Джирики выпрямился, удивленный:
      - Один из первых, мудрая Амерасу? Не первый?
      Она не обратила на него внимания, не спуская глаз с Саймона. Он ощущал ее притяжение, мягкое, но неотступное, - так тянут трепещущую рыбешку из глубины на поверхность.
      - Говори, дитя человеческое. Что ты об этом думаешь?
      - Я... для меня честь быть здесь гостем, - проговорил он, наконец, и проглотил ком в горле, которое вдруг совсем пересохло. - Это почетно, но... я не хочу оставаться в этой долине. Во всяком случае, не навсегда.
      Амерасу откинулась на спинку стула. Он почувствовал, что притяжение слегка ослабло, хотя ее присутствие оказывало на него сильное воздействие.
      - Меня это не удивляет. - Она глубоко вздохнула и грустно улыбнулась. - Но для того, чтобы устать от этой жизни так, как я, нужно пробыть в заточении здесь очень долго.
      - Мне уйти. Праматерь? - забеспокоился Джирики.
      Его вопрос несколько испугал Саймона. Он ощущал огромную доброту и огромную боль ситхи, но в ней было столько силы! Он знал, что захоти она, он останется здесь навсегда, она может удержать его одной лишь силой своего голоса и призывом глаз, похожих на бесконечные лабиринты.
      - Мне уйти? - повторил Джирики.
      - Я понимаю, что тебе больно, когда я так говорю. Ивовый Прутик, - сказала Амерасу, - но ты самый дорогой из моих младших, и ты силен. Ты можешь выслушать правду. - Она медленно пошевелилась в кресле, ее рука с длинными пальцами легла на грудь. - Ты, дитя человеческое, тоже познал утраты. Это видно по твоему лицу. Но хоть каждая потеря трагична, жизнь и утраты среди смертных возникают и угасают так быстро, как листья на ветру при смене времен года. Я не хочу показаться жестокой. Но я не хочу и жалости. Ни ты и никто иной из смертных не видели, как проходят мимо сухие столетия, голодные тысячелетия, не видели, как высасывается самый свет и цвет из твоего мира и остается выхолощенная память. - Странно, но когда она говорила, лицо ее вдруг помолодело, как будто печаль была самой живой ее частицей. Теперь Саймон смог узреть гораздо больше, чем просто намек на ее былое великолепие. Он опустил голову, не в силах произнести ни слова.
      - Конечно нет, - сказала она с какой-то дрожью в голосе. - Я это видела, вот почему я сейчас здесь, в темноте. Не потому, что я боюсь солнца или недостаточно сильна, чтобы выдержать яркий дневной свет. - Она рассмеялась, звук этот был похож на печальный зов ночной птицы. - Нет, это оттого, что в темноте мне лучше видны былые времена и лица.
      Саймон поднял голову.
      - У вас было два сына, - молвил он тихо. Он понял, почему ее голос кажется таким знакомым. - Один из них ушел.
      Лицо Амерасу стало жестче:
      - Они оба ушли. Что ты рассказывал ему, Джирики? Эти рассказы не для маленьких сердец смертных.
      - Я ничего ему не говорил. Праматерь.
      Она жадно наклонилась к Саймону.
      - Расскажи мне о моих сыновьях. Какие легенды тебе известны?
      Саймон проглотил ком в горле:
      - Одного сына ранил дракон. Ему пришлось уйти. Он был обожжен, как я. - Он прикоснулся к шарму на щеке. - Второй... второй - Король Бурь, - прошептав эти последние слова, Саймон огляделся вокруг, как будто что-то могло появиться из теней. Но стены поскрипывали, и вода капала по-прежнему - вот и все.
      - Откуда ты все это знаешь?
      - Я слышал во сне ваш голос, - Саймон поискал подходящие слова. - Ваш голос звучал в моей голове очень долго, пока я спал.
      Лицо ситхи помрачнело. Она воззрилась на него так, будто что-то, таившееся в нем, ее пугало.
      - Не бойся, дитя человека, - проговорила она, наконец, протягивая к нему стройные руки. - Не бойся. И прости меня.
