваться его отсутствием и ввели меня в заблуждение неверными сведениями о расходах, якобы для Александра. Я, поверив, заплатила им деньги, а их никоим образом платить не должна была. Пушкину никак не удается воспитать во мне трезвое отношение к тем россказням, коими потчуют меня слуги, в особенности в его отсутствие. Я дала себе слово быть твердой.

Огорчает меня и поведение моей матушки, которая до сих пор не желает расплачиваться с нами в счет приданого. Александр писал мне, что она жалуется по Москве на его корыстолюбие. Знала бы Маминька, сколь стеснены мы! Жалованье Пушкину назначено, да никто не платит. Приходится экономить. Как я мечтала, что муж уладит в Москве дела и сумеет выкупить Маминькины голкондские алмазы, ее свадебный мне подарок. Никак не удастся. О том, что подарок нужно еще и выкупить, не стоит и судить: такова уж моя Маминька. Ах, право.

Мне ужасно жаль Александра, ибо его хлопоты в Москве были едва ли не напрасны, дела завершены так и не были. Касались они, как Вы догадываетесь, предсвадебных долгов Пушкина. В Москве он тосковал, не исполнив дел. Того жалованья, что ему положили на службе, едва хватило бы на два или три бальных платья.

А платья мне весьма надобны. Вообразите, какой курьез. Графиня Нессельроде раз взяла меня без ведома Александра на придворный Аничковский бал. Я по неопытности не догадалась, как взбешен будет Пушкин, он наговорил графине грубостей. Дал мне понять, что не должна я ездить туда, где сам он не бывает. Помилуйте, я все еще учусь секретам семейного сосуществования.

Однакожь позднее трудно было мне не ослушаться Александра в его отсутствие: признаюсь, я все же несколько раз не усидела дома. Я писала ему в Москву, что езжу на балы и рауты. По щастью он не бранил меня, а велел быть осторожной. Пушкин ведает, как тоскливо мне дома, не с кем словом перекинуться, разве что с няней. Он часто запирается в своей комнате для сочинительства. Я не смею войти туда ни под каким предлогом, тщетно ожидаю его выхода к завтраку или обеду. А то всю ночь ходит по кабинету, бормочет, а потом спит долго. Ежели не сочиняет, то и дома не сидит. Я одна.

Мне во многом помогает тетушка Катерина Ивановна. По приезде в Петербург я очень с ней сблизилась. Она балует меня так, как когда-то дедушка баловал. Наталья Кирилловна Загряжская и тетушка протежируют мне, знакомят со всей знатью Петербурга. Визиты и балы скрашивают жизнь. Только по переезде в Петербург я поняла, как уныло мы жили в Царском, а воображала, будто мы в раю. Там мы прогуливались у озера, а здесь – по Английской набережной!

Вообразите, время от времени Александр пугает меня своим желанием ехать в деревню, где ему славно работается. Право, восхитительное местопребывание! Слушать бой часов, завывание ветра и вытье волков! Не сходит ли он с ума? Я весьма недовольна, что эту мысль внушил ему отец нашей близкой знакомой, фрейлины Россет. Она и сама на Александра премного влияет. Желала бы я иметь поблизости такого друга, коего она имеет в лице Пушкина, чтобы не выть от тоски, с кем бы поболтать обо всем на свете непринужденно.

Увы, такие мысли, как и мысли о долгах, о нужде, о моем затворничестве, о ревности Александра, заставляют меня страдать. И только балы, рауты да мечты о будущем ребенке помогают немного развеяться.

Не судите строго, дорогая N., писала я Вам едва ли не год назад, и как долго тянулся этот щастливый и нещастный год! В мае родилась наша Маша. Сколь чудно быть матерью, целовать ее пяточки, гладить ее по головке, слушать лепет младенца! Александр плакал при этих родах и говорил, что убежит от вторых. А уж и вторые ожидаются, ношу я тяжело.

Плачет и тоскует Пушкин часто, особливо когда пишет стихи, ровно как и смеется, ликует, ежели воодушевлен. Восприимчивость нервов у него необычайная!

