Мать Рустама страстно хотела внуков, и Рустам должен был учитывать ее желание. Желание матери в мусульманском мире – закон.
      Все кончилось загсом. И скромной свадьбой. И после свадьбы – постелью. Близость с Ирадой, конечно же, получилась. Но не дуэт. Не Моцарт. Так... собачий вальс.
      Рустам заснул и плакал во сне. Утром мать спросила:
      – Ты ей сказал? – Она сделала ударение на слове «ей». Она никогда не называла Марину по имени.
      – Нет, – хмуро ответил Рустам.
      – Пойди и скажи, – твердо приказала мать. – Она все равно узнает. Пусть она узнает от тебя.
      Рустам сел на троллейбус и поехал к школе. Он хотел приготовить слова, но слова не подбирались. Рустам решил, что сориентируется на месте. Какие-то слова придут сами. Она может сказать: «С русскими вы гуляете, а женитесь на своих». И это будет правда, но не вся правда. А значит, ложь. Он скажет Марине, что это ложь. А она ответит: «Ты женился на девушке, которую знал десять дней. А меня ты знал десять лет. И ты обещал, что не бросишь до смерти...»
      Рустам подошел к школе, но не решился войти в помещение. Это была территория Марины, и он не рисковал. Ему казалось, что здесь ему поддадут ногой под зад и он вылетит головой вперед.
      Вышел учитель физкультуры Гейдар. Они были знакомы.
      – Привет! – поздоровался Рустам.
      – Салям, – отозвался Гейдар. – Тебе Марину? У нее дополнительные занятия.
      – Позови, а? – попросил Рустам.
      Гейдар скрылся за дверью и скоро появился.
      – Идет, – сказал он и побежал на спортивную площадку. Там уже носились старшеклассники, как молодые звери.
      Если бы Рустам читал стихи, ему бы вспомнились строчки одной замечательной поэтессы: «О, сколько молодятины кругом...» Но Рустам не думал о стихах. Он принес Марине плохую весть. В старину такие люди назывались горевестники и им рубили головы, хотя горевестники ни в чем не виноваты. Они – только переносчики информации. А Рустам – виноват, значит, ему надо два раза рубить голову: и как виновнику, и как горевестнику.
      Марина появилась на широком школьном крыльце, кутаясь в серый оренбургский платок. Было начало марта, ветер задувал сердито. Рустам увидел ее женственность и беззащитность. Она куталась в платок, как девочка и как старуха – одновременно.
      Он вдруг понял, увидел воочию, что бросил ее на произвол судьбы. И зарыдал.
      – Что с тобой? – Марина подняла и без того высокие брови.
      Рустам рыдал и не мог вымолвить ни одного слова.
      Марина знала эту его готовность к слезам. Он часто плакал после любви, не мог вынести груза счастья. Плакал по телефону, когда скучал. Рустам был сентиментальный и слезливый, любил давить на чувства. И сейчас, после десятидневной командировки, он стоял и давил на чувства. Дурачок.
      Марина снисходительно улыбалась. Обнять на пороге школы на виду у старшеклассников она не могла. Поэтому спросила:
      – Вечером придешь?
      – Приду, – отозвался Рустам.
      – Я побегу, – сказала Марина. – У меня там внеклассные занятия.
      Она повернулась и пошла. Не догадалась. Ничего не почувствовала. И это странно. Марина была очень интуитивна. Она слышала все, что происходит в любимом человеке. А здесь – тишина. Видимо, в самом Рустаме ничего не изменилось. В его паспорте появился штамп. Но это в паспорте, а не в душе.
      Марина ушла. Рустам остался стоять. Слезы высыхали на ветру. «А в самом деле, – думал он, – почему бы не прийти вечером?» Что случится? Ничего не случится. Он ведь не может так резко порвать все корни своей прошлой жизни. Тридцать шесть лет – зрелый возраст: свои ценности, свои привязанности. Вот именно...
      Вечером Рустам появился у Марины – с натюрмортом из сезонных овощей и фруктов, с куклой для Снежаны и с любовью для Марины, которая буквально хлестала из глаз и стекала с кончиков пальцев. Но в двенадцать часов ночи он засобирался домой, что странно. Рустам всегда ночевал у Марины. За ночь тела напитывались друг другом, возникала особая близость на новом, на божественном, уровне. Для Марины эта близость была важнее, чем оргазмы.
      – Не могу остаться, – сказал Рустам. – Мама заболела.
      Мама – это святое. Марина поверила.
 
