ВОСПОМИНАНИЯ О Ю.ТЫНЯНОВЕ
      ПОРТРЕТЫ И ВСТРЕЧИ
      СОДЕРЖАНИЕ
      От составителя
      Виктор Шкловский. Город нашей юности
      В. Каверин. Друг юности и всей жизни
      Н. В. Яковлев. Далекие годы
      Г. Винокур. Несколько слов памяти Ю. Н. Тынянова
      Е. М. Иссерлин. Школа творчества
      В. Г. Голицына. Наш институт, наши учителя
      А. Федоров. Фрагменты воспоминаний
      Лев Успенский. Абсолютный вкус
      Тамара Хмельницкая. Емкость слова
      Корней Чуковский. Первый роман
      Лидия Гинзбург. Тынянов-ученый
      А. Островский. У истоков "Библиотеки поэта"
      Ираклий Андроников. Возле Тынянова
      А. Гацерелиа. Встречи в Тбилиси
      В. М. Эйхенбаум. Творчество Ю. Тынянова
      Б. Томашевский. Дарование литературоведа
      Н. Степанов. Замыслы и планы
      П. Г. Антокольский. Знание и вымысел
      Н. Харджиев. О том, как Пушкин встретился с Эдгаром По
      Григорий Козинцев. Тынянов в кино
      С. Эйзенштейн. Непосланное письмо Тынянову
      Э. Шуб. Из книги "Крупным планом"
      Н. В. Байкова. Из дневника и писем
      Н. Чуковский. Разговоры с Тыняновым
      Леонид Рахманов. Старый любительский снимок
      И. Эренбург. Книги-события
      Конст. Федин. Виртуозный мастер
      Творчество Юрия Тынянова в советской литературе занимает выдающееся место - его исторические романы, повести, рассказы, его статьи, его историко-литературные, теоретические и критические работы, его сценарии и переводы - все это богатое наследие писателя продолжает жить в нашей культуре. В настоящей книге своими воспоминаниями о Тынянове делятся такие известные мастера советской культуры, как П. Антокольский и И. Андроников, И. Эренбург и С. Эйзенштейн, К. Чуковский и К. Федин, Л. Гинзбург и В. Каверин, Г. Козинцев и Н. Степанов, Б. Эйхенбаум и В. Шкловский, а также ученики и соратники по работе.
      Составитель
      Вениамин Александрович КАВЕРИН
      Художник Валерий ЛОКШИН
      ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
      Эта книга составлена с таким расчетом, чтобы статьи друзей и учеников Ю. Н. Тынянова вошли в круг современного изучения истории и теории литературы. Принцип был подсказан самой жизнью: редкий номер журнала "Вопросы литературы" выходит без упоминания имени Тынянова. С ним соглашаются, ему возражают, его цитируют, на него ссылаются. Одни уменьшают его значение в истории и теории литературы, другие в его же трудах находят убедительные возражения. Это происходит вопреки тому, что за свою короткую жизнь - он скончался сорока девяти лет - он не успел осуществить очень многие свои замыслы. Уже в середине 20-х годов, когда ему было 30 лет, художественная проза заслонила его научную работу, хотя впоследствии он возвращался к ней. В истории русской литературы лишь очень немногие наши писатели соединяли научную деятельность с художественной литературой. Можно смело сказать, что именно в этом отношении Ю. Н. Тынянов представляет собою уникальную фигуру. Он перебросил мост между наукой и литературой. Он обновил историческую прозу и одновременно включил в мировую науку ряд новых понятий, складывающихся в систему.
      В книге нет ни случайных встреч, ни мимолетных впечатлений. О Ю. Н. Тынянове вспоминают и размышляют писатели, кинорежиссеры, критики и литературоведы. Необходимо отметить, что в подавляющем большинстве они были выдающимися деятелями в той области, какой посвятили свои силы. Таким образом, личность Тынянова дается в сменяющихся ракурсах и с разных позиций. В одних воспоминаниях дается личность Тынянова, в других рассматривается значение его работы в литературе, науке и кинематографии. Вся жизнь Тынянова прошла перед глазами современников, энергично действовавших и действующих в советской культуре. Он был в центре интеллектуальной жизни страны и принимал в ней непосредственное живое участие. Он был историческим романистом, ученым, переводчиком, эссеистом, сценаристом и критиком. Области разные, но тесно связавшиеся в его цельной и самобытной натуре. В каждой из них он оставил проницательный, заглянувший в будущее взгляд, а иные без его участия и вообразить невозможно.
