В статье "О "Путешествии в Арзрум" творчество Пушкина погружено в политику и социальную действительность его времени.
      Ранний Тынянов мог недооценивать непосредственное значение этих "дальнейших рядов", но в своих историко-литературных работах он никогда не отрывал литературу от действительности. Напротив того, он всегда искал факт, который пружинит и подымает большое обобщение.
      У него было острое исследовательское и писательское чутье факта и документа. Притом - ни малейшего документального фетишизма. "Есть документы парадные, и они врут, как люди", - утверждает Тынянов в заметке, предназначавшейся для сборника "Как мы пишем" (1930).
      Тынянов искусно владел фактами - рычагами, от действия которых разваливались благополучные формулы ложно-академической науки. Слепота на факты - вот характернейшая, по убеждению Тынянова, черта дурного литературоведения.
      В 1964 году в десятом номере "Вопросов литературы" опубликована юношеская работа Тынянова "Литературный источник "Смерти поэта" (публикация 3. А. Никитиной). В 1914 году Тынянов подготовил этот доклад для Пушкинского семинара С. А. Венгерова. В статье девятнадцатилетнего исследователя (а это статья исследователя, но еще сидящего на студенческой скамье) ясно виден будущий Тынянов. Стержень статьи - открытие дотоле неизвестного факта: устанавливается связь лермонтовской "Смерти поэта" с посланием Жуковского "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину" (1814), в котором идет речь о трагической судьбе драматурга Озерова 1. Это открытие обставлено анализом литературных отношений, жизненных обстоятельств, политической ситуации, стиховой структуры. Много точных подробностей. А главное - энергия мысли, которая ищет уже сжатое выражение, не вынося пустых мест, проходных фраз. Фраз в этой студенческой статье нет, но есть пафос; пафос любви к поэзии и к поэтам России, которую Тынянов пронесет сквозь всю свою недолгую жизнь.
      1 При этом Тынянов показывает, что Лермонтов трактует тему по-своему, иначе, чем Жуковский.
      В статье "Достоевский и Гоголь" (1921) научный метод Тынянова 20-х годов уже определился. В центре построения также фактическое открытие: "Село Степанчиково" Достоевского, помимо социального обобщения, содержит личный памфлет, речи Фомы Опискина пародируют гоголевские "Выбранные места из переписки с друзьями". Тынянов присмотрелся к текстам, к фактам действительности, к литературным отношениям и увидел то, что до него не замечали: Достоевский не только учился у Гоголя, но боролся с Гоголем чтобы стать Достоевским. Для Тынянова противоречия и борьба - неиссякаемая движущая сила развития литературы. Пародийное начало в "Селе Степанчикове" - найденный и подтвержденный щедрым материалом доказательств факт. Факт пружинит и подымает важные пласты литературных отношений. Концепция этих отношений возникает на стыке литературы и социальной действительности; биография Достоевского, общественная позиция Гоголя служат ей материалом.
      Тот же методологический принцип в статье 1923 года "Пушкин и Тютчев". Литературный процесс есть борьба и движение вкось. Тютчев как "архаист" боролся с Пушкиным, и Пушкин, утверждает Тынянов, не имел оснований восторженно приветствовать нового поэта 1. В этой статье подробно разработан фактический материал отношений Пушкина и Тютчева (история упоминаний или умолчаний Пушкина о Тютчеве, история появления стихотворений Тютчева в пушкинском "Современнике" 1836 года и т. д.). В то же время статья эта очень теоретична и для Тынянова принципиальна. Она опровергает концепцию безмятежной преемственности в литературе, ханжескую идею: все хорошие писатели любили и благословляли друг друга. Статья "Пушкин и Тютчев" на сложном материале утверждает простую истину - у больших писателей есть творческие принципы, поэтому они не всеядны (это не значит, конечно, что большие писатели стремятся искоренить придерживающихся других творческих принципов).
      1 В данной статье я не исследую вопрос о Пушкине и Тютчеве, а излагаю точку зрения Ю. Н. Тынянова, столь характерную для его методологии и его понимания литературных отношений 1830-х годов.