      Мама болела долго. Год. Потом другой. Что же делать? Возраст...
      Марина постепенно привыкла к тому, что он уходит. Ничего страшного. Ведь он возвращается...
      Рустам приходил два раза в неделю: понедельник и четверг. Два присутственных дня. Остальное – с мамой. Этот режим устоялся. В нем даже были свои преимущества. Оставалось больше времени для детей.
      Саша постоянно пропадал где-то, как мартовский кот. Приходил домой только поесть. Марина вначале волновалась, потом смирилась. Мальчики вырастают и вылетают, как птицы из гнезда.
      Снежане – тринадцать лет, переходный возраст. Школа. Володька, законный отец, не интересовался детьми. Жил где-то в Иркутске со своей армянкой. Там тоже было двое детей.
      Марина не понимала, как можно быть равнодушным к своей крови, к родной дочери, тем более она такая красивая и качественная. Чужие восхищаются, а своему все равно. Мусульмане так не поступают. Южные народы чадолюбивы. Лучше бы Рустаму родила. Но это если бы да кабы...
      Снежана сидела в углу и учила к школьному празднику стихотворение Есенина. «Гой, ты, Русь моя святая...»
      – Что такое «гой»? – спросила Снежана.
      – Значит – эй, – объяснила Марина.
      – Тогда почему «гой»?
      Марина задумалась. Если бы они жили в России, такого вопроса бы не возникло. Она вздохнула, но не горько. Марина родилась в Баку, впитала в себя тюркские обороты, культуру, еду. Она любила этот доверчивый красивый народ. Она пропиталась азербайджанскими токами и сама говорила с легким акцентом. И не избавлялась от акцента, а культивировала его. И русское тоже любила – блины, песни, лица...
      Марина была настоящей интернационалисткой. Для нее существовали хорошие люди и плохие. А национальность – какая разница...
 
      Однажды Рустам уехал в Москву, в командировку. Сказал: на повышение квалификации. Он рос по службе и уже ходил в чине полковника.
      Позвонил из Москвы и сообщил, что вернется через три дня, во вторник.
      – Что приготовить: голубцы или шурпу? – радостно прокричала Марина.
      – То и другое, – не задумавшись ответил Рустам.
      Марина поняла, что он голодный и хочет есть. Где-то шатается, бедный, среди чужих и равнодушных людей. А он привык к любви и обожанию. Его обожает мать, Марина, ее дети, брат Джамал. Он просто купается в любви, а без нее мерзнет и коченеет. Кровь останавливается без любви.
      – Как ты там? – крикнула Марина.
      – Повышение квалификации, – крикнул Рустам.
      Телефон щелкнул и разъединился.
      Вечером позвонил встревоженный Джамал. Они были с Мариной знакомы и почти дружны. С женой Джамала Марина не общалась. Она видела, что та воспринимает ее вторым сортом. Не то чтобы джуляб, но не далеко.
      – Рустам звонил? – спросил Джамал.
      – Да. Он приедет во вторник, – услужливо сообщила Марина.
      – А ребенок?
      – Какой ребенок? – не поняла Марина.
      – Его оставляют на операцию или нет? Что сказал профессор? – допытывался Джамал.
      – Какой профессор? – Марина ничего не понимала.
      Джамал замолчал. Трубку взяла его жена.
      – Ребенка оставляют на операцию или отказались? – четко спросила жена.
      – Какого ребенка?.. – повторила Марина.
      – А ты ничего не знаешь?
      – Что я должна знать?
      Жена брата помолчала, потом сказала:
      – Ладно. Разбирайтесь сами. – Бросила трубку.
      Марина осела возле телефона... Во рту стало сухо. Она постаралась сосредоточиться. Итак: Рустам с каким-то ребенком поехал в Москву. Не на повышение квалификации, а показать профессору. Нужна операция. Значит, ребенок болен. Чей ребенок? Джамала? Но тогда Джамал сам бы и поехал. Значит, это ребенок Рустама. Он женился, и у него родился больной ребенок.
      Марина вспомнила, как он рыдал на школьном крыльце. Вот тогда и женился. И с тех пор стал уходить домой ночевать.
      Все выстроилось в стройную цепь. Обман вылез, как шило из мешка.