      Ю. Н. Тынянов прожил скромную, сдержанную, а на деле острую, полную душевного напряжения жизнь. В ней не было ни суеты, ни пустот. Он не потерял даром и часа. Об этом свидетельствует его архив, сохранившийся далеко не полностью и все-таки поражающий размахом замыслов и познаний. Взыскательная строгость отбора, как в науке, так и в художественной прозе, были естественны для него - писателя, никогда не забывавшего, что он действует в великой литературе. Эта его черта не раз вспоминалась, когда шла работа над сборником воспоминаний.
      Статьи о Тынянове впервые были собраны редакцией серии "ЖЗЛ" (М., 1966). С выходом настоящей книги тот сборник но теряет значения. В нем напечатаны автобиография Тынянова, его статья "Как мы пишем", две неопубликованные рукописи: "Овернский мул, или Золотой напиток" и глава из начатого романа "Ганнибалы". Но сборник "ЖЗЛ" состоял из 13 воспоминаний, а в настоящей книге собраны 28. Некоторые статьи печатаются в переработанном виде. В. В. Шкловский дополнил свою статью неопубликованной перепиской с Юрием Николаевичем, свои воспоминания заново написали А. Г. Островский и А. В. Федоров. Заглавия статей в ряде случаев принадлежат составителю. В заключение приношу сердечную благодарность тем, кто предоставил публикуемые материалы,- А. П. Оксман, Т. Г. Винокур, Е. В. Россихиной, Белодубровскому. Неоценимую помощь, без которой эта книга едва ли была бы завершена, оказали мне М. О. Чудакова и Е. А. Тоддес.
      Виктор Шкловский
      ГОРОД НАШЕЙ ЮНОСТИ
      Петербург еще не был Петроградом.
      Еще трамваи не доходили до взморья.
      Невский был вымощен торцами и кончался ne площадью Восстания, а Знаменской площадью.
      На площади стоял на широкой плите короткохвостый битюг, у которого как будто болели почки: так он отставил задние ноги.
      Передними ногами тяжелый конь упирался в гранит; голова его была наклонена, словно он уперся в неспешном ходу лбом в стену.
      На битюге сидел плосколицый, плоскобородый, кособрюхий царь в плоской барашковой шапке.
      Памятник поставили в знак того, что с этого места начинается дорога на океан; обозначал же он то, что на этом месте дорога царской России кончается. Династия уже отпраздновала не свое трехсотлетие.
      Правее памятника шла улица Лиговка, по ней текла речка, еще не вполне закрытая. Шла улица с узкими домами, построенными на полосках земли, когда-то бывших наделами пригородных крестьян и ямщиков. Пригородная деревня обратилась в привокзальную улицу - шумную, грязную, неспокойную. У нее была своя пресса, которая называлась "Маленькая газета"; ее редактировал знаменитый арбитр французской борьбы Лебедев - Дядя Ваня.
      У хвоста памятника начинались Пески - тихое чиновничье место. Пустые пески. Греческая церковь посредине, а тут же дом дешевых квартир с двойными воротами, сквозь которые проезжал паровичок, таща за собой - через дыры дома - дым и конки туда, к рабочей окраине: на Шлиссельбургский проспект.
      Рядом - корпуса больницы.
      На Песках, недалеко от Греческой церкви, на втором этаже скучного дома в довольно большой и очень пустой квартире жил в 20-е годы молодой Юрий Тынянов.
      Места вокруг раньше были молчаливы. Смольный институт был еще Институтом благородных девиц, в саду вокруг Таврического дворца молчат тихие пруды; в самом дворце - Государственная дума.
      Как знак ее деятельности - между ней и Невой краснеет восьмигранная башня водокачки.
      Казармы вокруг Таврического дворца безмолвны: у ворот стояли часовые; мощеные дворы тихи, все сжато, как пар в котле.
      На перекрестках города летом и зимой в те годы, часто по двое, стоят молчаливые городовые; зимой уши городовых завязаны башлыками.
      Город тих, особенно зимой, сумрачен, особенно осенью.
      Светлым и шумным местом для нас был университет. В него часто вводили полицию. Стоял он на северном берегу реки, которая знаменита была тем, что иногда, отступая от залива, затопляла город, переливаясь через набережные и выступая через водостоки.
