Как серпом…

– Гранаты не нужны, а? Товарищ лейтенант? – осипшим голосом заставил меня споткнуться Соловей-разбойник.

Я чуть не ткнулся носом в сопку, поднимаясь по тропе на третий пост.

– Чего-чего? – только и смог я ответить на такой сатанинский вопрос Соловья.

Глаза у него безумные постоянно. Рожа действительно разбойничья. Дико похож на артиста Николая Крючкова. Особенно в «Деле Румянцева». И всегда она у него медно-красная. И на лютом морозе, и под ярчайшим заполярным солнцем. От него все шарахались. Как от мастера Безенчука. Никогда даже на «разборах полётов» начальство не зацепляло его особо. Прапора по ГСМ, вещевого старшину, зав столовой – дрючат. Не говоря про всех строевых – что офицеров, что старшин. А Соловью стараются даже в буркалы его шальные не глядеть.

Разбойник – завскладом артвооружения. Старшина-сверхсрочник. По штату – мой подчинённый. Вот уж угораздило.

Но, вообще говоря, мне тогда очень повезло. По большому счёту.

Уставился я затравленно на Соловья-разбойника. Он мне в ответ поясняет, в ухо жарко дышит:

– Да Ф-1. Гранаты. Лишние. Хер знает, откуда они берутся? Сношаются и размножаются, что ли сами?

К гранатам соловьиным я остался равнодушен. В те времена они мне были совершенно безразличны. Моё счастье!

С другой стороны, судьба меня оберегла, и у старшины на тот момент, «хер знает откуда», излишка шпалеров[1] не образовалось. К оружию, особенно к пистолетам, у меня какая-то наследственная тяга. Это мне в скором времени и аукнулось. Но, слава Богу, легонечко.

А случись в тот момент у Соловья перебор в стволах, да откликнись я, хоть на словах, личным интересом… Страшно подумать. Ох, и отозвалось бы мне добровольное желаньице послужить на мужественном Советском Севере. В Заполярье.

А лето было удивительно жаркое. Коротенькое северное лето. Полярный день. Круглые сутки солнце. 1971 год. Посёлок Печенга. Железнодорожная станция Печенга. Мы – между ними.

Направо – бухта Лиинахамари. Налево – Заполярный, Никель. Это – если смотреть на карту Союза. Теперь – на карту России. Прямо через сопки – Норвегия. По прямой – пять километров. Между нами и границей – только погранзастава.

Далее – НАТО.

Мы – это отдельный зенитный дивизион. Не дай Бог, случись чего, стрелять придётся – мы засадим четырьмя батареями АЗП-57. Это – автоматическая зенитная пушка калибра 57 мм. Хоть по небу, хоть по земле. Сразу, может, и не попадём. Но мало не покажется. Уверяю Вас. Первый раз был на учебных стрельбах в институте – в низу живота образовалось удивительное незнакомое ранее ощущение лёгкости. А батарея лупила не по мне. Я рядом стоял. Вернее старался стоять. Земля под ногами подпрыгивала. Ухи сразу заложило напрочь. Было от неожиданности страшновато. И удивительно радостно. Мощь обалденная. Это у зенитной батареи. А чего тогда говорить про ракеты?

Не буду болтать про них ничего. Раз ничего не знаю.

Мне нужно было взбираться на сопку пологую, где склад артвооружения располагался. Заняться перекладкой боеприпасов. И запасных стволов. На каждую батарею положено по две штуки. Я тоже раньше не знал, зачем они могут быть нужны. А как прибыл в часть – на другой день понял.

Приехал из Мурманска на автобусе очень поздно. Сентябрь месяц. Уже почти полярная ночь. И северное сияние мне показали. И метель продемонстрировали осенью. Намекнули на широкие возможности местных метеоусловий. Ласково, шутя, намекнули.

Переночевал я в домике у будущих моих сослуживцев. Из младшего офицерского состава. Кажется, ни грамма не выпивали.

Утром представлялся командиру. Ещё по гражданке. Я имею в виду одежду. Переодевать начали после обеда.

Собирался на службу – видимо какой-то предохранитель в башке перегорел. Хотел ехать в чём похуже. Стал готовить брезентовую куртку, штаны экспедиционные. Рюкзак естественно. Отец глянул и вразумил придурка:

– Ты кем служить-то идёшь? Раскинь мозгами. Или тебя уже разжаловали в рядовые за время отпуска?

Какие золотые были годы! С отпуска начинали. Не ценили. Но об этом после.

Выходя из комнаты, батя обиженно добавил:

– Меня не позорь.

С 41-го года он прослужил 25 лет. Вышел в отставку майором.

«От Москвы до Бреста нет такого места…» Его военная профессиональная песня. От него и его друга, тоже военного журналиста, Ваньки Прохватилова, впервые лет в шесть-семь её и услышал. Куплеты у них были маленько переиначены, знамо дело:

У моего друга, по Политеху, Альки Шикурина, отец тоже был военный писака. Так он, Алька, утверждает по пьянке, что помнит эту песню с трёх лет. Врёт, сволочь, и не краснеет. Он, правда, вообще никогда застенчивостью не выделялся. А по поводу ранних детских впечатлений я как-нибудь попозже отмечусь. Если не забуду.

А отец снова ко мне заглянул и ещё довесил:

– В Дом офицеров ведь на танцы попрётесь сразу же. Зенитки всегда в гарнизоне где-нибудь стоят. Ох, как цивильное-то пригодится. Меня и вспомнишь тогда.

Ведь как в воду глядел, Царство Небесное. Так – послужил. Знал, что говорил. В Румынии от кого-то убегал, можно только догадываться, уже в 50-х годах, будучи капитаном, со второго этажа прыгал, руку сломал. Я расспрашивал – ничего не говорил. Только глаза замасливались. Ходок был. К старости на артиста Кирилла Лаврова походил очень. А у меня внешность подкачала. Не с кем меня сравнивать.

Предстал я перед подполковником Дьяковым в белой рубашке с галстуком. Так же чистенько и аккуратненько, как на праздник, снизошёл в нашу часть позднее Мишенька Иванов. Белобрысый, ну прямо юный Есенин, новоиспечённый геолог, дальний потомок Хозяйки Медной горы. Всех остальных обидеть не хочу, но прибывали некоторые в одеяниях странных.

Комячило – в ватнике, русских сапогах, щетина до глаз, пьян до изумления. Гордый выпускник горного факультета Ленинградского Горного института.

Рассказывали, что Цыпардей, молдаванин спод Одессы, заявился в тренировочных штанах и майке. Тоже в сентябре. Припорошенный снежком. Но с документами. Со здоровенной шишкой на затылке[2]. Уверял, что в Мурманске напали на скромного выпускника Львовского Политехнического нехорошие моряцкие мужики. Но «ксиву» он врагам не отдал и на службу прибыл. Хотя и с опозданием. На трое суток. Цыпу я видел пять минут. Я прибыл, а он уже неделю как праздновал дембель. Всё никак не мог уехать. Мне сказал, меня не видя, но почему-то слыша:

– Вадим? Ты Вадим? А почему?

Мотая дико обросшей курчавой цыганско-молдавской башкой (его два года дрючили за причёску, стригли, он на другой день был опять обросший), глядя восхитительно пьяными шалыми глазами куда-то в сторону Одессы-мамы, глубокомысленно продолжил:

– Вадимы, они все – как у второго Толстого – Рощин. В воде болтающиеся. Меж берегов.

И ушёл. Расхлябанной походкой.

Благословил меня на службу. А может на целую жизнь?

Много о нём ходило воспоминаний. Цыпардей. Цыпа. Кто он был? Цыган или цыганка?

А Борька Попов, тот и взаправду прибыл в туристском снаряжении. И с рюкзаком. Абалаковским. И ему было на всех глубоко наплевать, чего о нём подумают. С высокой горки. В прямом и переносном. Вы уже догадались, почему? Правильно. Мы с ним жили потом в одном домике. И у печки, бывало, вспоминали его любимую:

«Если друг оказался вдруг…»

И он имел право напевать её.

Скалы бухты Лиинахамари в свободные минуты облазил в одиночку.

А Гришка Гарбузов, ну, бля, артист непризнанный! Где-то раздобыл старую суконную «москвичку». После войны комсомольцы такие носили. Как молодой Лановой в «аттестате зрелости». Портфель задрипанный. С материалами последнего съезда КПСС и уставом ВЛКСМ. Ясное дело, и со значком на этой самой «москвичке». Очки нацепил. Покойной тётки Цили, что ли? Потом все два года службы в подпитии сетовал:

– Я чуть глаз не испортил в этих грёбанных очках. Старался, старался… И к Дьяку так припёрся, и к Ваське-замполиту. У меня ж призвание. Хотел вожаком быть.

И волоокими зелёными арбузными зенками обиженно моргал.

– Не вышло. А я человек тонкий, чувственный. Мог бы молодёжь повести. В светлое завтра.

Один, пожалуй, Белоус только уже в форме лейтенантской и прибыл. Представлялся, будучи бывалым, повидавшим. Так его к нам и перебросили. Подфартило Мишане. Из Европы – да и прямо в ж…. Как он сам любил повторять:

– Да… Бывает, бывает. И на «ё» – … и «я» – …, бывает.

Ох, Ребята-товарищи. Как нам трудно с Вами будет. Чувствуете? Ужасно не собранно, не компактно у меня получается с пересказом Былого. А помочь ничем не могу. Терпите.

Или плюньте, не терпите. Терпеть – вредно.

Дьяк сидел в своём кабинете в шинели и шапке. Все уже в Печенге в шапках ходили. Осень выдалась холодная. Или это зима была ранняя?

Доложил. Стою, молчу. Командир снял шапку. Она у него была общевойскового образца. Не заполярная, которая с длинными ушами, чтоб под подбородком застёгивать внакладку. «Полтора оклада»[3] называлась. Но очень щеголеватая была шапка. Специально отобранная, значит. Имел право, ничего не скажешь.

Встал из-за стола. Подошёл ко мне. Внимательно осмотрел. Кабинетик был небольшой. Место не позволяло, а то он явно меня обошёл бы вокруг. Стройность, статность, осанка – были у Дьяка потрясающие. Голову держал всегда навскидку. Такой выправки, ни до, ни после видеть не довелось ни у кого. Мордой – вылитый горбоносый Гришка Мелехов. Но тот, судя по Шолохову, имел вислые плечи. Дьяк ни на грамм не ссутулился даже под ударом судьбы, что ожидал его в недалёком будущем.

Вернулся к столу. Снял шапку. Пригладил чёрную прекрасную шевелюру. В обычном состоянии взгляд его был чем-то всё время мучительно озабочен. Это было обманчиво. Орать на всех подчинённых он умел залихватски.

Спросил меня раздумчиво с оттенком жалости:

– Вы ленинградец?

Может, надо было браво заорать: «Так точно, товарищ подполковник!» Я почему-то на его же ноте, смущаясь, промямлил:

– Да, вот получается, что так.