Я, право, и сама теряю время от времени душевный покой. Причин тому много. Оплакиваю я смерть дедушки моего. Господь забрал его в сентябре. Он успел повидать правнучку. Будучи в то время по делам в Петербурге, посылал он еще дорогие подарки своим, вообразите, возлюбленным дамам в Завод. Александру пришлось ехать туда по смерти дедушки в надежде получить деньги. Однакожь привез муж ревматизм в ноге вместо денег. А литературными трудами, кои давали нам средства к жизни, уже давно ничего не зарабатывает. Я вынуждена взять на себя хлопоты по продаже медной статуи Екатерины, которую дединька подарил нам вместо приданого. Но покамест безуспешно…

Нынче я, друг мой, собираюсь жаловаться Вам. Причина лишаться мне покою и радости – не характер Пушкина, нет: у него характер щастливый. Ни взысканий, ни капризов. Лишь одиночество мучает меня. Воюю с ужасными слугами, тож безуспешно, увы. Читаю, вышиваю, вожусь с малышкой, и все одна. С тоски стала учиться шахматам. Зимою темно, холодно. Пушкин то в архивах, то в кабинете взаперти, то идет в книжный магазин.

Только на балах с ним и видимся. А без тетушки моей драгоценной ни балов, ни маскарадов не было бы. Средства ее значительны, хвала Господу, и хочет она, чтобы ее Душка имела наряды роскошнее, чем у первых щеголих. Я веселюсь, Пушкин стоит, зевает у стены, а другой раз руки на груди, губы надуты и ревностью мучается. Бывает, что посреди иной фигуры lancier заставляет меня покинуть бал. Когда весел, ему балы в радость, ибо его Мадонной все любуются, а мне – в отвлечение от тоски домашней!

Летом иначе! Мы на даче, тетушка и Наталья Кирилловна рядом, живут на ферме. Хоть и уходит Пушкин каждый день пешком надолго в город по архивам, а на природе без него все не так тоскуешь. Последние месяцы носила я хорошо, часто по островам прогуливалась. Александр и ночами гулять ходил, то один, то с друзьями. Посещали мы и театр. А как 6 июля родила я сына, мучали меня нарывы. И когда страдала, Александр, вообразите, строил глазки m-me Крюднер – а та уже едва ли не старуха, ей уже около тридцати! Однажды я не выдержала, уехала с бала. Напомнила о своем присутствии по его возвращении домой. Дала своему господину и повелителю пощечину. Запомнит теперь, что у его Мадонны рука тяжеленька. Он воображает, что я ревную, смеется. А не разумеет, что страдает его ангел от тоски и одиночества.

Младший Александр растет превосходно. Маминька растрогалась и послала в подарок 1000 рублей, каково? Уж и не скажу, как нас деньги эти выручили! В начале августа Пушкин получил на четыре месяца отпуск и умчался пугачевские места обследовать…

Вот и нынче я без мужа, и теперь уже надолго. Слава Богу, мы еще живем на даче, тетушка всякий день рядом. Намедни Александр прислал письмо. Он остановился по дороге у Маминьки. Нашел ее любезною. Она, вообразите, ревнует меня к тетушке. Кой толк ревновать, ежели тетушка мне уже более пожаловала, нежели те 12 тысяч приданого Маминьки, что были обещаны, да никогда не получены. Но книг Пушкину дала, варенья обещала прислать, а еще и гостить зовет с детьми. Давно мы не видались с Маминькой, с Папенькой и с сестрами. Слава Богу, хоть братьев время от времени вижу.

Правду пишет Пушкин, что с ужасом жду я первого числа, когда меня начинают теребить за долги и Параша, и слуги, повар, извозчик и аптекарь. А издатель его, Смирдин, все извиняется вместо денег. Боится муж, что я наделаю новых долгов, не расплатясь со старыми. Что ж, все-то он наперед знает. Жду денег от брата, без них и вправду придется одалживать. Я теперь без копейки в кармане. К тому же нарывы приносят ужасные страдания!

Пишу письма Пушкину. Хоть и сержусь я на него, другой раз и ножкой топну, если что не по мне, а люблю всем сердцем своим. А уж как он меня любит! Очень я и детки по нем скучаем. Вот-вот переедем в город на новую квартиру. Издержалась я изрядно.