* * *

      Рустам вернулся. Появился во вторник, как обещал. Его ждали голубцы и шурпа.
      Он ел, и губы его лоснились от жира, капли стекали по подбородку.
      Марина не хотела портить ему аппетит, но когда он отодвинул тарелку и отвалился, спросила:
      – Что сказал профессор? Он берется делать операцию или нет?
      Рустам навел на Марину свои голубые глаза и смотрел незамутненным взором.
      – Ты женат, и у тебя ребенок, – сказала Марина в его голубые честные глаза.
      – Кто сказал?
      – Джамал.
      – А ты слушаешь?
      – Еще как...
      – Врет он все. Он мне завидует. Он не любит жену, просто боится. Не слушай никого.
      У Рустама было спокойное, чистое лицо, какого не бывает у лгунов. Ложь видна, она прячется искоркой в глубине глаз, растекается по губам. Марина усомнилась: кто же врет – Рустам или Джамал? Можно спросить, устроить очную ставку. Можно в конце концов приехать к нему домой. Предположим, она увидит жену и сына. И что? Она скажет: ты меня обманул. Но разве он обманывал? Разве он обещал жениться? Он только любил. И сейчас любит. Оставил больного ребенка – и к ней. Любовь к женщине сильнее, чем сострадание. Рустам был любовником и остался им. И все же мать Марины оказалась права: они женятся на своих.
      – Слушай только меня и больше никого! – приказал Рустам и вылез из-за стола. – Все завидуют. Ни у кого нет такой любви...
      Он икнул и пошел в душ.
      Марина стелила кровать, но движения ее рук были приторможены. Руки уже не верили. И это плохой знак.
      Потом они легли. От Рустама пахло не земляникой, как прежде, а тем, что он съел. Мясом и луком. Он дышал ей в лицо. Марина не выдержала и сказала:
      – Пойди сполосни рот.
      Рустам тяжело слез и пошел голый, как неандерталец. Было стыдно на него смотреть. И это тоже плохой знак.
 