– С лейтенантом Дмитриевым я говорил, – медленно задумчиво молвил Дьяк.

В домике у Дмитриева я ночевал.

– Вы слесарем работали? – с какой-то тайной надеждой душевно поинтересовался командир.

«Опаньки! Я, бляха-муха, инженер-геофизик, а не…», – обиженно-удивлённо зашуршало у меня в голове. Но тут я сообразил, что за чаем Вовке Дмитриеву сболтнул о своём доинститутском «происхождении». О Школе рабочей молодёжи и, смешно вспомнить, слесарничестве в Военно-медицинской академии.

– Ну, было до института, – стал я оправдываться.

– Во! И замечательно, – ненатурально оживился Дьяк, – напильник от зубила значит отличаете. А то у нас все офицеры больше по этому делу…

Я подумал, что командир сейчас щёлкнет себя по горлу. Это я понял бы. Но он закончил совершенно неожиданно:

– По портянкам больше, – и опять очень загрустил. Он и тосковал сидя за столом – с гордо вскинутой головой.

Позднее я понял, почему командир сокрушался за портянки. Последняя вещевая проверка этой службы, выявила из рук вон плохой их учёт (или из ног вон?). Мы так до конца службы и не смогли по этой статье отчитаться. Я не вру. Спросите, у кого хотите.

– Я тоже в молодости в паровозном депо крутился.

Глаза Дьяка затуманились воспоминаниями. Встал, опять подошёл к окну. Солдатики, как положено, мели плац от новенького снежка.

– Лейтенант Дмитриев предложил Вас назначить на должность начальника артиллерийских ремонтных мастерских. Пойдёте?

– Так я, как-то…, – замямлил я, прибалдев.

– Вот и хорошо.

Командир, чётко печатая шаг даже в своём кабинетике, вернулся за стол, как на трон.

– Мастерские – отдельный зенитный взвод. На правах батареи. Оклад у начальника выше, чем у простого взводного[4]. Обмундируйтесь. Езжайте в округ на курсы, – Дьяк прихлопнул на столе какую-то бумажку. Встал. Подошёл ко мне. Опять загрустил, – Сам бы пошёл. Поближе к орудийным стволам. Но… Некому передать пост.

Чуть у меня слезу этим не вышиб.

– На сборах присматривайся, лейтенант, к службе артвооружения. Станешь начальником. Иди.

Пошёл я. Растроганный. Через плац. Подметённый. В ангар взвода ремонтной мастерской. Сказать Дмитриеву, что вот он – я. Начальничек мастерской.

Захожу. Гляжу: по углам машины, ремонтные «летучки»[5]. Посередине – ствол зенитки. Кривой.

Тогда-то я и понял впервые, что стволы орудийные не только от длительной стрельбы снашиваются. Бывают и другие ситуации. Раз… … разгильдяйские. Скажем так. Об этом немного погодя, пожалуй, поведаем. Вместе с моими однополчанами.

И вот сейчас шёл я считать и перекладывать эти запасные стволы. Лейтенант Павлюк с моими солдатиками из ремонтной артиллеристской мастерской ждали меня. Что-то они там уже пересчитали. Из боекомплекта.

И, что характерно, весьма успешно. Судя по предложению Соловья-разбойника. По поводу гранат. Павлюк недели полторы назад принял должность начальника артвооружения. Сменил на этом «огневом складском» посту Дмитриева. Стало быть, не как Дьяк, загрустивший тогда, решил вытанцовывалось.

Теперь Павлючина год будет надо мной непосредственно властвовать. На десять рублей меня в окладе, превышая. Если демобилизуется, не захочет остаться «в кадрах», то меня, может, будут запихивать на его должность.

А сейчас ждём тревогу.

И поэтому всё пересчитываем. Павлюк – очень сдержанный, малоразговорчивый индивид. С явным закарпатским акцентом. Оттуда родом. Дотошный, ему на бухгалтерском бы месте – в самый раз. И очки с толстыми линзами при нём. Говорит всегда очень негромко. Сейчас – особенно. Мы ж на складе артвооружения. Кругом порох, снаряды да гранаты разбойничьи. Вдруг чего взорвётся? Кивает мне Павлючина:

– Пойдём, покажу, где стволы запасные лежат. Примеришься, как грузить-вывозить будешь.

Сто лет бы мне эти дула не видеть. А идти всё равно надо. Тем более – не очень-то руки в брюки и постоишь. Комары, зараза, жрут – мочи нет никакой.

Двинули к маленькому сарайчику в углу поста. У самой ограды из колючки. Левее – вышка с часовым. Пост – трёхсменный круглосуточный. По моим хилым мозгам – так он главнее первого поста, что в штабе у знамени с полковой кассой. Сейчас круглые сутки солнце. Погода – чудо! Часовые с вышки не слезают. Им там кемарить удобнее. Перед глазами у них: либо небо, либо сопки и этот сарайчик. В сарайчике стволы запасные и ещё небольшой закуток. В закутке – стрелковое оружие. Автоматы и пистолеты.

Подходим. Павлюк чуть впереди меня. Два солдатика моих – сзади. На двери сарайчика замок амбарный и бирка с печатью. Володька, начальник артвооружения отдельного зенитного дивизиона, берёт бирку в руки с некоторым недоумением. Ни хера не понимая, вертит её в руках. Я и солдаты обступили его с боков и присматриваемся…

Печати нет. Оттиск на пластилине отсутствует.

Начиная с этого момента, служба наша разделилась на две части. До 23 июля 1971 года – и после.

Ни черта этого мы тогда ещё не почуяли.

1. Сроком на два года

Родители хотели меня отдать в Суворовское. Помню такое поползновение. Точнее сказать, изъявлял подобное желание отец. Скромно намекал мамаше. Она, когда была не очень довольна, по обыкновению, поджав губы, молчала. А я – орал. Я не желал, точно помню. Вид суворовцев, да ещё строем, в районе Невского и Садовой, меня раздражал хуже дворников на улице или сторожих в Таврическом саду.

Кончал восьмой класс – в стране нашей ввели одиннадцатилетку. Юношеская составляющая школьников бросилась врассыпную. Проболтавшись ещё один год в школе дневной, переметнулся в вечернюю. И с папанькиной подачи попал на работу к военным медикам. Они мне показали, как людей режут (и живых, и почивших). А также продемонстрировали, как в армии «прогибаются и лижут». И к тому, и к другому, видимо, мне ещё рано было прикасаться. В результате я очень надолго от краснознамённой романтики отвернулся.

И пришло время распределения. После института. Все люди – как люди, в коридоре толпились, переживали. Куда-то пошлют, как-то судьба сложится?

У нас в Ленинградском Горном в те годы – в начале семидесятых – добрая треть мужичков-выпускников на такой животрепещущий праздник могла не ходить. И не ходили. Я точно не ходил. На другой день или через день, не помню, зашёл в деканат и расписался в ведомости, что «согласен». И подпись.

Распределили нас в Министерство Обороны СССР. Об этом все, кого Родина позвала в первую очередь, знали заранее. А понадобились мы на два года. И погнали всех, окончивших военную кафедру, на учебные сборы. В город Выборг.

Скучно я всё это излагаю? Согласен. Заунывно. Но порой было и развлекательно. До действительно службы. Пока учились. В школе и в институте.

Мудрое руководство нашей державы очень любило в те времена ракеты. Беззаветно. И подводный флот. Такая молва до нас доходила. До низов. Если любят кого-то одного, то другим достаётся знаков внимания и благ меньше. Это закономерно.

Обделёнными оказались и зенитки.

Но, повоевав в районах древних пирамид и вьетнамских джунглей, советские военачальники были вынуждены признать, что в чём-то они погорячились. В однобокой своей любви ракетной.

Помню, ещё маманя моя, блокаду в Ленинграде всю пережившая, мне между ложками каши манной поясняла:

– Самолётики-то фрицев, как налетят, бывало, как налетят.

Я, открыв рот слушал, и порцию манной бомбёжки не замечал.

– А зениточки-то наши – пух-пух. И отгонят, глядишь, их враз.

– И попадали, сбивали? – логично зачарованно интересовался, обо всём забыв, я.

– Зачем сбивали? Разгоняли совсем. Ох, хорошо их пугали. Зениточки прямо вон в саду нашем Таврическом стояли. Очень они нас защищали.

Мне такие результаты, конечно, не нравились. И всё детство мы с приятелями дворовыми и школьными в саду нашем, в саду моей ранней юности, искали следы стоянки наших зениток и падения вражеских самолётов. Ходила тогда молва, что в Таврический упал самолёт самого Талалихина. Мы, конечно, не верили. Мы искали следы фашистских самолётов. Иначе быть и не могло. А то как же так? Мы победили! Ленинград врагу не сдался. Зенитки стреляли. Должны были быть сбитые самолёты. И мы искали. Это было нашей главной целью. Всех наших игр в саду. Построенным крепостным людом по велению князя Таврического. Сначала для Екатерины. Оказалось – для нас.

О чём мы думали уже в пору зрелости.

В те годы я ни зенитчиком, ни лётчиком не мечтал стать. Я хотел открывать шлагбаум.

На каком-либо перекрёстке с железной дорогой. Чем это меня привлекало, объяснить себе до сих пор не могу. Но, видимо, неприхотливость моих детских устремлений наложила отпечаток на весь жизненный путь. И никем заметным мне стать не суждено было.

Вот мой детский дружок, по дому и по школе, Ванька Фёдоров, в те времена, бегая по саду, хотел стать зенитчиком. И сбивать вражьи самолёты. У него отец геройски погиб. Он его даже не помнил. Но считал, что он был не лётчик. Стало быть, зенитка ему была ближе. Он с дошкольного возраста рвался в армию. И дорвался. Его мать отдала в музкоманду. У него слух был феноменальный. На маленькой старенькой гармошке сам всё, что угодно подбирал. Но хулиган был Ванька – не из последних. На пионерском слёте обещал сыграть на своём «аккордеоне» что-то из Моцарта. Объявили, на сцену вышел, в алом шёлковом пионерском галстуке. Не в своём. Ему дала пионервожатая.

Тогда галстуки были двух сортов. Сатиновые и шёлковые. Дешевле и дороже. Можно было узнать сразу же, кто как живёт. Получше или похуже. И форма школьная тоже: фланелевая и суконная. Иван Фёдоров, исполнитель Моцарта, сел на сцене, на специально вынесенный для него табурет и … заиграл песню Раджа Капура из «Бродяги»: «А-ба-ра-я-а! Бродяга я-а!..»

