— Ну как, Яша, пойдём его искать?
      — Пойдём!
      Она осторожно разбудила Тимку и сказала ему:
      — Слушай, Тимочка, мы с Яшей пойдём искать папу, а ты останешься с Лилькой. Ладно, сынок?
      Тимка спросонок сладко потянулся и лениво ответил:
      — Я не останусь. Я тоже пойду.
      А вслед за ним, по своей привычке, проснулась и Лилька и тоже подала голос:
      — И я тоже пойду, я тоже не останусь. Глаза у неё были большие и чистые, точно она проснулась давным-давно.
      — Глупые вы дети, поймите: это далеко и вы устанете! У вас и ног не хватит!.. — стала объяснять мама.
      Но дети в один голос ответили:
      — Хватит у нас ног!
      — Ладно уж, мама, — сказал я, — пускай идут, а то ещё беспокоиться за них.
      — Ну хорошо, — сказала мама. — Пошли. Мы сдали нашу корзину, кошёлку и книги в камеру хранения. Банку Лилька ни за что не хотела отдавать и потащила с собой.
      И вот мы снова толкнули дверь в Москву и увидели привокзальную площадь, теперь уже при дневном свете. В круглом скверике посреди площади спали на лавочках какие-то люди. В сторонке дремали синие извозчики и их понурые лошадки. Вокруг скверика блестели трамвайные рельсы — совсем как в Харькове.
      На них стоял трамвай с непонятным номером. Вместо номера была буква «Б». В трамвае никого не было… Извозчик стоил очень дорого. Мы пошли пешком. Тогда ещё не было ни троллейбусов, ни автобусов, ни такси, ни метро…
      Нам сказали, что Третий Дом Советов на Садово-Каретной, и мы пошли по Садовым. Это была ошибка. Через центр было бы ближе. Нo мы тогда не знали, что Москва так велика.
      Мы шли по Садовым мимо бесконечных палисадников, за которыми стояли домики с закрытыми ставнями. Мы завидовали людям, которые спокойно спали за этими ставнями, а нам вот надо идти, брести куда-то, искать папу в огромной Москве…
      Вот Садово-Черногрязская. Перед ней на площади возвышаются причудливые Красные ворота неизвестно для чего. Кругом ни забора, ни двери. Посреди площади торчат ворота, и всё.
      Вот Садово-Спасская… На ней мрачная Сухарева башня, с острым шпилем и маленькими окошками. Вот Садово-Самотёчная… Вот Садово-Каретная…
      Садовые улицы тянулись огромным кольцом. Мы шли без конца.
      Москва просыпалась. Прогрохотали по булыге ломовые извозчики. Прошли куда-то красноармейцы с винтовками на плечах. Вышли какие-то старухи торговать яблоками. Яблок было много, на каждом углу, и всё антоновка. Нам казалось, что вся Москва пропахла антоновкой.
      Мама купила нам одно огромное яблоко, и мы по очереди грызли его, а Тимка ещё и вне очереди.
      Мы порядком устали. Лиля то и дело останавливалась и чуть было не просилась «на ручки».
      Мама говорила:
      — Что? Я сказала — не ходить!
      Мы садились на лавочки, которые были возле палисадников, потом шли дальше.
      Один раз проехал настоящий грузовой автомобиль. Он как бы стрелял красивым синим дымом, и мы долго смотрели на него.
      Но вот наконец и Третий Дом Советов — огромный старинный дом с колоннами. Мы нашли коменданта. Он посмотрел в толстую книгу и сказал, что Тайц М. Е. живёт в мужском общежитии, корпус «Б». Мама туда постеснялась пойти, и я пошёл один.
      Это была огромная комната на добрую сотню коек. Все ещё спали. Я шёл на цыпочках вдоль кроватей и думал: «Как же я тут найду папу?» Все завёрнуты в одинаковые серые одеяла, многие — с головой.
      Я решил найти папу по очкам. Я знал, что он всегда кладёт рядом с собой на столик очки. Я смотрел на тумбочки. И вот я увидел очки, перевязанные в одном месте чёрной ниткой. Это папины. Значит, спящий рядом человек — папа.
      Я легонько тронул его за плечо. Плечо задвигалось, одеяло откинулось, и я увидел папу. Он близоруко посмотрел на меня, быстро взял очки, надел и ахнул:
      — Яшка?!
      — Ага.
      — Приехали?
      — Ага.
      — А где же все?
      — Здесь… Там на дворе…
      Папа вскочил:
      — Не может быть! Ведь я был на вокзале. Сказали, что поезд придёт только сегодня, что нет дров…
      — А мы, папа, их в пути сами добывали.
      — Не может быть!.. Как же так?.. — повторял папа, торопливо одеваясь.
      Он выбежал во двор, подошёл к маме, к Тимке, к Лильке. Они обнялись. У мамы на глазах выступили слёзы. Тимка схватил папину руку и не выпускал её. А Лилька прижала свою банку к выпяченному животу, встала перед папой и сказала:
      — Вот… Это тебе.
      — Это ещё что? — удивился папа.
      — Тебе… Мы не ели. На! — повторяла Лилька с сияющим лицом.