      Прохладные сухие пальцы Амерасу коснулись лица Саймона. Свет заструился, как проблески молний, затем затрепетал и угас, погрузив комнату в полный мрак. Прикосновение стало жестче. Темнота зазвучала.
      Он не ощутил боли, но Амерасу как-то проникла в его голову - это было мощное присутствие, так прочно связанное с ним вэтот момент, что он почувствовал себя пугающе открытым, обнаженным больше, чем просто при физической наготе. Ощутив ужас, охвативший юношу, она успокоила его, нежно обняв его внутреннюю сущность, как испуганную пташку, и он перестал бояться. И тогда Праматерь стала перебирать его воспоминания, делая это нежно, но целенаправленно и тщательно.
      Головокружительные обрывки мыслей и снов замелькали, подобно лепесткам цветов во время бури: Моргенс и его бесчисленные книги, поющая Мириамель, казалось бы бессмысленные отрывки разговоров, когда-то звучавших в Хейхолте. Ночь на Тистеборге и ужасный серый меч растеклись по его мозгу темным пятном, за этим последовала серебряная маска Утук'ку и три меча из его видения, дом Джулой, толстушка Схоуди и существо, хохотавшее в пламени костра во дворе, на смену ему пришло безумие Драконовой горы и бесстрастные глаза огромного белого червя Игьярика. Там же был и Торн - черный рубец на светлом фоне воспоминаний. Когда все это проходило перед мысленным взором, Саймон снова ощутил ожог от крови дракона и страшное чувство прикованности к вращающемуся миру, головокружительную широту надежды и боли всего живого. Наконец эти картины исчезли, как обрывки сна.
      Свет медленно зажегся. Голова Саймона покоилась на коленях у Джирики. Шрам на щеке пульсировал.
      - Прости меня. Праматерь, - обратился к ней Джирики каким-то далеким голосом, - но было ли это необходимо? Он и так сказал бы тебе все, что ему известно.
      Амерасу долго молчала. Когда она снова заговорила, это стоило ей большого усилия. Голос ее казался более старческим, чем вначале:
      - Он не смог бы рассказать мне всего. Ивовый Прутик. Он даже не осознает, что ему известно то, что для меня важнее всего. - Она перевела взгляд вниз, на Саймона, лицо ее было исполнено усталой доброты. - Мне действительно очень жаль. Мне не следовало так мучить тебя, дитя человеческое, но я стара и напугана, и у меня осталось мало терпения. Но теперь я испугана больше, чем когда-либо.
      Она попыталась выпрямиться. Джирики протянул ей руку, чтобы помочь, и она неуверенно встала со стула и исчезла в тени. Через мгновение она вернулась с чашкой воды, которую поднесла к губам Саймона. Он жадно выпил. Вода была холодной и сладковатой с легким привкусом древесины и земли, словно ее зачерпнули из полого ствола дерева. В этом белом одеянии, подумал Саймон, Амерасу похожа на бледную и излучающую сияние святую с церковной фрески.
      - Что... вы сделали? - спросил он, садясь. В ушах у него звенело, а перед глазами мелькали черные точки.
      - Узнала то, что мне было нужно, - сказала Амерасу. - Я знала, что видела тебя в зеркале Джирики, но считала, что это просто неудачная случайность. Дорога снов сильно изменилась за последнее время. Она стала неясной и непредсказуемой даже для тех, кто привык ходить по ней. Теперь я вижу, что наша первая встреча не была случайностью.
      - Ты имеешь в виду, что твоя встреча с Саймоном была кем-то предрешена. Праматерь? - поинтересовался Джирики.
      - Нет. Я просто имею в виду, что границы между мирами, теми и нашими, начали стираться. Кто-то, подобно этому юноше, которого тащат в разные стороны, оказывается невольно или по чьему-то трудно объяснимому умыслу вовлеченным в важные и опасные связи между миром сна и бодрствования... - Она замолкла, осторожно усаживаясь, прежде чем продолжить. - Это так же, как если бы он жил на краю огромного леса. Когда деревья начнут разрастаться за опушку, первым ощутит это его дом, когда их корни полезут через его порог. Когда проголодаются лесные волки, они придут выть именно под его окно.
