– Будет исполнено, брат Уголино, – почтительно склонил голову кардинал. – До отъезда позволю себе обратить твое внимание на одно из донесений, которое было доставлено, пока вы беседовали с несостоявшимся магистром. В нем идет речь о событиях, которые происходят в Киликии. Как известно, там, еще со времен покорения Константинополя и образования латинской империи, имеется горная крепость, в которой ныне засели бывшие тамплиеры-ренегаты, осудившие захват христианского города. Так вот, наш осведомитель утверждает, что во время Страстной недели один из монгольских отрядов, углубившись в горы Тавра, преследовал остатки армии хорезмийцев. Франки, которые уже долгое время не вмешивались в дела никейских императоров и конийских султанов, неожиданно вышли из своей твердыни и, придя на помощь к монголам, полностью уничтожили всех мусульман. Рассказывают, что эти воины отличались особым искусством владения мечом и копьем и что среди них был настоящий великан с булавой размером в два человеческих роста…
      – Опять слухи, опять легенды, – поморщился папа. – Наши хронисты, живущие на Востоке, словно очарованные этими землями, не видят разницы между правдой и вымыслом. Стоит почитать хотя бы записки архиепископа Тира, Гийома, чтобы в этом убедиться. Напомни мне, как называется эта странная крепость?
      – Хааг, – ответил кардинал.
      – Хааг, – повторил за ним понтифик и сделал чуть заметный знак рукой, давая знать, что беседа завершена.
      Секретарь понтифика раскрыл регистр, взял в руки перо, вывел сегодняшнюю дату и каллиграфическим почерком сделал запись:
       «После заутрени, вне установленной очереди, его святейшество дал аудиенцию сиру Жаку-Роберу, шевалье де Мерлан дю Монтелье, барону de Вази, собрату-рыцарю иерусалимского ордена Святого Гроба. О чем они беседовали до самой обедни, его святейшество поведать не соизволил».

* * *

      Жак де Монтелье вышел за дверь и принял у капитана свое оружие. Взяв в руки меч, он приложился губами к иерусалимскому кресту и привычным движением пристегнул ножны к поясу. Никем не задержанный, под уважительными взглядами охраняющих папскую резиденцию наемников из Пармы, Перуджи и Сполетто, он вернулся на внешнюю галерею, спустился во двор и покинул дворец.
      Неподалеку от ворот его ожидал эскорт. При появлении господина пятеро тяжеловооруженных и добротно одетых конных сержантов немедленно вскочили в седла, а молодой оруженосец подвел ему огненно-рыжего скакуна. Конь при виде хозяина радостно всхрапнул и стал как влитой, позволяя хозяину без помех взлететь в удобное седло миланской работы.
      – Значит, Толуй все-таки добрался до Монголии… – перед тем как махнуть рукой, чтобы подать команду к началу движения, чуть слышно произнес Жак.
      Отряд, грохоча по брусчатке, понесся по тихим улочкам, распугивая ленивых италийских гусей. Покинув город, всадники выехали на via Antium – петляющую меж холмов древнюю римскую дорогу, которая соединяла внутренние области Латиума с западным побережьем. Конь шел ровным размеренным аллюром, и Жак, ослабив поводья, погрузился в мысли. Он думал о событиях в Гренобле, повторяя про себя строчки письма кюре о смерти Зофи, которое выучил до последней буквы. Пробираясь через горы и долины Древней Эллады, с боями прорываясь через неспокойную Далмацию, в кварталах Венеции, под крышами постоялых дворов Ломбардии, в странноприимных домах, укрытых на заснеженных альпийских перевалах, он думал лишь о мести, и, видит Бог, он отомстил.
      Хладнокровно и беспощадно расправившись с семейством Колиньи, он провел несколько часов в скромном жилище кюре, который был свидетелем последних часов Зофи, после чего отправился на кладбище, которое ему указал кюре, в самый отдаленный его конец. Ночь он провел на краю глубокого рва, наполовину заполненного присыпанными известью телами неимущих и безродных. Почтенный отец Браун, помнивший своего ученика ранимым, впечатлительным юношей, был бы, наверное, крайне удивлен, если бы узнал, к каким последствиям привело его письмо. Но еще больше его бы поразили глаза Жака – с того самого момента, как он сошел с борта «Акилы» в Фессалониках, они сохраняли пугающее, совершенно бесстрастное выражение.