      Папа недоуменно взял банку, прочитал: «Кондитерское заведение «Сладость» — и посмотрел на маму:
      — Это что за «сладость»? Мама смутилась:
      — Потом объясню. Здесь не место… — Нет, сейчас! — сказал папа.
      Мама ему честно всё рассказала. Папа нахмурился и поставил банку на землю:
      — Не буду я их есть, эти спекулянтские леденцы… Везите обратно!
      Лилька чуть не заплакала:
      — Что ты, папка, мы же для тебя везли! Всю дорогу… не ели… Я несла, мучилась-перемучилась! Папка!..
      Лильку папа очень любил. Он подумал и сказал:
      — Ну ладно, чёрт с вами! Пойдёмте!
      И он повёл нас в столовую общежития пить чай.
      Там уже собралось много народу. Мы сели за длинный, покрытый белой клеёнкой стол. Папа взял банку, взял две глубокие тарелки, высыпал в них ландрин и крикнул:
      — Товарищи, угощайтесь! Буржуйские конфетки. Попробуйте!
      — Буржуйские? — раздались голоса. — Так им и надо! Попробуем.
      Со всех сторон потянулись руки, и через минуту одна тарелка опустела. Вдруг какой-то дядя в майке встал и сказал:
      — А совесть, между прочим, у вас есть, ребята?.. Нечего маленьких обижать!
      Он быстро сделал из газеты большой фунтик, высыпал в него всё из второй тарелки и отдал Лильке:
      — Держи, дочка! Они большие — обойдутся.
      Лилька была рада. Она запихала конфеты в карман своего фартука и потом ела их по одной в день. А в пустой банке стала хранить свои «драгоценности» — фантики, брошечки, бусики, картиночки…
      Так началась наша жизнь в Москве. О ней я, пожалуй, как-нибудь в другой раз расскажу. А сейчас мне хочется только вспомнить один случай и на этом закончить.
      Нам дали квартиру в Четвёртом Доме Советов, на углу Моховой и Воздвиженки. Наши окна выходили на Кремль. Мы каждый день любовались его чудесными куполами, золотой головой Ивана Великого, узорными крестами Успенского собора, каменным кружевом Кутафьей башни. Всё это было очень красиво, особенно по вечерам, когда заходящее где-то сзади солнце играло на всех главах, маковках и куполах.
      Внизу, у Кутафьей башни, день и ночь стояли часовые. Мне очень хотелось в Кремль, но без пропуска часовые не пускали. А детей они пропускали. Часовые, видно, знали, что Ленин очень любит детей, вот они и пропускали их.
      Девочки из нашего Четвёртого Дома Советов каждый день бегали в Кремль погулять. Ведь это очень близко — только площадь перейти. Бегала туда с ними, конечно, и наша Лилька.
      Однажды она взяла с собой нехитрый завтрак того времени — антоновское яблоко и харьковский леденец, кажется, уже из последних, — и отправилась с подружками в Кремль. Мне в окно хорошо было видно, как часовой пропустил их пёструю стайку.
      Вдруг Лилька прибежала обратно — красная, взволнованная, растрёпанная…
      — Что случилось?
      — Я видела, видела! — закричала она.
      — Кого ты видела?
      — Его… Ленина, вот кого! Он к нам подошёл, и я его ландринкой угостила. Вот!..
      — Не может быть!
      — А вот и может! А вот и может!.. — Глаза её сияли, щёки так и горели. — И вот он стал искать у себя в карманах, и здесь, и здесь — везде, и нашёл карандаш и говорит: «Умеешь писать?» И я сказала, что да.
      Мы все окружили её. Мама прибежала из кухни. Тимка прибежал со двора. А папа как раз был дома.
      — Ну дальше, дальше! — зашумели мы на неё.
      — А дальше он мне дал бумажку и говорит: «Ну, напиши что-нибудь». Я не знала что и написала: «Масква». А он переправил на «о», дал мне карандаш и говорит: «На, учись писать»., А я взяла и говорю: «Насовсем?» А он говорит: «Насовсем» — и засмеялся. Вот!..
      И Лилька вынула из расшитого кармана своего фартука маленький, уже много списанный, но остро, красиво отточенный карандаш. Мы стали его вырывать друг у друга. Это был обыкновенный школьный шестигранный карандаш с надписью на бочку «И. Фабер».
      — Осторожно! — волновалась Лилька. — Не пишите! Не пишите! Чтобы не стратился.
      Но мы, конечно, не удержались, и каждый из нас бережно провёл этим карандашиком чёрточку. А Тимка даже две.
      Потом папа сказал:
      — Ну, смотри, Лилька, береги его! И учись писать. Как следует учись! Слышишь?
      — Слышу!
      И счастливая Лилька спрятала карандаш в банку из-под ландрина на память о том далёком времени, когда у нас не было ни метро, ни высотных домов, ни «ЗИЛов», ни Днепрогэсов, ни тракторов, ни радио, ни телевизоров, ни атомной энергии и даже карандаш — простой школьный карандаш — был не нашего производства. Но был тот, кто положил начало всему нашему богатству, — Ленин!
      Вот пока, значит, всё!

ЗОЛОТОЙ ГРОШИК