Милая N., я по-прежнему одна. Пушкин в длительном отъезде, но часто пишет мне нежные письма. Я с осторожностью особой читаю те места, где описывает он дам. Уж слишком однообразно повествует он об их недостатках. То девицу, путешествующую с теткой, стало быть молоденькая, небрежно называет городничихой, и-де не хороша она; то сообщает о грязных ногтях несносной бабы мадам Фукс. Вряд бы Баратынский посвятил несносной бабе стихи, да еще хвалил бы при этом ее красоту и гений! При этом мужа этой Фукс описывает добросовестно как умного и ученого немца, не пишет про его, к примеру, немытую голову. Все еще не верю, что мои добродетели, от коих он в восторге, отвлекают его от желания волочиться за встреченными в мое отсутствие дамами. Неужто только о жене и мыслит?

Нынче Александр, хвала Господу, в Болдине. Даром ли пишет он, что дорогою волочился за одними 70—80-летними старухами, на молоденьких 60-летних и не глядел, что чист передо мною, как новорожденный младенец. Ох, неспроста.

Хочет меня разжалобить. Жалуется, что животик болит. Столько месяцев он без домашнего уходу, в разъездах в любую непогоду, нередко голодный, ибо еда в станционных дворах непорядочная. Бедный, бедный Пушкин!

А меня только и пугает в письмах: не кокетничай с царем, не мешай мне, не стращай меня. Он в отъезде, как же мешаю ему? Разве что дразню, что не подобает меня так надолго одну оставлять, того и гляди искокетничаюсь. А Его Величество сами со мной заигрывают, право, не грубить же мне в ответ.

Каков-то нынче мой Отелло с бородой? Пишет, что не ревнив. Еще бы, он и сам знает, что я во все тяжкие не пущусь. Тогда откуда его страхи, что мой тон изменится, и слова, что не любит он всего того, что пахнет московскою барышнею, всего того, что не comme il faut, vulgar. Вздор!

Я, как мадам Фукс, уже синим чулком становлюсь, ей-Богу. Одни детки наши мне в утешение. Да, признаться, начали меня и балы радовать со временем. Не плакать же мне без конца об одиночестве моем да о нужде.

Друг бесценный, жизнь без мужа становится мне привычной. Так долго он отсутствует. Я писала ему подробные отчеты не только о домашних делах, но и о том, как проводила время. Чтобы сплетням по приезде не пугался. Ведь не иначе, как доложат про Его Величества внимание, и про Безобразова, и про Огорева, да мало ли, кто за мной ухаживает. Отказываться от приглашений и захотела бы – не могла. Не одна, однакожь, выезжала, а с тетушкой. Милая она, как может оберегает меня от завистниц, коих множество в Петербурге, и велит лишнего на людях не молвить.

Упрекает меня Пушкин, что не сплю в гостях и на балах. Толку что ревновать? Муж сам приучил меня выезжать. Вновь и вновь писал, что искокетничалась. Глазки, он знает, я неспособна строить, да и нужды нет. Надобно учиться еще более на себя холодности напускать, он прав. Мне нелегко. Вы знаете мой живой характер и доверчивость. Хорошо, однакожь, что хотя в гостиных близких друзей того от меня не требуется. Смеюсь и говорю все от души. Я дома тоскую. А в гостях – весело. А и преотлично, что Пушкин ревнует, поймет, каково мне терпеть все его увлечения и посвящения стихов разным дамам. Всех не перечислить! Влюбиться в Соллогуб! Фи.

Как мы полагали, Маминька сделала все, чтобы так и не завершить разговора с Александром о приданом. Ах, Маминька. Правду говорит Пушкин, что родным моим мало дела до нас. Одна тетушка мне родная Маминька. Бедные мои сестры!

Дорогая, милая N.! Вот наши новости. Двору угодно, чтобы я танцевала в Аничковом дворце и муж мой при этом мог присутствовать. Как огорчилась бы я еще не столь давно, когда бы Государь Пушкина придворным чином пожаловал! Только бы не попадаться на глаза Их Величествам. А теперь, право, рада от уныния спастись. Зима без балов невыносима! Муж мой разгневан, считает что звание камер-юнкера неприлично летам его. А три года тому назад Бенкендорф предлагал ему камергера, он отказался. Огорчен Александр и тем, что мундир дорог, да брат Россет-Смирновой купил ему новый мундир у Виггенштейна в подарок. И расходов нет.