      Саймон попытался заговорить.
      - Что вы узнали... из моих воспоминаний? О... об Инелуки?
      Лицо ее стало непроницаемым.
      - Слишком многое. Думаю, теперь мне ясен жуткий и тонкий план моего сына, но я должна еще подумать. Даже в этот час мне не следует пугаться настолько, чтобы принимать опрометчивые решения. - Она поднесла руку ко лбу. - Если я права, то опасность страшнее, чем мы предполагали. Мне следует поговорить с Шима'Онари и Ликимейей. Я очень надеюсь, что они меня услышат и что еще не поздно. Возможно, мы начнем копать колодец, когда наши дома уже будут объяты пламенем.
      - Мои отец и мать должны послушаться, - заверил Джирики. - Всем известна твоя мудрость. Праматерь.
      Амерасу грустно улыбнулась:
      - Когда-то женщины Дома са'Онсерей были хранителями законов. Последнее слово оставалось за самой старшей в доме. Когда Дженджияна из рода Соловьев видела, как следует сделать что-нибудь правильно, она говорила об этом, и все так и делали. Но со времени Побега все изменилось. - Рука ее затрепетала в воздухе, как взлетающая птица. - Я уверена, что твоя мать прислушается к голосу разума. Твой отец хорош, но в некоторых отношениях он еще более старомоден, чем я. - Она покачала головой. - Простите меня, я очень устала, и мне о многом нужно подумать. Иначе я бы так неосмотрительно не говорила, особенно в присутствии этого мальчика. - Она вытянула руку в сторону Саймона, легонько коснувшись его щеки кончиками пальцев. Боль старой раны улеглась. Увидев ее серьезное лицо и осознав, какой груз ей приходится нести, он поднял руку и почтительно коснулся ее руки.
      - Джирики правду сказал тебе, дитя человека, - произнесла она. - На горе или на радость, но ты действительно отмечен. Я сожалею только, что не могу дать тебе какого-нибудь слова, которое помогло бы тебе в пути.
      Свет снова угас. Саймон позволил Джирики вывести себя наружу.
      9 НАРИСОВАННЫЕ ГЛАЗА
      Мириамель облокотилась о перила, следя за суетой на пристани. Винитта не был большим островом, но здешний дом Бенвдривинов дал Наббану двух последних императоров и трех герцогов при короле Престере Джоне. Остров был также родиной легендарного Камариса, но даже такому славному рыцарю было отведено лишь второе место в блестящей истории Винитты, пестрящей именами героев. Порт всегда был оживленным, а теперь, когда Бенигарис занимал герцогский трон, Винитта получила огромные преимущества.
      Аспитис Превис и капитан отправились в город, чтобы уладить свои дела. В чем они состояли, Мириамель не имела представления. Граф дал понять, что должен выполнить какое-то важное поручение самого Бенигариса, - это все, что он смог сообщить ей. Аспитис велел Мириамели и Кадраху оставаться на борту, ибо, как он уверял их, порт - не место для благородной дамы, а у него нет возможности выделить им даже двух вооруженных солдат, так как все его стражники будут заняты выполнением важных поручений.
      Мириамель поняла, что это значит: что бы ни думал о ней Аспитис, как бы ни ценил ее общество и красоту, он не собирается дать ей возможности сбежать. Быть может, он сомневался в достоверности ее рассказа или просто опасался, что Кадрах заставит ее уйти, потому что последний не скрывал своей растущей неприязни к графу Эдны и Дрины.
      Она вздыхала, с тоской глядя на ряды торговых палаток вдоль пирса, каждая из которых была украшена флажками и забита товарами. Коробейники расхваливали свой товар. Танцоры и музыканты давали представления за деньги, а моряки с кораблей разных стран, смешавшись в толпе с жителями Винитты, вместе кричали, смеялись и ругались. Несмотря на хмурые небеса и внезапные ливни, толпа, кишащая на пристани, казалось, думала только о веселых развлечениях. Мириамели так хотелось оказаться среди них!