      И снова перед глазами Жака встали благодатные италийские равнины, покрытые неправдоподобно ярким травяным ковром, словно здешние холмы и долины, не жалея красок, расписал всеми мыслимыми оттенками зеленого цвета неведомый художник.
      Они находились в пути уже несколько часов. Кони, купленные в Монферрате, шли ровно и размеренно, не зная усталости, и вскоре, когда всадники, преодолев затяжной подъем, поднялись в седловину меж двух возвышенностей, впереди, в просветах между холмами, засверкала лазурная гладь Тирренского моря. Отряд, перевалив через последнюю цепь холмов, выбрался на морское побережье. Вскоре, за поворотом бегущей вдоль береговой кромки дороги, объявилась и конечная цель пути – перед ними мирно дремал небольшой италийский городок.
      Анцио, построенный еще троянцами, ныне пребывал в покое и запустении. Канули в Лету те дни, когда его гавань не успевала принимать торговые корабли, а каждый состоятельный римский патриций считал своим долгом иметь здесь виллу для летнего отдыха. Теперь о том, что это древнее местечко было родиной Калигулы и Нерона, местом длительного пребывания Цицерона, Гая Лукреция, кесаря Августа, напоминал разве что небольшой, но удобный порт да полуразрушенная вилла, названные в честь рыжебородого гонителя христиан.
      Окидывая внимательным взглядом мачты немногочисленных судов, поставленных на якоря неподалеку от берега, Жак снова возвратился к недавнему прошлому и подумал о том, что точно так же, первым после зимы по-настоящему солнечным днем и мачтами нефов и галер на внешнем рейде, встретил его Тир.
      Отряд въехал в порт и, грохоча по древним каменным плитам, уложенным, наверное, еще во времена царствования царя Ромула, остановился напротив невысоких складских построек. На внутреннем рейде небольшой гавани Анцио, занимая ее чуть не всю целиком, возвышаясь стеной над пирсом и прилегающими зданиями, стоял огромный неф.
      Жак соскочил с коня, не глядя передал поводья выросшему как из-под земли слуге и двинулся навстречу невысокому, круглолицему, улыбающемуся во весь рот человеку.
      – Ну, здравствуй, Понше! – хлопнул он по плечу склонившегося в неглубоком, но уважительном поклоне марсельского капитана.
      – Слава Богу, господин, наконец-то мы вас дождались! – продолжая все так же широко улыбаться, ответил Понше. – Положа руку на сердце, я уж начал всерьез беспокоиться. Италийские земли еще не оправились от войны и, по мне, чрезвычайно опасны для сухопутных путешествий. То ли дело доброе торговое судно, на которое далеко не всякая боевая галера рискнет напасть. Опять же за те одиннадцать дней, что мы здесь стоим, чего только не наслушались. Тут о вас, монсир, такие слухи ходят…
      – Все в порядке, капитан, – Жак зашагал в сторону сходен. Понше, пристроившись слева и в полушаге позади, почтительно следовал за ним. – Лучше расскажи, как здесь идут дела?
      – Как было приказано в последнем письме, – сделав неудачную попытку вытянуть руки по швам, затараторил почтенный марселец, – я отказался и от попутного груза, и от паломников, хотя предложения фландрских купцов и его преосвященства архиепископа были чрезвычайно выгодными. Мы пошли из Марселлоса в Геную, приняв на борт лишь пятьдесят бургундских копейщиков во главе с капитаном Воланом из Дижона. Бургундцы – настоящие солдаты. Жители Анцио и хозяева двух здешних постоялых дворов по три раза в день возносят молитвы Господу, дабы наш неф как можно скорее оставил их гостеприимный город, иначе последующее поколение здешних детишек окажется наполовину бургундцами.
      – Как все прошло в Генуе? – улыбнувшись одними лишь кончиками губ, поинтересовался Жак.