Теперь, когда он в себе, я утешаю его шутками, напоминаю историю про Сонцова, мужа тетки его. Того, как и Александра, представили к производству в камер-юнкеры, да больно велик и высок он был. Так на основании физических уважений был пожалован в камергеры. А у тебя, говорю, Пушкин, росту не достает. Утешься. Радуйся, что у тебя жена не такая фальшивая, как у Сонцова, хоть и приходится принимать вид холодный, как ты меня поучаешь. Да что теперь твоя Мадонна при дворе блистать станет. (Он и без того радуется тому).

В январе на бале у Бобринского император танцевал со мной кадриль, чудо! и за ужином возле меня сидел! Ах, Папенька мой, сестры, Маминька, как они должны гордиться мною! Моя жизнь, милая N., как зимняя светлая вьюга, кружится вихрем: в четыре – пять возвращаюсь с бала, в восемь вечера обед, и опять на бал! Едва успеваю детей обнять. Они, слава Богу, здоровы. И про шахматы забыла. Натанцеваться вволю, покамест вновь не понесла! На балу у князя Трубецкого Государь выговаривал мне за Александра, что не показался он там, а глаза у Его Величества ласковые да веселые. И не страшно. Императрица же так великодушна! Ходят слухи, назначила из своей шкатулки денег Дантесу, барону, что принят прямо в гвардию офицером, вовсе не окончив военной школы. Офицеры ропщут, что-де за честь. Он так беден, что дома сидит. На вечерах – в изношенных штанах. Жаль его, право!

А и понесла я, душа моя N.! Но выкинула. И как! Боже! Дурно мне стало на балу. Увел меня муж оттуда, на сей раз не от ревности. Пушкин думал, что умираю. Но прихожу в себя, слава Господу. Да не идет беда одна, как няня говаривает. Родители Александра нас замучили. Все прожили, долгов наделали. Пушкин решил взять в руки имение и отцу содержание назначить. И брат его Лев хорош! Нет этому конца. Сестры мои страдают от Маминькиных капризов. Следует мне ехать туда. А чем помочь?

Пушкин, Пушкин! Ревнует меня к Его Величеству, а сам влюблен в Ее Величество, хоть и старушка она. Сколько ей лет? 35 или 36? Надо тетушку попытать. Тетушка моя милая! Пушкин любит ее, пожалуй, не меньше, чем я. В халате ее принимает. Она, детки и Пушкин, когда не в тоске да находит время со мной беседовать, вот суть мои отрады душевные. И балы. Забываю нужду, печали.

Без писем моих Вам, любезный друг мой, не знала бы я, с кем и поговорить по душам. С тетушкой беседуем мы о делах семейных, о деньгах, о нарядах да о знакомых. С Вами более говорю о том, что на душе моей.

…как давно я собиралась навестить родных, да недоставало денег на далекое путешествие с детьми и слугами, но нашлись наконец. Как оправилась, так сразу и поехала. Повидалась с сестрами и с братом Дмитрием. Они приехали из Полотняного в Москву, дабы встретить нас. Пасхальные праздники провели все вместе! Только Папенька душу мне огорчает болезнью своей давней. Маминька в Москву не приехала, ибо она в размолвке с сестрами. Александр позволил мне с детьми навестить ее в Яропольце, хоть и потребовались дополнительные расходы, хоть и опасались мы привычных семейственных сцен, а рада я, что повидалась с нею после трехлетней разлуки. Слава Господу, вовсе не ссорились, а, напротив, мило ворковали с пару недель.

Все бы чудно! А уж не так, милая N., как в детстве. Тогда Маминька мне и вовсе Богиней представлялась, хотя и строгой, о непослушании мы не помышляли, молились, учились. Что знала я о жизни?

Ныне сама я – мать и жена – словно иными глазами все увидала. И разумею: строгости Маминькины от ее тоски, от одиночества, от неудачи всей женской жизни, оттого и Папеньку бедного удалила от всех по стыдной его болезни. Все недовольство на нас направила. Мыслит себя обделенной, находя утешение в религии столь яростно. Без растворения в Боге, а в служении ему постоянном.

