Снежана сжалась. Она видела, что мать ступила на тропу бизона и теперь будет переть, затаптывая всех и вся на своем пути.
      – Я предпочитаю жить отдельно, – сдержанно ответил Олег. Он видел, что не нравится теще, и это его сковывало.
      Марина догадалась, что родители Олега недовольны его браком на женщине с ребенком. Если прописать Снежану, то автоматом надо прописывать и Алю. Они не хотели чужого ребенка. Кому нужны чужие дети...
      – Вы можете разменять жилплощадь, – подсказала Марина.
      – Родители меняться не хотят. Они там привыкли. А судиться с ними я не буду.
      – Почему? – Марина не видела другого выхода, кроме суда.
      – Потому что это противоречит моим принципам. – Олег твердо посмотрел на тещу. – Родители уже старые, а я молодой. У меня профессия. Я все себе заработаю.
      – Правильно, – одобрила Людка. – Поведение настоящего мужчины...
      Для Людки было главным закончить дебаты и поднять рюмку. И залить глаза, тем более что на столе стояла классная закуска, приготовленная Мариной: паштет из печенки, три вида салатов, селедочка под шубой, а на горячее – утка в духовке, обмазанная медом. Запах по всему дому.
      – За воссоединение семьи! – произнес Саша и метнул рюмку в рот.
      Марина заметила, что он не пьет, а именно мечет – одну за другой. Научился. Еще Марина видела, что он заматерел, расширился в плечах, стал похож фигурой на Володьку, но выше ростом.
      Семья накинулась на закуски. Максим ел не вилкой, как положено, а столовой ложкой, чтобы больше влезало.
      Марина подвинула ему вилку и шлепнула по руке. Она не любила Максима за то, что он был похож на Людку. Копия. Те же мелкие глазки и воробьиный носик. Ей было стыдно сознаться даже себе самой, что она недолюбливает своего внука. Алю любила до самозабвения, а к Максиму – никакого чувства. Как к чужому. Людка это видела и обижалась: мало того что приперлась с ребенком, и теперь в двух комнатах живут пять человек. Общежитие. И плюс к общежитию она не любит Максима и позволяет себе это не скрывать. Устанавливает свои порядки на чужой территории. И Людка, хозяйка дома, должна все это терпеть...
      Но сейчас ей было весело, впереди предстояла реальная выпивка, закуска и десерт – торт с розами.
      Марина не любила шампанское, у нее начиналась отрыжка. И тяжелые масляные торты, бьющие по печени, она тоже не ела.
      Марина поднялась из-за стола и пошла на кухню. На кухне всегда есть дела: шкварчала в духовке утка. Марина отворила дверцу духовки. Жар пахнул в лицо.
      «Заработает... – думала Марина. – Когда это он заработает? Десять лет уйдет. Вся молодость будет пущена на заработки. Копить... Во всем себе отказывать... А жить когда?»
      В кухню вошла Снежана. Остановилась молча.
      – Он тебе не нравится? – тихо спросила Снежана.
      – При чем тут я? – удивилась притворно Марина. – Тебе жить.
      – Вот именно, – твердо сказала Снежана. – Я тебя очень прошу, не вмешивайся. Хорошо? Если он тебе не нравится, мы не будем сюда приходить.
      Значит, Снежана готова была обменять мать и дочь на чужого нищего мужика. Она пришла договариваться, чтобы бизон не вытаптывал ее пшеницу.
      Марина выпрямилась, смотрела на Снежану. Тот же черный костюмчик, в котором она пять лет назад сидела в аэропорту. Другого так и не купили. Тот же кошачий ротик, встревоженные полудетские глаза. Все это уже было... Этот урок уже проходили.
      Марина обняла дочь, ощутила ее цыплячьи плечики.
      – От тебя уткой пахнет, – сказала Снежана, отстраняясь. И это тоже было – у Марины с ее матерью. Только тогда пахло капустой...
      Ну почему самые близкие, самые необходимые друг другу люди не могут договориться? Потому что Россия – не Азербайджан. Там уважают старших. Старший – муаллим, учитель. А здесь – старая дура...