      Кадрах стоял возле нее, его обычно розовое лицо было бледно. Монах почти ничего не сказал с момента отбытия графа. Он наблюдал его отъезд почти с той же брезгливостью на лице, с какой смотрел сейчас на то, что творилось на пристани.
      - Господи, - произнес он. - Просто тошнит смотреть на подобную беззаботность. - Не совсем понятно было, к чему именно относилось его замечание, но Мириамель все равно разозлилась.
      - А ты сам, - огрызнулась она, - ты-то лучше, что ли? Пьяница и трус.
      Крупная голова Кадраха повернулась медленно, как мельничное колесо.
      - Заботы заставляют меня быть таким, госпожа. Я слишком пристально наблюдаю за происходящим.
      - Наблюдаешь за чем? А, все равно. У меня нет настроения выслушивать твои туманные проповеди. - Ее передернуло от злости, но не удалось успокоить себя тем, что она права. Кадрах все более отдалялся от нее за последние дни на корабле, как бы неодобрительно наблюдая за ней издалека. Это ее раздражало, но и продолжающиеся странные отношения между ней и графом вызывали в Мириамели чувство неловкости. Поэтому было несколько затруднительно оправдать ее раздражение, но еще труднее было вынести пристальный взгляд серых глаз Кадраха, который смотрел на нее, как на непослушного ребенка или зверушку.
      - Почему бы тебе не обратить свою жалобу к матросам? - посоветовала она. Они-то выслушают тебя с удовольствием.
      Монах скрестил руки на груди. Он стал объяснять терпеливо, но избегая ее взгляда.
      - Почему вы не выслушаете меня, госпожа? Один последний раз? Мои советы далеко не так плохи, и вам это известно. Сколько можно слушать сладкие речи этого... этого придворного красавчика? Вы же для него, как маленькая птичка, которую он достает из клетки, чтобы поиграть с ней и снова посадить туда. Вы ведь ему безразличны.
      - Странно, что ты мне это говоришь, брат Кадрах. Граф отдал нам капитанскую каюту, кормил за своим столом и проявлял полное уважение. - Ее сердце забилось учащенно, когда она вспомнила его горячие губы у своего уха и его твердое, но нежное прикосновение. - А ты, наоборот, врал мне, брад деньги за мою свободу и даже стукнул так, что я лишилась сознания. Только сумасшедший может предлагать такие аргументы для доказательства дружеских чувств.
      При этом Кадрах поднял глаза и задержал ее взгляд. Казалось, он чего-то ищет, его испытующий взгляд вогнал ее в краску. Она состроила гримасу и отвернулась.
      - Ну что же, госпожа, - промолвил он. Исподтишка наблюдая заним, она увидела, что он пожал плечами и отошел. - Кажется, в наше время церковь Узириса не учит ни доброте, ни прощению, - сказал он через плечо.
      Мириамель сморгнула злые слезы.
      - Это ты человек религиозный, Кадрах, а не я. Если это так, то ты наилучший образец! - Большого удовольствия этот грубый ответ ей не доставил.
      когда ей надоело наблюдать за толпами на пристани, Мириамель спустилась в каюту. Монах сидел там, уставившись в одну точку. Мириамели не хотелось разговаривать с ним, поэтому она вернулась на палубу и стала нетерпеливо мерить ее шагами. Те из членов экипажа, что остались на борту, готовили корабль к отплытию: одни возились с такелажем, проверяя состояние парусов, другие занимались мелким ремонтом. В Винитте им предстояло провести лишь одну ночь, поэтому экипаж стремился быстрее покончить с делами, чтобы успеть сходить на берег.
      Вскоре Мириамель остановилась у поручня наверху трапа, снова разглядывая толпу внизу. Сырой холодный ветер трепал ее волосы, а она задумалась над словами Кадраха. А что, если он прав? Она знает, что у Аспитиса льстивый язык, но возможно ли, чтобы она ему совсем не нравилась? Мириамель вспомнила первую ночь на палубе и сладкие тайные поцелуи, которые он после этого получал украдкой, и поняла, что монах не прав. Она и не обманывает себя тем, что Аспитис любит ее всей душой - она не уверена, что ее образ преследует его во сне, как его образ является ей, - но она знала наверняка, что нравится ему и что такого не скажешь о других мужчинах, которых ей доводилось знать. Отец хотел выдать ее за этого ужасного хвастливого пьяницу Фенгбальда, а дядя Джошуа хотел, чтобы она просто сидела и не доставляла ему хлопот.
