Среда, 24 июля 2002 года
 
      — Вы понимаете, что означает эта фраза? — спросил Кальдерон.
      — Совершенно не понимаю, — ответил Васкес.
      — Почерк кажется вам обычным?
      — Определенно это почерк сеньора Веги… все, что я могу сказать.
      — Он ничем не отличается от его обычного почерка?
      — Я не эксперт, господа, — замотал головой Васкес. — Мне кажется, когда он это писал, рука его не дрожала, но почерк выглядит скорее тщательным, чем беглым.
      — Я бы не назвал это предсмертной запиской, — заявил Фалькон.
      — А как бы вы это назвали, инспектор? — спросил Васкес.
      — Загадкой. Это требует расследования.
      — Интересно, — сказал Кальдерон.
      — Правда? — отозвался Васкес. — Принято считать, что работа следователя очень увлекательна. Теперь я вижу: так оно и есть.
      — Не думаю, что убийце наша работа представляется такой уж увлекательной. Ему-то совсем ни к чему, чтобы его поступки расследовали, — усмехнулся Фалькон. — Ведь он надеется от нас улизнуть. К чему я об этом говорю? Чуть раньше вы сказали, что случившееся с семьей Вега похоже на самоубийство. Но что, если это все-таки убийство? В таком случае убийца изо всех сил постарался бы навести следствие на пришедшую и вам в голову мысль, подсунув нам внятную предсмертную записку, а не замысловатую фразу, заставившую следственную группу задуматься: «Что все это значит?»
      — Если только он не сумасшедший, — сказал Васкес. — Не один из этих серийных убийц, бросающих вызов обществу.
      — Ну, какой же это вызов! Обрывок записки, написанной рукой сеньора Веги, отнюдь не выглядит как попытка психа раззадорить следствие. Это слишком двусмысленно. И потом, на месте преступления нет деталей, которые мы ассоциируем с убийцей-психопатом. Например, такие люди придают значение положению тела. Они встраивают в картину элементы своей одержимости. Обозначают свое присутствие, дают понять, что здесь не обошлось без работы изощренного ума. В кадре, смонтированном серийным убийцей, нет случайностей. Бутылка жидкости для труб не остается там, где упала. Всему придается особое значение.
      — Что же получается? Супругов Вега убил некто неизвестный в расчете, что полиция станет расследовать дело? Да какой нормальный человек на это пойдет? — спросил Васкес.
      — Человек, имевший вескую причину ненавидеть сеньора Вегу и желавший, чтобы все узнали, кем он был на самом деле, — ответил Фалькон. — Возможно, вам известно, что расследование убийства — процедура очень неделикатная. Чтобы найти мотив, мы должны не только провести вскрытие тела жертвы, но и обнажить, вывернуть наизнанку жизнь погибшего. Нам придется вникнуть во все аспекты его деловой, общественной, публичной, частной жизни настолько глубоко, насколько это возможно. Может быть, сам сеньор Вега…
      — Но вы ведь не сможете заглянуть человеку в голову, правда, инспектор? — перебил его Васкес.
      — …пытается передать нам сообщение. Сжимая записку в кулаке, он, возможно, просит нас расследовать это преступление.
      — Простите, что перебиваю, но это очень важно! — горячился Васкес. — За годы работы я убедился: у каждого человека три голоса — публичный, чтобы говорить с миром, частный, который он оставляет для семьи и друзей, и самый сложный из них — голос, звучащий в его голове. Тот, которым он говорит с самим собой.Успешные люди вроде сеньора Веги — я знаю это точно! — никогда и никому не позволят услышать этот голос: ни родителям, ни жене, ни своему первенцу.
      — Дело не в этом, — сказал Фалькон.
      — Дело в том, что мы проникаем в суть, — поддержал его Кальдерон. — Изучаем поступки человека, его поведение с другими… с разными людьми и на этом основании составляем психологический портрет жертвы.
      — Поверьте моему опыту: действуя таким образом, вы услышите лишь то, что он позволит вам услышать, — возразил Васкес. — Позвольте показать вам кое-что, и вот тогда вы скажете, удалось ли вам постичь внутреннюю суть сеньора Веги. Мы уже можем пройти через кухню?