      – Все как и было велено, монсир, – Понше заговорщически оглянулся по сторонам и понизил голос: – Под покровом ночи мы погрузили на неф семь дестриеров, десять заводных коней, пятнадцать мулов, а также партию оружия и доспехов, достаточную, как утверждает посредник, амальфийский купец, чтобы вооружить до зубов целую рыцарскую баталию. Бургундцы, получив новые копья, кольчуги и шлемы, радовались, как дети.
      – Все ли бумаги оформлены правильно, Понше? – удовлетворенно кивнув, задал следующий вопрос Жак.
      – Ох, прошу простить великодушно, сир рыцарь, я так обрадовался, увидев вас, что напрочь позабыл о самом главном. Вот, все здесь, до последнего листа, – Понше лихорадочно зашарил в поясном кошеле и извлек из него увесистый рулон ярко-белых пергаментов. – Я постоянно ношу их при себе, опасаясь оставлять даже в сундуке для казны, что стоит в капитанской каюте. Вот! Это – грамота, подписанная старшиной гильдии марсельских корабелов и утвержденная нотариусом коммуны, а это – вексель, погашенный марсельской прецепторией ордена Храма. Тамплиеры без малейших задержек передали уговоренную сумму, так что уже пятая неделя пошла, как вы являетесь полновластным хозяином «Акилы».
      – Как скоро мы можем отплыть?
      – Как только наблюдатель на мачте сообщил о вашем приближении, все наемники сразу же были отозваны с берега и теперь ожидают на борту. Фуража для коней, продовольствия, воды взято на борт втрое сверх необходимого. Такелаж проверен, днище просмолено. Кони уже заведены в трюм. Осталось лишь подняться на мостик и отдать приказ, господин!
      – Считай, что ты его уже получил, Понше, – легко взбегая по сходням, ответил Жак, – по эту сторону моря все дела сделаны, все обеты исполнены и все долги отданы. Мы отправляемся на восток, в город Трапезунд.
      Глаза капитана округлились:
      – Вы что, поступили на службу к тамошнему греческому правителю, господин? Вот уж чего я никак не мог предположить.
      – Нет, Понше, для трапезундского императора это слишком большая честь. Мы сойдем на берег и отправимся в горы Тавра. Именно там и находится конечная цель путешествия.
      – Как скажете, хозяин. «Акила» принадлежит вам, я ее капитан, а стало быть, форштевень будет рассекать волны в том направлении, которое вы укажете.
      Неф медленно отвалился от пирса, протиснулся через узкий проход, вышел в море и, подняв паруса, стал удаляться от берега.
      Стоя на верхушке носовой башни, Жак наблюдал за стаей сопровождающих «Акилу» чаек и вспоминал о тех, кажущихся бесконечно далекими, днях, когда он встретился впервые с Робером.
      – Они живы, – прошептал рыцарь, обращаясь к чайкам, в которых, по поверью, вселяются неупокоенные души погибших моряков. – По ночам, во время грозы, когда начинает болеть раненое плечо, ко мне снова и снова приходит один и тот же сон, в котором все они, даже Робер, ожидают меня на краю Серой Степи – но, как ни странно, не по ту, а по эту сторону каменной стены.
      Он вглядывался невидящими глазами в горизонт, пока береговая линия не удалилась настолько, что превратилась в укрытую дымкой цепочку едва различимых холмов. Жак уже не думал об оставленной им Италии. Все его помыслы занимало лишь одно-единственное желание – добраться до загадочной киликийской крепости, что находится на скале Хааг, которую Сен-Жермен определил местом встречи рыцарей Святого Гроба, в надежде отыскать там своих пропавших друзей. Его невеселые мысли оборвал тревожный возглас, донесшийся со стороны кормовой башни.
      – Измена, измена, господин! На корабле шпион! – Из-за мачты появился Папикий, конвоируя визжащего от страха Понше. Рука марсельского капитана была заломлена назад, а к горлу его приставлен страшный кривой кинжал.
      Не успел Жак вымолвить ни слова, как из-за спины Папикия вылетел разъяренный Хор.