      У каждого человека - большого и маленького - на дне воспоминаний, как золотой песок после промывки, лежит какая-нибудь картина - яркая, любимая.
      Это воспоминание снизу освещает и окрашивает жизнь.
      Данте в "Vita nuova" 1 вспоминает себя мальчиком, ему десять лет, он в первый раз видит Беатриче: "Она явилась мне одетой в благороднейший алый цвет, скромный и приличествующий, опоясанная и убранная так, как то подобало ее весьма юному возрасту".
      1 "Новая жизнь" - книга юношеских стихотворений.
      В этой дантовской книге воспоминания и размышления теоретика искусства сменяются стихами.
      Проходит жизнь.
      В Песне тридцатой "Чистилища" поэт описывает колесницу, подобную той, которую когда-то воспел Изекииль. Данте пишет про любимую: она
      ...стояла,
      Ко мне чрез реку обратясь лицом.
      Она в алом плаще - воспоминания не проходят.
      В памяти иногда сохраняется цвет, как флаг над покинутой пристанью и как клятва.
      Память всегда противоречива.
      Помню, в тумане за Николаевским мостом стоит косой незнакомый призрак - косой ангел. Это за судостроительным заводом, за крупной рябью Невы, как будто глинистой, похожей на отпечаток булыжной мостовой, поднялся первый тогда увиденный подъемный кран.
      Здесь Петербург начинался заводами, прерывался дворцами, а за Литейным мостом опять - направо по Выборгской стороне и налево по Шлиссельбургскому шоссе - стояли краснокирпичные заводы. Дымили.
      Мало было синего в небе Петербурга. Студенческая фуражка околышком была ярко синей.
      Воспоминания появляются над глинистой Невой разрывами между дымами и облаками.
      Когда-то между речными входами в Адмиралтейство, украшенными якорями и увенчанными шпилями, стояли верфи. Теперь широкое пространство это густо застроено.
      Желтые руки Адмиралтейства высовываются из этого сора, как руки утопающего.
      Качаются невысокие изогнутые грани невских волн.
      Человек возвращается к колыбели и пытается снова качать ее, чтобы услышать скрип.
      Качалась Нева над глинисто-синей мостовой волн. Скрипя, качался на ней наплавной Дворцовый мост, настил моста прикреплялся к баржам толстыми, желтыми, как будто наканифоленными, канатами.
      Скрипели канаты, пахло смолой; мост звучал басовито и неторопливо.
      Мост качается, скрипит, за ним уперлась в Стрелку Васильевского острова белыми колоннами Биржа, дальше краснеет узкий бок университета.
      Университет, как красная линия в конце бухгалтерской записи, пересекает Васильевский остров.
      К нему можно плыть.
      От Адмиралтейской набережной, от ее каменных спусков к университету, скрипя уключинами, косо плывут зеленые, высоконосые ялики. Вдоль Невы плывут истрепанные пароходики с низкими бортами.
      Здание университета двухэтажное, университетский коридор лежит под арками нижнего прохода - он весь светлый.
      На Неве медленно качаются баржи Дворцового моста, качаются пароходы, баржи. Зимой, перебивая друг друга, качаются слои и спирали вьюг.
      Зимой через вьюгу в красный университет по мосткам, вечером окаймленным двойным желтым пунктиром керосиновых фонарей, в фуражках с синими околышками, идут студенты, подняв воротники холодных шинелей. Медные пуговицы холодят щеки: мы не носили теплых шапок, а наши пальто редко были на вате.
      Синие фуражки, короткие тужурки, быстрые шаги, громкие голоса.
      Широкая Нева - заглавная строка новой истории.
      Молчаливые дворцы, крутой шлем Исаакия, Адмиралтейство и за городом дворцов - дымы. Город дворцов стоит на ладони города заводов. Будущее видно; куда ни посмотришь, далекий подъемный кран там, на взморье, направо, а далекие дымы заводов налево: великий, широкий, залитый водой - город вдохновений поэтов... белых ночей... Город наводнений и революций.
      Город, который для Гёте был моделью того приморья, в котором Фауст хотел построить город, чтобы сказать здесь мгновенью:
      "Остановись, ты прекрасно!"
      УНИВЕРСИТЕТ
      Белокурые и черноволосые студенты идут по университетскому коридору мимо желтых ясеневых шкафов.
      Здесь ходил высокий, очень худой, как бы иссохший, очень молодой и очень отдельный Шилейко: он занимался - в целом мире, кажется, один сумиро-акатским языком, переводил стихотворную повесть "Гильгамеш", сравнительно с которой Библия и Гомер - недавние события.