      Саша уехал первым. Он отправился в Москву с азербайджанскими перекупщиками овощей. В Москве торговал на базаре. Азербайджанцы держали его за своего. Акцент въелся как родной.
      Там же на базаре познакомился с блондинкой, и Марина скоро получила свадебные фотографии. На фотографии Саша надевал обручальное кольцо на палец молодой невесте.
      Невеста – никакая, мелкие глазки, носик как у воробья. Не такую жену хотела она своему Саше. Ну да ему жить...
      Марина поплакала и устремила все свои чаяния на Снежану. Дочь ближе к матери.
      Снежана заканчивала школу. В нее был влюблен одноклассник Максуд Гусейнов. Отец Максуда – министр.
      Марина замерла в сладостном предчувствии. Ее дочь войдет в богатый престижный дом. И тогда статус Марины резко поднимется. Она уже не учительница младших классов, разведенка, русский джуляб. Она – сватья самого Гусейнова, у них общие внуки. Денег у Гусейновых хватит на детей, внуков и еще на четыре поколения в глубину. Можно будет бросить дополнительные занятия, и даже школу можно бросить. Она будет появляться в тех же кругах, что и родители Рустама – актриса и генерал, и сдержанно здороваться.
      Но произошло ужасное. Снежана влюбилась в мальчика с соседнего двора, татарина по имени Олег. Олег – старший в семье, у него десять братьев и сестер. Десять голодных голозадых татарчат ползают по всему двору и жрут гусениц.
      Как это случилось? Как Марина просмотрела? Узнала от соседей. Оказывается, тот Олег каждый день ее провожает и они каждый день отираются в парадном. Мать – джуляб, и дочь в нее...
      Марина поняла, что времени на отчаяние у нее нет. Надо немедленно вырвать Снежану из среды обитания и отправить подальше от Олега. В Москву. В Сашину семью. Саша нашел медицинский техникум. Не врач, но медсестра. Тоже хорошо.
      Отправили документы. Снежана получила допуск.
      Надо было лететь в Москву.
      Марина поехала проводить дочь. Самолет задерживался. Зашли в буфет. Марина купила Снежане пирожное – побаловать девочку. Как она там будет на чужих руках? Сердце стыло от боли. Снежана жевала сомкнутым ртом. Ротик у нее был маленький и трогательный, как у кошки. Глаза большие, круглые, тревожные. Как любила Марина это личико, эти детские руки. Но любовь к дочери была спрятана глубоко в сердце, а наружу вырывалась грубость, как ядовитый дым. Точно как у матери. С возрастом Марина все больше походила на мать – и лицом, и характером. Умела напролом идти к цели, как бизон.
      – Максуд знает, что ты едешь в Москву? – спросила Марина.
      – Да ну его... – ответила Снежана.
      Так. Все ясно. Статус останется прежним и даже упадет. Деньги Гусейновых будут служить другим.
      – А этот... – Марина даже не захотела выговорить имя «Олег». – Этот знает?
      – Я буду ему писать, – отозвалась Снежана. Не хотела распространяться.
      – Скажи, пожалуйста, – вежливо начала Марина, – почему тебя тянет в самую помойку?
      – Я его люблю. А твоего Максуда терпеть не могу. У него пальцы как свиные сардельки.
      – При чем тут пальцы?
      – А что при чем?
      – Перспективы, – раздельно произнесла Марина. – Какая перспектива у твоего аульного татарина? Метла? И что у вас будут за дети?
      Снежана сморгнула, и две слезы упали в чашку с чаем.
      – Не могу... – Марина расстегнула кофту. Ей не хватало воздуха.
      Подошла официантка Джамиля, бывшая ученица Марины. В городе было полно ее учеников. Девочки, как правило, не тяготели к высшему образованию.
      – Здрасьте, Марина Ивановна, – поздоровалась Джамиля. – Передали, рейс опять задерживается. Вы слышали?
      – Ты иди, – участливо предложила Снежана. – Я сама улечу.
      Марина растерянно посмотрела на Джамилю.
      – Идите, идите... Я за ней присмотрю.
      – Что за мной смотреть? – пожала плечом Снежана. – Что я, ребенок?
      Марина поняла, что серьезного разговора с дочерью не получится. Слишком тесно стоят их души. Снежане эта теснота невыносима. Ей будет спокойнее, если Марина уйдет и перестанет мучить.
      Марина ушла. Она ехала на автобусе и тихо плакала. Снимала слезы со щеки. Как медленно тянулся каждый день. И как мгновенно промчались семнадцать лет. И теперь вот Снежана уезжает. И хорошо, что уезжает. Первая любовь – нестойкая. С глаз долой, из сердца вон.
      Марина вошла в свою квартиру через полтора часа, и тут же зазвенел звонок. Звонила Джамиля. Она сообщила, что Снежана не дождалась самолета. За ней приехал высокий черный парень, и они вместе куда-то испарились. И на посадке Снежаны не было.
      – А билет? – растерянно спросила Марина.
      – Ну вот... – ответила Джамиля. Что она могла добавить.
      Билет пропал. Снежана сбежала с Олегом.
      У Марины горело лицо, как будто наотмашь ударили дверью по лицу. «Ну вот...» – повторяла она.
      Мать не знала любви и не понимала Марину. Но ведь Марина знает, что такое любовь-страсть, а тоже не понимает дочь. Что это? Конфликт поколений? Нет. Если бы Снежана выбрала Максуда – воспитанного и начитанного мальчика, золотого медалиста, – никакого конфликта поколений не было бы.
      И дело не в деньгах. Дело в общении. В атмосфере семьи. Но с другой стороны, Рустам – тоже не философ. А она была с ним счастлива. И даже сейчас, после вранья, – тоже счастлива.
      Марина металась по квартире, хотела бежать, но не знала куда. Она не знала, где живет этот Олег, будь он трижды проклят. Марина металась и билась о собственные стены, как случайно залетевшая птица.
      Пришел Рустам – ясный и простодушный, как всегда. Марина ударилась о Рустама. Он ее поймал, прижал, пригрел. Она утихла в его руках.
      – Как будет, так и будет, – философски изрек Рустам. – Что такое семнадцать лет? Это только начало. Рассвет. Даже раньше, чем рассвет. Первый солнечный луч. Пусть будет Олег. Потом другой. Зачем отдирать по живому? Само отвалится. Только бы не было последствий в виде ребенка.
 