      – Вот мы тебя сейчас, вражье племя! – замахнулся он на беднягу своей колотушкой.
      – Стоять! – рявкнул Жак. – Отпустите Понше, никуда он с корабля не денется, и рассказывайте обо всем по порядку.
      Хор и Папикий, беспрекословно исполнив команду, затараторили, перебивая и поправляя друг друга. Из их сбивчивого рассказа Жак выяснил, что его охранники, в точности следуя раз и навсегда заведенной процедуре, едва поднявшись на борт корабля, стали его обшаривать, начиная с кормового трюма.
      – Шибко мастер Григ порядок любил, – пояснил громила Хор. – Чуть что не так – сразу же плетью по филейным частям. С тех пор у меня, если новое место не проверю, задница сама начинает чесаться.
      Двигаясь от кормы к носу и заглядывая при этом во все щели, они добрались до центрального трюма, где и обнаружили прячущегося чужака.
      – Не человек, а зверь какой-то, – с ненавистью глядя на капитана, проскрипел Папикий, – сидит в углу, за колонной, глаза вытаращил, зубы скалит. А у самого меч наготове. Словом, или соглядатай, или подосланный убийца.
      – Именно так, господин! – затряс бородой Хор. – И этот не иначе как с ним в сговоре.
      – Ты об этом знал, Понше? – обернулся Жак к капитану.
      – Грешен, знал, монсир, – потирая уколотую шею, мрачно ответил тот. – Ох, чуял я, что лучше бы вам сразу во всем сознаться. Да ведь он меня еще в Марселлосе запугал – пригрозил, что уши отрежет. А какой же из меня капитан без ушей? Но это не то, что вы…
      – Допросить нужно, кто подослал. Сейчас я его на палубу вытащу! – Хор, не дослушав до конца объяснений капитана, воинственно взмахнул колотушкой и ринулся в открытый настежь люк.
      Почти сразу же из темноты донесся шум схватки. Колотушка несколько раз стукнула по дереву – ее хозяин, пытаясь достать невидимого противника, то и дело попадал в переборку. Затем послышались громкие воинственные вопли, которые быстро переросли в хрипы и стоны. Звуки колотушки пропали, и им на смену пришли глухие удары, судя по всему, противники перешли к кулачному бою.
      Пока Папикий, сжимая в руке кинжал, все никак не мог решить, бросаться ли на помощь товарищу или еще подождать, на палубу высыпали поднятые по тревоге копейщики. Когда Жак, спустившись с башни, подошел к месту событий, снизу уже не доносилось ни звука. Наемники по команде своего капитана окружили люк со всех сторон, словно медвежью берлогу, и выставили вперед копья.
      Из темноты донеслось ворчание. Жак уж было собрался отдать приказ к атаке, как вдруг вместо обложенного зверя на палубу вылетел Хор. Точнее, не вылетел, а был выброшен сильной рукой. Он перевалился через край, словно сноп, и тихо застонал от обиды и бессилия, а снизу из люка вдруг раздался знакомый голос:
      – Как говорил мой покойный дядюшка, граф Гуго де Ретель: «Кто никому не доверяет, тот никогда не будет иметь друзей». Я-то уж грешным делом подумал, что «Акилу» захватили разбойники, а это, оказывается, твои новые слуги, пейзанин. И это я для того за тобой чуть не полгода гонялся по Франции и Бургундии, чтобы погибнуть под колотушкой какого-то охламона?
      Из люка показалась рыжая вихрастая макушка.
      – Робер!!! – Не веря своим глазам, Жак бросился вперед. – Все назад, опустить оружие! Это свои. Неужели это ты, дружище? Я чуял, что ты остался жив, но встретить тебя здесь и сейчас…
      – Интересно, а кого ты рассчитывал увидеть? – спросил, выбираясь наверх, достославный рыцарь. – Архангела Гавриила? Устроил, называется, приятелю приятный сюрприз – обложили как медведя, да чуть колотушкой не прибили. Ну да ладно, теперь обо всем по порядку. Но прежде всего – обед. Твой капитан Понше жаден, как цистерцианский монах. Всю дорогу от Марселлоса он кормил меня, словно простого пассажира, одним лишь черствым хлебом и солониной, так что для начала давай как следует поедим, выпьем доброго бургундского вина, а затем обстоятельно отвечу на все вопросы, что вертятся сейчас у тебя на языке.