      Здесь ходили веселые, как будто свободные от занятий юристы, озабоченные и непонятные математики и мы, филологи разных мастей.
      Здесь я увидел в первый раз хохлатого, узколицего, ходящего с закинутой головой поэта Осипа Мандельштама.
      Здесь я подружился со стройным, еще румяным, красивым, темноглазым человеком, звали его Юрий Николаевич Тынянов. Он работал в семинаре Венгерова.
      Семен Афанасьевич Венгеров, человек еще не старый, небрежно одетый в черный длинный сюртук, почтенный, озабоченный, носил свою черную, начинающую седеть бороду с достоинством.
      Его методом был эмпиризм. Венгеров старался узнать все о писателе, и особенно о его биографии, и все записать.
      Если бы он построил церковь, то иконами в этой церкви были бы библиографические карточки. Когда он начинал рассказывать, то не мог кончить. Он все время начинал книгу за книгой. Они обрывались на первых буквах, потому что текли по алфавиту, а букв много. Он издавал классиков, соединяя в них в качество иллюстраций снимки с самых разнообразных рисунков и картин, посвященных автору.
      История для него двигалась по алфавиту и была неподвижна, как алфавит.
      Ей и не надо было двигаться, она стояла, как библиотечные шкафы: все повторялось, потому что все цитировалось.
      В то же время у Семена Афанасьевича были хорошие черты: он, желая знать в литературоведении все, понимал, что великий писатель не одинок, как не одиноко дерево в лесу.
      Он видел литературу широко, но не мог выделить главного.
      Поэтому его обширные замыслы кончались тем, что он начинал печатать уже не книгу, а материалы к книге.
      У Венгерова в семинаре работали талантливые люди; они переняли у него широту знания, ища то, чего у него не было: принцип отбора. Здесь занимался Пушкиным белокурый Сергей Бонди, и мы уже ждали, что он через год напечатает замечательную книгу.
      В кажущемся непрерывным потоке литературы студенты видели реальность столкновения, реальность литературных школ, за смутными, всегда неточными замыслами стояли изменения жизнеотношений.
      Самым интересным среди учеников Венгерова был Юрий Николаевич. Он писал стихи, и стихи неплохие, он не просто накапливал факты: выбирал и умел видеть то, что другие не видели; увлекался Державиным, Кюхельбекером, понимал значение в искусстве отвергнутого и как будто неосуществленного.
      История литературы была для него не историей смены ошибок, а историей смен систем, при помощи которых познается мир.
      В университете читали мировые ученые - востоковед И. Ю. Крачковский, лингвист Бодуэн де Куртенэ, человек, соединивший польскую и русскую культуры, филолог, преодолевающий книги, занимающийся живым языком, скептик, каждый день уничтожающий уже найденное, великолепный анализатор явлений течения живого языка, человек, который умел отбирать факты.
      Рядом с ним работал тогда еще не понятый приват-доцент Щерба, интересующийся логикой языка, видящий за грамматикой систему мысли, занимающийся не только словами, но и смысловыми отношениями; он был предтечей новой филологии.
      Рядом с ними работал высоколобый, доказывающий реальное различие поэтического и прозаического языка Лев Петрович Якубинский, любимый ученик Бодуэна; Евгений Дмитриевич Поливанов, специалист по языкам Дальнего Востока, мечтающий об элементах создания общей грамматики всех языков, в которой явления не только бы сравнивались, но объясняли сущность друг друга.
      Он был спокоен, неговорлив и странен. Однорукий, много скитавшийся по миру, знающий Восток, легко изучающий языки, он хотел знать не только языки, но и причины их разнообразия.
      Поливанов, как и Якубинский и Сергей Бонди, любили стихи.
      Стихи под разными флагами, разнооснащенные, приплыли в Петербург. Блок только что перестал быть студентом, студентами были Сергей Бонди, Николай Бурлюк; Борис Эйхенбаум, Виктор Жирмунский, Виктор Виноградов были молодыми доцентами.
      В Петербург приезжал красивый человек с плоским ртом, широкими плечами, волосами, откинутыми назад, голосом, который мог наполнить любую долину: звали его Владимир Маяковский. Он спорил с аудиторией, у него учились, его изучали. Он сам был геологическим сдвигом в мире стиха, последствием революции 1905 года, неудавшейся, но уже сдвинувшей пласты сознания.
