Историографические заметки

Теоретико-методологический обзор естественно продолжить историографическим, который, равно как и теоретический, носит избирательный, а не исчерпывающий характер. Эта селективность обусловлена не столько мощью историографического потока, сколько его низким качеством. По-настоящему хороших работ – теоретически фундированных, фактологически богатых и интеллектуально оригинальных – вышло совсем немного. Причем за рубежом о русском национализме опубликовано больше, чем в России. Хотя больше – не всегда лучше, но и лучшие работы о русском национализме нередко написаны иностранцами, а не русскими. К нашему вящему прискорбию.

Непревзойденным исследованием славянофильства, положившего начало русскому националистическому дискурсу, остается работа поляка Анджея Валицкого, впервые увидевшая свет еще в 1964 г.![15] За прошедшие с той поры без малого полвека отечественная наука не смогла создать ничего лучше. Научным образцом остается исследование причин церковного раскола XVII в. и истоков старообрядчества, осуществленное за границей же, правда, русским человеком[16].

Не стоит объяснять столь мизерабельное положение дел политико-идеологическими ограничениями советской эпохи, ведь они пали лет двадцать как тому назад – срок, достаточный для реализации серьезной исследовательской программы. И хотя растабуирование тематики русского национализма привело к появлению ряда интересных и ценных работ, они фокусируются исключительно на отдельных конкретно-исторических проявлениях русского национализма (преимущественно национализма начала XX в. и рубежа XX и XXI вв.), не охватывая его в целом. Наиболее популярным, в каком-то смысле даже модным, сюжетом оказалась «черная сотня», изучение которой пережило подлинный историографический взрыв. Для нас важную службу сослужили две обобщающие работы о черносотенстве: пионерская книга Сергея Степанова[17] и монография Юрия Кирьянова[18]. Внимание отечественных ученых привлекали и другие националистические организации начала XX в., а также националистический дискурс конца XIX – начала XX в., рассматривавшийся, однако, преимущественно в контексте исследований консерватизма[19].

Собственно национализму, а также соотношению этнической и имперской проблематики в России XIX – начала XX в. посвящена серия новаторских и фактологически богатых работ Сергея Сергеева[20].

Особо хотелось бы упомянуть небольшую, но концептуально важную статью Дмитрия Фурмана, где, вероятно, впервые в отечественной историографии было проблематизировано главное противоречие русского национализма – противоречие между императивами сохранения империи и повышения статуса русского народа[21].

Тем не менее обобщающего очерка русского национализма отечественными учеными так и не создано. Методологически целостное и хронологически последовательное изложение его истории можно обнаружить только в монографии американского ученого Уолтера Лакера[22] и в серии работ советского эмигранта в США Александра Янова[23]. При всех различиях в замыслах (Янов вообще предлагает собственную историософию России, в то время как Лакер несравненно более сдержан в интеллектуальных претензиях), конкретных интерпретациях и трактовках, труды этих авторов выдержаны в общем методологическом и социокультурном ключе. Характерная для них презумпция негативного восприятия русского национализма питается западоцентристским взглядом на русскую историю. Правда, у Лакера эта линия проведена в сдержанной и ироничной манере западного интеллектуала, в то время как Янов поднимается до высот профетического (и в этом смысле вполне советски интеллигентского) пафоса, удивительно напоминая критикуемого им Солженицына.

Вообще историография русского национализма (а в более широком смысле, национализма как такового) представляет благодатную возможность для наблюдений за тем, как дотеоретическая, культурная аксиоматика и индивидуальный багаж предопределяют исследовательский ракурс, выводы и ценностные суждения. Несколько упрощая, исследователи национализма приходят в эту тему уже предубежденными, а не выносят свои оценки по итогам ее изучения. Как говорится в русской пословице: не по-хорошему мил, а по милу хорош.

Скажем, претендующая на обобщающий характер книга техасца-WASPа (white Anglo-Saxon protestant) Уэйна Алленсворта выдержана в целом в позитивном ключе в отношении русского национализма[24]. То же самое более или менее верно для монографии англичанина Питера Данкина, являющей собой несколько схематичное, но единственное в историографии обобщающее исследование русского мессианизма в протяженной исторической перспективе[25].