 
      У Людки было два настроения: хорошее и плохое. Людка работала в парфюмерном отделе большого универмага. За день уставала от людей. Приходила домой в плохом настроении: хотела есть и ревновала Сашу. Ей казалось, он всем нужен. Стоит на базаре, как на витрине, и любая баба – а их там тысячи – может подойти и пощупать ее мужа, как овощ. Саша казался Людке шикарным, ни у кого из ее подруг и близко не было такого мужа. И когда кто-то говорил о Саше плохо, она радовалась. Значит, кому-то он может не нравиться. Меньше шансов, что уведут.
      Людка возвращалась домой никакая, садилась за стол. Обед уже стоял, накрытый чистой салфеточкой. Так Марина ждала когда-то Рустама. А под салфеточкой – фасоль, зелень, паштет. На сковороде – люля-кебаб из баранины. У Марины была азербайджанская школа – много зелени и специй. Бедная Людка никогда так не питалась. Ее повседневная еда была – яичница с колбасой и магазинные пельмени.
      Людка молча поглощала еду в плохом настроении, потом шла в туалет и возвращалась в хорошем – легкая, лукавая, оживленная.
      – Мам... – обращалась она к Марине.
      Марину коробила простонародная манера называть свекровь мамой. Ну да ладно.
      – У нас на первом этаже есть сосед – алкаш Димка Прозоров.
      Марина отметила, что Прозоров – аристократическая фамилия. Может быть, Димка – опустившийся аристократ.
      – Так вот, у него трехкомнатная квартира, он ее может обменять на двушку с доплатой.
      – Какую двушку? – не поняла Марина.
      – Ну, на нашу. У нас же две комнаты. А будет три. У каждого по комнате. Вам с Алей – одна. Нам с Сашей – спальня. Максиму – третья.
      – А телевизор где? – спросила Марина.
      – У вас. Не в спальне же.
      – Значит, мы будем ждать, когда вы отсмотрите свои сериалы? У ребенка режим.
      – Да ладно, мам, – миролюбиво сказала Людка. – Разберемся, ей-богу. В трех же лучше, чем в двух.
      Людка поднялась и опять пошла в туалет. Оттуда вышла разрумянившаяся, раскованная, как будто сняла себя с тормоза.
      Марина представила себе квартиру алкоголика. Туда просто не войдешь.
      – А какая доплата? – спросила Марина.
      – Пять тысяч. – Людка вытащила из сумочки дорогие сигареты.
      – Чего?
      – Чего-чего... Ну не рублей же.
      – Долларов? – уточнила Марина.
      – Ну... – Людка закурила. Это был непорядок, в доме дети, но Марина смолчала.
      – А он что, один в трех комнатах? – удивилась Марина.
      – У него семья, но они сбежали. – Людка красиво курила, заложив ногу на ногу. Ноги в капроне поблескивали.
      – Сбежали, но ведь прописаны, – резонно заметила Марина.
      – Пропишутся в нашей. Мы же их не на улицу выселяем. Мы им двухкомнатную квартиру даем. В том же подъезде. Привычка тоже много значит...
      «Пять тысяч доплата, – размышляла Марина. – Тысяча – на ремонт. Итого шесть». Значит, она с ребенком остаются без единой копейки. Заболеть – и то нельзя. А впереди – одинокая больная старость. Старость – всегда одинокая и больная, даже в окружении детей.
      – Нет у меня денег, – отрезала Марина.
      – Да ладно, мам... Вы квартиру продали. У вас больше есть.
      Откуда она знает? Наверное, Алечка проговорилась. Алечка, как старушка, везде сует свой нос. А что знают двое, знает свинья. То есть Людка.
      – Не дам! – отрезала Марина. – Мне пятьдесят лет. И оставаться с голым задом я не хочу.
      – Мам... Ну вы ж приехали... Вы ж живете. Я ведь вас не гоню. Почему не вложиться? Внести свою долю в семью.
      Марина вырастила сына, Людкиного мужа. Это и есть ее доля.
      – Слово «нет» знаешь? – спросила Марина.