      Оторопевшие копейщики, два незадачливых телохранителя и еще не до конца оправившийся от пережитого страха Понше с удивлением наблюдали за тем, как их хозяин-рыцарь и рыжий коротышка-шпион, обнявшись, идут на бак, где уже был накрыт и сервирован стол.
      Надув парус свежим ветром и с шумом раздвигая воду, «Акила» быстро двигался на юг – капитан Понше рассчитывал еще до захода солнца бросить якорь в одной из бухт на входе в Сицилийский пролив. Друзья закончили завтрак и теперь отдавали должное красному бургундскому вину – пять бочонков терпкого напитка с виноградников Монтелье, заставляющего кровь быстрее бежать по жилам, были предусмотрительно припасены в трюме. Однако, глядя на то, как лихо Робер осушает кубок за кубком, Жак всерьез опасался, что их может и не хватить до конца плавания.
      Им прислуживал старый слуга, изгнанный из баронского замка после смерти своего хозяина и нанятый в Арле, на постоялом дворе, где он пытался устроиться на работу. Убрав грязную посуду и поставив на стол три больших кувшина с вином, старик удалился, оставив друзей одних. Положа руку на сердце, уединением это назвать было трудно. Хор и Папикий, под видом исполнения своих охранных обязанностей, держались в поле видимости, пытаясь уловить хоть слово из негромкой беседы, а из-за фальшборта кормовой башни то и дело появлялась и исчезала голова Понше, который со страхом ожидал наказания.
      – Ну, по правде сказать, приятель, – Робер, вальяжно откинувшись на спинку стула и положив ноги в коротких сапогах на подставленный табурет, начал, наконец, рассказ. С довольной физиономией и привычно топорщащимися в стороны усами, он разительно напоминал досыта накормленного амбарного кота. – Я сам, когда очнулся, решил, что нахожусь на том свете. Все завалено камнями, скалы совсем другие, вокруг ни души, одно лишь воронье скачет. Лежал, ждал, когда за мной ангелы прилетят, чтобы, значит, к святому Петру отвести, пока, прошу простить великодушно, мне до ветру не захотелось. Да так, еще раз прости, приперло, что больше лежать не смог. Выбрался из-под тел, облегчился и вдруг подумал: «И какой же это загробный мир? Где в Писании сказано, что души пьют, едят да облегчаются?» А, стало быть, я еще жив…
      Робер налил вина, надолго приложился к кубку, опорожнил его, вытряс капли на язык, довольно запыхтел, поправил усы и продолжил:
      – В общем, оценил я обстановку, понял, что битва давно закончилась, увидел следы наводнения. А солнышко пригревает, трупы, того, сам понимаешь… Ну, думаю, если я отсюда не уберусь, то тогда точно Богу душу отдам. Разогнал стервятников, сбросил доспехи, чтобы не мешали, кое-как перевязал раны, приспособил вместо костыля обломок копья, да и захромал по ущелью в обратную сторону. Почему в обратную? Хоть убей не скажу! Крови я потерял изрядно и уже почти ничего не соображал. Шел я так день, потом ночь, пока совсем сил не лишился. Ну, думаю, от смерти все же так и не смог убежать. Высмотрел неприметную ложбинку, залег. Тут у меня горячка и началась. Долго ли лежал – не ведаю. Очнулся, словно тот тамплиер Годдар из легенды, – подо мной меховая подстилка, над головой звезды переливаются, где-то неподалеку ручей весело так журчит, рядом костерок потрескивает, а дымок, от него идущий, чем-то вкусным пропитан, так что слюнки текут. Только вот у огня сидела не сарацинская принцесса, а древний старик, одетый в шкуры. Оказалось, отшельник, в горах живущий сорок лет, Ансельм. Он меня нашел и травами целебными выходил.