      Последствия не заставили себя ждать. Снежана ходила беременная. Марина узнала об этом через чужих людей. Снежана не звонила и не появлялась. Видимо, боялась.
      Марина закрывала глаза и молилась, чтобы ребенок не появился на свет. Умер во чреве. Грех, грех просить такое у Бога. Но ребенок – крепкая нить, которая привяжет Снежану к Олегу. А Марина хотела получить дочь обратно, отмыть, нарядить и пустить в другую жизнь, где чисто и светло. Как у Хемингуэя.
      Снежана появилась через полтора года с восьмимесячной девочкой на руках. Значит, тогда в аэропорту она была уже беременна.
      Снежана размотала нищенские тряпки, и оттуда – узенькая, как червячок, – возникла девочка. У нее было русское имя – Александра, Аля. Она посмотрела на Марину и улыбнулась ей, как будто узнала. И улыбка эта беззубая резанула по сердцу. Марина тоже ее узнала. Родная душа прилетела из космоса.
      Марина взяла девочку на руки и больше не отдала. А Снежана и не требовала обратно. Она собралась в Москву, учиться в медицинском техникуме.
      Мать оказалась права. Теперь Снежана соглашалась с доводами Марины. Олег – это дно. Там жить невозможно. Даже собаки живут лучше.
      «В Москву, в Москву...» – как чеховские три сестры.

* * *

      Снежана – в Москву. А Марина – с маленьким ребенком на руках и с Рустамом два раза в неделю.
      Сказать, что Марина любила Алю, значит, не сказать ничего. Она ее обожествляла. Девочка – вылитый отец, смуглая, с большими черными глазами, вырезанными прямо. Уголки глаз – не вниз и не вверх, а именно прямо, как на иконах. Носик ровный, а рот – как у котенка. Снежанин рот. Должно быть, Олег был красивым. Марина, ослепленная ненавистью, даже не рассмотрела его. А он был красивый и, наверное, нежный.
      Теперь, когда Снежана его бросила, Марина была мягче к Олегу, но видеть не хотела. А зачем? И ребенка не хотела показывать. Она не хотела Алечку с кем-то делить. Даже с родным отцом. Надо сказать, что Олег и не настаивал. Он боялся Марины, как мелкий травоядный зверь боится крупного. Бизона, например. Не сожрет, так затопчет.
      Когда Марина вспоминала свои непотребные молитвы, касающиеся беременной Снежаны, ее охватывал жгучий стыд, смешанный с ужасом. А если бы Бог послушал? Но слава Богу, он не прислушивается к глупостям. Он их игнорирует. Простил глупую бабу.
      Алечка росла, развивалась и каждый месяц умела делать что-то новое: сказать «баба», «дай», хлопать в ладошки.
 
      Настала осень, школьная пора. Алечку пришлось отдать в ясли. Потом в детский сад. Все сначала, как тридцать лет назад. И та же бедность, как в начале жизни.
      Рустам не помогал. Откуда? Натюрморты от родственников перекочевали в семью. Он не мог разрываться на два дома. На Восьмое марта подарил вигоневый шарф в клетку: зеленую, черную и красную. Мрачный такой, красивый шарф. Вот и весь навар от Рустама. Но Марина не думала ни о каком наваре. Рустам пришел, чтобы украсить и осмыслить ее жизнь. Вот его роль и функция. Единственный человек, с которым Марина не была бизоном, – это Рустам. С ним она была – голубка. И его два присутственных дня уравновешивали и освещали всю неделю.
      Правда, бывают мужчины, которые и осмысливают, и зарабатывают, и женятся. Но это у других.
 
      От Саши пришло письмо. У него родился сын. Назвали Максим. Сейчас все мальчики – Денисы и Максимы. И ни одного Ермолая. Только у Солженицына.
      Снежана вышла замуж за хорошего парня, зовут Олегом. Опять Олег. Русский, золотые руки, работает автомехаником.
      Марина подняла глаза от письма. Автомеханик – тоже не профессор. Рабочий класс. Саша продает на базаре овощи. Ее дети не подняли жизненную планку.
      Но самое интересное – Снежана не спрашивала: как Аля, как ее здоровье, на что они живут? Снежана отрезала от себя прошлую жизнь вместе с Алей, поскольку Аля – тоже часть ее прошлой жизни. Ничего себе...
      Марине стало жгуче жаль свою маленькую внучку, которая никому не нужна, кроме своей бабки. Но ничего... Бабка еще в силе. Ее надолго хватит...
 