      Стилистическая деталь, конкретный факт литературной и общественной жизни в процессе исследования растут, разветвляются, дорастают до исторического обобщения, до теоретической формулы. Все это можно найти и в более поздних статьях Тынянова. В статье "Пушкин и Кюхельбекер" история их отношений складывается из ряда заново истолкованных фактов: социальный состав лицея, философские источники мировоззрения Кюхельбекера, вопрос об адресате лицейского стихотворения "К другу-стихотворцу", дуэль Пушкина и Кюхельбекера, Кюхельбекер как прототип Ленского и т. д.
      В статье "Сюжет "Горя от ума" речь идет о Чаадаеве, Кюхельбекере, Байроне - в их сложном соотношении с темой Чацкого. Каждый из них введен в статью с данными своей биографии - писателя и политического человека. Но разговор об этом одновременно и разговор о проблеме сюжета в ее художественной специфике, о жанре комедии и ее национальных традициях.
      В книгах Тынянова молодой филолог может научиться многому. В том числе тщательной, точной, неутомимой рабо-16 над выявлением и обоснованием факта. Да, именно у этого прирожденного теоретика и человека смелых, обобщений. Тынянов-ученый был открывателем, был ниспровергателем принятых на веру мнений, но он почитал научную дисциплину, накопление материала, строгое требование знаний. Он уважал это в своих лучших университетских учителях.
      Своим ученикам Тынянов рассказывал (не без подразумеваемого упрека), как он однажды спросил С. А. Венгерова: в каких номерах герценовского "Колокола" напечатаны такие-то статьи? "Как, - сказал Венгеров, - вы скоро кончаете университет и вы еще не читали весь "Колокол"? Да как это возможно?"
      И Тынянов об этом рассказывал с удовольствием, любуясь в старом профессоре вкусом к материалу.
      Тынянов знал цену мелким мыслям, но заведомо мелких фактов для него не существовало. Он считал, что факт надо подержать в руках и посмотреть, не приведет ли он к чему-нибудь крупному.
      Тынянов знал, что филологу нельзя начинать с конца, что ему нужны подробности. Научная обстановка, которую создавал вокруг себя Тынянов, исключала некоторые явления, еще и сейчас бытующие. Это толстые сочинения на пустом месте, это молодые люди, которые начинают с "Войны и мира" и "Медного всадника" (если не с Толстого или Пушкина в целом), но которым дотоле никогда не случалось своими глазами присмотреться к "мелким фактам", к тем, из которых Тынянов добывал свои большие выводы.
      В ранних работах Тынянова - в отличие от более поздних - связь литературы с действительностью дается через ближайшие ряды. Но внутренняя логика исследования неизбежно вела от ближайших рядов к дальнейшим.
      Вот, например, статья 1921 года "Стиховые формы Некрасова". В ней поставлена проблема стихового прозаизма. По словам Тынянова, Некрасов ввел "в классические формы баллады и поэмы роман и новеллу, со сказом, прозаизмами и диалектизмами, а в формы "натурального" фельетона и водевиля - патетическую лирическую тему. Смещением форм создана новая форма колоссального значения, далеко еще не реализованная и в наши дни". В статье отсутствуют социальные предпосылки литературной работы Некрасова, дальнейшие социальные ряды. Но вся характеристика некрасовской демократической поэтики строится так, что эти дальнейшие социальные ряды как бы подключаются сами собой; характеристика подошла к ним вплотную, их остается только назвать.
      Это относится и к крупнейшей из историко-литературных работ Тынянова 20-х годов, к его статье "Архаисты и Пушкин".
      4
      Для научной деятельности Тынянова 20-х годов "Архаисты и Пушкин" произведение центральное. Эта большая статья (в сборнике "Архаисты и новаторы" она занимает 140 страниц) создавалась долго, в 1921-1924 годах, постепенно вбирая в себя опыт литературоведческой мысли Тынянова. Те, кто общались с Юрием Николаевичем в эти годы, учились у него, слушали его лекции, присутствовали тем самым при становлении этой итоговой работы.
      В "Архаистах и Пушкине" завязываются будущие романы Тынянова. Эта статья в то же время эталон его научного метода 20-х годов. Она вся растет из протеста против формул, повторяемых по инерции.