      – Ну ладно... На нет и суда нет, – философски заметила Людка и удалилась в туалет.
      Оттуда она не вышла, а выпала. Головой вперед.
      Марина стояла над ней, не понимая, что же делать. Людка была громоздкая, как лошадь. Марина затащила ее на половик и на половике, как на санях, отвезла в спальню. Дети бежали рядом, им было весело. Думали, что это игра.
      Потом они втроем громоздили Людку на кровать. Максим снимал с нее обувь. Алечка накрывала одеялом.
      Дети по-своему любили Людку и не боялись ее.
 
      Марина решила проверить туалет и нашла в сливном бачке бутылку водки. Ей стало все ясно: вот откуда Людка черпает хорошее настроение.
      Вечером, дождавшись Сашу, Марина спросила:
      – Ты знаешь, что Людка пьет?
      – А как ты думаешь? – отозвался Саша. – Ты знаешь, а я нет?
      Он устал и был голоден. Марина с любовью смотрела, как он ест. Нет большего наслаждения, чем кормить голодного ребенка. Марина старалась не отвлекать его вопросами, но не выдержала:
      – А что, не было нормальных порядочных девушек? Обязательно пьянь и рвань?
      – Поздно было, – спокойно ответил Саша. – Максим родился.
      – А почему ты мне не писал?
      – О чем? – не понял Саша. – Я написал, когда Максим родился.
      – О том, что твоя жена алкоголичка.
      – Я не хотел, чтобы ты знала. Теперь знаешь.
      – А что же делать? – спросила Марина.
      – Понятия не имею. Я не могу бросить ребенка на пьющую мать. И Людку я тоже бросить не могу.
      – Почему?
      – Мне ее жалко. Что с ней будет, посуди сама...
      – Надо жалеть себя. Во что превратится твоя жизнь...
      – Значит, такая судьба...
      У Саши было спокойное, бесстрастное лицо. Как у Володьки. Но эту черту – жалеть другого вместо себя – он перенял у матери. Однако Марина совмещала в себе бизоний напор и сострадание. А у Саши – никакого напора и честолюбия. Одно только сострадание и покорность судьбе.
 
      Марина стала вить гнездо. Она всегда гнездилась, даже если оказывалась в купе поезда – раскладывала чашечки, салфеточки, наводила уют. Прирожденная женщина. Недаром Рустам околачивался возле нее столько лет...
      Первым делом Марина выбросила старый холодильник «Минск». Ему было лет сорок. Резина уже не держала дверцу, пропускала теплый воздух. Еда портилась. Марина отдала «Минск» Диме Прозорову, а в дом купила холодильник немецкой фирмы «Бош». Марина влезла в святая святых, в свои доллары, вытащила громадную сумму, шестьсот долларов, и завезла в дом холодильник – белый, сверкающий, с тремя морозильными камерами, саморазмораживающийся. Лучше не бывает.
      Людка увидела и аж села. Не устояла на ногах.
      – У-я... – протянула она. – Сколько же стоит этот лебедь-птица?
      – Не важно, – сдержанно и великодушно ответила Марина. Это было ее вложение. Ее доля.
      Людка отправилась в туалет. Марина решила, что сейчас – подходящее время для генерального разговора.
      – Я пропишусь, – объявила Марина, когда Людка вернулась и села закурить. Закрепить состояние. – Я пропишусь, – повторила Марина. Это была ее манера: не спрашивать разрешения, а ставить перед фактом.
      – Где? – насторожилась Людка и даже протрезвела. Взгляд ее стал осмысленным.
      – Где, где... – передразнила Марина. – У своего сына, где же еще...
      – Значит, так, – трезво отрубила Людка. – Ваш сын к этой квартире не имеет никакого отношения. Эту квартиру купил мне мой папа. Они с матерью копили себе на старость, а отдали мне на кооператив. Потому что я вышла замуж за иногороднего. Это раз.
      – Но ведь Саша здесь прописан... – вставила Марина.
      – Второе, – продолжала Людка, – если вы пропишетесь, то будете иметь право на площадь, и при размене мне достанется одна третья часть. Разменяетесь и засунете меня в коммуналку.