      Позвали Фелипе и Хорхе, чтобы проверить кухню и освободить проход. Фалькон дал Васкесу пару резиновых перчаток. Они прошли к двери, ведущей в комнату-кладовую, три стены которой занимали высящиеся от пола до потолка холодильники из нержавеющей стали. На свободной стене развешан впечатляющий набор ножей, топоров и пил. На белых плитках пола ни пятнышка, чувствуется слабый хвойный запах моющего средства. Посреди комнаты стоял деревянный стол со столешницей толщиной в тридцать сантиметров. Ее выцветшая поверхность была испещрена надрезами и зарубками, в середине выемка, край стола в лохмотьях от постоянного использования. Глядя на этот стол, Фалькон ощутил холодок надвигающегося ужаса.
      — А здесь он хранит трупы, верно, сеньор Васкес? — спросил Кальдерон.
      — Загляните в холодильники и морозильные камеры, — ответил адвокат. — Там полно трупов.
      Кальдерон открыл дверь холодильника. Внутри находилась половина освежеванной коровьей туши — мясо было глубокого темно-красного цвета, почти черное в местах, не покрытых радужной пленкой или слоем сливочно-желтого жира. В холодильниках с другой стороны хранилось несколько бараньих туш и розовый поросенок. Голова поросенка была отрезана и висела на крюке, уши топорщились, глаза прикрыты длинными белыми ресницами, словно он спокойно спал. За остальными дверями оказались куски замороженного мяса, упакованные и уложенные в корзины или просто навалом лежащие в глубине темной заиндевелой камеры.
      — Что вы на это скажете? — спросил Васкес.
      — Да, Вега не был вегетарианцем, — произнес Кальдерон.
      — Он любил сам разделывать мясо, — сказал Фалькон. — Где он его брал?
      — На специальных фермах Сьерра-де-Арасена, — ответил Васкес. — Он считал, что севильские мясники не имеют ни малейшего представления о том, как следует обращаться с мясом, как его правильно разделывать и развешивать.
      — Значит, он прежде работал мясником? — спросил Фалькон. — Вам известно, где и когда?
      — Я знаю только, что мясником был его отец, пока не лишился жизни.
      — Лишился жизни? Что это значит? Он был убит или?..
      — Этими словами Вега всегда говорил о смерти родителей. «Они лишились жизни». Он никогда не объяснял, а я не просил объяснений.
      — Сколько лет было сеньору Веге?
      — Пятьдесят восемь.
      — То есть родился в сорок четвертом… через пять лет после окончания гражданской войны. Значит, ее они пережили, — задумчиво проговорил Фалькон. — Вы не знаете, когда они погибли?
      — А это важно, инспектор? — спросил Васкес.
      — Мы выстраиваем картину жизни жертвы. Если бы они, скажем, погибли в автокатастрофе, когда сеньор Вега был ребенком, это могло серьезно повлиять на его психику. Если их убили — совсем другое дело: в таком случае остаются вопросы, на которые нет ответа; в особенности если никто за это не поплатился. У человека может развиться некое стремление не то чтобы найти причину — это почти всегда не в его силах, — но доказать что-то самому себе. Понять, кто он есть в этом мире.
      — Вам лучше знать, инспектор, — произнес Васкес не без затаенного намека. — Возможно, ваш личный опыт делает вас столь красноречивым в данном вопросе, но, извините, я не смогу помочь вам такого рода информацией. Наверняка остались записи…
      — Сколько лет вы были знакомы? — спросил Кальдерон.
      — С восемьдесят третьего года.
      — Познакомились здесь… в Севилье?
      — Он хотел купить участок земли. Это был его первый проект.
      — А чем он занимался до того? — спросил Фалькон. — На доходы мясника много земли не купишь.
      — Я не спрашивал. Он — мой первый клиент. Мне было двадцать восемь. Я боялся совершить ложный шаг, задать неуместный вопрос, которые могли бы лишить меня работы.