Вам известно, что особи моего возраста с детства научены были не осуждать кого-либо ни голословно, ни мысленно даже, а стараться найти ежели не оправдание, то благие стороны в человеке. Я начинаю, однакожь, понимать, отчего боится она с деньгами расставаться. Папенька не в себе. Кроме как на себя, не на кого ей полагаться. Маминька, верно, мыслит, ежели я замужем, так муж и позаботится о семье. Но кто Александра учил тому? Папенька его скуп, не оттого ли Александр чрезмерно щедр? Как только появляются деньги за литературные труды, задает пиры, дарит мне и детям чудесные подарки. Тут оно все и исчезает разом. И вновь начинаются мои опасения, просьбы к брату выслать денег. Маминька вовсе помнить не желает о моем приданом. Хочет покоя в денежных делах! Как я ее понимаю! Ведь и сама я в таком положении, с тою лишь разницей, что ей есть на что, а нам часто и вовсе не на что жить.

Но и не осудить не могу – да простит меня Господь, ведь не должна!

Представляется мне, что, в подобных обстоятельствах оказавшись, должны мы Господа и славить, и любви к Нему, к ближним преисполниться! А и люблю я Маминьку более, чем прежде. Но милые, милые мои сестры! Каково им, неопытным? Деспотизм Маминькин невыносим, одна-кожь! Как они выдерживают в такой строгости и смирении? Им замуж надобно. Задумали мы было определить обеих сестер во фрейлины Ее Величества. Тетушки уж пособили бы. Но Александр советует сестрам быть подальше от двора. Поразмыслили и решили, что лишь Катерина должна служить при дворе, а Александра покамест с нами в Петербурге вместе поживет. Пушкину сие не довлеет, но я настаиваю. Мне сестер жалко. Следовало бы квартиру поболее нанять.

Александр пишет мне сюда, в Завод, часто, просит, чтобы вернулась я домой тетехой, как жена Озерова, что в три обхвата, что, мол, полно мне быть спичкой. Но это, полагаю, шутки ради.

Увы, радостей мало. То, вообразите, неприятности с Папенькой Пушкина и с братом. За один только месяц более двух тысяч пришлось по их долгам заплатить, это при наших стесненных обстоятельствах. Ах, к чему муж мой взялся управлять родительским имением? Только расходы, и так без конца! То вдруг неприятности с письмом его, мне посланным. Почт-директор Булгаков прочел его, дошло до царя. Спасибо Василию Андреевичу Жуковскому. В который раз он за Пушкина заступился, уладил дело. То со двором поссорился другой раз оттого, что в отставку подал понапрасну. Опять Василий Андреевич из беды выручал.

Одна тетушка и радует. Чудо, что она любит, опекает нас. Балует Пушкина. Ко дню рождения фруктов ему послала, милая. Александру 35 лет. Старенький Папенька у наших детишек, но мы все его любим.

Ах и славно детям на природе жить здесь, в Полотняном у брата, я уж подумываю о покупке имения Никулино недалеко отсюда или о Болдине, не переселиться ли нам туда на житье.

Бог с ними, с балами и со двором. О детях надобно мыслить, а Пушкин там славно сочиняет. Но он покамест не решается, хорошо-де там осесть, да мудрено. Типография его удерживает в Петербурге и архивы.

P.S. Ну что прикажете предпринять? Получила письмо от Пушкина. Мой ветреник муж, едва в руках появились какие-то деньги, сел и проиграл их. О чем не замедлил доложить мне. Он, изволите видеть, был так желчен, что надобно ему было развлечься чем-нибудь! Да на что мне благородство, щедрость его души, ежели он не мыслит ни о мне, ни о детях?! Я вся в слезах! Как я молюсь за нас, нещастного мужа моего, детей наших, сестер, братьев, за тетушек и родителей мужа и моих! За Вас, бесценный друг мой.

Милая N.! Писала уже, как недовольна я бываю моим мужем, когда он того по ветрености и неразумности житейской заслуживает, а прощаю ему все, однакожь. Как он о семье радеет! Как любит меня, детишек! Право, научился с Маминькой ладить. Я уж и не ведаю, каково мне без него на свете жилось бы. Ежели нет письма от него другой-третий день, плачу, словно ребенок. Нам без него неладно! Вот приезжал он повидаться, слава Господу, – детки радовались, и мне щастье. А нынче разъехались. Пушкин уже в Болдине. Там его терзает Безобразов, муж Маргариты, незаконной дяди Василия Львовича дочери, коей никакого наследства не оставлено, а хотят часть Болдина заполучить – у нас, полунищих, отнять. Александр надеется, что его не «оплетут», как всегда. Ах, не верю я его удаче в таких делах. Опрометчив, доверчив, а и самонадеян. Ему бы, да простит меня Господь, такого ж ума в делах, как в сочинениях! Сама я неопытна, да и детьми связана. Вот вечно денег и недостает.