      Стало ясно: Людка не доверяла Марине и ждала от нее любого подвоха.
      – Если бы вы хотели, чтобы мы с Сашей нормально жили, вы бы вложили свои деньги. А вы не хотите...
      Марина отметила, что Людка не такая уж дура, как может показаться.
      – Люда... – мягко вклинилась Марина.
      Она хотела сказать, что человек без прописки – вне общества. Бомж. Она не сможет устроиться на работу и даже встать на учет в районную поликлинику... Но Людка ничего не хотела слушать.
      – Нет! – крикнула Людка. – Слово «нет» знаете?
      Вся конструкция жизни, выстроенная Мариной, рушилась на глазах, как взорванный дом.
      Она могла бы сказать: «На нет и суда нет» – но суд есть. И этот суд – Саша.
 
      Саша торговал на базаре, но не выдерживал конкуренции. Азеры – так называли азербайджанцев – имеют особый талант в овощном деле, в выращивании и в продаже. Они ловко зазывали покупателей, умели всучить товар, как фокусники. Молодым блондинкам делали скидку. Пожилых теток вытягивали на дополнительные деньги, манипулируя с весами. Килограмм произносили «чилограмм». И сколько бы их ни поправляли, не хотели переучиваться, и несчастный килограмм оставался с буквой «ч».
      А Саша стоял себе и стоял. Покупатели обходили его стороной, от Саши не исходила энергия заинтересованности.
      Покупатели спрашивали: «Виноград импортный?» Конкуренты рядом таращили глаза и били себя в грудь: виноград краснодарский... Хотя откуда в апреле виноград?
      А Саша соглашался: да, импортный. А значит, выращенный на гидропонике, и витамины там не ночевали. Так... декорация. Вода и есть вода. И пахнет водой.
      Дорогой товар портился. Хозяин штрафовал. Саша постоянно оказывался в минусе. Он не любил зависеть, а приходилось зависеть дважды – от покупателя и от хозяина.
      Саша возвращался домой усталый, опустошенный.
      Марина кормила его, вникала душой, ласкала глазами. Спрашивала:
      – А раньше ты приходить не можешь?
      – Если бы у меня была своя палатка, я поставил бы туда Ахмеда, а сам сидел дома, с тобой и с ребенком.
      – Ахмед – это кто? – не поняла Марина.
      – Наемный работник. Таджик.
      – Ты его знаешь?
      – Да нет. Они все Ахмеды. Таджики скромнее, чем азеры. Меньше воруют.
      – Так поставь.
      – Нужен начальный капитал. Знаешь, сколько стоит палатка? Три тысячи долларов.
      Марина сидела, придавленная суммой. Три тысячи – половина ее квартиры.
      – Я бы поставил палатку возле метро, зарегистрировался, заплатил за место – и вперед. Десять процентов Ахмеду, остальное – мое. Чистая прибыль. Маленький капитализм.
      – А палатки подешевле есть? – поинтересовалась Марина.
      – Стоит не палатка, а место. Надо платить тем, кто ставит подписи.
      – А можно не платить?
      – Можно. Но тогда тебе не дадут торговать.
      – Мафия? – догадалась Марина.
      – У каждого свое корыто. Если хочешь зарабатывать, надо тратить.
      Саша ел, широко кусая хлеб, как в детстве, и его было жалко.
      Марина поднялась и вышла из кухни. Через несколько минут вернулась и положила перед Сашей тридцать стодолларовых купюр.
      Саша взял их двумя руками, поднес к лицу и поцеловал. Наверное, ему казалось, что это сон. И он проверял: сон или реальность?
      – Ты что? – удивилась Марина. – Грязные же...
      – Твои деньги не грязные. Они святые. Через полгода я тебе все верну...
      – Да ладно, – снисходительно заметила Марина. – Когда вернешь, тогда и вернешь.
      Она гордилась своей ролью дающего. В ней все пело и светилось.
      – Не жалко? – проверил Саша.
      – Нет... – Марина покачала головой. И это была чистая правда.