      — Вам, получается, было все равно, кто он и откуда взялся? — спросил Фалькон. — А если б он вас обманул?.. Как вы познакомились?
      — Он пришел в мою контору без рекомендаций, прямо с улицы. Вам, инспектор, вероятно, не известна эта особенность бизнеса, но без риска в нашем деле не обойтись. Если боишься рисковать — не заводи частную практику, работай себе на государство.
      — Он говорил с акцентом? — спросил Фалькон, игнорируя намек.
      — Он говорил как андалузец, но не так, как если бы там родился. Он жил за границей. Я знаю, например, что он говорил на американском английском.
      — Вы не спрашивали о его прошлом? — уточнил Фалькон. — Я имею в виду за ужином или за пивом, а не в комнате для допросов.
      — Послушайте, инспектор, меня интересовали только деловые проекты этого парня. Я не собирался на нем жениться.
      Судебный медик просунул голову в дверь и объявил, что идет наверх осматривать тело сеньоры Веги. Кальдерон пошел с ним.
      — Сеньор Вега был женат, когда вы познакомились? — спросил Фалькон.
      — Нет, — ответил Васкес. — Бракоразводного процесса не было, хотя он, кажется, представил свидетельство о смерти предыдущей жены. Вам нужно спросить родителей Лусии.
      — Когда они поженились?
      — Восемь… десять лет назад, примерно так.
      — Вас приглашали?
      — Я был его testigo.
      — Доверенное лицо во всех отношениях, — пробормотал Фалькон.
      — Так на какие мысли навело вас хобби моего клиента? — спросил Васкес, желая снова направлять разговор.
      — Его родители «лишились жизни». Его отец был мясником, — ответил Фалькон. — Может быть, так Вега пытался сохранить память о нем.
      — Не думаю, что он настолько любил отца.
      — Так он все-таки позволял себе пускаться с вами в некоторые личные откровения?
      — За последние… примерно двадцать лет я подсобрал кое-какие обрывки информации. В частности, узнал, что отец был строг со своим единственным сыном. В качестве наказания заставлял его работать в холодном магазине в одной рубашке. Рафаэль страдал от плечевого артрита и приписывал его тем давним процедурам закаливания.
      — Есть еще один вариант объяснения: необычное хобби давало ему ощущение контроля. Не только потому, что он был мастером этого дела, но и потому, что ему удавалось превращать огромные, непригодные к использованию глыбы в небольшие части, детали, удобные в употреблении, — сказал Фалькон. — Это работа строителя. Он берет громоздкие, сложные архитектурные проекты и раскладывает их на группы работ с применением стали, бетона, кирпичей и цемента.
      — Полагаю, те несколько человек, что знали про хобби, считали его более… зловещим.
      — Идея городского бизнесмена, прорубающегося к хребту мертвого зверя? — произнес Фалькон. — Полагаю, это несколько зверское отношение к работе.
      — Многие люди, имевшие дела с сеньором Вегой, думали, что знают его, — сказал Васкес. — Он понимал, как заставить людей работать, и научился очаровывать. У него было чутье на силу человека и его слабости. Он заставлял мужчин чувствовать себя интересными и влиятельными, а женщин — красивыми и загадочными. Просто невероятно, насколько хорошо это срабатывало! Некоторое время назад я понял, что не знал его… совершенно. То есть он доверял мне, но только дела, а не собственные мысли.
      — Вы были свидетелем на его свадьбе, это чуть больше, чем деловые отношения.
      — Видите ли, в его отношениях с Лусией имелся деловой аспект… а точнее, в отношениях с родителями Лусии.
      — У них была земля? — спросил Фалькон.
      — Он сделал их очень состоятельными людьми, — кивнув, ответил Васкес.
      — И не слишком интересующимися его загадочным прошлым?
      — Поверьте, роль шафера на свадьбе не предполагает настолько уж близких отношений… Уверен, вам надо побеседовать с родителями Лусии, — убедительно проговорил Васкес.
      — А как он относился к сыну, Марио?
      — Сына он любил. Ребенок был очень важен для него.