Как ни чудесно было в Полотняном, а в начале сентября наступили непогоды, уже на воздухе не могли дети находиться подолгу – темнота. Не люблю я этого. Нынче мы в Москве, в конце сентября переедем в Петербург с сестрами, которых спасать надобно, как Александра говорит, «из пропасти». Вообразите, дорогая: к Александре три года тому сватался Поливанов, предводитель дворянства, да матушка отказала, что-де к декабрьским мятежникам близок брат его. Вот и вся недолга. Других женихов и не появилось. Маминька не ездит в Москву зимами, а ведь сестры на выданье. Засиделись обе в невестах. Кто, как не я, им в помощь? Поведала бы я Вам о Маминьке, да стыдно, а признаюсь, однакожь. Пьет моя Маминька, да не просто, а со слугами. Как и Папенька! Боже, помоги рабам твоим! Молюсь за всех. Для чего так много бед на меня, на нас?

Я буду сестрам за Маминьку. Хотя и младше я их обеих, да опытней.

Дорогая N., намедни писала я брату о том, что тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы. Для чего привожу я Вам эти слова мои, чтобы покаяться, что пишу столь редко, и одновременно уверить Вас в том, как мне важно писать Вам, бесценному другу. Вам, и только Вам, единственной, как самой себе, могу я порой все тайное и стыдное поведать! Иногда даже мужу, сестрам не смею того высказать, что Вам пишу. Оттого ведомы Вам, как мало кому, все наши семейные стыдные тайны.

А вот и не стыдные новости. Катенька в декабре получила шифр фрейлины! Тетушка, как всегда, сделала для нас все, что могла. Она нынче уже и сестрам дарит платья, что освобождает их покамест от многих лишних трат, ибо брат мой Дмитрий обещанные деньги им тож высылать не торопится. С осени обитаем мы в новой большой квартире и, к щастью, делим расходы на нее и на слуг. Как это важно, вообразите! Уже второй год пошел, как живем мы с Пушкиным в долг.

Вся надежда на «Пугачева». Со дня на день сочинение Александра о нем должно выйти в свет, и только оно, полагаю, сумеет нас выручить. Долги долгами, и расходы все прибавляются, ибо не только семья наша, но и сами детки выросли.

Я вынуждена выступать в той роли, от коей Маминька давно отказалась. В какой? В роли матушки моих сестер, как ни занятно это выглядит, ибо я – младшая. И надобно сказать, что роль эта для меня натуральна, я искренне забочусь об их делах, так же как и о делах братьев, но в меру сил, коих нынче не так уж и много, ибо понесла я опять.

На балу в честь именин императора более двух танцев танцевать не могла. Доктор запрещает, боится, что выкину. Танцевала я с Его Величеством. Они не поверили, что Пушкин болен и оттого-де на бал не явился. Государь обругал Пушкина так, что вынуждена я была чуток с ним пококетничать, чтобы смирить гнев его. (И чем я не матушка мужу моему?) Его Величество обласкали меня и смутили, как обычно. Неловко мне на глазах у всего света и Ее Величества принимать от Государя столь явные ухаживания, но и не принимать не могу. Воображаю, каковы толки в свете! Уже доходит до меня молва, что выкинула я по весне от побоев Пушкина. Каково? Но, сказать правду, ежели бы это, не приведи Господь, было так, то даже Вам, милая, от кого еще не скрывала ни одной тайны, никогда бы я в том, однакожь, не призналась.

Спешу поведать: в прошлом месяце я родила чудесного мальчика! Хотела назвать Николаем, но Пушкин воспротивился, предложил два имени своих давних предков, я выбрала Григория. Нынче уже чувствую себя лучше, а при родах несказанно страдала, мучилась более обыкновенного, но, слава Богу, все обошлось.