      Но был еще Саймон... подумала она и ощутила волну тепла, нахлынувшую на нее в это хмурое утро. Он был так мил и неуклюж, но смел, не хуже любого из известных ей вельмож. Но он же мальчишка, а она королевская дочь... ну и что? Правда, они сейчас в разных концах земли и больше никогда не встретятся.
      Что-то коснулось ее руки, испугав. Она резко обернулась и увидела перед собой Ган Итаи. На ее лице не было на этот раз обычной спокойной улыбки.
      - Девочка, мне нужно поговорить с тобой, - сказала она.
      - О... о чем?
      В лице ниски было что-то тревожное.
      - Я видела сон, сон о тебе... и о дурных временах. - Ган Итаи наклонила голову, взглянула в морскую даль и снова обернулась к девушке. - Сон сказал мне, что тебе грозит опасность. Мири...
      Ниски замолчала, глядя через плечо Мириамели. Принцесса склонилась к ней. Это был обман слуха, или Ган Итаи действительно чуть не назвала ее настоящим именем? Но этого не могло быть: никто, кроме Кадраха, не знает, кто она, а она сомневалась, что монах рассказал о ней хоть кому-нибудь на корабле. Трудно было бы сказать, чем грозили бы подобные известия и к каким последствиям мог привести такой рассказ, а ем сам был таким же пленником на корабле, как и она. Нет, наверное, просто у ниски такая манера говорить.
      - Эгей! Прекрасная леди! - С пристани донесся радостный голос. - Утро сырое, но, может быть, вы хотели бы посмотреть Винитту?
      Мириамель обернулась. Внизу у трапа стоял Аспитис со своими стражниками. На графе был роскошный голубой плащ и блестящие сапоги. Волосами его играл порывистый ветер.
      - О да! - воскликнула она обрадованно. Как здорово будет вырваться с этого корабля! - Я сейчас спущусь!
      Ган Итаи исчезла. Мириамель слегка нахмурилась, озадаченная. Она вдруг представила себе монаха, сидящего в каюте с каменным лицом, и почувствовала приступ жалости к нему.
      - Захватить брата Кадраха? - крикнула она вниз.
      Аспитис рассмеялся.
      - Конечно! Нам наверняка будет полезно общество святого человека, который отговорит нас от соблазнов! Может, мы тогда вернемся хоть с несколькими золотыми в кошельке!
      Мириамель побежала вниз, чтобы сказать Кадраху. Он странно взглянул на нее, но натянул сапоги, затем неторопливо выбрал плащ потолще и последовал за ней.
      Ветер усилился, и ливневые потоки стали чаще обрушиваться на город. Хотя сначала ей было достаточно просто пройтись по запруженной народом пристани рядом с прекрасным галантным графом, скоро возбуждение, которое вызвала в Мириамели возможность вырваться из корабельного плена, улеглось. Несмотря на суетливую толпу, улицы Винитты показались ей серыми и тоскливыми. Когда Аспитис купил ей у цветочницы венок из колокольчиков и нежно обвил им ее шею, она смогла лишь улыбнуться ему.
      Наверное, это из-за погоды, догадалась она. Эта непривычная погода, когда вместо разгара лета - мерзкий серый туман и холод, проникающий до самых костей.
      Она подумала об отце, сидящем одиноко в холодной комнате, об отчужденном выражении лица, которое у него было как маска и которое она все чаще видела за последние месяцы пребывания в Хейхолте.
      - Сердца холодные и кости, - пропела она про себя, когда граф Эдны вел свой маленький отряд по орошенным дождем переулкам Винитты.
      Пока Эйдон не протрубит им зов,
      Лежать останутся на поле битвы
      Сердца остывшие и кости тех бойцов,
      Что полегли у озера Клоду.