      Поступив в университет, я написал для Семена Афанасьевича Венгерова анкету на тему, что хочу сделать: заявил, что собираюсь основать новую литературную школу, в которой среди прочих своих достижений в первый раз докажу, что работа Венгерова не нужна. Великий библиограф, создатель некомплектных гряд облаков - Венгеров взял у меня анкету, прочел, положил в папку. Я увидел ее недавно в Литературном музее. Она улыбнулась мне несколько иронически.
      Я подружился тогда на всю жизнь с молодым доцентом Борисом Михайловичем Эйхенбаумом. Познакомился с Виктором Максимовичем Жирмунским. Он уже давно занимался теорией стиха.
      Составилась по встречам в коридорах и по телефону группа, которую потом назвали ОПОЯЗ - Общество но изучению теории поэтического языка.
      Это была сильная группа. В основном она состояла из молодых ученых, а через меня она была связана с поэтами, главным образом с футуристами.
      Мы прежде всего утверждали, что поэзия познаваема, что ее можно познать, как и другие явления действительности, у нее есть свои специфические законы, относящиеся к самому искусству.
      В ОПОЯЗе говорили: "Мы не развенчиваем старое искусство, мы его развинчиваем для анализа".
      В моих работах "развинчивался", анализировался сюжет. Он брался не только как событийная последовательность, но и как смысловая композиция.
      Пока что молодые и озабоченные, мы работали и гуляли вместе. Вместе мы проходили свою дорогу - Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов и я - сейчас живой. Мы гуляли по площадям и набережным. Сенатскую площадь давно урезали сквером, закрыли память о восстании и разъединили здания, которые когда-то соотносились друг с другом.
      Здесь был Кюхля, здесь мог быть Пушкин. Тогда здесь не было Исаакия, но были склады материалов, камни, доски, и народ из-за заборов камнями отбил атаку кавалерии, направленную на восставших.
      Безмолвный Петр скакал на площади, протягивая руку к Западу; за Невой, в ту ночь не серой, не синей, а розовой, краснел узкий бок нашего университета. Ночь не проходила и не наступала.
      Заря была такая, как будто она продолжится всю жизнь. Молодой Пушкин, уже много написавший, ни в чем не виноватый, в такую ночь упрекал себя за то, что мало сделал, не так прожил.
      Нет границ ответственности.
      При свете белой ночи много раз мы перечитывали прошлое, не оправдывая себя.
      Город революции, город русского книгопечатания, город Пушкина и Достоевского, город Блока, Маяковского, город Горького, город спорящих кварталов, дворцов и заводов, реки, лед которой был много раз окровавлен, Петербург, мы любим тебя Ленинградом при жизни, любим до смерти.
      Мир был молод. На широкой Неве уже стояли корабли для открытия новых планет; все готово было для плаваний и для взлетов.
      Все было в будущем. Все еще было недописано. Все было весело.
      Тяжелый Исаакий - храм петербургских студенческих песен - подымал над городом круглоблистающий купол.
      Шли годы, сменяясь, как дни творения.
      Квартира на Песках Юрия Николаевича была небольшая, светлая и пустая. Книги еще не завелись; вещей было так мало, что, приходя к другу, я вешал пальто на выключатель: вешалки не было.
      Работал Тынянов переводчиком в Смольном, потом в Доме книги, в Гослитиздате, корректором. Через три года, написавши "Кюхлю", он принес книгу в издательство. Директор перелистнул начало рукописи и опытным и почти ласковым голосом сказал:
      - Художественная литература вещь сложная. Вы не огорчайтесь, у вас есть специальность.
      Он говорил не про теорию литературы, а про корректорскую работу.
      В квартире Тынянова жила его жена - виолончелистка, перетрудившая руки в упражнениях, дочь, очень рано начавшая писать забавные стихи, приезжала очень похожая на Юру девочка - сестра его Лида. Приходило к ним множество пароду. Вениамин Каверин - молодой студент в длинных, еще пахнущих свежим дешевым сукном брюках, Поливанов (я о нем уже говорил) - его Каверин описал под фамилией Драгоманов. Очень молодой Николай Степанов, еще более молодой и неудержимо веселый Ираклий Андроников. И я там бывал. Каверин с веселой неточностью и заботливым романтизмом описал меня под именем Некрылов. Все они (кроме Некрылова, конечно) приходили и ко мне, на Мойку, в Дом искусств. Я жил за умывальной комнатой в бывшей спальне знаменитого петербургского магазинщика Елисеева, спальня была как спальня, только с очень длинным шкафом, предназначенным для сотни костюмов; в этом шкафу мои одинокие брюки выли от одиночества. Зато умывальник, вернее, помещение для него было в четыре окна, с велосипедом, фонтаном и еще какими-то усовершенствованиями: это было хорошо летом, когда работал водопровод. Зимой все костенело в холоде.