      Русская литература 1810-1820 годов традиционно рассматривалась под знаком борьбы классицизма и романтизма. Причем и в современных и в позднейших высказываниях по этому поводу господствовала чрезвычайная путаница и чересполосица. Шишковская "Беседа" считалась, например, оплотом классицизма, хотя именно карамзинисты были "классиками" по своим позициям в русской литературе 1810 годов, куда они внесли дух систематизации и организованности, нормы "хорошего вкуса" и логическую дисциплину. Для литературных староверов, однако, последователи Карамзина - злостные романтики; но романтики для них точно так же и те молодые поэты, которые стремились в 20-х годах возродить торжественную оду XVIII века.
      Эту путаницу получила в наследство и углубила история литературы XIX века. Заново посмотреть на литературные отношения декабристской поры, увидеть реальные факты, увязшие в противоречивой терминологии, - вот задача, стоявшая перед Тыняновым. В порядке полемической крайности он при этом считал, что может вообще обойтись без понятий классицизм - романтизм.
      В статье "Архаисты и Пушкин" Тынянов писал: "Сами литературные деятели двадцатых годов иногда тщетно гнались за неуловимыми понятиями классицизма и романтизма... и эти понятия оказывались разными в разных литературных пластах. Происходило это... вследствие того, что у пас "готовые" (на деле, конечно, тоже не готовые, а упрощенные) западные формулы прикладывались к сложным национальным явлениям и в них не умещались".
      Национальная традиция является решающей и закономерной; иностранные влияния случайны, пока они не освоены этой традицией. Теоретическую формулировку этих положений Тынянов дает в статье 1921 года "Тютчев и Гейне".
      "Генезис литературного явления лежит в случайной области переходов из языка в язык, из литературы в литературу, тогда как область традиций закономерна и сомкнута кругом национальной литературы. Таким образом, если генетически стих Ломоносова, например, восходит к немецким образцам, то он одновременно продолжает известные метрические тенденции русского стиха, что и доказывается в данном случае самою жизненностью явления".
      Нельзя механически переносить схему одной национальной литературы на другую. Исходя из русской действительности 1810-1820 годов, Тынянов произвел новую расстановку сил. Вместо классиков и романтиков карамзинисты и младоархаисты, "славяне", то есть, в сущности, группа писателей-декабристов. Эта расстановка сил прочно вошла в нашу историю литературы. Сейчас она кажется само собой разумеющейся; но ведь ее надо было найти.
      Борьба младших архаистов с карамзинистами рассматривается в плане стилистическом, жанровом. С одной стороны - культ малых форм и среднего слога, с другой - требование монументальных жанров, возвышенности и просторечия. Но связь этого разделения и противопоставления с социальной действительностью, с политикой очевидна. Не заметить ее можно, только подходя к статье "Архаисты и Пушкин" с готовой уверенностью в том, что Тынянов должен был отделять литературу от жизни. На деле же в "Архаистах и Пушкине", как и в статье о стиховых формах Некрасова, близлежащие ряды литературных отношений непосредственно устремлены к дальнейшим социально-историческим рядам и смыкаются с ними за текстом. Впрочем, не только за текстом. В "Архаистах и Пушкине", например, прямо говорится о том, что архаическая поэтика имела двойное политическое применение: "Младшие архаисты (в отличие от реакционно настроенных старших членов "Беседы". - Л. Г.) - радикалы (Катенин, Грибоедов) и революционеры (Кюхельбекер). Здесь сказывается разница между архаистичностью литературной и реакционностью общественной. Для младших архаистов второй момент отпал и тем ярче проявился первый". Об этом сказано вскользь.
      В своих работах первой половины 20-х годов Тынянов как бы еще "стесняется" подробно вдаваться в социально-исторические соображения. Но он дал уже к статье политический ключ.
      В обращении к старине, к архаическим формам языка и литературы, естественно, ищет опору общественная и политическая реакция. Но молодым "радикалам" и революционерам, людям русской дворянской революции также нужна традиция XVIII века, питающая торжественность новой гражданской поэзии.
      В статье "Архаисты и Пушкин" нет этих формулировок, но они вытекают из всего ее содержания. Она тем самым прокладывает дорогу пониманию стиля как выражения исторически обусловленного мировоззрения писателя; пониманию, имевшему столь важное значение в дальнейшем развитии нашей истории литературы. И пробивал этот путь Тынянов не декларациями, а рядом конкретных открытий.