      Людка за стеной говорила с кем-то по телефону. Бубнила басом. И не знала, какие эпохальные события свершаются без ее ведома и за ее спиной.
 
      Также за спиной и без ведома Людки Марина отнесла остальные деньги в банк МММ. Об этом банке она узнала из телевизора. Все программы были забиты Леней Голубковым. Леня стал народным героем, как Чапаев. Он осуществлял народную мечту – разбогатеть на халяву.
      Люди наивно верили, что деньги можно вложить в банк и они вырастут сами, как дерево. Эту народную наивность и доверчивость плюс экономическую безграмотность использовали ловкие Мавроди. Создали пирамиду, которая должна была неизбежно рухнуть. И рухнула. И что интересно, целая толпа обманутых вкладчиков отказывалась верить в коварство Мавроди и защищала его, собираясь на митинги.
      Марина на митинг не пошла. Она поняла все сразу. В Марине сочетались доверчивость и тертость. Поэтому она понимала и народ, и Мавроди. И еще она поняла, что деньги сказали «до свидания» – и это с концами. Концов не найдешь.
      У Марины высох рот – произошел выброс адреналина в кровь. Так организм реагирует на стресс. Она стала мелко-мелко креститься и прочитала «Отче наш» от начала до конца. А что еще? Не в милицию же бежать.
 
      Прошло полгода. Саша деньги не вернул по очень простой причине. Ее можно было предвидеть. Явились конкуренты и подожгли палатку. Утром Саша вышел из метро и сразу увидел перекореженный огнем остов палатки. Три тысячи унеслись в небо, превратившись в дым.
      Саша пришел домой, внутренне обугленный и обожженный, как его палатка. Марина вдруг поняла, что Сашу могли сжечь вместе с палаткой или отстрелить в подъезде. Но ограничились поджогом. И слава Богу... Марина стала мелко-мелко креститься, приговаривать: «Господи, спаси и сохрани...»
      Кроме Господа, ей не к кому было обратиться...
 
      Неудовлетворенности накапливались, собирались в критическую массу. И однажды случился взрыв.
      Причина – пустяковая, как всегда в таких случаях.
      Дети разодрались из-за игрушки. Марина взяла сторону Али, а Людка, естественно, – сторону Максима. С детей перешли на личности, в прямом смысле этого слова: начали бить друг другу морды.
      Саша вбежал в комнату, стал отдирать Людку от матери. Но Людка дралась истово, как бультерьер. Саша облил ее водой из графина. Людка отделилась на мгновение. Саша обхватил ее руками и, не зная куда деть, поволок на балкон.
      Людка заорала: «Он меня выкинет!» Дети взвыли. У Саши было звериное лицо. Марина вдруг испугалась, что он ее действительно выкинет с седьмого этажа. И сядет в тюрьму.
      Марина кинулась между ними и стала отдирать Сашу от Людки. И в конце концов ей это удалось.
      Людка рыдала. Саша трясся, его бил нервный колотун. У Марины высох рот, язык стал шерстяной. Однако все обошлось без уголовки.
      Разошлись спать. Было одиннадцать часов вечера.
      Ночью Марина не спала. Она понимала: неудовлетворенности никуда не денутся, а, наоборот, накопятся. Противоречия со временем не исчезают, а обостряются. Марина никогда не согласится с пьянством Людки. А Людка не смирится со злобной бабой, которая ходит по квартире, как шаровая молния. Того и гляди шарахнет и все сожжет.
      У Людки была своя правда: тяга к спиртному ей передалась от отца. Наследственное заболевание. Такое же, как любое другое. Например, как диабет. Почему диабетиком быть не стыдно, а алкоголиком стыдно? Ее любимый поэт Высоцкий тоже был алкоголик. И ничего. Правда, рано умер, но много успел.
      Можно, конечно, подлечиться, но, говорят, женский алкоголизм злой, лечению не поддается. Можно себя закодировать, но тогда ты – это уже не ты, а кто-то другой. Можно зашиться, но если не выдержишь и выпьешь, умрешь в одночасье. Зачем такой риск? Пусть все идет как идет.