      — Кажется странным, что Вега так поздно завел семью. Ведь ему было уже за пятьдесят, не так ли?
      Молчание. Было почти воочию видно, как Васкес тасует свои адвокатские мысли.
      — Здесь я вам не помощник, инспектор, — сказал он.
      — О чем же вы так серьезно задумались?
      — Вспомнил о смерти его первой жены. Перебирал в памяти кое-какие разговоры.
      — Вы познакомились, когда ему было почти сорок. У него хватало денег на покупку земли.
      — Занимать тоже пришлось.
      — Все равно, человек его возраста с такими деньгами, как правило, имеет семью.
      — Видите ли, он никогда не говорил о своей жизни, о той ее части, что прошла до нашего с ним знакомства.
      — Не считая рассказа о его отце-мяснике.
      — Этот факт всплыл лишь потому, что нужно было получить разрешение на строительство комнаты-кладовой, когда он реконструировал дом. Я видел чертежи. Мне нужны были объяснения.
      — Когда это было?
      — Двенадцать лет назад, — сказал Васкес. — Но он не поведал всей истории своей семьи. Так, эпизоды. Никакого серьезного обсуждения.
      Фелипе, старший из двух криминалистов, просунул голову в дверь.
      — Инспектор, вы не могли бы сейчас к нам подойти?
      Фалькон кивнул. Васкес передал ему визитку, ключи от дома и сказал, что пробудет в Севилье еще как минимум неделю — до отпуска в августе. Направляясь к выходу, он попросил Фалькона открыть дверь в другом конце мясницкой комнаты. Она вела в гараж, где стоял совершенно новый серебристый «ягуар».
      — Его доставили только на прошлой неделе, инспектор, — сказал Васкес. — До свидания.
      Фалькон присоединился к экспертам, возившимся в кухне. Фелипе наблюдал, как Хорхе исследует ножки кухонной мебели.
      — Что у нас есть? — спросил Фалькон.
      — Пока ничего, — ответил Фелипе. — Пол недавно вытерли.
      — А рабочие поверхности?
      — Нет, они все в отпечатках. Только пол, — сказал Фелипе. — Надо думать, с литром жидкости для труб в животе он довольно долго бился в конвульсиях. У вас, инспектор, не было камней в желчном пузыре?
      — Бог миловал, — отозвался он, уловив отблеск ужаса в глазах Фелипе. — Разве не говорят, что это лучше всего позволяет мужчинам понять, как больно рожать?
      — Я сказал об этом жене, но она напомнила, что оба ребенка весили почти по четыре кило, а желчный камень — примерно девять граммов.
      — Среди мучеников редко встретишь сострадание, — сказал Фалькон.
      — Во время приступов я как безумный метался по полу в ванной. Там повсюду можно было найти отпечатки.
      — Следы пальцев на бутылке есть?
      — Один комплект, очень четкий и явный… что тоже странно. Никогда бы не подумал, что сеньор Вега сам покупает себе жидкость для очистки труб. Тут должны быть чьи-нибудь еще отпечатки.
      — Туда, видимо, подмешали кое-что покрепче, какой-то яд, или он, помимо этого пойла, принял таблетки. Обычный очиститель подействовал бы не сразу, так ведь?
      — Странный способ, если хотите знать мое мнение, — подал голос Хорхе, оторвавшись от изучения кухонной мебели.
      — Думаю, слово «странный» относится ко всему, что мы здесь увидели, — сказал Фалькон.
      — Да, место преступления выглядит как-то… неправильно, — подтвердил Фелипе.
      — Я еще подумал, что оно чудное, — добавил Хорхе.
      — То есть ничего определенного? — уточнил Фалькон.
      — С этими местами преступления всегда так, — сказал Фелипе. — Важно то, что не обнаружено. Я только взглянул на пол, сразу понял: «Нет, это мне ничего не даст».
      — Ты слышал про записку?
      — Бред, — сказал Хорхе. — «…растворены в воздухе, которым вы дышите…» О чем это?
      — Звучит абстрактно, — сказал Фалькон.