      Вставали рано. Марине – в школу. Алечке – в сад.
      Марина поднималась первая. Внучка сладко спала, подложив руки под щечку. Жалко было будить. Марина зажигала свет. Алечкины веки вздрагивали. Световой сигнал выдергивал ее из глубокого сна.
      Потом Марина начинала ходить по комнате, пол скрипел, посуда в серванте отзывалась легким звоном. Эти слуховые сигналы тащили Алечку из глубокого сна на поверхность. И наконец она открывала глазки. Хныкала. Хотелось спать. Как хочется спать растущему организму. Но надо вставать. Это проклятое слово – надо. Не хочешь, а надо. Кому надо, спрашивается...
      Рустам тоже любил Алечку, качал на ноге, пел песни по-турецки. Марина обмирала: вдруг уронит? Стояла рядом и следила.
      Рустам смешно пел непонятные слова. Аля радостно дрожала личиком. Марина расслабленно улыбалась. Святое семейство.
      Казалось, что так будет всегда. Но ничего не бывает всегда. Как говорила старуха соседка: «Чисто не находисси, сладко не напьесси...»
 
      Настала перестройка. И грянул Сумгаит.
      Чушки – так называли азербайджанцев из района – потекли, как мутные реки в город. Резали армян. Чушки шли в домоуправление, брали списки жильцов, вычленяли армян и шли по адресам. Смерть приходила на дом.
      Такого не было с 1915 года, когда турки резали армян с нечеловеческой жестокостью. Все повторилось через семьдесят лет. Чушки гонялись за армянами, которые были повинны только в том, что они армяне. Армяне защищались, как могли. Карабах, Карабах – вся страна была взбудоражена этим круглым словом, катящимся, как камень с горы.
      Азербайджанцы считали Карабах своей землей, поскольку она географически находилась на территории Азербайджана. Армяне считали Карабах своим, поскольку из глубины веков заселяли и возделывали эту землю.
      Можно было бы все так и оставить, пусть каждый считает своей. Какая разница? Живут в дружбе, и все... Но дружбу сменила ненависть.
      Ненависть – фатальное чувство, такое же, как любовь, но со знаком минус. Ненависть – как эпидемия. Охватывает все пространство и не знает границ. С армян перекинулась на русских. Неверные должны освободить мусульманскую землю. Азербайджан – для азербайджанцев. Все, кто другие, – езжайте к себе. И даже в школу занесло эту националистическую заразу. Директор-азербайджанец много молчал, сжав рот курьей гузкой. Дети дрались без причин.
      Марина чувствовала себя виноватой непонятно в чем. Она боялась ездить в автобусе, боялась заходить в магазин. На нее смотрели с брезгливым пренебрежением. Хамили. Русский джуляб – это самое мягкое, на что можно было рассчитывать. Однажды двое молодых и вонючих затащили в подворотню и дали обломком кирпича по голове. Удар был не прямой, а скользящий. Содрало кожу. Кровь полилась, как из подрезанной овцы. Марина заорала во всю силу легких. Чушки вырвали у нее сумку и убежали.
      В сумке было всего пять рублей и губная помада. И удар – она это чувствовала – неопасный для жизни. Так что, можно сказать, легко отделалась. Но Марина не замолкала. Стояла и кричала, плакала – и было в этом крике все: и предательство города, и предательство Рустама. И четкое понимание, что ничего уже нельзя изменить.
 
      Марина решила уехать.
      В Москву. К детям. Ее место – возле детей. Что ей сидеть возле женатого Рустама...
      В Россию. В Москву, в Москву...
 
      Настала минута прощания.
      Рустам помогал собрать вещи, принес пустые коробки из-под марокканских апельсинов и моток бельевой веревки. Все-таки какая-то польза от него была.
      Молча паковали книги, посуду. Рустам был деловит, но подавлен. Потом поднял голову и спросил:
      – А как же я?
      – Ты будешь жить с женой и воспитывать сына, – ответила Марина.
      Он понял, что она все знает. Наивный человек, он до сих пор полагал, что Марина ему верит безоглядно.
      Рустам опустил голову. Врать дальше он не хотел. Вернее, хотел, но в этом вранье уже не было никакого смысла.
      – Что с твоим сыном? – спросила Марина.
      – Врожденный порок сердца.
      – Это опасно?
      – До пятнадцати лет живут, – ответил Рустам.
      – А сейчас ему сколько?
      – Пять.
      Значит, осталось еще десять. Одно дело – растить свое продолжение, а другое дело... Марине страшно было даже думать об этом. Она не хотела ставить себя на место Рустама даже в воображении. Бедный Рустам...
      – Когда ты женился? – спросила Марина. – Когда к школе пришел? Когда плакал?
      – Да...
      – А почему не сказал?
      – Я не мог. Ты прости...
      Рустам заплакал, но иначе, чем всегда. Обычно он плакал, как ребенок, чтобы видели и сочувствовали, и утешали. Это был плач-давление. А сейчас он плакал, как мужчина. Прятал лицо.
      – Я тебя прощаю, – сказала Марина. Он заплатил судьбе сполна. Что уж теперь считаться...
      Она обняла его за голову. От его волос пахло чем-то родным и благодатным. От них ушло общее будущее, но прошлое осталось и въелось в каждую клетку. Все-таки любовь, если она настоящая, остается в человеке навсегда. Как хроническая болезнь.
 