      Марина ей мешала, как шкаф, который поставили посреди комнаты. Свекровь явилась как снег на голову и, вместо того чтобы сидеть тихо, как мышь, – командует, устанавливает свои порядки на чужой территории. Ни один зверь это не выдержит: перегрызет горло, забьет рогами...
      Марина не спала в эту ночь. Она боялась за Сашу. Поставленный в безвыходное положение, он действительно выкинет Людку с балкона или утопит в унитазе. И сядет на большой срок.
      Лучше она уйдет сама. Самоустранится. Но куда? К Снежане – невозможно, да и не хочется. Остается государство. Существуют миграционные службы, которые занимаются беженцами из горячих точек.
      Беженцев где-то сортируют и селят. Надо узнать – где. В каком-нибудь отстойнике.
      К утру Марина приняла решение: Алю – к матери. Сама – в отстойник. Хуже не будет. Да она и не волновалась за себя. Марина могла бы жить в пещере, есть корку хлеба в день, только бы знать, что у детей все в порядке.
      Марина встала в шесть часов утра. Написала записку. И ушла. В сумке у нее лежало пятьдесят рублей.
 
      Русские бежали из Узбекистана, из Баку, из Чечни...
      Чиновники, которые занимались переселенцами из горячих точек, буквально сходили с ума. На них наваливалась лавина людей, враз потерявших все. Когда одни люди теряют все, а вокруг ходят другие, кто ничего не потерял, живут в своих домах, едят из своих тарелок, – создается перепад справедливости. И обиженные – точнее, несправедливо обиженные – становятся полузверьми, как собаки: они и ненавидят, и гавкают, и стелются. И готовы укусить за лучший кусок, и высоко подскочить, чтобы выхватить кусок первому.
      Марине не пришлось ни стелиться, ни подскакивать. Она спокойно доехала до Белого дома, там находился регистрационный пункт. Ее зарегистрировали вместе с остальными, такими же как она. Среди беженцев многие были из Баку, и это радовало. Все равно что встретить на войне земляков.
      После регистрации подогнали автобус и отвезли в пустующий санаторий на станцию Болшево.
      Некоторых разместили в санатории, а Марине повезло: ее поселили в новом доме из красного кирпича, который недавно выстроили для обслуги санатория. Обслуга подождет, у них есть площадь. А у беженцев нет ничего.
      Марине досталась отдельная комната в двухкомнатной квартире.
      В соседнюю комнату подселили русскую беженку из Чечни Верку с десятилетней дочерью Аллой. Верка была подстарковатая для такого маленького ребенка. Выглядела на пятьдесят. Может, поздно родила.
      Девочка была похожа на кореянку, ничего с Веркой общего. Может, украла. А может, муж был кореец.
      Верка рассказывала ужасы: пришли боевики, пытали, вырывали зубы. Марина слушала и холодела. Ей еще повезло: один раз дали по башке, и то не сильно.
      – А за что? – спросила Марина.
      – Как за что? За то, что русская.
      Мир сошел с ума. Армян убивали за то, что они армяне. Евреев – за то, что евреи. А русских – за то, что русские.
      – А чем они драли зубы? – спросила Марина.
      – Плоскогубцами... – Верка раскрыла рот и показала младенчески голые десны в глубине рта...
      Марина удивилась. Передние зубы у Верки целы, не хватает коренных. Если бы боевики орудовали плоскогубцами, то выдирали бы те зубы, к которым легче доступ, – то есть передние.
      Марина подозревала, что Верка – аферистка и фармазонка. Всякий люд встречался среди беженцев. Одни прибеднялись, ходили в лохмотьях, чтобы вызвать жалость. Другие, наоборот, наряжались в золото и приписывали себе научные звания.
      Был и настоящий профессор марксистско-ленинской философии. Он хорошо готовил и переквалифицировался в повара. Работал на кухне санатория.
      Беженцев кормили три раза в день. Кормили неплохо, так что ни о какой пещере и корке хлеба вопрос не стоял.
      Верка раз в месяц ездила в Москву, в Армянский переулок. Там Красный Крест выдавал пособие на детей. Деньги копеечные.