Не стоит, однако, поддаваться естественному соблазну, увязывая позицию в отношении русского национализма с этничностью автора. Упрощенно говоря, евреи – «против», англосаксы и русские – «за».

Так, лучший (и не лишенный сочувствия в отношении националистов) в историографии обзор зарождения и эволюции русского национализма в литературе и публицистике советской эпохи, а также анализ его взаимоотношений с коммунистической властью принадлежит перу израильтянина Ицхака Брудного[26]. Порою этот анализ носит даже чересчур изощренный характер. Перефразируя известный роман, если бы кремлевские властители знали, что им приписывают такие тонкие мотивы и столь хитроумные комбинации, они немало бы удивились собственному уму и предусмотрительности.

Однако избыточная тонкость не в пример лучше той интеллектуальной простоты, которая, как известно, хуже воровства. Яркий образчик оной демонстрирует книга русского ученого Николая Митрохина[27]. Якобы посвященная русскому национализму второй половины XX в., она в действительности рассказывает о чем-то другом, но никак не о национализме. О чем именно, понятно из авторского определения национализма. Националистами он называет: «1) людей, ощущающих себя русскими, вне зависимости от того, к какому этносу (народу) относили себя их предки; 2) людей, выражавших негативное отношение к людям другой этнической принадлежности…; 3) людей, действующих по собственной инициативе…»[28].

Но ведь это определение ксенофобии, а не национализма! Хотя ксенофобия и национализм эмпирически связаны, они представляют собой феномены различного характера. Изначальная методологическая дефектность книги обессмыслила ее, превратив гигантский труд в собрание интересных, но разрозненных фактов.

Важный вопрос критериев выделения национализма и националистов в СССР в книге Брудного решается в несравненно более корректной и научной манере. Поскольку в советскую эпоху альтернативные политические взгляды более-менее открыто манифестировались лишь в диссидентском движении, то в строго аналитическом смысле применительно к СССР речь должна идти не о политическом национализме, а о националистическом дискурсе[29]. Судя по тому, что Брудный фокусируется именно на литературе и публицистике и характеризует русский национализм середины 50-х – конца 80-х годов прошлого века как комбинированную фазу A/B известной типологии Мирослава Гроха, он разделяет подобную трактовку. Применительно к советской эпохе термины «националистический дискурс» и «национализм» могут использоваться как взаимозаменяемые.

Тем не менее Брудный, а равно и ряд других авторов, допускает расширительную трактовку национализма, подверстывая под нее не только националистический дискурс, но и дискурс о русской этничности вообще: любая манифестация русских этнических чувств, любой внятный и устойчивый интерес к экологической, демографической, историко-культурной проблематике, к православию и к состоянию русской деревни трактуются как проявления национализма. Между тем, несмотря на тесную и неразрывную связь русского национализма и русской этнической идентичности, их отождествление методологически ошибочно. Еще более ошибочно отождествление русского национализма со сталинизмом и/или антисемитизмом. Антисемитизм и апология сталинизма могли входить, а могли и не входить в националистический дискурс; в то же время они были присущи советскому консерватизму, который, в свою очередь, отнюдь не тождественен национализму.

На этом пункте приходится специально заострять внимание, ибо он никогда не относился к разряду сугубо академических. В историографии русская этничность нередко отождествляется с русским национализмом, а тот, в свою очередь, с антисемитизмом и сталинизмом. Эта немудреная подмена служит обоснованию далеко идущих политических и идеологических выводов. Русская культура редуцируется к антисемитизму и политической реакции, а русскость возводится в ранг априори негативной сущности.

Впрочем, порою на почве чрезмерно широкого толкования национализма вырастают не только политико-идеологические инвективы, но и комические конфузы. Так, искренне симпатизировавший русскому национализму 60–70-х годов прошлого века академический американский ученый, Джон Данлоп, ничтоже сумняшеся назвал националистическими такие популярные фильмы, хиты советского кинопроката, как «Калина красная» и «Москва слезам не верит»[30]. Сомневаемся, что хотя бы один советский зритель или даже самый изощренный кинокритик усмотрел в этих картинах хоть что-нибудь националистическое.