      Перед самым полуднем Аспитис повел их в таверну, где настроение Мириамели моментально поднялось. В зале был высокий потолок, но три огромные жаровни поддерживали в нем тепло и, несмотря на дым и чад от жарящегося мяса, создавали приятную атмосферу. Кроме них многие другие решили, что здесь будет приятно посидеть в такое холодное утро: балки сотрясались от веселого шума жующих и пьющих. Хозяин таверны и его помощники работали без устали, стучали по деревянным столам пивными и винными кружками, тут же одним плавным движением подхватывая монеты.
      В дальнем конце зала находилась грубо сколоченная сцена.
      В тот момент, когда они вошли, мальчик жонглировал в перерыве между актами кукольного представления. Он пытался удержать в воздухе одновременно несколько булав и не реагировал на насмешки подвыпивших посетителей. Для того, чтобы подхватить редкую монетку, мальчишка пользовался пальцами ног, так как руки его были заняты.
      - Вы будете что-нибудь есть, прекрасная леди? - спросил Аспитис. Когда Мириамель застенчиво наклонила голову, он отослал двух своих стражников. Остальные охранники бесцеремонно выставили из-за стола большое семейство. Вскоре первые двое вернулись, неся шипящую баранью ногу, хлеб, лук и изрядное количество вина.
      Чаша этого напитка вскоре выгнала из костей Мириамели весь озноб, и она обнаружила, что утренняя прогулка вызвала у нее неплохой аппетит. Не успел колокол возвестить полдень, как у нее на тарелке ничего не осталось. Она переменила позу, чтобы подавить неподобающую леди отрыжку.
      - Смотрите, - воскликнула она, - начинается кукольное представление. Мы можем посмотреть?
      - Конечно, - разрешил Аспитис с царственным жестом. - Конечно. Вы мне простите, если я не пойду с вами. Я еще не закончил свою трапезу. Кроме того это, кажется, пьеса про Узириса. Вы не сочтете, надеюсь, это за святотатство, но живя в лоне Матери Церкви, я вижу их достаточно часто и во всех вариантах от великих до низких. - Он повернулся и послал одного из своей охраны сопровождать ее.
      - Не подобает прилично одетой даме быть одной без охраны в такой толпе.
      - Я закончил есть, - сказал Кадрах, вставая. - Я тоже пойду с вами, леди Мария. - Монах зашагал рядом с охранником.
      Спектакль был в разгаре. Зрители, особенно дети, визжали от восторга, когда куклы резвились и лупили друг друга хлопушками. Мириамель тоже смеялась, кота Узирису удалось дать под зад согнувшемуся вдвое Крексису, злому императору, но вскоре улыбка сошла с ее лица. Вместо своих обычных козлиных рогов Крексис на этот раз имел на голове своеобразную корону в виде рогов оленя. Почему-то это вызвало в ней неприятное ощущение. Был? что-то отчаянно-паническое в визгливом голосе Узириса, а глаза куклы, накрашенные и с опущенными уголками, выглядели необычайно грустными. Она обернулась и встретилась с серьезным взглядом Кадраха.
      - Итак, мы трудимся над нашими маленькими плотинами, - промолвил монах, еле слышный за шумом толпы, - а вода вокруг поднимается все выше. - Он осенил себя знаком древа.
      Прежде чем ей удалось спросить о значении его слов, толпа вновь привлекла ее внимание к кукольному представлению. Узириса поймали и привязали вверх ногами к дереву казней. Деревянная голова его беспомощно болталась. Когда Крексис Козел бодал беспомощного спасителя, из темноты возникла еще одна кукла с черным безликим шаром вместо головы и миниатюрным мечом цвета грязи в руках. Она была наряжена в красные и оранжевые лоскуты. Когда она раскачивалась взад-вперед в своем жутком танце, лоскутья развевались, как будто куклу охватили языки пламени.
      - Вот грядет огнетанцовщик, чтобы сбросить тебя в черную землю! - вопил Крексис. Император исполнил краткий танец радости.