      Проблема расстановки литературных сил 1810-1820 годов - это одновременно и проблема творческой эволюции Пушкина. Тема Пушкина здесь самое главное. Начинающему Пушкину уже в 1818 году становится тесно в арзамасских пределах. В поисках нового опыта он сближается с архаистом Катениным, по преданию, говорит ему, "как Диоген... Антисфену, - побей, но выучи". Но Тынянов показывает и другое: девятнадцатилетний Пушкин уже перерос простодушное ученичество. У архаистов он берет только то, что ому может понадобиться в его неудержимом движении, что пригодится для будущего грандиозного пушкинского синтеза. Так, Пушкину, в сущности, не понадобился "высокий план" младоархаистов; его привлекает главным образом их интерес к "простонародности", к просторечию, из области "низших жанров" поднимающемуся на уровень большой литературы.
      Объем "Архаистов и Пушкина" - около семи печатных листов. Для Тынянова, с его лаконизмом, это очень много. Но лаконизм, собственно, остается в силе - большая статья состоит из ряда исследовательских эпизодов. Каждый из них - открытие нового факта, нового ракурса, и все они служат общей мысли. Обширный материал сжат, мысль скреплена формулировками.
      Одно из таких исследовательских звеньев - раздел о "Руслане и Людмиле", в котором Тынянов устанавливает связь между этой поэмой и воздействием на Пушкина катенинских литературных мнений. Другое звено: главка о Кюхельбекере как прототипе Ленского.
      Отдельная главка посвящена анализу стихотворения Пушкина "Ода его сиятельству графу Д. И. Хвостову". Это характернейший образец тыняновского научного метода: открытие конкретного исторического факта, подтвержденное многообразным материалом, в процессе исследования расширяющееся до важных обобщений.
      Стихотворение Пушкина, парадоксально связавшее с Байроном всеми осмеянного Хвостова, рассматривалось обычно как пародия на оды этого графомана и члена шишковской "Беседы". Тынянов раскрывает в стихотворении смысл гораздо более серьезный - скрытую полемику Пушкина с теоретиком и практиком новой оды Кюхельбекером, отчасти с Рылеевым, подобно Кюхельбекеру откликнувшимся одной на смерть Байрона в охваченной восстанием Греции.
      Тонкий анализ пародийных элементов "Оды" скрещивается с анализом откликов Пушкина на высказывания Кюхельбекера в его программной статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Пушкин не приемлет попытку воскресить торжественную оду, заставив ее служить целям новой гражданской поэзии. Пушкин ищет новые формы, соответствующие сознанию современного человека. Так частный, конкретный вопрос о смысле и направленности "Оды его сиятельству графу Д. И. Хвостову" дорастает до вопросов самых принципиальных для эстетики Пушкина.
      Наибольшей остроты достигает тыняновский анализ (исторический и стилистический) в разделе статьи, посвященном "любопытному поэтическому состязанию", тайной полемике между Катениным и Пушкиным. Впервые объяснен смысл стихотворений Катенина "Элегия", "Старая быль". Они содержат намеки, тайные упреки, обращенные к Пушкину после его "Стансов" и "Друзьям" произведений, которые Катенин воспринял как отступничество от дела декабристов. Сложный анализ текста стихотворений Катенина, его писем, различных свидетельств, обстоятельств и отношений ведет в конечном счете к расшифровке стихотворения Пушкина "Ответ Катенину". "Ответ" Пушкина был гневен и ироничен", - пишет Тынянов. На первый взгляд - собрание литературных комплиментов, на самом деле - горечь, полемика, скрытая в каждом слове.
      Биографический факт установлен, но Тынянову не свойственно останавливаться на этом, ему нужен теоретический вывод. И он развивает теорию двупланности как характерной черты "семантического строя тогдашней поэзии".
      Может быть задан вопрос: стихотворение "Ответ Катенину" - разве для многих читательских поколений оно не существовало в своей эстетической ценности и до того, как Тынянов истолковал его шифры? Конечно, существовало; для читателей произведение может полноценно существовать на разных уровнях полноты его восприятия. Дело же историка литературы восстановить произведение в первоначальной данности ассоциаций, в исходном авторском замысле, понятном не только адресату, но, вероятно, и многим современникам. Тынянов и восстановил эти исторические значения, возрождая живую связь поэтического слова с действительностью, с конкретностью литературных отношений, в конечном счете отношений общественных.