      Робер увлекся и повысил голос, при этом охранники явно оживились и начали вытягивать шеи. Жак повернул к ним голову и сделал страшное лицо. Хор и Папикий немедленно скрылись за мачтой.
      – Дня через три я окончательно пришел в себя, – продолжал между тем Робер. – Тут и припомнил свою шуточную клятву. Ну, помнишь, тогда, ночью, побожился, что если живым останусь, то подамся в отшельники. Вот, думаю, это и есть знак свыше. Делать нечего, меч свой закопал и стал готовиться к послушанию. Ансельм, как узнал о моем решении, обрадовался несказанно: «Мне, – говорит, – недолго уже осталось, а этим местам без нашего брата-отшельника никак нельзя оставаться. Только так сразу тебе здесь оставаться нельзя – не выживешь. Нужно научиться от лихих людей укрываться да хлеб насущный добывать». Два месяца он меня по Трансиордании водил, отшельничьим наукам обучал, так что теперь я эти горы знаю не хуже, чем родное мерланское болото. Ох и места, я тебе доложу, приятель! Одни подземные реки, что на десятки лье тянутся, чего стоят… Будет время, расскажу о таком, чего ты в жизни не слышал и не видел. Вот так, от ущелья к ущелью, добрались мы, наконец, и до нашего места боя. Там-то уже, кроме косточек обглоданных, ничего не осталось. Решил я хоть их похоронить по-христиански. Однако искал-искал, а доспехов-то ни твоих, ни братьев не нашел. Не оказалось там также и останков Толуя и Чормагана, а вместе с ними пропали и кибитки. Пал я на колени перед Ансельмом: «Христом Богом прошу, – говорю, – пока я обет не принял, помоги разузнать, что с моими друзьями случилось». Ну, старику это что «Отче наш…» прочитать – он ящеркой по скале поднялся, сразу же увидел, что после землетрясения появился новый завал, да меня по камушкам к монастырю и привел. Там я и понял, что случилось, а чего не понял, мне Ансельм объяснил. Проводил меня через расщелину к выходу, по которому вы это место покинули. По оставленным следам сказал, сколько там было человек и как они выглядели. Понял я, что Сен-Жермен и Толуй решили саркофаг здесь оставить, а сами за помощью отправились. Показал он мне и место, где вы его спрятали. Хорошо укрыли тайник, он бы его и не нашел, если бы не знал, что там, в конце галереи, еще одна пещера была.
      – Вы вскрыли тайник! – Жак даже привстал с места, выплеснув на палубу вино из кубка.
      – Господь с тобой, – ухмыльнулся Робер. – Ты, Жак, как был вилланом, так и остался, хоть по пять золотых шпор на каждый сапог нацепи. Ансельм долго сидел у той замурованной стены, а потом сказал, что внутри находится неупокоенный дух самого великого завоевателя, каких еще не видел свет. Что дух этот заперт древним заклинанием, которое тем, кто тайник сделал, не иначе как сам дьявол нашептал. Что заклинание это не только заперло дух в пещере, но и заговорило пещеру от тех, кто попробует в нее проникнуть. Так что саркофаг там как был, так и остался.
      – Ну, слава Богу, – облегченно вздохнул Жак.
      – Так то оно, конечно, так, – кивнул Робер, – только отшельник еще сказал, что запертый заклинанием дух войны со временем набирает все больше силы, и если его не освободить в ближайшее время, то позже он, вырвавшись на волю, развяжет войну, страшнее которой и быть ничего не может.
      Друзья надолго замолчали. Воспользовавшись паузой в разговоре, слуга подскочил к столу и вытер тряпкой пролитое вино, которое показалось Жаку кровавым пятном.