Со здоровьем обошлось, хоть и слаба я, а времена суть нерадостные, и Пушкин такой скучный, утомленный. С ним поссорились мы незадолго до родов, и он умчался в Тригорское неведомо для чего. Он-то бежит наших бесконечных бед, а я – с ними да с детьми остаюсь. Явился он домой на следующий день после родов, и я простила ему нашу ссору. Как бы ни было мне трудно в семье с такими хлопотами о муже, детях, братьях, сестрах, Маминьке, с бесконечными неразрешимыми тяжбами и долгами, а куда деваться?

Мы оставались должны Жандимеровскому за квартиру. Судом в апреле велено заплатить. Долг этот более тысячи рублей, да где их взять? Теперь вот описывают семь душ крестьян в Кистеневке на удовлетворение иска. Да к тому же Пушкин, видите ли, отказался от своей доли доходов в пользу сестры! Весьма кстати! «Пугачев» его, с февраля начиная, почти не продается, все бранят сочинение. Хорошо, хоть часть долгов сумели отдать в январе, когда – поначалу – он продавался, а осталось за нами ужасно много – 60 тысяч! Будучи связан службой, Пушкин сочинять не может. Не служить нельзя – жалкие 5 тысяч жалованья, а деньги! Расходов вот только в пять, а то и в шесть раз более, беда! Оттого и мечется, и грустит, оттого и бранимся!

Благо, Маминька прислала денег на рождение внука, а то ведь не знала бы, что и делать. Перед прислугой стыдно! Кружится голова моя, не ведаю, что предпринять! Вновь размышляю, не уехать ли в деревню на несколько лет? Тогда балы зимние ежедневные и визиты, от которых не подобает отказываться, а все они требуют больших расходов, не надобны станут.

А иначе поразмыслить, так ежели тетушка дарит нам платья, то траты на балы не так уж и велики, и как сестер бросить, ежели обе не замужем? Зачем я их к себе забирала? Взялась быть им Маминькой, так следует и далее помогать. В июле в Петергофе будет праздник – день рождения Ее Величества, – невозможно не явиться. И сестры ждут не дождутся, словно малые дети!

Мне иногда так худо, что не могу ни читать, ни писать, ни работать что-либо. Лежу, плачу и только о деньгах думаю, где их раздобыть?

…прочла я вновь последнее письмо, что сочинила Вам, да так и не отправила тогда, и поразилась сама. Неужели я бываю в таком мрачном состоянии духа? Слава Богу, дурное забывается быстро, а хорошее помнится долго. Были и славные дни этим летом. Мы провели его на даче. С сестрами ездили верхом на острова – все нами любовались, как всегда. Мы славно повеселились в Петергофе. То было в июле, в день рождения Ее Величества. В августе, по возвращении гвардии из лагеря, на Черной речке давались еженедельные балы. Пришлось нам с Пушкиным там бывать, чтобы сестер вывезти. Но приглашали более меня. Ловко мне было танцевать с Дантесом, на которого по приезде его в столицу все было ополчились за то, что попал он в лейб-гвардию, не будучи знатного российского роду, а нынче, вообразите, находят его весьма и весьма привлекательным. Им увлечена Коко, сестра моя.

Намеревались было сразу после дачи в деревню надолго ехать, да не вышло. Дал Государь Александру отпуск не на несколько лет, как он того просил, а всего на четыре месяца. Из казны выдан заем в 30 тысяч, из жалованья удерживать будут. А заем – чтобы наши долги отдать! Не спасение! Жить на что?

Летом до того плохи дела наши были, что послала я Пушкина к дальнему родственнику Оболенскому денег занять. Пошел пешком. Застал того, как нарочно, за игрою в банк. Родственник предложил играть пополам, раз уж не может Александр играть сам – и выигрыш, и проигрыш Оболенского они бы разделили. Оболенский выиграл, хотел было дать мужу обещанную часть, но заметил, что знал наверное, что выиграет. Играет он, как известно, нечестно. Пушкин разгневался и ушел, хлопнув дверью. Так и остались без денег. Вот-вот, и опять я о них! Ох уж эти деньги, деньги, деньги и всегда деньги, без них ничего нельзя достичь. Ни думать, ни слышать не желаю, а приходится!