После этого мамашка его и устроила в музкоманду. А он классно играл на ударных. На барабане и ксилофоне. И в музкоманде был «юным барабанщиком». В девятом классе мы пошли специально на первомайскую демонстрацию, вклинились в самую правую по ходу колонну, чтоб пройти рядом с Александрийской колонной. Вокруг неё квадратом стоял сводный гарнизонный оркестр. Ванька в потрясном красном мундире с аксельбантами, с барабаном, стоял в первой шеренге. Мы ему всей компанией школьной орали, тормозили движение праздничное. Он увидел нас – оценил. Стал палочками жонглировать, барабанить, видать, что-то своё, как тогда на сцене. И для нас, и для него было счастье – неописуемое.

Уж не знаю, за это или за что другое, но «списали» Фёдорова в простые войска потом. Зенитчиком не довелось ему побывать. Но зато играл главного ударника в оркестре Лундстрема.

Другой мой детский друг – Деник – хотел стрелять из орудия. Но на счёт длительной службы в рядах – сомневался. И с юных лет имел привычку в неясных ситуациях – заикаться. На медкомиссии «дозаикался» до службы в стройбате. Но до чего был хитрый, сучок! К девкам на улицах «клеиться» – так первый соловей. А как в троллейбусе контролёр – так старушка какая-нибудь обязательно заступится: не трогайте, пожалейте, вишь, слова сказать малец не может. Ему и в стройбате подфартило. В центре Москвы гостиницу строил. Я с товарищем, Саввой Буевым, на практику в Таджикистан ехал – проведал. У нас только на мороженое было, а он портвейна приволок. У них уже тогда натуральный обмен с населением был налажен.

Но зенитки тоже не довелось Вовке Денисову увидеть. Может и хорошо. Его в своё время Ванька Фёдоров спрашивал:

– А как ты «огонь» командовать станешь? Протяжно, да? Конца не дождёшься.

На что прохиндей наш, строитель, кстати, будущий, резонно отвечал:

– В зенитных войсках служило, и сейчас наверно служит, много женского пола. Я там буду командовать. Будь спокоен, не посрамлюсь. Как некоторые на сцене.

Мне тоже ничто, вроде, не предвещало встать под длиннющим зенитным дулом. В моряки тянуло. Не удавалось никак. Были мы в восьмом классе, когда Гагарин в космос полетел. Радость, гордость, удивление – излишне это описывать. После первого спутника, Белки и Стрелки у нас, кажется, и сомнений не было, что наш и только наш человек будет там первым. А в космонавты ни я, ни мои ближайшие дружки, как-то и не мечтали попасть. Честно говоря, никто толком и не знал, куда подаваться с заявлением для этого надо было.

Вот в физики к концу школы очень многие желали двинуть. На эти факультеты были конкурсы огромадные. Для облегчения попадания туда и ринулись все в ШРМ и на работу. За двумя годами стажа. И льготами при поступлении. Как только родители ни пристраивали своих чад придуриваться на двадцать три месяца. С учётом отпуска.

Со мной уже ясно. Я после своего первоначального рабочего опыта до сих пор в глазах у собеседников вижу снисхождение. Как к придурку. Завязываю с кем-нибудь, к слову, разговор:

– Да, я вот начинал трудиться в пятнадцать лет.

Естественно, сразу спрашивают:

– Где ж это?

Предчувствуя дальнейший ход беседы, с тайной гордостью, якобы, сообщаю:

– В Военно-медицинской академии. Ленинграда.

Заинтересовываются далее на сто процентов все:

– Это кем же?

Думают, что уж, как минимум, я стал тогда опытным медбратом.

А я – индеферентно так:

– Слесарем.

Тогда уже я стал проникаться к себе тайной гордостью. Может, выражение летучее – «слесарь-гинеколог» – берёт начало отсюда. Из моей рабочей юности. Больше мне себя тешить, похоже, особо и нечем. Только жаль очень. Авторства здесь мне не доказать.

А к зенитчикам, из своих школьных товарищей, причалил я один. После военной Кафедры Ленинградского Горного института.

Да, если уж сам Воланд с удивлением заметил: «Как причудливо тасуется колода!»[6] Так ведь это он, о ком сказал? А тут я про себя осмеливаюсь приплести. О слесаре-гинекологе. Но, правда, и о своих институтских друзьях и однополчанах тоже.

Вот и удивительно мне: почему на кафедре военной в Горном решили готовить зенитчиков? В каком Министерстве, в какой мудрой похмельной чиновничьей головке такое решение сверкнуло? Нет, я очень этому рад. Истинно. Этим мне и моим друзьям судьба подкинула прорву интереснейших приключений. И всё же – почему? Почему не ракеты, не танки? Или сапёры? Геологи, горняки… К земле как-то ближе.

Зенитки тогда стали нужнее. Это ясно. Но я знаю, что, к примеру, в Бонче[7] на «военку» заставляли ходить даже девушек, много стрелять из автоматов, и вообще всё у них было с каким-то пехотным уклоном. (Если и приврал чего – извиняйте).

Мишутку Иванова спрашиваю, уже будучи в «сапогах», не единожды:

– Слушай, разумный-благоразумный, систематизатор. Почему мы стали в небо пулять? А не рыть секретные совершенно штольни, шахты, туннели, например?

– Э-э! Вадя, – закатывая глаза к этому самому небу, поучал меня Мишутка, – Знать тебе, смерду, этого не дано. Не потому, что ты, Вадя, ограниченный какой-нибудь. Все мы где-то амёбы примитивные.

Мишутка очень в сущности своей деликатный человек. Он таким уродился и в том его величайшее достоинство. Вот и мне он ни словечком не напоминает о моём, положим, слесарном начальном образовании.

Белый Ус, к примеру, совершенно другой человеколюб. На тот же мой крик души: «Почему?», он блаженно зажмурил один глаз. Другой нагло увёл вверх и вправо, будто выполнял противозенитный манёвр самолётный. Уверен я. Если Белоусик был бы лётчиком, то вылетая на задание бомбить мост, по первоначалу плевал бы на это. Зажмурив левый глаз, тихо подкрадывался бы к зениткам, и сбрасывал бы на них всё что взрывается, горит, лопается, растекается.

И так мне молвил Белоусик:

– Не пытайся умничать, Вадя. Твоих любимых героев я знаю. Они мне уже осто…ли. А мой любимый герой тебе бы сказал: «Не важно, какие дороги мы выбираем. Важно, что заложено внутри нас»[8]. Не хотел служить военным эскулапом – вот теперь иди и выпрямляй погнутые стволы зенитные.

А ведь прав, паразит! Да что же получается? Так всю жизнь и слесарить мне? (Пусть не обижаются на меня Кулибины и другие, блох подковывающие). Ладно. Поглядим ещё, ребята. Я буду вспоминать, а Вы, если сподобитесь, читать и плеваться.

Продолжим.

Спрашиваю о том же Борьку Попова. Вечно задумчивого, загадочно улыбающегося, чистопородного поручика лейб-гвардии. Ни в коем случае не путать с поручиком Ржевским:

– Слушай, Поповщина, почему мы в ствольной зенитной артиллерии оказались?

Борю никакими вопросами ни врасплох застать нельзя, ни «достать» невозможно – он выше всего этого. Да и смотреть старается – или мечтательно в небо, или – философски, под ноги, в землю.

– Да. Очень ты затрагиваешь проникновенно проблему. Мне, конечно, ближе Эдельвейсы и горноегерьское снаряжение. Хотя на всю армейскую субординацию я с удовольствием бы положил …. С прибором.

И Гарбузёнка, несостоявшегося комсомольского вожака, спросил я. Ответил мне Гришка:

– Прав ты, старичок, прав. Видишь, что-то простудился я как бы. Ломота в членах присутствует. Это не аборт делать подпольный. Серьёзней будет. Мне бы сейчас даже не стакан. А компресс на всё тело. Из противоположного пола собранный…

Мишенька, в итоге, ближе всех подобрался к осмысливанию. Но и к дальнейшему словоблудию тоже:

– Вадя! Служить два годочка после «Горняшки» нам надо? Надо. Это – необходимость. Попали мы в зенитную епархию? Попали. Это – случайность. Диалектика! Необходимого и случайного.

Очень гордый собой и довольный, смотрел прямо на меня своими ясными голубыми глазами, будущий помощник начальника штаба отдельного зенитного дивизиона.

Печенговского.

Или Печенегского, без разницы[9].

2. Диалектика

Какое было золотое время!

Нет, вот – представьте себе. В наши дни олигарха сослали в регион Краснохолмска. Вряд ли он доволен. Мы тогда ехали с превеликой радостью на практику в Краснохолмскую экспедицию. Или в Краснокаменскую. Я туда рвался. Диплом сочинять. Во вторую очередь. В первую очередь – увидеть величайший размах добычи стратегического сырья. Побывать в необозримых диких забайкальских просторах. Половить сомов в Аргуни. Увидеть на футбольном поле ссыльного легендарного Эдуарда Стрельцова. Получить по морде от местных горняков на танцах. Как это и положено. Заработать очень приличные, по тогдашним меркам, деньги. Это за три месяца практики. Фантастика!

И главы диплома лепить из отчётов экспедиции. Ходить в спецбиблиотеку. Предъявлять допуск из Горного института и брать секретные отчёты.

«Место встречи изменить нельзя» смотрели? Один из наших шедевров. Как Жеглов научил Шарапова беречь секретные бумажки? Многих это злило, начиная с командира роты разведки. Героя фильма. И среди зрителей тоже. По жене своей знаю.

С утра мы с Борькой Поповичем взяли по отчёту. Чтоб выписать содержание и примерные запасы урана. И ещё кое-что экзотическое. Сели в пустом кабинетике. В обед сунули отчёты в письменный стол. Пошли в буфет. Талоны бесплатные. Кормили – так я уже давно не питаюсь. Пришли… Ну, Вам понятно, да? Пот холодный, коленки ходуном. К библиотекарше – стальная дверь на звонок не отвечает. Час ждали, обед у обоих дураков обратно попросился. Зашла к нам в кабинетик сама библиотекарша. Мудрая женщина. Спрашивает:

– Вам всё понятно, мальчики? Вы к нам сюда хотели бы вернуться по распределению или по этапу?

Низкий ей поклон. За предметный урок.

Ведь это нас спасло в будущем от огромных неприятностей. Когда мы Павлючину склонили заглянуть в сервантик с пистолетиками. И пересчитать их. А то бы…

А как прекрасно было возвращаться по ранней осени в Ленинград. Всем друзьям ставить «сухого». Снисходительно усмехаясь загорелой до черноты мордой, врать обо всём, что было и чего не было. Не считая копеек, девушек водить в «Север». Причём новых. Предыдущие обычно не дожидались. И не только у меня так бывало. А вспоминать об этом всё равно томительно приятно…

Приходилось учиться. В институт ходить. Чтоб не отправиться исполнять священный долг. До получения диплома.