      Марина быстро сориентировалась и стала подрабатывать на соседних дачах.
      Вокруг санатория стояли кирпичные коттеджи новых русских. Марина мыла окна, убирала, готовила. Ей платили два доллара в час. Это тебе не Армянский переулок.
      Верка говорила, что у нее высшее образование и самолюбие не позволяет ей убирать за богатыми. Как она выражалась, жопы подтирать... Марина так не считала. Можно и жопы подтирать. Работать не стыдно. Стыдно воровать.
      Новые русские и их жены с Мариной не общались. Они говорили, что надо сделать, принимали работу и платили. Марина как личность была им совершенно не нужна и не интересна.
      Вторая категория хозяев – богатые пенсионерки. Из бывших. Бывшие жены, бывшие красавицы. Они знакомились с Мариной, вникали, выслушивали, сочувствовали. Марина охотно шла на контакт и быстро соображала: что можно срубить с этой дружбы? Но срубить ничего не удавалось. Самое большое – старые шмотки. Дружба дружбой, а деньги врозь.
      Марина была счастлива, что освободилась от ненавистной Людки. В разлуке ненависть обострилась. При воспоминаниях о невестке Марину буквально трясло. По Алечке – скучала и терзалась мыслью, что пятилетняя девочка спит в одной комнате со взрослыми.
      Жизнь без Али немножко потеряла смысл. Одно только выживание не может стать смыслом жизни. Вокруг Марины были такие же пораженцы, как она. Это уравнивало и успокаивало. Марина никому не завидовала, кроме семьи профессора-повара. Он уехал из Баку вместе с женой, и они ходили рядышком, как Гога с Магогой, руки калачиком.
      Марина тоже хотела бы вот так же, руки калачиком, а не путаться под ногами у своих детей.
      Отсутствие счастья вредно для здоровья. Мозг вырабатывает гормон неудовольствия, и человек расстраивается, как отсыревший рояль. И фальшивит. Должна быть пара. Комплект. Марина скрывала свою неукомплектованность, но затравленность стояла в глубине глаз.
      Где ты, Рустам? Хотя понятно где. Со своей женой Ирадой. Нужен другой. Хоть кто-нибудь...
      Сорокалетняя бухгалтерша Галина с нижнего этажа нашла себе жениха. Но никому не показывала. Наверное, стеснялась. Завидущая Верка предположила, что Галина выходит замуж по расчету. Но ведь настоящая любовь – тоже расчет. Человек берет сильное чувство и дает сильное чувство. Равноценный обмен.
      Однажды Галина явилась с таинственным видом. У жениха есть родственник. Не старый, 55 лет. Желает познакомиться для создания семьи. Есть площадь в Москве и загородный дом с дровяным отоплением и без удобств. По объявлениям он знакомиться боится, мало ли на кого нарвешься. Лучше по рекомендации. Галина рекомендовала Марину.
      – Так я же старая, – напомнила Марина.
      – А он что, молодой?
      – Эти пергюнты в шестьдесят ищут тридцатилетних, – заметила Верка.
      – Ему нельзя тридцатилетнюю. У него сердце, – объяснила Галина.
      – Так он помрет... – заподозрила Марина.
      – Помрет – квартиру тебе оставит...
      Галина оставила телефон и ушла. Марина выждала два дня для приличия и позвонила.
      Голос был непродвинутый. Офицерский. Ну и что? Рустам тоже был военный. А кого ей предоставят? Нобелевского лауреата?
      Марина стала договариваться о встрече.
      – Меня зовут Владимир Константинович, – представился претендент. – Я буду ждать вас возле метро «Сокол».
      – Лучше на «Белорусской», – предложила Марина.
      – Почему?
      – Мне ближе.
      Марина не знала Москвы и боялась запутаться.
      – А как я вас узнаю? – спросила она.
      – У меня будет в руках газета. Моя фамилия Миколайчук.
      – Зачем мне ваша фамилия? Я же не милиционер...
      Установили день, время и место.