      Марина собралась в Москву не с пустыми руками. Она сосредоточилась и выгодно продала квартиру соседям – за шесть тысяч долларов. Деньги по тем временам немереные. Если перевести на рубли – миллионы. Считай, миллионерша.
      Марина все узнала: можно прописаться в квартире сына или дочери. Не временно, а постоянно. Имея постоянную прописку, можно устроиться работать по специальности. Учителей не хватает, поскольку никто не хочет работать за маленькие деньги. Но маленькие – тоже деньги. Марина умела виртуозно экономить. Она могла бы даже написать диссертацию на тему «Выживание индивида в современных условиях».
      Предстоящая жизнь рисовалась так: Саша с женой, двое детей – Максим и Аля. И она – глава рода, на хозяйстве и воспитании детей. Молодые работают. Марина – держит дом. Все логично. Впереди – счастливая старость, ибо нет большего счастья, чем служить своим детям.
 
      Поезд отходил через сорок минут. Пришлось взять целое купе, иначе не уместились бы узлы и коробки. Провожал Рустам. А кто же еще...
      Марина позвонила в Москву с вокзала. Набрала код Москвы и номер Сашиного телефона.
      – Алё, – раздался молодой плоский голос. Марина догадалась, что это жена Людка.
      – Сашу можно? – закричала Марина.
      Она не доверяла технике, а ей необходимо быть услышанной.
      – Его нет. А кто это?
      – Марина Ивановна. Его мама.
      – Ну... – скучно отреагировала Людка. – И чего?
      – Передайте Саше, что я еду. Пусть он меня встретит послезавтра в семь утра, поезд Баку – Москва, вагон четыре, место шестнадцать...
      Марина ждала, что Людка возьмет карандаш и все запишет: время прибытия, номер вагона. Но Людка недовольно спросила:
      – В гости, что ли?
      – Почему в гости? Жить.
      – К нам?
      – А куда же еще? – удивилась Марина.
      Людка оказалась тупая. Мать едет к сыну. Что тут долго разговаривать? Но Людка, видимо, считала по-другому: сначала надо спросить разрешения, а не ставить перед фактом.
      Марина бросила трубку. Вернулась к вагону. Рустам держал Алечку за руку, поглядывал на часы.
      – Иди, – сказала ему Марина. Забрала Алечкину руку в свою.
      Марина не хотела дожидаться той минуты, когда поезд тронется и Рустам побежит рядом, задыхаясь, чтобы хоть на секунды отодвинуть расставание. Ей было его жаль.
      Жалеть надо было себя – сорвалась с места, как осенний лист, ни кола ни двора, и как там ее встретят, да и встретят ли... Жалеть надо себя, но она жалела Рустама – своего третьего ребенка. Как он будет справляться с жизнью, бедный мальчик, у которого еще один бедный мальчик...
      Слезы жгли глаза, но Марина стиснула зубы.
      – Иди, Рустам... – приказала она. – Иди и не оборачивайся.
      Рустам послушался, он привык ей подчиняться, и пошел не оборачиваясь. Он уходил в свою жизнь, где больше не было счастья, а только долг и страдания.
      Марина не спала всю ночь. Жалость и упреки скребли душу, как наждачная бумага. И непонятно, встретит ее Саша или нет.
      Саша подошел к вагону и привел друзей. И они ловко погрузили в машину «рафик» все ее узлы и коробки.
      Алечка стояла возле машины, тепло закутанная. Марина боялась перемены климата.
      – Мне снились лошадки, – сказала Алечка.
      – Да? – отреагировал Саша. Ему не хотелось вникать. Марина поняла: поезд ночью вздрагивал, покачивался, и Алечке казалось, что она едет на лошадках.
      Марина наклонилась и поцеловала свою дочку-внучку. Ей было жалко ее, стоящую в толпе среди чужих, равнодушных людей.
      Начиналась московская жизнь.

Москва