Я пару раз подходил к опасной черте. Да, вру, больше. Первый раз ещё в Политехе. Там начинал учиться. На металлурга. Уж потом с другом юности перешли в Горный. Он меня сманил. Славка Буев. Сейчас, узнав, что я пишу эти строки, жалеет. Лучше б, говорит, ты остался сталь варить. А то в третьей области уже копоть разводишь. Да, вру, в четвёртой. Если считать горбатую перестройку, ельцовский бандитизм. Опять меня заносит не туда…

Так на втором курсе металлургического фака гордыня попутала. В зимнюю сессию. На теормехе во втором вопросе. Теорема Кёнига (что-то в этом роде). Ушёл с экзамена. Ну, мне доцент выписал лекарство. Ещё два раза ходил. Стало это у меня привычкой потом. В тот раз так одурел – чуть башню не снесло. Пошёл прогуляться ночью на Неву. Встретил своего двойника. До сих пор мороз по коже. Об этом как-нибудь. Отдельная тема. Савва Буев тоже своё подобие видел. В очереди в кино. Он веселился, а двойничок в ужасе сгинул. Я ж говорю: специальная загадочная глава.

А в Горном философия у меня поперёк горла встала. С доцентом Смирновым вступил в диспут. О диалектике необходимого и случайного. Точно помню, что на лекции об этих пресловутых понятиях не присутствовал. Учебника вообще никогда в глаза не видал.

Промямлил я что-то. Уходить с экзамена – больше таких широких жестов себе не позволял. Вижу, Борька Жуков мне сигналит что-то. За ближайшим столом сидит, готовится. Принял живое участие. Ладошкой себя по темечку хлопает и глаза к потолку закатывает. Я – в прострации. Кто-то за меня моим голосом понёс ахинею:

– Упадёт мне на голову кирпич[10]. Для меня это случайность. А ему – необходимость.

Так я Боба Жукова понял тогда.

Смирнов как-то безумно на меня уставился. Может он к тому времени уже читал Великого Мастера. Быстрее всего у него свои неординарные мысли на этот счёт были.

Говорит он мне задумчиво:

– Вы тут не взаимосвязь показали. Но аналогию в мышлении. В способе такового. Вашего и, извините уж меня, кирпича.

Помолчал. В окно поглядел. И на Боба тоже. Мне:

– Двойку вам не ставлю. Приходите в конце сессии. Снова.

Ради интереса дождался Боба. Спрашиваю:

– Ты чего это мне, Жучила, втолковывал? По тыкве-то чего себя стучал?

Захихикал Бориска радостно. Он-то трояк отсосал. Поясняет мне, как неразумному:

– Дак я тебе, Вадюля, показывал аспиранта нашего. Что практику ведёт. Чтоб ты вспомнил. Как он объяснял всё. И про случайность тоже.

Препод наш всё время ходил у доски. Туда-сюда. Ладошкой себя по головке поглаживал и глаза вверх закатывал мудро.

– Что ж ты не встал и тоже не походил-то? Из угла в угол. Уж тогда б я наверняка…

Пришёл я к Смирнову опять.

Конспект достал. Кажется, у Томки Сакулиной. Жуть, как хорошо их излагала. Нам этого не понять. Вообще они очень прилежны, дисциплинированны. Вот пускай бы и в армии служили. Непонятно тут получается. Я женщин имею в виду.

По билету слегка проскользили. А в памяти я у него, видимо, отложился. Вопрошает, поверх очков на меня щурясь:

– Ну, а теперь как у нас со случайностями и необходимостями?

Не ожидал, что именно этим у философа нашего я засвечусь. Вот проклятый случай! И говорить что-то надо. Необходимо.

Втянув голову в плечи, начинаю гундосить:

– Иду к Вам сюда на экзамен. Второй раз. Это – случайность. Я и в первый раз сильно учил. А сдавать надо. Это – необходимость.

Помолчал. Смирнов тоже молчал.

Решил усилить аргумент. Или усугубить. Не знаю.

Продолжил свою, на ладан дышащую, диалектику:

– Шёл через химический корпус. Там лестница раздваивается. Подниматься надо. На второй этаж. Это – необходимость. Можно налево, можно направо. Я пошёл налево. Это – случайность.

И, почти не соображая, что горожу, ухнул напоследок:

– В противном случае – идти мне выполнять священный долг. Необходимость. Почётная. Но если прямо сейчас, то малоприятная случайность. Хотелось бы закончить военную кафедру. И пострелять с зени-точки…

Пауза.

– Давайте Вашу зачётку.

Занавес.

Через несколько лет, дружок мой по политеху, Моня Ицков, сдавал Смирнову минимум.

Уже профессору. Он оставался таким же мудрым, всё понимающим философом. С кафедры марксизма-ленинизма. Можно над этим, конечно, хихикать, но мы диалектику учили не по Гегелю. Это действительно так.

За меня переживал декан. Юрий Николаевич Капков. Когда сдал, на четыре балла! пришёл, доложил. Язык мой паскудный опередил меня, как обычно:

– Доцент Смирнов напутствовал меня. Чтоб я обязательно окончил весь курс военной кафедры. Я им очень подойду, сказал. Ну и основной, геофизический, естественно.

Капков не знал: смеяться иль плакать. Студентом я был, мягко говоря, неоднозначным. Попытался его утешить:

– Зато летом опять смогу с Вашей партии на Тянь-Шань пойти. Геохимию там продвигать. Ишакам хвосты крутить.

Бедный Юрий Николаевич поднял очи к небу.

Но в горы мы с Саввой Буевым опять летом закатились. На Гиссарский хребет. В Таджикистан. Это уже другая песня. Тянь-Шаньская.

Вот таким образом от службы рядовым я отмотался. А что будет после окончания Горного – никто из нас сильно не беспокоился. Но никто раньше сапоги с портянками примерять не хотел.

Один наш дружок даже радикальный способ удумал. Жека Петухов. От большого ума, впрочем. В прямом и в переносном. В Универе на физическом учился. Круглый отличник. Без дураков. «Общую теорию относительности» самого товарища Эйнштейна в трамвае читал. И чему-то тихо при этом посмеивался. Если б сам не видел – не поверил бы. Это Жека посоветовал другому умнику нашему Альке, стучать бутылкой «Кабернухи» о Петропавловскую крепость[11]. Петух рано полюбил виноградные соки крепостью в 10–12 градусов и выше. Это Жека в далёком будущем обсчитает мне сомнительные данные морских измерений в диссертацию и выведет формулу, которую я вывешу на защите, отводя блудливый взгляд в сторону, чтоб не засмеяться. Это он ещё многим и многим поможет «сляпать» кандидатские «кирпичи», своего так и не закончив. Это Жека нашим детям бескорыстно будет давать уроки любой точной науки, чтоб помочь сдать любые экзамены. Это он втянет меня в драку в 68-м после ноябрьского салюта у метро «Маяковского», мне выбьют два нижних зуба, я утащу его во двор и мы пролежим на помойке часа два.

А на этот раз Жека собрал нас для «полумокрого» дела. Чтоб совершили над ним. Идёт зимняя сессия. Через два дня у него что-то очень заумное. Для нас. Из квантовой физики. И у него к ней много вопросов накопилось. И ему не разобраться. Не успеть. Чтоб сдать на высший балл. Я, бля буду, не вру. Он, сучок такой, три года в Универе учился и всю дорогу получал повышенную степу[12]. А на этот раз на экзамен идти он, видите ли, не мог. Четвёрка его не устраивала.

Высвистал Жека Альку, как самого решительного и малочувствительного. Палец большой на правой ладони у него больше не гнулся и Петух в предстоящем на него очень рассчитывал. И не зря.

Вторым привлёк Лёху-Шланга[13]. Знал, что Шланг его безоговорочно поддержит. Всё-таки псевдонимы и клички находят своих избранников совсем не случайно. Меня завлёк. Как самого податливого. Непротивленца. Савву хотел ещё, но тот сразу же сказался занятым. Как только почуял безумность акции. А хотел Жека лечь в больницу.

И умная голова его, видимо, сама на себя рассердилась. Петух хотел, чтоб мы ему стукнули чем-нибудь по ней и сдали на длительное лечение.

– А чего маманя тебе справку не слепит? – приступил к обсуждению преступления Алька.

– Она у меня идейная. Может лечить только взаправду, – криво усмехался и нервно курил одну за другой Жека, – Я всё продумал. И все симптомы сотрясения мозга выучил. У неё в учебнике.

Шланг задумчиво мерил взглядом Петухова. Задерживался дольше на главном Жекином органе:

– Твой мозг надо сильно трясти. Размер шапки-то более шестидесятого. Кто бить будет? Кому доверишься?

Алька, естественно, вызвался сам. Первым.

– Нет. Тебе не стоит пробовать. Можешь привыкнуть, – отринул его Петух.

Посмотрел оценивающе на меня:

– В медицинской академии у нас ты халтурил.

– Не, не, не! – натурально заорал я, – Я ж слесарил. Забыл что ли? Если б по гинекологической линии, – попытался малоудачно пошутить. Совсем не к месту. Так мне казалось.

Жека просительно обратился к Шлангу:

– Тебе, Лёха, придётся. Вот сюда. Сзади и над правым ухом. Только смотри…

Алька заржал. Ему приключение очень нравилось. Хоть и светило Петуху дать по тыкве. И обнадёжил Шланга:

– Гордись! Может, по нобелевской голове бить будешь. Потом в мемуарах опишешь. И тут же деловито продолжил:

– Где и чем будем?

– Я всё продумал. На третьей или четвёртой Советской. Недалеко от больницы Раухуса. Туда меня отвезёте. Она – детская. Осмотреть – возьмут, а потом отправят куда-нибудь. Отвезут. Должны… – с жалостью к себе пояснил Жека. Будто ему уже Шланг припаял.

Двинулись туда. Советские улицы по хулиганской окраске сродни Красноармейским. Алька забегал во все тёмные и грязные дворы. Искал орудие. Железки мы все отрицали. Наконец сошлись на обломке ножки. От стула.

Лёха с Алькой выпили на двоих кружку пива. Я в те времена пива пить не мог. Жека очень хотел. Но удержался. Могла выйти нескладуха.

Во дворе на третьей Советской, у Греческого проспекта, Шланг сверху стукнул деревяшкой Женьку. По склоненной головушке. Дальше всё было, как и запланировал наш Эйнштейн.

Мы сдали его в Раухуса. Без слов. Ждали часа полтора в полисаднике. Потом его увезли в больницу Куйбышева. Пролежал больше двух недель. Не предусмотрел Петух одного. Читать строго запрещали. Алька лазил по водопроводной трубе. С риском передал Жеке его умную книгу. Он её изучал в туалете. Наверное, при этом, как обычно, смеялся. Негромко.

Экзамен он конечно же сдал. И степуху повышенную получил. И наверняка мы это отметили. А Универ Женька почему-то бросил сам. И добровольно очень быстро ушёл в армию. Служил два года в Североморске. На радиолокационной станции. Рядовым.

Что это было? Необходимость или случайность? Пошёл сам. Значит не случайно. Необходимо это ему было? Или нашей стране? В армии он у экрана испортил зрение. Особенно на правый глаз. Где и в чём тут диалектическая взаимосвязь?