      Марина отправилась на место встречи, как когда-то к Рустаму. Но без шарфика в горох, а в беретке на голове, поскольку волосы наполовину седые и непрокрашенные.
      Марина вышла с вокзала, дошагала до метро и тут же увидела Владимира Константиновича. Он стоял в сером плаще, высокий и прямоугольный, как пенал. Серые волосы зализаны назад, серое лицо с высоким носом. Как у покойника. В руках газета, как и договаривались.
      Марина не остановилась. Прошла мимо, не сбавляя ходу. Таким же целеустремленным шагом дошагала до платформы и вошла в электричку. Поезд тронулся в ту же секунду. Марина обрадовалась, как будто убегала от преследования.
      Всю дорогу смотрела в окно. Ее история повторилась с точностью до наоборот. Знакомство по телефону. Газета в руке, надежда на перемену участи. Но тогда это было легко, бегом, взявшись за руки. А сейчас Владимир Константинович стоял, как гроб, поставленный вертикально. И лицо – гробовое. Где ты, Омар Шариф? Где ты, моя молодость, мой город?
      Марина тихо плакала, снимая слезы мизинцем. А когда вошла в свою комнату – упала, не раздеваясь, на кровать и зарыдала во всю силу, как тогда в подворотне. И чувство было то же самое: полная обреченность и невозможность изменить что-либо. Так, наверное, чувствует себя шахтер под завалом.
      Марина выла, будто прощалась с жизнью. А девочка стояла и испуганно смотрела черными корейскими глазами.
 
      Верка нашла работу в фирме: распространять пищевые добавки. За каждую проданную партию она получала процент. Ее заработок зависел от ее настойчивости. Верка впивалась в людей, как энцефалитный клещ. Было легче купить, чем спорить.
      Марина проявила железную твердость. Она не верила ни в какие добавки и подозревала, что очередной Мавроди делает бизнес на здоровье людей. Верка клялась, стучала кулаком в грудь, как цыганка. Но Марина устояла. У нее была цель: накопить денег и вывезти Алечку на лето. Алечка будет три месяца жить на природе, не хуже новых русских. Хуже, конечно. Но в конце концов, небо у всех одно, и воздух тоже один для всех.
 
      В отстойнике начались волнения. Руководство санатория требовало освободить дом для законных владельцев.
      У каждой стороны была своя правда. Беженцы заявляли, что они жертвы государства. И они – люди, а не стая бездомных собак.
      Правда очередников состояла в том, что они пахали на санаторий десять лет почти бесплатно. За жилье. Они ждали эти квартиры, как манну небесную, и даже больше. Манной можно только утолить голод, а в доме – жить до конца дней. И законные очередники не намерены расплачиваться за ошибки государства. Пусть беженцы отправляются в Нечерноземье. На пустующие земли, которые никому не принадлежат. Пусть строят себе дома, создают фермерские хозяйства, а не занимают чужую площадь.
      У профессора был знакомый в Государственной Думе. Он сказал: не отдавайте жилье, закон на вашей стороне.
      И началось противостояние, как в Палестине, в секторе Газа.
      Беженцы забаррикадировались в своих квартирах, а очередники собирались внизу в бурлящие толпы, выкрикивали угрозы и даже кидали камни.
      В квартиру к Марине поднялись законные владельцы – молодая пара, муж и жена. Спокойно объяснили, что, если Марина не выкатится в течение трех дней, они наедут на ее семью.
      Марина не знала, что такое «наедут», и поняла буквально: задавят машиной. Хорошо, если Людку. А если Алечку...
      Марина побежала по поселку. Сняла возле станции комнату с верандой. Без удобств, как у Владимира Константиновича. Зато недорого. Она сложила узлы и в течение дня переволокла один за другим в новое жилище.
      – Ты молодец против овец, – откомментировала Верка. – А против молодца – сама овца.
      – А ты кто? – спросила Марина.
      – Я никого не боюсь, – заявила Верка. – Я через все прошла...
      Верка осталась. У нее действительно был большой опыт борьбы и противостояния. Она была бесстрашная и бессовестная – два качества, необходимые для выживания.