      — А эти дела с одиннадцатым сентября? — спросил Хорхе. — Мы далеко от Нью-Йорка.
      — Он, наверное, финансировал Аль-Каиду, — ухмыльнулся Фелипе.
      — Не шути с этим, — предупредил Хорхе. — В наше время все возможно.
      — Я знаю только, что тут все неправильно, — сказал Фелипе. — Не настолько, чтобы не верить в самоубийство, но достаточно, чтобы возникли подозрения.
      — А бутылка тоже лежала неправильно? — спросил Фалькон.
      — На его месте я бы выпил и швырнул ее об стену, — сказал Хорхе. — Здесь везде должны быть капли.
      — А их нет, разве что там, где лежит бутылка, в метре от тела.
      — Но капли есть?
      — Да, они вытекли из горлышка.
      — А между телом и бутылкой?
      — Нет, — сказал Фелипе. — Что тоже странно, но не… невозможно.
      — Он ведь мог кататься по полу, стирая все следы и капли халатом?
      — Да-а, — неуверенно протянул Фелипе.
      — Фелипе, выдай какую-нибудь гипотезу. Знаю, ты терпеть этого не можешь, но все-таки предложи что-нибудь.
      — Мы здесь имеем дело только с фактами, — сказал Фелипе. — Потому что только факты принимают к рассмотрению в суде. Правильно, инспектор?
      — Давай, Фелипе.
      — Нет, лучше я скажу, — начал Хорхе, поднимаясь на ноги. — Все мы знаем, чего не хватает на этом месте преступления… — действующего лица. Или лиц. Мы не знаем, что они сделали, не знаем, насколько велика их вина. Одно мы знаем точно: здесь кто-то был.
      — Итак, у нас есть призрак, — сказал Фалькон. — Кто-нибудь верит в призраков?
      — Вообще-то их без большой радости принимают к рассмотрению в суде, — вздохнул Фелипе.

       Среда, 24 июля 2002 года
 
      Консуэло Хименес открыла дверь Хавьеру Фалькону и провела его по коридору в угловую гостиную с видом на ухоженный газон. Зелень лужайки казалась свинцовой в солнечном свете, стирающем краски. Вода в голубом бассейне с ожерельем из белой плитки плескалась о стены своего узилища, бросая блестящие блики на садовый домик, крыша и стены которого были увиты пурпурными бугенвиллиями.
      Фалькон стоял у раздвижных дверей, сцепив руки за спиной, и чувствовал себя до неловкости официальным. Консуэло, одетая в узкую шелковую кремовую юбку и блузку в тон, присела на диван. Оба были напряжены, но чувствовали себя на удивление уютно в обществе друг друга.
      — Вам нравятся бугенвиллии? — спросила она.
      — Да, — не задумываясь, ответил Фалькон. — Они дарят мне надежду.
      — Мне они начинают казаться какими-то пошлыми.
      — Возможно, здесь, в Санта-Кларе, их слишком много, — сказал Фалькон. — А в обрамлении оконных рам они кажутся картиной без сюжета.
      — Могу нанять мужчину, чтобы он все время нырял голым в бассейн, и называть это — мой «Повеса» работы Хокни, — сказала она. — Налить вам что-нибудь? Я сделала чаю со льдом.
      Фалькон кивнул и посмотрел вслед Консуэло, направившейся в кухню. Подтянутая фигура, стройные ноги — у него прямо кровь вскипела при взгляде на ее соблазнительные формы. Чтобы отвлечься, он осмотрел комнату. На стене висела единственная картина — большой вишневый холст, перечеркнутый по диагонали расширяющейся синей полосой. На столе и на буфете он заметил фотографии детей, групповые и одиночные. Кроме кресла и темно-синего дивана, стоящего перпендикулярно стене, в комнате почти ничего не было. Фалькон снова посмотрел на спокойный сад, думая, что она неспроста упомянула Хокни, чья выставка не так давно проходила в Лос-Анджелесе: этот район, постоянно озаренный солнечным светом, напоминает скорее Калифорнию, чем Андалузию.