      – Тут, – продолжил Робер, – я и решил, что хошь не хошь, а обет исполнять нужно. Решил отшельником здесь же и остаться. Братья-то, думаю, рано или поздно сюда обратно вернутся, а я спрячусь, да и погляжу на них хоть одним глазком. Заодно и за тайником присмотрю, чтобы чужие до него не добрались. Ансельм мне назначил еще месяц послушания, для испытания твердости веры, да и оставил меня одного. Я для себя пещеру присмотрел. Живу не тужу, охочусь, травы собираю, молюсь. Ох, Жак, такая на меня тогда благодать снизошла, что я уж и не понимал, как это раньше мог в миру жить да смертоубийствами промышлять. Жду не дождусь возвращения Ансельма, чтобы обет принять. И все бы хорошо, но как начну думать о том, как ваша судьба там, в миру, сложилась, так сердце начинает болеть. И видения еще эти почти каждую ночь приходили. То вспомню битву при Бувине, как мы с Недобитым Скальдом англичан рубили, то наше путешествие на «Акиле», турок этих несчастных. А то встают перед глазами багдадские минареты, наш обед на берегу Тигра, да еще глаза Хафизы…
      – И что же, решил нарушить данное слово? – изумился Жак.
      – Типун тебе на язык, богохульник! – прорычал в ответ достославный рыцарь. – Я долго думал, как поступить. Мучался, молился. Тут-то Всевышний меня и надоумил – я же ведь тогда, ночью, не сказал, что подамся в отшельники сразу после окончания битвы. А стало быть, имею полное право на некоторое время вернуться в мир, чтобы узнать о судьбе моих друзей и, если понадобится, поспешить им на помощь.
      – Слушай, а твой Ансельм случайно не иудей? – ехидно поинтересовался Жак. – Уж больно ловко ты под его руководством научился свои обеты толковать…
      – Молчи, безбожник! Пути Господни неисповедимы, а именно умение правильно понять посланное знамение и отличает истинно верующего. Короче, не дожидаясь возвращения пастыря, я наточил о камень кинжал, глядя на свое отражение в воде, сбрил отросшую к тому времени бороду, переоделся из шкур в человеч… то есть я хотел сказать в мирское одеяние и отправился в Иерусалимское королевство. Исключительно из присущей всем настоящим христианам горячей любви к ближнему первым делом я посетил Тир. Ибо кто как не Хафиза, не зная о том, что со мной случилось, нуждалась в братском утешении.
      – Не сомневаюсь, что она его получила сполна! – рассмеялся Жак.
      – Я не мог оставить бедную, истосковавшуюся женщину без утешения, – грозно зашевелил усами несостоявшийся отшельник. – И использовал для достижения этой богоугодной цели самый надежный и действенный способ. Обет целомудрия я, между прочим, не давал.
      – Да бог с ним, Робер. У меня и в мыслях не было тебя осуждать. Лучше объясни мне, наконец, как ты оказался в трюме «Акилы»?
      – И он еще имеет наглость меня об этом спрашивать? Да только забота о тебе и подвигла меня на это! Я бесконечно признателен тебе за то, что ты позаботился о бедной вдове. Она купила две небольших галеры, четыре доходных дома, постоялый двор и открыла мастерскую по изготовлению пурпурной краски. Мне, правда, пришлось немного помочь одинокой беззащитной женщине и слегка вразумить конкурентов, так что теперь все ныряльщики Тира работают на нее. На третий месяц пребывания в деревне маронитов, когда большая часть дел была улажена, Хафиза, наконец, позволила мне ненадолго отлучиться. Влекомый исключительно заботой о спасении души, я решил наведаться в Акру, чтобы узнать, как там обстоят дела.
      – И что же ты там узнал?