А Шлангу с Жекой не повезло. Не стал Петухов нобелевским лауреатом. А вот Жеке с Лёхой наоборот подфартило. Женился он на двоюродной сестре Шланга. Нинке. И растёт у него уже очень взрослая дочка – Верочка. Только она могла своими вопросами поставить нашего Эйнштейна в тупик. Учил он её английскому. Спрашивает она его:

– А ты все английские слова знаешь?

Он мне потом рассказывал.

Уже со страхом папанька дочке отвечает:

– Многие. А если что – посмотрю в словаре.

Задумалась ненадолго Верка.

– Ну, и как по-английски будет: «ноздря».

У папаши пар из этих самых ноздрей пошёл. В домашнем словаре такого слова не было. Дочка, как обычно, торжествовала.

Хотя знал и умел Петух многое. Уже после армии, через несколько лет, окончил Политех. Учился в очной аспирантуре. Естественно, не понравилось. В перестроечное лихолетье довелось мне с ним ползать на карачках в сфере недвижимости. Как-то звонит:

– Старик, есть на Гражданке, «двушка». Чистая. Недорогая.

У меня каким-то чудом в этот же вечер «образовался» покупатель. Назавтра продали. В те времена: нотариус – и всё. Жека даже из дома не выходил. Я привёз ему наши комиссионные. Тонну «зелёных»

Петух сидит, разминается портвейном. На штуку баксов даже не взглянул. Не потому, что мы такие богатые были. Совсем наоборот. Он ржал без остановки. Очень долго.

– Старик! Это уже второй раз. Позавчера я её пристроил в первый. «Двушку эту». Беги в лабаз. Надо спрыснуть. Бог троицу любит.

Но ни в третий раз, ни в другой нам уже так больше не везло.

Женька весело и честно коптил небо полсотни лет. Как выразился Алька: «И тут он нас опередил».

Мне он ужасно часто снится. Я веду с ним очень умные беседы. И споры. По всем тем вопросам, мужики, что скрашивают нашу жизнь и с бутылкой, и без неё.

3. «Военка»

– Ну! Вспоминай, давай. Ну! – подполковник очень переживает. Очень расстраивается из-за моей тупости.

Я опять напрягаюсь. Пучу на него глаза. Вкладываю в каждое слово всю душу и все чувства:

– Зарин – это нервно-паралитический газ. На противника его разбрызгивают по-разному, по-всякому. Из бомб, из снарядов. Из миномётов. Просто можно выпускать. Из баллонов. Главное, чтоб по ветру. А то на своих можно, если против ветра…

– Да понятно это! Понятно. Ты уж мне это разобъяснил. Что от него получается-то? А? – подполковник кривится, на меня глядючи, как от зубной боли.

– Вот я и говорю. Газ – нервно-паралитический. Воздействует на центральную нервную систему. Человека. Наверное, и на животных. Вплоть до смерти. В зависимости от дозы… – я совсем опупел, повторямши. Равносильно, как маленькую дозочку сам этого зарина хватил.

– Да, нет же! Нет! – подполковник не выдерживает, – Парaлич! Парaлич с человека получается, – победоносно отвечает на вопрос моего экзаменационного билета подполковник. С громогласным ударением на втором слоге.

Шёл экзамен по оружию массового поражения. На «военке»[14].

Бравому солдату Швейку весело было сидеть в тюряге. А я сейчас про «военку». Кажется, что нам тоже было не очень скучно раз в неделю. По четвергам. Может, ошибаюсь?

В подвале стояла зенитка. С обрезанным дулом. Её было жалко. А изучать её нужно было, как матчасть. Всегда по утрам. В подвале тепло и душно. Клонило в сон неодолимо.

Знакомил с зениткой майор Мосин. Я имел наглость, во дворе на перекуре, спросить: не родственник ли он великому русскому оружейнику[15]. Ничего не сказал мне Мосин. Посмотрел только долгим внимательным взглядом. Далее меня ничем не выделял. Будто не замечал, вовсе.

А так – весёлый был мужик. Любимая шутка: кто явно дремал – тот выходил к пушке и брал в руки снаряд. Клал на лоток и снимал, клал и снимал. Ах, да! Мне не довелось так упражняться.

Мосин первый нам сказал:

– Выстрел нашей зениточки – хромовые сапоги.

Потом мы убедились: это одна из главных технических характеристик нашей АЗП-57. Её знали во всех войсках ПВО. Какой-то остроумный начфин вычислил. А всем нам два раза в году очень приятно было пулять в небо хромовыми сапогами. На Ладоге. На плановых учебных стрельбах.

Конец мая – начало июня 1970 года.

В Ленинградском Горном институте закруглился процесс защиты дипломов. Девушки – свободны! Мальчишки-ребятишки поступили в полное распоряжение «военки». На два месяца.

Военные сборы!

Месяц – муштра в казармах в Выборге. Месяц – учебные стрельбы на Ладоге. Всё это на базе Выборгского отдельного зенитного дивизиона. Все – курсанты. Рядовые. Но есть сержанты. И старшины. Из числа уже служивших. До учёбы в «горняшке». Им было тошновато. Хоть после окончания и дадут лейтенантские погоны, да на кой они сдались-то? Так что далеко не все дети собрались в учебных взводах Выборгского дивизиона.

В Выборге основная мутота армейская нам была известна. Горняков всех специальностей ведь портянками не удивишь. Жратва солдатская нам тоже не в новинку. Бывало – ой, как хуже.

Одна из рабочих практик в Таджикистане.

Наша любимая песня тех экспедиций:

Пел её, зажмурив глаза и мотая рано лысеющей головушкой – Кирагуду.

Первым посмотрел «Кавказскую пленницу» Мишка Коржевин. Через слово стал орать: «Кирагуду, барминьё!» Чем и снискал себе псевдоним. Хотя ему в Таджикистане побывать не довелось.

Зато два сезона скалами Гиссарского хребта восхищались мы со Славкой. Содрогаясь внутри и снаружи. Патриарх наш и учитель, Юрий Николаевич Капков чудно отразил в своей книге, как наш прямой начальник Вовка Яковлев ходил с сырой шкурой барсука на пояснице. От радикулита[16]. Не снимая, ни днём, ни ночью. Ладно бы только вонял при этом. Носки, пардон, в экспедициях тоже не фиалками отдают. Барсучёнка бедного Вовка варил и тушил. И нас угощал. Хоть мы были молоденькие и здоровенькие, но полосатый зверёк не очень, видимо, хотел, чтоб его ели. Во всяком случае, мы. Ленинградские студенты-геофизики. Просился он обратно. В дикие ущелья Таджикистана.

Кстати, Владимир Яковлев, действительно охотник – ас, подстрелил зверька из моей «мелкашки». Мне отец дал с собой. Не сказав ни слова. Без разрешения какого-либо, без охотничьего билета. В рюкзаке вёз. Обратно – в самолёте. Вот были времена! Правда, мы тогда угонять ничего и помыслить не могли. Так что семейка малолетних музыкантов во главе с «мамочкой» навсегда для меня останется первовестником из преисподней.

На дегустации барсука Вовка не остановился. Дикие скалы и ущелья – обитель змей. Кобра, гюрза, щитомордик. Это те, которых мы узнавали. Начальник местной таджикской партии Красильщиков рассказывал:

– Шли маршрутом с техником-геофизиком Виталием. Остановился на осыпи, зарисовываю обнажение. Песок и камушки из-под ног струятся. Вдруг Виталька мне в ухо! Я с копыт. «Ты чего, бля?!» – ору – «Ох…л на жаре совсем?!» До сих пор божится, что я на гюрзу встал. Слава Богу, на мелковатую.

Я тоже не очень-то верил. До тех пор, пока мне Савва по шее не врезал. У ручья на камень я присел. Заодно и на щитомордика. Он из-под меня выкручивался. Славка меня, стало быть, спас. Мы тогда за это даже не «шлёпнули». Так… Рабочий эпизод в маршруте. Чего не бывает? Мелочи. В этом феврале у Саввы юбилей. Может, по рюмке опрокинем. За фауну.

Так вот Яковлев самозабвенно пресмыкающихся ловил. И разделывал. Шкуру снимал. Хотел всё выделать. Мы со стороны глядели. Один раз смотрим – он здоровую змеюку разделал и давай на куски резать.

– Ты чего это, а? – с ужасом я заикаюсь.

– Сгущёнка осточертела. Мочи нет. Сейчас зажарим. Всё будет нормалёк. В Казахстане я не один раз…

Сгущёнка, слов нет, обрыдла, дальше некуда. В маршрут мы брали с собой хлеб, банку эту проклятущую, изредка пару помидоров. И воды в ручьях кристальной – хоть лопни. Сгущёнку я с тех пор видеть не могу.

А ведь заставил нас пожевать кусок! Ползучего шашлычка. Это блюдо я, благодаря Володьке, тоже как-то не очень. Но закалку мы получили тогда. Желудки наши осознали, что милости они от своих хозяев вряд ли дождутся. Так и вышло. По сю пору.

Один раз, в дальнейшем, яковлевская шкала мне пригодилась. Лет через десять. В морской экспедиции. В загранрейсе. С моим дружком-коллегой Вовкой Глебовским. Академиком по внутренней сущности.[17] Зашли в малюсенький бар пива добавить. В порту Лас-Пальмас. Глядим, на прилавке в блюдечке кружочки розовенькие чего-то в соусе. Местный испанец взял, причмокивает, нам, сволочь, подмигивает.

– Хау мач? – спрашиваю. Это везде понимают. Почём товарец, стало быть.

– Ху…я, Волёдя, – отвечает бармен, – Так дам.

А это мы прекрасно сечём.

Они на Канарах через одного простой русский язык освоили. Архангельские саломбальцы их приучили. Со времён славных китобойных флотилий.

Взяли с Академиком. Закусываем. Глядим: бармен достаёт с-под прилавка грязноватый тазик. Там длинные бело-розовые щупальцы. Как змеи. Да и, вроде бы, ещё шевелятся. И он – давай их на блюдечко нарезать кружочками. И лыбится, подлец! Специально.

Академик убежал в туалет. К сожалению, у него не было яковлевой выучки. Я доел. А ничего была закусь. Покойный Аркадий Исакович бы одобрил.[18] Были это щупальца осьминога. В маринаде. Не приходилось более пробовать, а жаль.