      Консуэло Хименес протянула Хавьеру чай со льдом и указала на кресло. Сама села на диван, откинувшись на спинку и покачивая ногой; сандалия свисала с пальцев.
      — Здесь так тихо. Даже не верится, что мы в Испании, — сказал Фалькон.
      Они немного посидели в тишине — ни звуков проезжающих машин, ни звона церковных колоколов, ни свиста и хлопков на улицах.
      — Двойные стеклопакеты, — наконец объяснила она. — У меня в ресторанах всегда шумно. Там я проживаю свою испанскую жизнь, так что когда я здесь, это как… жизнь после жизни. При вашей-то работе вы, очевидно, меня понимаете.
      — Сейчас предпочитаю быть в гуще событий, — сказал Фалькон. — Я отбыл свой срок в чистилище.
      — Уверена, тишина в огромном доме вашего отца… То есть не отца… Простите.
      — Я до сих пор думаю о Франсиско Фальконе как об отце. Этой привычке сорок семь лет, я не смог ее побороть.
      — Вы изменились, старший инспектор.
      — Мне кажется, нам уже пора перейти на «ты» и называть друг друга по имени.
      — Ты сменил стиль.
      — Постригся. Отказался от костюмов. Отказался от некоторых правил.
      — Стал не такой напористый, — отметила она.
      — Все такой же! Просто я понял, что людям эта черта не нравится, и стараюсь ее скрывать. Научился удерживать на лице улыбку.
      — Мама одной моей подруги с детства учила ее: «Ни минуты без движения, ни секунды без улыбки!» На окружающих это действует, — сказала Консуэло. — Мы живем в такое время: легкая улыбка, легкий разговор. Когда в последний раз ты вел с кем-нибудь серьезную беседу, Хавьер?
      — Я только их и веду.
      — Сам с собой разговариваешь?
      — И еще раз в неделю посещаю психоаналитика.
      — Разумеется, после всего, что ты пережил! — посочувствовала она. — Но ведь это не настоящая беседа, правда?
      — Тут ты права. Иногда это абсурдное потакание своим слабостям, в остальных случаях — рвотное средство.
      Консуэло взяла со стола сигареты, прикурила и откинулась на спинку дивана.
      — Я зла на тебя, — сказала она, махнув в его сторону сигаретой. — Ты мне не звонил, а ведь мы собирались вместе поужинать… помнишь?
      — Ты переехала.
      — То есть ты пытался?
      — У меня времени совсем не было, — сказал он, улыбаясь.
      — На меня улыбки не действуют. Мне известно, что это значит. Придется тебе освоить пару новых приемов.
      — Знаешь, столько всего навалилось!
      — Ты лечение имеешь в виду?
      — Да, и еще у меня юридические проблемы с Мануэлой. Моей сводной сестрой.
      — Она жадная, насколько я помню.
      — Ты, я вижу, в курсе всех подробностей скандала.
      — Я не знала бы их только в том случае, если б на год впала в кому, — улыбнулась она. — Так чего же хочет Мануэла?
      — Денег. Она хотела, чтобы я написал книгу о своей жизни с Франсиско, о его дневниках и о том, как я вел расследование убийства, из-за которого все раскрылось. Или чтобы я поработал с ее дружком-журналистом, который напишет книгу за меня. Я отказался. Она разозлилась. Теперь старается доказать, что я не имею прав на дом Франсиско Фалькона, что я ему не сын… Ты знаешь, как это бывает.
      — Ты должен с ней бороться.
      — Нелегко это. У нее голова иначе устроена. Она мыслит как Франсиско. Возможно, поэтому он ее никогда не любил, — объяснил Фалькон. — Она интриганка и специалист в области общественных отношений, что в сочетании с ее энергией, амбициями и кошельком — убийственная комбинация.
      — Я заплачу за ужин.
      — Ты меня обижаешь. Не настолько все плохо. Финансовые трудности — это маячащий на заднем плане жизни довесок к остальным неурядицам.
      — Тем более полезна порция развлечений на переднем плане жизни, Хавьер, — сказала она. — Этот твой брат, скотовод Пако, хоть чем-то помогает?