      Холодно было и у Юрия Николаевича.
      Молодой, с легкими красивыми руками, Борис Михайлович Эйхенбаум разговаривал о доминантах, о том, как одна из частей композиции берет верх над другой, становится смыслообразующей.
      Свою комнату на улице Восстания Борис Михайлович топил старыми журналами, перечитывая и просматривая их у железной печки перед сожжением.
      ВОКРУГ "АРХАИСТОВ И НОВАТОРОВ"
      Тынянов начинал работу над книгой "Архаисты и новаторы". Я предлагал другое название, которое выразило бы его мысль еще ясней: "Архаисты-новаторы". Тынянов знал, куда ведут его работы. Он изучал законы появления нового - диалектику литературы - чудо отражения, как бы поворачивающее отраженный объект.
      И вот я приведу через пятьдесят лет одно соображение Тынянова из его статьи "Литературный факт" из книги "Архаисты и новаторы". Вернусь сперва к началу: к описанию особенностей архитектурных пейзажей.
      Здание Двенадцати коллегий, нынешнее здание университета, стоит поперек Васильевского острова от Невы до Невки; в этом месте остров узок, здание закрыло его пустыри и каналы, пересекающие остров от реки до реки. Размах здания как бы зачинал размах неудавшихся каналов.
      Здание противопоставлено Петропавловской крепости.
      С годами Стрелка Васильевского острова была застроена, вошла в другую систему: появились ростральные колонны, здание Биржи.
      Доминантой построения систем оказалась Биржа и развилка рек, оформленная ею; к этому времени каналы уже не существовали и остров не был нарезан ломтиками.
      В большом городе разные архитектурные идеи сосуществуют и осознаются в своем противоречии.
      Ленинград, прежде Петербург,- это система систем, и он красивее тех домов, которые в нем построены, будучи подчинен другой, более крупной архитектурной идее.
      В самом облике города заключена история - смена форм при одновременном их существовании.
      Журналы эстетов, такие, как "Аполлон", упрекали горько и без успеха архитекторов, которые в ансамбль города вносят противоречивые здания. Но крутой шлем Исаакия противоречит высокому шпилю Адмиралтейства. Само широко раскинутое здание Адмиралтейства противоречит тесно собранному, выделенному площадью кубу Исаакия.
      В искусстве вообще, а значит и в архитектурных ансамблях, важны столкновения, изменения сигнала - сообщения.
      Представим себе, что источник сообщения представляет собой неизменяющееся изображение или сумму постоянных сигналов. Тогда внимание перестает реагировать на систему одинаковых сигналов. Механизм внимания построен так, что ярче всего принимается сигнал смены впечатления. Старые системы как бы берутся в скобки и воспринимаются целиком.
      Но великие системы архитектуры сменяются, вытесняют друг друга и соединяются в новые неожиданные комплексы.
      Так создался Московский Кремль.
      В архитектуре ясно, что старое остается, потому что камень долговечен; старое остается, оживая в ином качестве.
      Это менее ясно в литературе.
      Между тем старые литературные явления живут не только на полках библиотек - в виде книг, но и в сознании читателя - как нормы.
      Тынянов для анализа отношения нового к старому начал с простейшего - с анализа самого литературного факта. Литературный факт - смысловое сообщение воспринимается всего острее в момент введения нового в прежде существующую систему.
      Для жанра важнее борьба систем, она входит в смысловое значение произведения, окрашивает его.
      Жанр движется, поэтому статические определения жанра должны быть заменены динамическими.
      Тынянов в статье "Литературный факт" писал:
      "Все попытки единого статического определения не удаются. Стоит только взглянуть на русскую литературу, чтобы в этом убедиться. Вся революционная суть пушкинской "поэмы" "Руслан и Людмила" была в том, что это была "не поэма" (то же и с "Кавказским пленником"); претендентом на место героической "поэмы" оказывалась легкая "сказка" XVIII века, однако за эту свою легкость не извиняющаяся; критика почувствовала, что это какой-то выпад из системы. На самом деле это было смещение системы. То же было по отношению к отдельным элементам поэмы; "герой" - "характер" в "Кавказском пленнике" был намеренно создан Пушкиным "для критиков", сюжет был "tour de force" 1. И опять критика воспринимала это, как выпад из системы, как ошибку, и опять это было смещением систем".