Еда незатейливая, значит, была нам в старинных казармах Выборга не в новинку. Ну, погоняли нас строем. С песнями. Подход, отход к начальнику. «Напра…, нале…, ногу на пле…». Автомат Калашникова, истинное чудо 20-го века, все знали, все любили. Физподготовка, огневая подготовка…

В спортивном отношении мы являлись массой неоднородной. Солдатское многоборье, естественно, никого не увлекало. Исключая, стрельбу. И дали, понятное дело, развлечься только два раза. С АКМ-а и ПМ-а. Пуляя из пистолета, я, конечно же, отличился в дурную сторону. Три патрона дали тренировочные. Для разгона, для затравки, так сказать. Выпустил их, вроде бы, в сторону мишени. То есть в нужную сторону. Стали стрелять на очки. Кто-то даже заключал, втихаря, пари. На пиво. Это прошло мимо меня. И хорошо. Руководил нашей перестрелкой препод «военки» – полковник Будан. Дали мне пяток патрончиков. Стрельнул три разочка. Как сейчас помню, больше не дали. Зачем-то я шпалер с вытянутой руки, согнув локоть, положил на плечо. Стволом назад. Где-то в кино такое видел. За спиной у меня рявкнул Будан. И схватил меня двумя руками за ПМ-чик. И громко так воскликнул:

– Ты чего?! Ты чего творишь-то, курсант?!

Он, оказывается, стоял у меня вплотную за спиной. Подсматривал, как я целюсь. Понравилась ему моя стрельба. Вот, положив ствол на плечо, я ему прямиком в лобешник и упёрся.

Сэкономили два «маслёнка»[19] на мне. Не дали дострелять. Но и не наказали. Да и всё равно я выбил двадцать одно. Сам себе я тогда очень нравился. Придурок! Надо бы задуматься: к чему это такие отношения с ПМ намечаются? Да куда там…

Бегать представители горно-геологических специальностей никогда не любили. Долго идти, согнувшись под тяжким рюкзаком, другое дело. Да и то: было это давно и неправда. У нас один был – Жека Алексеев. Почти мастер спорта по лыжам. Но бежать кросс в кирзовых сапогах с портянками внутри! Всеми силами мы тормозили такие забеги.

При зависании на турнике неожиданно произошли открытия. Наши альпинисты Артур и Ванечка могли подтягиваться бесчисленно. И руками, и ногами. Кирагуду мог использовать для этого одну руку. Любую. Хоть правую, хоть левую. По причине природной своей мощи и хорошо тренированной лени.

Кто-то из нас утаивал свои физические возможности. И старался встреч с турником избегать.

Весьма неожиданно проявился Сашенька Васильев. Подтягивался до пояса много-много раз. Крючковато он зависал, конечно, так ведь ни в каких же секциях с гимнастами не потел. А карпел и потел он за учебниками в основном. Дак откуда же это взялось? Мне он поведал позднее.

В общежитии на Шкиперском они жили втроём. Васильев Александр – Саша Маленький. Фёдоров Александр – Саша большой. И Хребтович. Юрка Хребтов. Удивительная троица.

Маленький был вовсе не маленьким. Это, чтоб отличать от большого. Большой был очень здоровым. Оба Саши – старательно постигали нашу науку. Прикладную разведочную геофизику. Маленький Саша – очень общительный, смешливый, доверчивый до наивности. Позднее вместе пахали с ним в морях и океанах. В Мурманской экспедиции старался однажды поднять народ на сдачу крови. В помощь Чили. В момент появления Пиночета. Только сам один и сдал.

Большой Саша – огромный молчаливый скромный увалень. Но не толстяк. Во всех разговорах слегка загадочно улыбался. Мы все знали его загадочную страсть. Не тайную, не порочную, но малообъяснимую. Вышел на экраны «Айболит-66». Роллана Быкова. Большой ходил его смотреть тридцать семь раз! На момент окончания института. И говорил, что ещё будет. Ездил по всему городу. Может это и странновато, но много лучше других страстей людских. Особенно сейчас это понимаешь. На своей шкуре.

В комнате у них была гиря. Одна на двоих. Её оба Саши по очереди таскали до одури. Выпивали – очень мало. Естественно, не курили. Оба из семей военных. В Горный поступили сразу после школы. Маленький – с Западной Украины, большой – из Эстонии. Я ж говорю: из офицерских семей.

Хребтович – полная противоположность. Из Центра России. Два года работал. Бывалый. Подозрительно был недоверчив. Пить, курить и говорить[20]… Многих друзей имел по общежитию с горного, шахтостроительного факультетов. С незатейливыми страстями.

Вот и поведал мне Саня маленький:

– Понимаешь, старик, как-то ещё на первом курсе сидим с большим. Чертим. Заявился Хребтович. «Под газом», конечно. «Всё зубрите, червяки?» – презрительно. Развалился на койке. И чтоб нас поучить. Гордо нам демонстрирует. И победоносно так: «Вот как жить надо!»

Я наивно спрашиваю у Саньки:

– Чего за пакетик?

Маленький, усмехаясь:

– Ну чего, чего. С резиновым изделием. Интимным. Вот, мол, где мы, а где он.

После таких выступлений Санька большой хватал первым гирю и, давай, её выжимать бессловесную. А маленький – повисал на дверной притолоке, и давай подтягиваться. Большому-то Саньке притолоку использовать было невозможно. Из-за большого роста. А поскольку Хребтович демонстрацией пакетиков не ограничивался, то Санька маленький на перекладине весьма преуспел.

Воистину, не бывает худа без добра. Опять же: в ком что заложено.

Как-то Белый Ус прослышал об этом эпизоде. Заржал понимающе. Изложил мне. Тоже из истории Военных сборов:

– В наряд по кухне попал я. Мы, двое с нашего фака, с «шахты» двое или трое. Картошку, естественно, ошкуриваем. Начпрод, сверхсрочник, подспел. Пообщаться. Разговор зашёл об отношениях между полами. Начпрод решил показать свою здесь высокую значимость. Типа: «Ходил тут я к одной на станции продавщице. Так в одной комнате соседская семья, а в другой я, в одних портянках…». Шахта послушала, поусмехалась, перекурила и лениво довесила «ходоку» кухонному. У него глаза на лоб полезли. Ножик в котёл с картохой уронил. Да и мы тоже, геофизики, покраснели.

Мишаня назидательно подытожил: «Дитё был ваш Хребтович. Ежели б Саньки в комнату к настоящим бывалым горнякам попали, гиря бы пылью заросла. Как они сами выражались: «В общаге горного жить – не баклуши бить»[21].

4. Уже в Министерстве Обороны СССР

В Выборге погрузились в эшелон. В товарняки с нарами. Сутки малым ходом. Железнодорожная станция «Ладожское озеро». Конечная на этой ветке. Посёлок Морье. Учебный зенитный полигон.

Легендарная Ладога.

Все виды стрельб из наших пушечек. Стрельба батареей с РЛС [22] – потрясуха! В центре хоровода из шести зениток устоять на ногах очень трудно. По разновысотным целям без РЛС – дохлый номер. Ближний Восток и Вьетнам показали это наглядно.

Стрельба взводом по «конусу»[23]. Азарт для стреляющих расчётов – звериный.

Стрельба по танкам. На километре таскают макет. Бронебойными трассирующими по нему упражняются. Со времён Великой Отечественной для танков это смерть. Неотвратимая. Если из зенитки по нему, по наглому.

Впервые увидели ЗПУ. Спаренные зенитно-пулемётные установки. Лёгкое, мобильное страшное оружие. Многие из нас через два месяца попали командовать этими отдельными взводами.

Увидели – шедевр! «Шилку». Четырёхствольная зенитно-пулемётная установка на базе танка со своей РЛС. Море огня! Равного ей – не было и нет ничего в мире.

Показали всем. Всем зенитным частям. Впервые почти. Прибыли какие-то, ну, очень высокие, военные чины. Нет, не прибывших показали, а «Стрелу». Мы о ней на лекциях слыхали. Только слыхали. Записывать было нельзя! И правильно.

РПК «Стрела». Ракетный переносной комплекс. Труба, стрелять с плеча. В сторону летящего самолётика. У неё, у «Стрелы», самонаводящаяся головка. На тепло. То есть в задницу прямо въезжает, в сопло горячее. Стреляли показательно по долгоиграющей сигнальной ракете на парашютике. Глядели все – душа радовалась!

А сейчас?

Все видели, и не раз, по дебилоскопу[24] проклятому, как абреки долбаные по нашим, по нашим! Самолётам и вертолётам из новых уже, наших! РПК стреляют. Да что же это делается-то, ребята?

Если б нам тогда на берегу Священной Ладоги, кто посмел такое сказать… Выражаясь современным дебильным языком: «На куски падлу бы порвали». Да не рвать на куски, а к стенке ставить надо тех, с чьего позволения «Стрела» оказывается в любых чужих руках. Да и не только «Стрела».

Вы пробовали охотничье ружьё купить? Простому человеку легче собственные похороны организовать. А у них в каждом ауле, у каждого сопливого «джигита» – АКМ! Какие им б…и продают?

Что-то опять меня не туда занесло. Извиняйте. Перевозбудился.

Месяц пролетел очень быстро. Честно говорю. Экзамены на лейтенантов сдавали прямо у пушек. На берегу озера. Никого никто не «заваливал». Последние дни июля. Треть из нас в первых числах сентября шли на два года под ружьё. Бывали случаи попадания в морфлот. Это на три года. Отслужившие действительную до института могли пойти по собственному желанию. Среди нас, горняков, я о таких не слыхал. Из других социальных прослоек – встречались. Половину из оставшихся «подгребали» через год-два. Это было, пожалуй, хуже. Хотя не смертельно. Вон, Вовка-Академик. Нацепил портупею через год. А потом ко мне в Мурманск прикатил. Море «Кабернухи» с ним вылакали. И ничего, тьфу-тьфу, пока небо коптим.

После экзамена переоделись в своё, гражданское. И на электричку. До Ленинграда. На перроне Финляндского какая-то сила построила нас, сама! В колонку и дружно грянули мы на весь вокзал:

Вспоминаю – чуть не плачу. Были редчайшие, незабываемые минуты удивительного единения. За это благодарен судьбе, Горному институту, «Военке».

На следующий день – Военкомат Василеостровского района Ленинграда. К десяти утра. Здесь наше первое истинное распределение после Горного института. Заседает комиссия. Человек пять, вроде бы. Во главе с военкомом.

Моя очередь. Захожу. Всё очень доброжелательно. Военком два слова обо мне. Кто я, что я. Потом спрашивает:

– Вы ж геофизик. Это вроде, как геолог. На практиках поездили? Где были-то?

Ответствую. Докладываю, так сказать. Себя не пойму, то ли всерьёз, то ли треплюсь:

– Так точно. Носило меня по южным округам. Таджикистан, Казахстан, Забайкалье. Как Сухова. Так мне это, ой как…

Прервал мою интермедию полковник присутствующий. Солидный, пожилой в очках. Спрашивает:

– А у Вас отец не военный, часом, журналист?

Я подтвердил, ясно дело.

– На Ленинградском фронте, в газете «На страже Родины». Да? – уточняет у меня полковник.

– На Ленинградском, Прибалтийском и в «Красной Звезде» тоже.

– Мы неоднократно с Вашим отцом, как же. Передавайте привет.