      - Мне не страшен меч, - - произнес кукольный Узирис. - Меч не повредит того во мне, что есть Бог, того, что есть тишина и спокойствие. - Мириамели показалось, что она видит, как его неподвижный рот выговаривает эти слова.
      - Ты можешь замолкнуть - вот тебе и тишина, и почитать Бога своего, будучи покойником - вот тебе и спокойствие, - победоносно воскликнул император, а огнетанцовщик начал размахивать мечом. Рев толпы, хохочущей и вопящей, стал еще громче, напоминая рычание гончих над загнанным зверем. Мириамель почувствовала головокружение, как будто охваченная внезапной лихорадкой. Ей стало страшно, и она быстро отошла от сцены.
      Кадрах исчез.
      Мириамель повернулась к стражнику, стоявшему по другую сторону. Тот, уловив ее вопросительный взгляд, повернулся в поисках Кадраха, но монаха нигде не было.
      Поиски по всей таверне, проведенные Аспитисом и его людьми, не дали никаких результатов. Граф повел свой отряд обратно к "Облаку Эдны" по ветренным улицам, причем его разгневанное состояние отражали сердитые небеса. Он молчал весь долгий путь до корабля.
      Рыбак Синетрисс осмотрел вновь прибывшего с ног до головы. Незнакомец был на целую голову выше его, широк в плечах и насквозь пропитан дождем, который стучал по потолку лодочного сарая. Синетрис взвесил все за и против того, чтобы обойти незнакомца и разговаривать с ним, выбравшись наружу из тесного укрытия. Неудобства тут были налицо: погода была такой, что даже самые закаленные дрожали у огня и благодарили Господа за крышу над головой; кроме того это был собственный сарай Синетриса, и казалось крайне несправедливым, что он должен выходить на улицу, чтобы этот чужой человек мог рычать и чавкать и высасывать весь теплый воздух, в то время как рыбак будет дрожать снаружи под дождем.
      Преимущества были так же бесспорно очевидны. Если Синетрис окажется снаружи, то он сможет спастись бегством, если этот запыхавшийся сумасшедший начнет покушаться на его жизнь.
      - Не знаю, о чем вы говорите, святой отец. Сегодня никто вообще не выходит в море. Вы же видите, какая погода, - Синетрис показал на непроницаемую стену дождя, которую отбрасывал в сторону сильный ветер.
      Священник посмотрел на него свирепо. Лицо огромного монаха, если он действительно был монахом, покраснело и пошло пятнами, а брови задергались. Странно, но Синетрису показалось, что монах отращивает бороду: его бакенбарды были длиннее, чем если бы их не брили целую неделю. Насколько было известно рыбаку, монахи-эйдониты не носили бород. Кроме того, этот принадлежал к северным варварам, судя по его риммерскому или какому там говору. Синетрис считал, что все, рожденные за рекой Гленивент, способны на любой ненормальный поступок. Пока он рассматривал клочковатые бакенбарды и обветренное лицо монаха, его нелестное мнение о пришельце становилось все более обоснованным. Он явно принадлежал к типу людей, с которыми нужно иметь как можно меньше дела.
      - Мне кажется, рыбак, что ты меня не понимаешь, - прошипел монах, наклонившись к нему и нехорошо прищурившись. - Я, можно сказать, через ад прошел, чтобы добраться сюда. Мне сказали, что ты единственный, кто может выйти на лодке в такую погоду, - вот почему я тебе так много плачу. - Мясистая рука так плотно сжала руку Синетриса, что он взвизгнул от боли, - Превосходно. Обжуливай меня, грабь меня - мне все равно! Но я отправлюсь вниз вдоль побережья в Кванитупул, и уже устал просить отвезти меня туда. Понял?!
      - Но м-м-можно же по суше! - пропищал Синетрис. - Эта погода не для воды...
      - А сколько времени на это уйдет?
      - День, ну, может, два. Недолго!
      Хватка монаха стала жестче.
      - Врешь, малявка! В такую погоду да на болотах - это займет у меня не меньше двух недель. Но ты-то надеешься, что я попробую, так? Думаешь, уйду и сгину где-нибудь в топях, да? - Нехорошая усмешка промелькнула на широком лице монаха.