Резюмировать историографию русского национализма можно парафразом из Солженицына: национализм у всех на виду, но не понят. Причины этого непонимания находятся вне науки. Наблюдения за историографией русского национализма и личное знакомство с людьми, которые ее создают, ведут нас к предположению, что главным источником интерпретационных схем, концепций и ценностных суждений в адрес русского национализма служит не интеллектуальное его понимание и даже не идеологические и культурные убеждения пишущих о нем авторов, а глубинное, подлинно экзистенциальное отношение к России и русскости.

Причем это отношение не коррелирует с этничностью. Русские могут до судорог ненавидеть собственное племя, а инородцы – уважать его или, по крайней мере, признавать неотъемлемое право русских на выбор собственной судьбы. Точно так же из признания самоценности русской этничности и русской истории вовсе не следует априори позитивная оценка актуального русского национализма. Скажем, интеллектуально самые сильные работы о современном русском национализме, причем написанные русскими же националистами, весьма нелицеприятны в отношении этого идейно-политического течения[31].

Однако националистическая критика русского национализма, в том числе за глупый и неуемный антисемитизм и антидемократизм, не имеет ничего общего с тем духом фундаментального неприятия русскости, которым пропитаны книги – зачастую фактологически богатые и отнюдь не глупые, – выпускающиеся специализирующимися на разоблачении русского национализма и фашизма исследовательскими центрами «Панорама» и «Сова»[32].

Читая их, ощущаешь, что дело отнюдь не в том, что русские националисты – антисемиты, не приемлют демократические и либеральные ценности, выступают против Запада, а в том, что они именно русские националисты, открыто провозглашающие русскость в качестве главной ценности. И даже стань они либералами и юдофилами, отношение к ним ни на йоту не изменилось бы. Другими словами, дело не в национализме как таковом, а в укорененном на экзистенциальном уровне имплицитном и эксплицитном отрицании России и русскости. В оптике такого взгляда русский национализм как манифестация русскости просто обречен на негативное восприятие. В свою очередь рассматриваемый с негативистской презумпции русский национализм используется для доказательства изначально дефектной сущности русскости.

Надо отдавать отчет, что в данном случае мы имеем дело не с порочной интеллектуальной конструкцией замкнутого круга, а с находящимся вне сферы рациональной критики символом веры. В противном случае появление новых отечественных и зарубежных исследований должно было бы привести к пересмотру историографических стереотипов и к переоценке русского национализма в сравнительно-исторической перспективе. Как минимум, он перестал бы выглядеть беспрецедентно жестоким, политическим и идеологическим предтечей германского нацизма.

Ведь этот влиятельный миф не выдерживает никакой научной критики. «Оценивая результаты черного террора, следует отметить, что его размах был несопоставим с террором революционных партий. <…> Парадоксально, что, несмотря на… огромную разницу в количестве террористических актов, совершенных правыми и левыми, прогрессивная общественность создала из черносотенцев образ патологических убийц. Несколько покушений, осуществленных черносотенцами, с политической точки зрения принесли им неизмеримо больше вреда, чем пользы»[33].

«Нецивилизованному», «погромному» русскому национализму этнического толка обычно противопоставляется «либеральный» национализм «гражданской нации», например, английский. Однако не в России, а именно в Англии конца XIX – начала XX в. расизм биологического толка пропитал общественно-политический дискурс и приобрел характер культурной нормы. Не Михаилом Меньшиковым (одним из немногих русских националистов, тяготевших к биологическому детерминизму), а Сесилем Родсом была отчеканена фраза: «Мы – первая раса в мире, и чем больше мирового пространства мы заселим, тем лучше для человеческой расы»[34]. Не «отсталые и авторитарные» русаки, а «передовые и демократические» англосаксы «приняли “бремя белого человека” как часть божественного правопорядка… верили, что призваны повелевать “низшими племенами”»[35]. Причем к «низшим расам» ничтоже сумняшеся относили не только азиатов и негров, но и ирландцев, которых, по скромному замечанию современного историка, англосаксы «не считали… за людей»[36]. (Советская интеллигенция либерального толка осуществила подобную операцию антропологической минимизации в отношении собственных соотечественников.)