Растроганно киваю.

– Ну, а если без ваших отклонений к кинематографу, то куда бы служить желали направиться?

Поддел он меня слегка. И такой интересный карт-бланш[25] выдал.

Эх, что там для Добра-молодца на камне-то было написано: «Направо пойдёшь…, налево…». Возможно, и я этот шанс-бланш должен был с разумом, с толком использовать. Нужно будет собрать, классифицировать все мои упущенные возможности. Сделать выводы. Хотя… Наверное самому уже поздно локти кусать, а другим? Тоже без пользы.

И, как можно догадаться, совершенно не раздумывая, я брякнул:

– На Севере нашем не бывал. Хочу поглядеть, чем Полярный круг на земле там отмечен. Какой краской.

Мне тогда мнилось, что комиссия на меня взирала, если не с гордостью, то с одобрением. И совсем скоро дошло: это было сострадание.

Вышел в коридор. Толпились ожидающие своего вызова и уже отстрелявшиеся. Кирагуду спрашивает:

– Чего там с тобой полкаш трендел? К себе, поди, звал служить? Вон у тебя рожа-то сияет. У него петлицы, часом, не голубые?

А Савва Буев сразу мне обухом по голове, ещё не ведая, что первым указал на ущербность:

– Не-а. Он, видать, в столицу призывается. Вдоль кремлёвской стены гулять будет. Со «Стрелой» на плече.

Запоздало стало доходить. Кинуться назад, заорать: «Пошутил я! Дяденька, полковник, к Царь-пушке меня, а? Поближе».

Ведь, глядишь, пристроил где-нибудь в Таманской дивизии. Уж я старался бы. В кадрах остался служить. А перед самой пенсией этого бля…го Руста[26] непременно сбил бы. И весь ход Мировой истории может быть… Эх! Не люблю я эту блатную пословицу: «Бог – не фраер», но смысл в ней – не отнимешь.

А позднее Белый Ус мне тоже добавил.

Когда из группы войск прибыл к нам, за черту Полярного круга. Когда мы отмечали это бутылкой выставленного им «костыля». Когда я, окосевший, вспомнил моё «распределение» на большом проспекте Васильевского острова. Когда начали мы наш печенегский напиток «спирт питьевой», шесть рублей полбанки. Когда…

В общем, сказал мне Мишаня:

– Ты б, чучело, ле-лементарно мог бы к нам в Дрезден попроситься. У твово батькиного корешка-то. Глядишь, не пришлось бы мне счас с тобой тут…

Вытер сухой глаз свой мокрой ладонью Мишаня, хлобыстнул полстакана «чистяка» и задумчиво протянул:

– Да…, надо от тебя, Вадя, в будущем, пожалуй, подальше…

Это ему не удалось.

А осовевший помначштаба встрепенулся, как бы проснувши, обвёл нас несколько помутневшим взором, как у пьяненького Рокуэла Кента, и вымолвил горделиво:

– Э, нет. Это хорошо, что нас сюда занесло. Хочу вас запечатлеть всех. На сопке у зениточки нашей, а?

Поповщина, более трезвый – ему в караул заступать, закончил:

– …все мы лежим пьянющие. Начинай малевать сейчас же, Мишка. А то, когда ещё в такой кондиции застанешь натурщиков.

А я тогда сидел между двумя Мишками. И загадал желание.

И вот Вам пишу, Друзья. Осуществляю.

А дальше предоставили отпуск. Денег дали по сотне рублей. На месяц. По тем временам, при наших запросах, да по тому юному здоровью – огромное богатство. Предоставили бесплатный проезд к месту отдыха и обратно к месту службы. Фантастично!

Небольшой компанией двинули в Молдавию. Там бывать никому не приходилось. В Дубоссары. На речку Днестр. Жучила слыхал, что там – рай. Кирагуду причмокивал и кивал башкой. Длиннющий худющий Тюшов откуда-то сверху попросил их, чтоб без обмана. Терминасов, Тером кликать будем, так короче, щёлкнул пальцами, «снимая» воображаемую колоду, успокоил Тюша:

– Не бзди, Санёк. Я знаю. Там, в Днестре, заместо воды – вино, молдаванки в нём плещутся, помидорами обожрёшься, в двери и по ширине проходить не будешь.

В принципе, сбылось, в основном, всё. Кроме последнего. От помидоров проклятых все мы, не только Тюш, вес сбавляли. Сразу же. Поэтому ограничились винищем. Однажды вдвоём с Жучилой пошли с утра на речку. Рано. Вроде искупаться. Да задержались. И где-то затерялись до вечера. Оба мы худого сложения и довольно роста скромного. Но точно помним, по сю пору, что осилили по восемь фугасов «Алиготе». Сейчас уже не верится в это. Но было.

Шлялись мы по Дубоссарам, со всех сторон подпевала нам молоденькая Ротару и были молдаване прекрасными добрыми ребятами.

На речном песочке Тюшик «подкатился» к одиноко сидящей девушке. Если возможно так выразиться. Если шагает коломенская верста. За два метра ростом. С такой высоты, да ещё чуток близорукий, Тюшик ошибся. Думал молдаваночка местного розлива, оказалась вообще коренной ленинградкой с улицы Восстания. Зато не тушевался Кирагуду. Выждал с полчасика и увёл Лидку на долгие годы. В качестве первой своей половины.

Тюш не переживал, молоток! Попробовал побить наш с Жучилой рекорд. Насколько мы помним – не вышло. Рекорда. А может это мы с Бобом завысили реально выпитое.

Через пару недель уезжали сначала втроём. Жучила, Тер и я. Без единой копейки. В общем вагоне. Очень хотелось жрать. Вспоминали о валяющихся помидорах. Вдоль дорог советской Бессарабии. Тер сделал правой рукой несколько разминочных пассов. В Горном он был не из последних по префу. Кирагуду, Тер, Сирота[27] – украсили б сборную института. В поезде «Кишинёв – Ленинград» Тер оказался один. Мы с Жучилой, как говорится, имели право играть лишь в классе «Г». То есть под столом, неполной колодой. Пики с винями путали.

Тер пошёл по вагонам. И сел играть. В чужое купе. К незнакомым попутчикам. Чужой колодой!

Мы топтались в тамбуре. Стреляли покурить. Напоминали малых деток, чья мамка вышла на панель. Чтоб они не помёрли с голодухи. Сейчас вспоминаю: вообще-то не так, чтобы уж очень и смешно. По нынешним временам – быть нам всем в криминальной хронике.

А тогда Тер совершил невозможное. И выиграл, и живым ушёл, и деньги в клювике унёс, сводил нас никчёмных в вагон-ресторан, напоил и накормил! И тем сохранил свою и наши жизни для «действительной». Жук отматулил до института. Сержантом на Новой Земле. Тер отбывал под ружьё в Сибирь. Я – в Мурманск. Кирагуду – в Закавказский военный округ. Ванечка Леонтьев забрался дальше всех. На Чукотку. Савва влился, для укрепления, в знакомый нам Выборгский дивизион.

А в Таманской дивизии, наверное, так и остались в некомплекте. Без меня.

5. Последний перекрёсток

Взят билет на самолёт. Рейс «Ленинград – Мурманск». Будний день. Это точно. Не в выходные же прибывать в часть. Прибывать, а не являться. От глагола «являться» отучили давно. Является, мол чёрт. Почему-то эту безобидную истину в армии вбивают каждому в башку легко и быстро. А что-нибудь вроде: «не обижай новобранца»…

На Мурманск несколько рейсов. Ночных нет. Взял на дневной. Лететь – два часа с копейками. Торопиться некуда. Полярный круг и всё, что за ним, теперь от меня не убегут. А я от них?

Провожал меня небольшой круг друзей. Из Горного – никого. Все в эти минуты разъезжались. Или уже разлетелись. Были те, с кем не удалось мне выучиться на металлурга. Лёха-шланг заканчивал Макаровку. Тоже шёл под знамёна. Северного военно-морского флота. На три годочка.

– Может, свидимся где-нибудь на побережье Кольского? – предположил или предложил мне Шланг.

– Лучше в Мурманске. В кабаке, – выдвинул альтернативу, вроде я, а вроде и кто-то другой. Моими устами.

Петух, солнечно улыбающийся в те годы, прискакал. Отпустил огромную бороду. К тому времени бросил уже универ и год болтался по Сибири. С шабашниками. Припёр сладкую бутылку наливки «Спотыкач».

– Так вышло. Ничего не попалось другого, – оправдывался виновато.

– Как войдёт, так и выйдет, – резюмировал Алька Шик.

Петух, как знаменитый царский адмирал-академик Крылов, употреблял всё, «кроме воды и керосина»[28]. Боб пил «Спотыкач» из принципа. Начинали политех вместе. Один курс он как-то, где-то профилонил. То ли с наслаждением, то ли с отвращением хлебнул. Изрёк, уродуя, как обычно, букву «р»:

– За севегное напгавление я тепегь спокоен. Там вгаги не пгойдут!

Немного окосев, продолжил:

– Закончу – тоже, пожалуй, пойду. Попгошусь сам. Пойдём вместе, Алька, а?

Шик никогда за словом по карманам не лазил. Что попадалось, то и декламировал:

– Непгеменно, Бохматик. У моей Люсенды есть надёжный вгач. Семён Абгамович. Психиатог. Он направленьица нам по такому случаю почти бесплатно пгодаст.

Объявили посадку на рейс.

Хоть я и не глотнул петуховского «Спотыкача», но два часа лёта провёл в полусне. А если б хлебнул, изменился ход событий? Или нет? Для меня, не для планеты же. Я «Спотыкач» не принимал, а рейс тот аэрофлотовский, мой первый рейс в Мурманск, над ним и… споткнулся.

За иллюминатором – мгла. Щелчок микрофона и стюардесса спокойненько, подумаешь – делов-то:

– Над Мурманском снежный заряд. Наш самолёт возвращается в Ленинград.

Ещё два часа, посадка. Я – снова в Питере. Первый раз такое было. И пока, тьфу-тьфу, последний.

Часок поболтались у стойки регистрации. Самолёт заправили (хотелось верить). Загрузились снова. И на второй заход.

К двенадцати ночи приземлились. Явно не в Ленинграде. Тихо, морозно, темно. Всё в снегу. Начало сентября.

Хотелось Заполярья? Извольте. Это ещё не всё. До Мурманска автотранспортом часа полтора. Рейсовые автобусы ушли в десять вечера. Теперь утром. Аэропорт – деревянный барак. Половина пассажиров куда-то рассосалась. Остальным дали раскладушки. Видимо, все северяне. Ни у кого никакого шороха или недовольства. Ситуация обычная. Не в первой. Заснул, как убитый.

Утром на автобус и – в Мурманск. Обледенелое шоссе, вокруг заснеженные сопки. Низкие тучи, мелкий колючий снежок.

Штаб дивизии практически в центре города. На берегу залива. Вправо и влево – корабли, корабли… Сердчишко забилось.