      5
      Почему, говоря о Тынянове-ученом, больше всего хочется говорить о его историзме? Потому что здесь пафос Тынянова, главный нерв его деятельности научной и писательской. Произведение не было для него иллюстрацией к истории, ни история - комментарием к произведению. Тыняновский историзм проникал в самую плоть произведения, в его словесную ткань.
      У искусства есть, конечно, вечные темы - исконные вопросы жизни и смерти. Но предстают они в многообразных исторических воплощениях. Для эстетического переживания существеннейшим является единство идеи и формы, значимость формы. Но вечное само по себе формы не имеет.
      В историзме есть мощное художественное начало; недаром история так долго занимала место среди искусств и, собственно, лишь в XIX веке стала наукой. История - поток и остановка; она не только изображала явления действительности в их изменении и движении, она - подобно искусству останавливала преходящие явления, превращая их в вечное достояние культурного сознания. Историзм обогатил сознание человека бесконечным многообразием форм прошедшей жизни, пониманием прошлых культур. И, раз открыв историю, не так просто от нее отказаться.
      Художественное начало историзма с большой силой сказалось на некоторых направлениях историографии XIX века (достаточно назвать хотя бы имена Баранта, Тьери, Мишле, Карлейля). Вопрос о художественном начале еще острее на таких особых участках истории, как история искусств, история литературы, где, независимо от метода, сам предмет исследования является эстетическим фактом.
      Что такое историзм в литературоведении? Это изучение литературного процесса в его причинных связях, в его соотношениях с исторической действительностью. Но не только; для Тынянова это также и изучение самой системы произведения - в динамике ее элементов. Элементы произведения прочитываются как знаки исторически неповторимой, социально характерной культуры, с ее мировоззрением, с ее материальными формами. Соответствие произведения его времени, его историчность переживаются эстетически.
      Но историзм двулик; он обращен в прошлое и в современность. Антиисторизм не всегда понимает, что уйти от истории - то же, что уйти от сопряженного с ней понятия современности. Современность - историческая форма осознания текущей жизни. Понятие это возникло очень поздно - вместе с историческим мышлением. Великая литература французского классицизма была очень национальной и в высшей степени выражала свою эпоху и свою социальную действительность, но ей казалось, что она осуществляет вневременные законы прекрасного и разумного.
      Нельзя гордиться чувством современности, в частности пониманием современного искусства, пытаясь при этом отделаться от истории. Логически они нерасторжимы.
      В Тынянове историк и современный литератор сочетались удивительно стройно. Он брал произведение и спрашивал:
      - Что оно значило в своем первоначальном историческом бытии? Что моим современникам сейчас от него нужно?
      Тынянов был именно современным литератором. Он любил это слово. Он говорил, что в России пушкинской поры поэты и прозаики были сверх того литераторами; универсальными профессионалами литературного дела, в которое, по их представлению, входило многое: стихи и художественная проза, филология, история, критика и журналистика.
      Тынянов - филолог и автор романов, киносценарист и переводчик Гейне. Для него все это единое литераторское дело. И Тынянов вовсе не был исключением. Все студенты литературного факультета Института истории искусств писали стихи (некоторые и прозу, но это было менее обязательно). Нам казалось, что это естественно, и даже казалось, что историк литературы, изучающий стихи, должен иметь практическое понятие о том, как это делается. Нам казался тогда нормальным путь от литературы (хотя бы от неудавшихся опытов) к истории литературы, или, наоборот, из истории литературы к литературе (путь Тынянова), или совмещение этих занятий. Виктор Шкловский был теоретиком и писателем; Каверин, уже профессиональный писатель, написал историко-литературную книгу о Сенковском ("Барон Брамбеус").
      Среди сочинявшихся от случая к случаю куплетов студенческой песни был и такой:
      И вот крадется, словно тать, Сквозь ленинградские туманы Писатель лекцию читать, Профессор Т. - писать романы.
      Профессор Т. - это Тынянов. О романе же, который пишется, мы узнали от самого автора.