Впрочем, кому дело до ирландцев, ведь в современном мире главным критерием «прогрессивности» или «реакционности» национализма считается отношение к евреям. Но так ведь не в Москве или Петрограде, а в Лондоне 1917 г. пять тысяч горожан устроили погром своим компатриотам-евреям. Не в «черносотенной России», а в «цивилизованной» Англии родилась идея решения «еврейского вопроса» с помощью «камер смерти». Доказательства исторической укорененности и широкого распространения расистских взглядов в английском обществе вплоть до сегодняшнего дня столь обширны и значительны, что западный автор без обиняков утверждает об английских корнях немецкого фашизма[37].

Впрочем, не надо обладать обширным теоретическим и историографическим багажом там, где довольно элементарной логики и здравого смысла. Презумпция негативного отношения к русскому национализму основывается, в частности, на приписываемом ему позитивном отношении к современной ему власти (что, кстати, исторически не подтверждается). Но почему, скажем, поддержка Советской власти и Владимира Путина – плоха, а режима Бориса Ельцина – хороша? Где объективные научные, а не вкусовые и идеологические критерии «плохой» и «хорошей» власти? Ведь в правление Ельцина были разрушены фундаментальные условия безбедного существования советской интеллигенции, созданные коммунистами. Почему же он оказался хорош, а те, кто были на стороне коммунистов, плохи?

И уж совсем комедийно выглядят ламентации насчет антимодернизаторских потенций русского национализма. Если происходящее со страной последние двадцать лет считать модернизацией (общепринято толкуемой как синоним социального прогресса), что же тогда считать регрессом и деградацией? Может быть, националисты были не так уж не правы, выступая против такой модернизации? И тогда их надо хвалить за прозорливость и ругать за то, что они не смогли воспрепятствовать столь замечательной «модернизации».

Социокультурный контекст изучения русского национализма

Два основных фактора исторически генерировали и до сих пор поддерживают устойчиво негативное отношение к русскому национализму.

На поверхности лежит устойчиво повторяющийся интеллектуальный сбой отечественного социогуманитарного знания, когда оно обращается к исследованию русского национализма. Почему-то именно в этом случае им напрочь отвергается методологический постулат, гласящий, что любые исторические явления должны рассматриваться в историческом же контексте. По-другому это еще называется принципом историзма или, в суженной трактовке, контекстуальным подходом. Применительно к нашему случаю это означает, что значение, функции и роли национализма могут быть поняты и адекватно оценены лишь исходя из историко-культурной ситуации, в которой он действует.

Парадокс отечественного обществознания в том, что контекстуальный подход распространяется только и исключительно на нерусские национализмы, в то время как русскому национализму отказывается в этом праве. Одни и те же авторы указывают на исторически прогрессивную роль национализма в Европе, поют дифирамбы национально-освободительной и антиимперской борьбе, признают, что на «международном уровне стратегия так называемого “экономического национализма” оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы “свободного рынка”»[38]. И в то же время рассматривают русский национализм (а в более широком смысле и русскую этничность вообще) в качестве неизменно негативной сущности.

Негативные оценочные суждения в адрес русского национализма и русской этничности возведены в статус культурной догмы и этического канона. И это позволяет предположить, что их первопричина лежит не в научных ошибках и заблуждениях, а в дотеоретическом социальном опыте. Конкретнее – речь идет о культурной аксиоматике такой группы, как «советская интеллигенция» (подчеркиваем: именно советская, а не русская), длительное время генерировавшей ценностно-культурный и нормативистский каноны. Для ее ментального и социокультурного профиля характерны культурная, экзистенциальная и отчасти этническая отчужденность от русского народа, собственной страны и государства, вылившаяся в субстанциальное отрицание русскости и России.

Исторически эта черта сформировалась вследствие выбора Запада системой социополитических, экономических, идеологических и культурных координат, в которых самоопределялись отечественные образованные слои и которые структурировали ее взгляд на мир и Россию: «Интеллигенция постигала русскую действительность в терминах, отражавших западные реалии, существовала в мире западных символов, универсалий, за пределы которого не могла выйти. И хотя этот мир был виртуальным, а русская жизнь, в которой жила русская интеллигенция, реальным, в сознании интеллигенции происходила “рокировочка”: именно русская жизнь, ее устройство оказывались виртуальными, и их следовало заменить единственно возможной и нормальной реальностью – западной»[39].