      – То, что я там увидел, повергло меня в возмущение. Весь клир во главе с Геральдом до сих пор не решился перебраться в Иерусалим. Так и сидят за стенами патриаршего квартала да ждут у моря погоды. Там во мне взыграли мои отшельнические чувства, и я проник в резиденцию патриарха, смирив гордыню и скромно умолчав о моих мирских званиях и титулах. Так, никем не узнанный, я смог выяснить, что ни Сен-Жермен, ни уцелевшие братья Святого Гроба более в королевстве не объявлялись. Единственный человек, перед кем я решился открыться, был секретарь нашего приора, брат Тристан. Он-то мне и поведал о том, что ты появлялся в Акре и, несмотря на козни архидьякона, все же получил злополучное известие о гибели Зофи. Так вот, значит, думаю, зачем мой Жак ринулся в Бургундию. Эх, дров он там и наломает. Как же ему без меня? Нужно спасать, пока не поздно. Я купил место на почтовой галере. Будь прокляты тамплиеры, которые содрали с меня за провоз сумму, достаточную для того, чтобы купить хорошего заводного коня! Хафизу едва удар не хватил… Через несколько дней отплыли из Тира в Венецию. Оттуда, расспрашивая всех и вся, я двинулся в Ломбардию, через Альпы в Бургундию, а дальше по твоим следам, которых, по мере приближения к Греноблю, обнаруживалось все больше и больше. По дороге я прикидывался – ты только представь – фламандским суконщиком из Гента. И знаешь – очень помогало. Как только где-нибудь на постоялом дворе объявлялись земляки, которые по зловредной привычке всех горожан непременно лезут с расспросами, пытаясь отыскать общих знакомых, я просто припоминал о некоем сире Максе из Гента по прозвищу Недобитый Скальд. После этого все купчишки втягивали головы в плечи и шарахались от меня, как от чумы. Знают нашего Скальда его земляки, знают и хорошо помнят…
      Так я гнался за тобой до самого Реймса. Но ты уже получил приглашение папы и поскакал в Италию, при этом отрядив большой обоз в Марселлос. Я пристал к нему под видом богомольца и проследовал до самого порта, где и встретил уважаемого мэтра Понше. Он сначала пытался отпираться, прикидывался, что никакого сеньора Жака де Монтелье не знает. Так что пришлось немного освежить ему память. Выяснив все, что знал наш бравый капитан, я отправил его делать примочки, дабы не видны были следы от побоев, а сам без шуму занял место в трюме и приказал молчать до самого твоего возвращения на неф. Такая вот история. А теперь ты мне объясни, приятель, зачем куплен «Акила» и куда мы теперь плывем?
      Робер перевел дух, затем, не удовольствовавшись размерами бокала, вцепился обеими руками в кувшин и надолго припал к узкому горлышку. Пока приятель, урча и отдуваясь, промачивал осушенное во время долгого рассказа горло, Жак поведал ему обо всем, что произошло после битвы в ущелье, доведя цепь событий до поединка в Гренобле.
      – Отомстив таким образом графу, – завершил он свое повествование, – я принялся за обустройство собственных дел. Вначале вступил во владение завещанными тобой манорами, затем передал все владения – в Греции, Бургундии и Арденнах в управление тамплиерам. По договору, заключенному с казначеем парижского Тампля, весь причитающийся доход теперь переводится в Геную, одному из тамошних банкирских домов, который имеет конторы по всему Востоку. Тех денег, что я привез из похода, вполне хватило, чтобы приобрести неф и закупить все, что необходимо для того, чтобы снарядить рыцарский отряд. Так что мы теперь начинаем собственный поход.
      – Ты что, все же решил выполнить нашу миссию и в одиночку доставить саркофаг Темучина в Иерусалим? – Глаза Робера округлились в непритворном испуге. – Ведь я же тебе рассказал о том, что слышал от Ансельма…
      – Мне было известно место, куда должны были направиться братья, – ответил Жак. – Я тебе уже говорил, что Сен-Жермен собирался вести отряд в крепость, расположенную в горах Тавра. Мало того, по дороге в Ананьи я случайно услышал от паломников из Сполетто прелюбопытную историю о страшных крестоносцах-великанах, недавно появившихся в киликийских горах. Эти воины, каждый из которых ростом в пятнадцать футов, вооружены огромными булавами. Они поселились в горной цитадели, которая называется Хааг, и теперь держат в страхе не только турок и хорезмийцев, но даже и ассасинов-исмаилитов…
      – Вот, значит, как, – ухмыльнулся Робер, колотя ладонью по дну кувшина в надежде извлечь из него последние капли. – Теперь-то мне понятно, в чем дело. Там они, наши братья, в Киликии, в этом нет ни малейших сомнений. Нашего гентского малютку трудно с кем-то спутать. Стало быть, мы направляемся в Триполи, а оттуда, через Эдессу, двинемся в горы Тавра…