      Есть старая добрая традиция - любимого учителя после лекции провожают домой, продолжая возникший в аудитории разговор, спрашивая и споря. Так бывало, понятно, и с Тыняновым. А несколько раз бывало и так: по дороге, на углу Фонтанки и Невского (там была тогда лодочная станция), брали лодку и выезжали на Неву - белым весенним ленинградским вечером. Если ученикам было тогда лет по двадцать, то учителю не было тридцати. Все на равных правах гребли, сменяясь на веслах.
      Вот так, на Неве, в лодке, Тынянов однажды рассказал нам о том, что Корней Иванович Чуковский уговорил его написать роман для юношества, о Кюхельбекере. И он рассказал кое-что о том, какой это будет роман. Рассказывал Тынянов, немного смущаясь, а мы немного удивились, но только в первую минуту, потому что в общем-то все это было вполне естественно. Намечалось еще одно воплощение того материала, той мысли, которая была уже нам знакома из лекций, из разговоров, - ведущей мысли "Архаистов и Пушкина".
      Но Тынянов знал, что дело обстоит не просто, что во второй половине XIX века гибкое, многопланное литераторство пушкинской поры перестало существовать, что этот синтез нужно создавать заново.
      1965, 1974
      А. Островский
      У ИСТОКОВ "БИБЛИОТЕКИ ПОЭТА"
      Весной 1932 года мне позвонила 3. Л. Никитина - в то время директор "Издательства писателей в Ленинграде", сказала, что в издательстве открывается новый отдел - редакция "Библиотека поэта" - и предложила работать в этом отделе редактором-организатором. Моя кандидатура, как я позже узнал, была предложена Ю. Н. Тыняновым.
      С Юрием Николаевичем я был знаком с 1923 года по Высшим курсам искусствоведения при Государственном институте истории искусств, где он был преподавателем, а я слушателем словесного отделения. Меня, недавнего студента Киевского университета, в котором преподавание в первые пореволюционные годы велось в основном еще старым поколением филологов, поражало, что многие привычные представления подвергались в лекциях Ю. Н. Тынянова решительному пересмотру. Так, например, обычно объединяемые в общую группу, поэты пушкинской поры раскрывались как совершенно разные, стоящие на разных позициях, а иные из поэтов XX века выступали в качестве прямых продолжателей традиций поэзии XVIII века. Потрясала и свобода, с которой профессор цитировал на память поэтов прошлых веков; самые имена многих из них были мне известны тогда разве что понаслышке. Главное же история русской литературы впервые предстала перед слушателями не как ряд обособленных "вершин", а как диалектический процесс борьбы и смены, в котором самое понятие литературы изменялось.
      Лекции Юрия Николаевича были лишены привычной для меня академичности. Это были скорее размышления вслух, с догадками, сомнениями, гипотезами. Быстрая смена выражений подвижного лица, то серьезного, то улыбающегося, то нахмуренного, легкие заминки в поисках нужной формулировки - все это вызывало живое ощущение, что вы присутствуете при рождении разительно новой историко-литературной концепции.
      Уже в годы моего пребывания в стенах института стало известно, что интересы Юрия Николаевича далеко выходят за рамки истории литературы. Это нашло свое отражение в студенческой песенке, в одном из куплетов которой говорилось:
      И вот крадется, словно тать, Сквозь ленинградские туманы Писатель лекции читать, Профессор Т. - писать романы.
      "Писатель" - В. Л. Каверин, в то время аспирант Ленинградского университета, вел на ВГКИ семинар но русской прозе XX века. Замечу в скобках, что некоторым из участников этого семинара было тогда больше лет, чем его руководителю.
      Помню, как однажды Юрий Николаевич рассказал мне, что он заканчивает книгу о Кюхельбекере. "Кубуч" заказал мне брошюру на четыре листа, - сказал Тынянов, - но герой начал жить и разорвал связывающие его путы". "Брошюра", как известно, выросла в полнокровный исторический роман.
      В другой раз - во время работы над романом "Смерть Вазир-Мухтара" Юрий Николаевич пожаловался при встрече, что всюду опаздывает. Оказывается, это было свойственно его герою. "Даже часы у меня стали отставать", - не то шутя, не то всерьез сказал Юрий Николаевич.