      - Нет, святой отец! Нет! Я бы такого никогда не пожелал святому человеку!
      - Странно. Твои собратья-рыбаки рассказывают, что ты всех надуваешь, в том числе монахов и священников, - всех без разбору. Вот теперь у тебя есть возможность помочь Божьему человеку, и ты к тому же будешь вознагражден сверх меры.
      Синетрис расплакался, разжалобив даже самого себя.
      - Но ваше святейшество! Мы действительно не решаемся выходить в море в такую погоду! - Когда он это сказал, до него дошло, что он действительно впервые говорит правду, а не просто пытается набить цену. В такую погоду смелым может быть лишь дурак. Его мольба приобрела оттенок настоящего отчаяния. - Мы же утонем: и вы, святейший Божий слуга, и бедный Синетрис, трудолюбивый муж и отец семерых прекрасных детишек!
      - Да нет у тебя детей, и мне будет жаль женщину, которая рискнет стать твоей женой. Разве ты не помнишь, что я поговорил с твоими товарищами-рыбаками? Ты та самая пена, которую меркантильный Пирруин отбросил от своих берегов. Ну, называй свою цену, черт подери. Мне нужно в Кванитупул как можно скорее!
      Синетрис пошмыгал носом, чтобы дать себе возможность подумать. Обычная цена перевозки была один кинис, но для бурной погоды - а уж сегодня она была хуже некуда, - три или четыре киниса не будет слишком.
      - Три золотых императора. - Он ждал взрыва ярости, но ничего подобного не последовало, и он было подумал, что весь летний заработок сможет получить за два дня. Затем он увидел, как розовое лицо придвигается к нему, и дыхание монаха обожгло его щеку.
      - Ничтожный червь, - мягко произнес монах. - Есть же разница между простым грабежом и изнасилованием. Думаю, мне просто следует сложить тебя, как салфетку, и взять эту чертову лодку, оставив золотой император для твоей воображаемой вдовы и семи несуществующих ублюдков, а это больше, чем стоит твоя хлипкая лодчонка.
      - Два золотых императора, ваше преосвященство? Один для моей вооб... вдовы, один - чтобы купить отпущение грехов для моей бедной души?
      - Один, и ты прекрасно знаешь, что я тебе безбожно переплачиваю. И только потому, что тороплюсь. И мы отчаливаем сейчас же.
      - Сейчас? Но лодка же не готова...
      - Я за этим присмотрю. - Монах отпустил запястье Синетриса и сложил руки на своей широченной груди. - Ну, берись за дело!
      - Но добрейший святой отец, где же мой золотой?
      - Когда прибудем в Кванитупул. Не бойся обмана, в отличие от тебя, я же Божий человек. - Странный монах рассмеялся.
      Синетрис, тихонько всхлипывая, пошел за веслами.
      - Ты говорил, у тебя есть еще золото! - Чаристра, владелица таверны "Чаша Пелиппы" привычно изобразила отвращение. - Я обращалась с тобой, как с принцем, ты, жалкая болотная лягушка, а ты мне все наврал! Не нужно было верить грязному вранну!
      Тиамак пытался сдержаться.
      - Думаю, добрая леди, вы очень хорошо заработали на мне. По приезде я заплатил вам два золотых императора.
      Она фыркнула.
      - Но это же все истрачено!
      - За две недели? Ты обвиняешь меня во лжи, Чаристра, но тут уже дело похоже на воровство.
      - Как ты смеешь так разговаривать со мной?! У тебя были самые лучшие комнаты, тебя лечил лучший знахарь Кванитупула. Боль от ран только добавила злости Тиамаку.
      - Если ты говоришь о пьянчуге, который приходил выкручивать мне ногу и причинять боль, я уверен, что его услуги стоят не больше двух бутылок верескового пива. И кстати, мне казалось, что он употреблял плату предыдущих пациентов, прежде чем прийти сюда.
      Какая нелепость! Он, автор того, что скоро станет окончательной версией "Совранских лекарств целителей Вранна", был вынужден пользоваться услугами сухопутного мясника!