      1 Ловкая штука (франц.). 14
      То, что "Евгений Онегин" был не романом просто, а романом в стихах, для Пушкина было "дьявольской разницей".
      Ироническое вступление в роман, с введением непредставленного героя, подкреплялось сложной строфикой романа.
      Тынянов вообще отмечал, что жанр смещается; его эволюция - ломаная линия, а не прямая. Смещение это происходит за счет основных черт жанра. Что из этого возникает?
      Старые теоретики, в том числе такой крупный ученый, как Александр Веселовский, занимались анализом изменений определенных частей литературного произведения; разбирался вопрос изменения способов повествования, создания параллелизмов разного рода, эволюции самого героя.
      История литературы как бы превращалась в пучок разноцветных и отдельных линий, проходящих через игольное ушко конкретного литературного произведения.
      Что из этого получалось у нас?
      Недавно я читал в "Литературной газете" статью, которая, вероятно, называлась "Реализм - это жизнь". Но возникает вопрос: что такое жизнь? Ясно, что жизнь это нечто изменяющееся, жизнь в большом обобщении - это история, изменение; тогда мы должны сказать, что реализм - это изменение способов познания изменяющейся жизни, иначе получится, как в описании у Салтыкова-Щедрина жизни города Глупова: в какой-то момент "история останавливает движение свое". Мы должны понимать, что реализм Гоголя не таков, как реализм Достоевского и Толстого, что реализм Шолохова не может быть подобен реализму Толстого, потому что изменяется сам предмет познания.
      Что нового дал Юрий Тынянов в истории литературы?
      Исследователь пытался в теории литературы, как и в истории литературы, всякое явление рассматривать исторически, г, связи с конкретным содержанием самого явления и в связи его с другими явлениями.
      Борьба за точность термина должна была стать началом борьбы за историческую конкретность.
      Он показывал не изменение отдельных фактов произведения, а смену систем при неизменении конечной цели. Такой целью являлась художественная выразительность, для сохранения которой изменялись способы отображения.
      Человечество всегда знало, что существует литературная эволюция, но знало и то, что происходит эта эволюция какими-то скачками, переходами, которые своей резкостью вызывали удивление современников.
      Классики сменялись сентименталистами, те - романтиками, романтизм сменился реализмом.
      Переход систем всегда отмечался как перелом.
      Внутри этих больших изменяющихся систем шли смены авторских систем.
      Функции тургеневского, толстовского, чеховского пейзажа разные, частично сохранены сигналы, но осмысление сигналов изменено.
      Так называемые художественные школы - направления - в смене своей метят дни истории зарубками стиля.
      Юношеский "Руслан и Людмила" вызвал и восторг и негодование. В этой поэме есть уже столкновение систем. Следующие воплощения замыслов Пушкина вызывали все большие возражения. Напряженность переключения систем возрастала. Читатель не всегда хотел узнать намерения Пушкина, он удивлялся на его голос, как на голос незнакомого человека.
      Для того чтобы понять то, что вам говорят, надо знать, кто говорит и что хотят вам сообщить. Иногда слушаешь начало разговора по телефону и слова непонятны, но вдруг понимаешь, кто говорит, разговор попадает в систему познания характера, в систему твоего отношения с говорящим, и все становится понятным.
      Кажущаяся бесцельность, безвыходность "Домика в Коломне" является фактом освобождения от извне навязанного смыслового решения и в то же время становится фактом перевода внимания на новые стороны действительности. Парадоксальность сочетания трудной и торжественной формы октав с бытовым описанием Коломны как бы подготовляет завтрашний день не комедии, а трагедии, на арену которой выйдут новые герои.
      Тынянов показывал целенаправленность искусства и присутствие истории в самом строении произведения, этим утверждая вечность художественного произведения.
      Эта вечность не вечность покоя.
      Для произведения нужен путь, как бы скат во времени, новое перемещение событий.
      Многопланность художественного произведения принципиально поднята Тыняновым, это и сейчас не всегда понимают.
      Сейчас производятся попытки создания математической теории стиха.