      Вступив в должность редактора-организатора, я узнал, что возникла "Библиотека поэта" по инициативе Л. М. Горького, что научным руководителем ее является Ю. Н. Тынянов, что в состав редколлегии, кроме Горького и Тынянова, входят И. А. Груздев, В. М. Саянов, Н. С. Тихонов, Б. Л. Пастернак и что несколько первых книг уже находятся у ленинградских литературоведов в работе.
      Юрий Николаевич, к которому я обратился, рассказал мне о замысле Горького, о нервом совещании с Алексеем Максимовичем в мае 1931 года 1 в Краскове под Москвой, о том, что Горький считает принципиально важным, чтобы "Библиотека поэта" издавалась в писательском издательстве, о первом плане "Библиотеки", который был разработан ленинградскими писателями (будущими членами редколлегии), обсужден на совещании и одобрен Алексеем Максимовичем.
      1 Собственно, первое совещание было в Сорренто в апреле 1931 года, когда появилось самое название "Библиотека поэта",
      Позже я узнал некоторые подробности об этом совещании, из коих главное: "Библиотека поэта" предназначалась для молодого читателя и рассматривалась как массовое "мероприятие" и, второе, план в целом понравился Горькому, но он отметил, что XVIII - начало XIX века разработаны значительно полнее конца XIX века, и обещал дать свои дополнения. Через несколько дней он действительно прислал записку "К плану", содержащую в основном перечень поэтов, по преимуществу 60-80-х годов XIX века.
      Кроме первостепенных имен план включал большой ряд авторов, не вполне оцененных старым литературоведением и частично забытых, но сыгравших значительную роль в развитии русского стиха. Среди них были названы: П. Катенин, А. Радищев, В. Майков, Д. Веневитинов, И. Дмитриев, А. Полежаев, Ал. Одоевский, В. Кюхельбекер, Денис Давыдов, П. Вяземский, Ив. Козлов, С. Шевырев, Л. Трефолев, В. Курочкии, Н. Щербина и многие другие. Большинству из этих поэтов предполагалось посвятить отдельные книги.
      Наряду с названными, в плане содержалось множество имен, сведенных в сборники по принципу литературных или общественных связей либо по жанровому признаку: "Вольная русская поэзия", "Ирои-комическая поэма", "Крепостные поэты", "Поэты "Искры", "Поэты "Свистка", "Песня", "Поэты переводчики", "Политическая сатира 90-900-х годов", "Поэты "Звезды" и "Правды" и ряд других.
      Что же касается плана в целом, то он хотя и был руководящим документом, но неоднократно пополнялся и расширялся и самим Алексеем Максимовичем и работниками "Библиотеки", предлагавшими новые, не вошедшие в первоначальный план книги. Так, например, по настоянию Горького был включен ряд книг по стихотворному фольклору. Первоначально, как свидетельствует в своих мемуарах В. М. Саянов, речь шла об издании многотомной "Библиотеки фольклора", но, когда выяснилась нереальность этого проекта, Алексей Максимович перенес наиболее существенное в "Библиотеку поэта".
      Однако вопрос был не только в значительном расширении списка включаемых поэтов (а тем самым говорил о многообразии и богатстве классической русской поэзии), но и в реальном соотношении сосуществующих и борющихся внутри ее принципов, воплощенных в творчестве отдельных поэтов, а также групп и направлений. Впервые вместо изучения изолированных вершин русской поэзии предстала задача показа истинной картины русской поэзии на разных этапах ее истории, а это, в свою очередь, повело к решительной переоценке отдельных поэтов в творческой эволюции, выяснению их истинной роли и значения.
      Не менее существенным, чем этот новаторский по своим принципам план, было и то, что "Библиотека поэта" впервые в истории русской науки поставила перед собой грандиозную задачу научной выверки текстов всех включенных в план поэтов, "предприняла полный пересмотр памятников с текстовой стороны" (Ю. Тынянов). Нужно было освободить русскую поэзию от накопившихся за века ее существования типографских ошибок, цензорских и редакторских "исправлений", учесть все находки, сделанные за последние десятилетия, словом, дать подлинную русскую классическую поэзию. Эта задача была выполнена.
      В результате архивных изысканий и сверки с первоисточниками множество стихотворений появилось в новых редакциях, был сделан ряд историко-литературных и текстологических открытий, впервые опубликованы многие, ранее вовсе неизвестные или затерянные в старых журналах и альманахах стихотворения.