Оборотной стороной провозглашения Запада нормой и идеалом выступала негативизация России и русскости, провозглашавшихся неполноценными и подлежащими тотальной переделке. Если страна и народ плохи субстанциально, по самой своей природе, то кардинальная задача состояла не в улучшении и совершенствовании наличествующего бытия, а в коренной переделке русской природы и замене национального бытия иным. Тем самым русская интеллигенция оказывалась группой с «негативной социальной ориентацией», а ее основной формой бытия – «отрицание местной власти и традиции, социальный гиперкритицизм, уродливое патологическое сочетание народофилии и народофобии, скепсис по отношению к собственной истории, поскольку она не укладывается в западные рамки, в ней нет или не хватает демократии, индивидуальных свобод и частной собственности»[40].

В свете этой культурной и экзистенциальной позиции русский национализм и вообще любая манифестация русской самобытности выглядели исключительно негативно вне зависимости от их содержания и контекста. Просто потому, что они настаивали на русской специфике и позитивно ее оценивали.

В теоретическом плане эта каузальная связь вскрыта и описана в модели социальной идентификации Г. Тэшфела и Дж. Тернера. «Когда группа, к которой человек принадлежит, утрачивает (в его глазах) позитивную определенность, он будет стремиться:

а) оставить эту группу физически;

б) размежеваться с ней психологически и претендовать на членство в группе, имеющей высокий статус;

в) прилагать усилия, чтобы восстановить позитивную определенность собственной группы»[41].

Две первые модели поведения в основном покрывают спектр жизненных и, отчасти, профессиональных стратегий советской интеллигенции либерального и левого толка. Отрицательное отношение к русскости и России, выбор Запада как модели закономерно вели к эмиграции, включая такую ее разновидность, как «внутренняя эмиграция» (эскапизм).

Второй линией было стремление выделиться из «варварской» массы (к которой подверстывалась в том числе «неистинная», «фальшивая» интеллигенция, солженицынские «образованцы»), возвыситься над ней, что достигалось через демонстрацию причастности более «высокому» миру (читай: Западу). Принадлежность к нему давала право учить «косный» народ и вести Россию к высотам «цивилизации». Александр Кустарев точно назвал такую самоидентификацию лакейской, «способом самоидентификации челяди через барина»[42]. Причем моральная ущербность здесь сочетается с ущербностью психической, в лучшем случае с сильным комплексом неполноценности, ведь, напомним, позитивная оценка собственной группы является психической нормой, а ее низкая оценка – симптомом психического неблагополучия.

Так или иначе, очевидно лакейство тех интеллектуалов, которые последние полтора-два десятилетия пытались прильнуть к кормилу власти. По остроумному замечанию писателя Дмитрия Быкова, в современной России социальным лифтом может воспользоваться лишь тот, кто перед этим долго стоял на четвереньках.

Вероятно, кто-то из читателей попеняет авторам на их интеллигентофобию и игнорирование определяющего характера влияния советской политической и идеологической системы на крайне негативное восприятие русской этничности и национализма. Дело, мол, не в интеллигенции, а в коммунистах. Не думаем, что это так.

Да, коммунистическая система продуцировала негативное или, в лучшем случае, настороженное и подозрительное отношение к любым проявлениям русского национального сознания; одно время даже слово «русский» находилось под запретом. Но именно советская интеллигенция охотно восприняла эту линию и интернализовала ее. Хотя интернационализм и минимизация принципа национальности манифестировались всеми коммунистическими режимами Восточной и Центральной Европы, во всех этих странах, равно как и во всех советских республиках, кроме России, интеллигенция находилась в тотальной оппозиции подобной политике и возглавляла национально-освободительное движение. Невозможно представить, чтобы из уст польского или румынского, венгерского или чешского, грузинского или литовского, армянского или эстонского интеллектуала в адрес собственного народа раздавались уничижительные инвективы, которые среди российской интеллигенции считались признаком хорошего тона и «элитарности». Почему-то она оказалась лучшим учеником коммунистов, развив и закрепив их негативную аксиоматику русскости. Это могло произойти только потому, что подобная аксиоматика импонировала этой интеллигенции, удачно совпадала с ее убеждениями, ценностями и социокультурными ориентациями.