Должна признаться, что, хвала Господу, никто и никогда, кроме Вас, милая, да брата Дмитрия, коего, увы, прошу дать денег, жалоб моих на долги наши не слышит. Напротив, всегда стараюсь показать, как щастлива я в браке, дабы не унизить Александра. Всем рассказываю лишь о балах да о веселье.

Пушкин уехал в деревню, полагает сочинить нечто, а мне только и пишет, чтобы я дела с долгами улаживала. В письмах спрашивает – чем нам жить будет? Отец не оставит ему имения, он его уже вполовину промотал. Наш Полотняный на волоске от гибели, тяжба который месяц тянется, по адвокатам сама езжу, голову ломаю, кому дать взятку, кого попросить о протекции. Брату Дмитрию сложные дела и доверять не стоит. Пишет Александр, тож о наших долгах и нищете только думает. Какое ему нынче сочинять? Не может. Тут мы и вовсе пропали. Да и когда, однакожь, ему сочинять? Сообщает, что верхом целыми днями скачет, читает Вальтер Скотта и обо мне охает.

О чем Пушкин мне не пишет, да сама я знаю, что волочится он если не за старой Осиповой (так и признается мне, что она все та же и он-де ее любит), то уж точно за Вревской, что моложе. Который год назад в нее влюблен был?! Намедни у Вревских и ночевал. И верный знак! ежели пишет, что она толста, как Мефодий, псковский архиерей, стало быть, неспроста. Боится моих подозрений. Я ведь помню, как он просил меня в Полотняном весу набрать. Стало быть, нравятся ему толстухи! Ежели я о его увлечениях ему говорю в письме, ибо наперед все вижу, – так он отвечает, что ведет себя как красная девица. Не знаю я, какая мой Пушкин девица, а любая девица ему – точно как быку красная тряпка, даром что уже стариком скоро будет. Не довлеет ему, что я все понимаю, что браню незаслуженно, дескать.

Вот и уходит этот ужасный год, бесценная душа моя N.! Я опять понесла и, да простит меня Господь, думаю без особой радости о новых расходах, которые непременно сопровождают рождение ребенка. А сколько их у меня на руках? Детки мои, сестры, Александр, братья с их вечными нещастьями: брат Сергей разорен, с трудом вытягивала его летом из трясины, в которой он увяз, служа офицером. Помогла ему перевестись в Москву, где у него теперь меньше расходов, ибо живет он в нашем доме и не тратится на квартиру хотя. Брат Иван вечно в меланхолии и на меня без конца не знаю за что дуется. Родители Александра, право, тоже словно дети. Ходят небрежно одеты. Машенька моя, приехав к ним в гости, начала кричать, увидев матушку Александра в кацавейке. Ее спросили, почему она не хочет бабушку поцеловать. Она ответила, что у бабушки платье и чепчик скверные. Ежели малышка замечает, что в свете о них говорят? Как и Пушкин, не умеют копейки в руках удержать, дабы назавтра еда была в доме. При этом у них 1200 душ. Оттого, да еще из-за проказ Левушки-мота, младшего сына, матушка его всегда в волнении, а того ей никак нельзя. У ней печень больная. Осенью, по приезде в город из деревни, была она при смерти.

Болезнь ее заставила Пушкина в Петербург ранее воротиться, чем намечал он. Мы с мужем и его сестра Ольга часто матушку больную навещали. Врачи, по щастью, поставили ее на ноги.

Пушкин был в ярости оттого, что в свете на меня ополчились, дескать, не забрала я к себе больную. А для чего он гневается? Кому, кроме близких друзей, ведомо, что дом наш тесен для трех жен Пушкина (так меня с сестрами его Ольга величает), для всех наших детей, слуг. Матушка и сама ни за что к нам даже здоровая жить не поехала, тем паче больная, при смерти. Кому, кроме лавочников да адвокатов, ведомо, что мы нищие? Что ложу в театре, дорогие наряды тетушка наша оплачивает.

Как-то мы с Пушкиным ее, больную, навещали. Там была бывшая пассия моего мужа, его не единственное, однакожь, «Чудное Мгновенье», хоть и подурневшее весьма, – А. К. Так неужто при ней и при больной я стала бы рассказывать о наших невзгодах? Конечно, только о балах и развлечениях, как всегда. Зубы сожмешь и болтаешь о чепухе неинтересной. Таков свет.