Жившие в Москве 70-х – первой половине 80-х годов прошлого века без труда вспомнят, что любые разговоры и намеки на само существование каких-то специфических русских интересов воспринимались как мракобесные, в лучшем случае от них воротили нос: в приличном обществе, мол, о таком не говорят… И хотя многие с подобным отношением были не согласны, но свои взгляды оставляли при себе, следуя принципу поручика Лукаша из «Похождений бравого солдата Швейка»: останемся чехами, но в душе… Еще недавно таким же был Zeitgeist и этос интеллигенции: русским лучше оставаться в душе.

Справедливости ради отметим, что культивировавшееся в элитных слоях советской интеллигенции уничижительное отношение к собственной стране и народу не было беспрецедентной исторической чертой. Как и сама российская интеллигенция, вопреки ее мессианским претензиям, никогда не была уникальным социокультурным образованием – аналогичные группы существовали во многих европейских странах. Что касается негативной презумпции восприятия родины, то наиболее близкую России историческую параллель в этом смысле являет интеллектуальный слой Латинской Америки, который с конца XIX в. и на протяжении изрядной части XX в. переживал и культивировал комплекс неполноценности в отношении собственной страны. Но у латиноамериканцев для этого существовали более чем очевидные основания, которых и в помине не было у советских интеллектуалов. СССР не находился в унизительной роли «банановой республики», а на равных конкурировал с США в военном и внешнеполитическом аспектах. В нем была создана вторая по мощи экономика мира и обеспечен скромный, но достойный уровень жизни граждан. В отличие от Латинской Америки, похабное отношение к собственной стране не имело рациональных причин, которые поэтому надо искать в области групповой психологии и культуры.

В течение последних двадцати лет, по мере стремительного изменения социальной реальности, «великая и ужасная» российская интеллигенция не только пережила тотальное банкротство своих взглядов, убеждений и амбиций, но и социально разложилась. Однако, сойдя с российской исторической сцены, эта группа оставила инерцию в виде культурных норм и ценностных суждений, в том числе касающихся русской этничности и русского национализма. Мертвый хватает живого, что хорошо заметно в тех сферах, где либеральная интеллигенция сохраняет влияние, в частности в масс-медиа.

Итак, критика русского национализма оказалась оскорблением и уничижением русских как таковых. В либеральном дискурсе русскость возведена в ранг метафизической сущности с негативными атрибутами, один из которых – национализм. Этот взгляд можно выразить парафразом евангельской фразы: разве может что-нибудь хорошее исходить от русских и России?

Бороться с господствующей культурной аксиоматикой – занятие нервное и, главное, не очень перспективное, что демонстрируется бесплодностью многолетних усилий советской «почвеннической» интеллигенции по реабилитации «русской темы». Антирусские культурные и идеологические презумпции начали рассыпаться под давлением жизни и обстоятельств. В том числе происходит такое важное изменение, как исчезновение интеллигенции в качестве субъекта социального действия, важного фактора культурно-идеологической жизни, источника культурных норм и ценностных суждений. Как объект исследования она не представляет более актуального интереса и все очевиднее отходит в область истории – истории как прошлого и истории как науки.

Тот же масштабный и драматичный социальный процесс, который уничтожил интеллигенцию, одновременно восстанавливает в праве гражданства русский национализм и русскую этничность (этничность – в большей степени, национализм – в меньшей). Русский национализм и русская этничность не нуждаются в исторической реабилитации – их реабилитирует сама жизнь. Первоочередной вопрос, стоящий сегодня на повестке дня, – это вопрос их адекватного понимания. Из сферы культуры и идеологии рассмотрение национализма должно быть перенесено в интеллектуальную плоскость, в противном случае мы рискуем остаться в плену культурной и идеологической инерции, прозевав рождение новых тенденций и исторических смыслов.

Цель и ракурс исследования

Замысел нашей книги в том, чтобы рассмотреть русский национализм как преимущественно научную проблему, по возможности минимизировав культурно-идеологический аспект его изучения. Методологическим ключом послужит контекстуальный подход к русскому национализму, то есть анализ его места, роли и функций в конкретных исторических обстоятельствах менявшейся России, а не поиск неизменной – позитивной или негативной – сущности национализма. Хотя в качестве такой сущности можно представить идеологическое ядро национализма[43], само по себе оно ничего не говорит о меняющихся исторических смыслах национализма. Таковые могут быть прочитаны и поняты только контекстуально.