Отдел кадров. Начальник, полковник, заслуженный, в сединах. Оглядел меня, документы.

– Чего вчера не прибыл?

Доложил, показал справку. Желающим в аэропорту давали.

Полковник миролюбиво:

– Это ничего, это нормально. Привыкнешь. Да, вчера с утра был уже один. Такой же, как ты. Макаренков.

Я поддержал разговор:

– Знаю его. С горного факультета. Нас двоих направили сюда. А он родом из Апатит.

Подтвердил полковник. И меня обрадовал:

– Так. Его я отрядил сюда. В Мурманск. При штабе дивизии. В отдельный зенитно-пулемётный взвод. Ты не успе-е-ел…

Вот так. Кадровик уже что-то писал, печать шлёпал. Продолжил самое главное для меня:

– А ты у нас поедешь в Печенгу. Севернее, да не совсем. Есть ещё новая Земля. Так что – не боись. В отдельный зенитный дивизион поступаешь. Нормальный ход!

Три львовских[29] рейсовых автобуса. С площади у железнодорожного вокзала. На Печенгу – Заполярный – Никель. В семнадцать тридцать вечера. Такая же связка была утром.

И погнали. Назад, мимо аэропорта, а точнее – на север. Вокруг – сопки, метель, мгла.

Уже рано темнело. А львовские гнали – чертям тошно. В их удали мне предстояло убедиться, обливаясь потом от ужаса. В недалёком будущем.

Печенга. Семнадцатый километр. Остановка у КПП. Воинская часть номер 81471. Дивизион. Все местные гражданские это знали. Подсказали мне в автобусе. Прибыл.

И было моё представление Дьяку наутро. И стал я впереди ремонта любого в дивизионе. Отвечать должен был и за кривые стволы, и размороженные двигатели, и порванные гусеницы тягачей… Сперва испугался я сильно. Такой ответственности. Но быстро понял: чем больше на тебя навешано – легче отмазываться. От этой ответственности. И усваивать начал я это через пару часов. После кратенького знакомства с частью и сослуживцами. Бывалыми и такими же новобранцами-лейтенантами, как я сам.

Поставили на довольствие. Обедать пошли в офицерскую столовую. Это не очень большой зальчик при кухне и солдатской столовой. Меню – почти неотличимое. Одинаковый суп, гарнир и компот. Кусок сала офицерам – постнее. Что было – то было. Может и стыдно, но что поделаешь? А про рыбу так же можно было петь: «уже пять метров съели мы селёдки…».

В столовке познакомился с Мальским. Вчера тоже прибыл. Немного пораньше. Шустро освоился. Меня за собой увлёк:

– Через пару часиков идём переоденемся. На вещевой склад. Со старшиной Шарифом я уже. Он мне и шинельку обещал подобрать.

– Генеральскую, что ли? – для поддержания разговора интересуюсь.

– Ну, может и не совсем, а намекнул. Я среагировал, – с характерным западно-залежным выговором балагурил Малец. Неунывающий, общительный вырисовывался хлопец. Командир взвода радиолокационной разведки.

– А сейчас – пойдём, глянем в соседнем домике комнатушку. У начпрода, Файзульнина что ли? Он пока один. Ты у Дмитрия ночевал. Я знаю. День-два покантуемся у Файзулы. Потом ведь на сборы. Ты под Ленинград. Знаю. А я – в Петрозаводск. Твоих двое уже уехали. Мне говорили, я знаю. А я – локаторщик. Разведка! Без нас вы точно все хромовые сапоги на воздух пустите. Я один на сборы… – немного прервался разведчик изо Львова. Остановился прикурить.

Позднее, в процессе службы, пообвыкнув, многие из нас изыскивали свои способы тормозить Мальца.

Мишутка, став штабной крысой, получив доступ к бумажкам, долго не фантазировал. Говорил строго:

– Товарищ лейтенант! Пришла с фельдпочтой сугубо для службы РЛС вводная за номером… сейчас скажу, – начинал открывать неизменную папку, как бы искал, отворачивался в сторону.

Всё. Можно через секунду поворачиваться. Мальский испарился – горизонт чист.

Кстати о неизменной папке. Мишка мне поведал потаённый смысл этого великого человеческого изобретения. Ему перешёл по наследству. От отца.

Делился со мной – тогда не профессор, не декан, но уже душевед и людознатец:

«Батя мой много повидал. И послужил, и потрудился. На Дальнем Востоке – свой человек. Ему один из ссыльных умников разъяснил. Начальству без нужды на глаза не попадайся. Уж если припёрло, то руки должны быть заняты. Хватай чего угодно и тащи. Тащишь, а сам шустро смекаешь: чего начальнику трендеть будешь. Мол, чего и куда. Хорошо всегда на примете иметь такую вещь: не броскую в глаза и не тяжёлую. Это на природе, на производстве. А в конторе-то оно куда проще. Папка с бумагами под мышкой – и всех делов. Но! Обязательно с утра, заранее не доклад начальнику подготовить, а продумать один-два вопросика, от которых его, как от зубной боли. Скособочит всю рожу ему. И высший пилотаж – это придумать, как разрулить проблему. А если совсем ничего нет подходящего под рукой, подойдёт: ой, помогите Пал Михалыч, как наиболее образованный, тут какая буковка, «а», или «х», я что-то не пойму».

Много позже я, во всю ивановскую, вынужден был использовать этот метод. Во ВНИИ Океанологии. Диссерт накропал. Рецензентов, оппонентов один год ждал. Проверка, подтверждение, в ВАК-е год мариновали, другой год шёл. За столом, особенно после обеда, сидеть невмоготу, можно заснуть, упасть, шею сломать. Беру папку, по длиннющим коридорам, из одного здания в другое, туда-сюда, час-другой… Через месяц приметил. Несколько аналогичных сотрудников, с такими же озабоченными рожами, занимаются тем же делом, что и я. И всё так серьёзно. Только с одним, по прошествии времени, не выдержали, расхохотались, поняли друг друга, пошли в «щель»[30]. Не буду его называть. Мужик свойский. Брат его весьма известен. В сфере киношной.

А вот Белый Ус к Мальскому спешил навстречу всегда. И «бутафорил» на ходу:

– А скажите-ка мне, любезный корифей локаторов. Наша что-то батарейная РЛС при подаче высокого напряжения на излучающую антенну, а это при том, что колёса-то у «Урала» резиновые, это значит утечка ввиду заземления агрегатов и личного состава…

Мальцу надоедало первому. А у Белоуса таких вопросов была туча. Я подозреваю, что это он научил хитрющего умнющего морского геофизика-волчару, проеврейской ориентации, Борю Хаита, гениальному вопросу. Надо быстро на него отвечать: «Что больше: 15 процентов от 17-ти или 17 процентов от 15-ти?» [31] А может это принёс нам позднее в «Севморгео» Череменский-младший? Не суть. Все мы были когда-то из одного гнезда – Ленинградского Горного.

Радикальней всех приветствовал Малька Пахомов. Тоже наш, горняк. Едва завидев, орал первым:

– Лейтенант Мальский! Больше выпить не дам. Рано блевать изволили-с. Кругом! Шагом арш от меня на х…

Вид он имел зверский. Чёрная волосатая морда с тяжёлой челюстью. При весьма скромных общих габаритах. Был отзывчив и добр. Сам частенько был «не в форме». В эти моменты желал кому-нибудь «поставить». Хоть полюбоваться как «употребляет» ближний.

Увлёк меня Малёк к Шарифу. Получили офицерской формы и обувки – уйму. Шапки взяли – полтора оклада. С длинными ушами. В два захода со склада таскали. И это было не всё. Шинельку Мальку взаправду сержант-сверхсрочник маленько получше откуда-то вытащил. Сукно помягче. Вроде бы. А может, и нет. А размеры у нас были одинаковые.

Пошли в жилище к Файзуле. Подгонять всё ещё надо. Уйма работы. Одних погон пришивать – обалдеть можно. Дело уже к вечеру. Хозяин со службы пришёл. Пузырь принёс. Знакомились.

Шинели были длинноваты. Подрезать не помешало бы. И ему, и мне. Были мы одинаковы по росту. Мальский, оживлённый «грамулькой», принялся искать линейку и мел. Вычертить новую границу на шинели. Нижнюю.

Я вспомнил отцовскую школу. Он всю жизнь получал готовое обмундирование. Не шил никогда. Стандартная фигура позволяла. А шить на заказ – накладно. И погоны видал я, как он прилаживал, и шинель укорачивал. Вразумляю Мальца:

– Остынь, бандеровец.

Всё же разведчик наш был незлобливый парень. И не лишён нормального восприятия нашего бытия. Шутливое моё обращение могло быть чревато. С Павлючиной вот так бы язык не повернулся. А вот Меняйла, начальник Мальца, сам любил себя назвать при случае этой нарицательной кликухой. Чудны дела небесных контрольных органов, ох чудны.

– Как новоявленный артремонтник счас окажу техпомощь радиолока-торной ищейке. Секи приход. Берём лишь ножницы. Начинаем с любого подола. Отрезать, сколько желаем. И закручиваем излишнюю ленту в рулончик. Демонстрируем на моей шинельке.

Сделали. Нормально вышло. Файзула храпел. Мы ещё по грамму «приняли». Малёк оживился весьма. Курил «Беломор». А вообще – всё употреблял. Понёс дальше без остановки:

– Домик среди этих всех я уже присмотрел, да. Замок повешу завтра. Со сборов вернёмся, ремонт наведём. Думаю радиофицировать. Всё! Время даром я терять не намерен, я погляжу ещё. Пойду в Академию, а что? Это им из училищ трудно, а я за раз, да. У меня все замки в дому будут электронные, стерео, не моно, светомузыка, да. Может, и останусь в кадрах. У меня дядька был в этих самых, специальных…

Малец прервался. Начал и прикуривать, и опорожнённый пузырь проверять. Забегал по комнатухе:

– Эй, Файзу. Это… добавить не худо бы. Для первого дня службы, ну, второго, ещё важнее, нету? А где? Счас я сбегаю.

Меня в сон тянуло. Неимоверно. Малёк испарился. И надолго. Я отключился.

Утром глаза открываю – Малёк сидит. Курит. Странно задумчивый и молчаливый.

– Ну что, удалось вчера? Добыл?

Малёк изрекает, погодя, чего-то в головке взвешивая:

– Найти – не проблема. Я уже всё тут в округе разведал. Не пойму что-то одного. Мы чью шинельку начали первой кромсать? Как ты меня, ремонтник долбаный, науськал.

– Чью-чью! Твою, конечно. У тебя натура горела. Желала иметь короткий гусарский ментик[32]. А не длинную шинель Феликса Эдмундовича. А хотя он ведь из твоих мест-то, а? – отвечаю я Мальку, ещё ни о чём не подозревая. И тут же, немного проснувшись, вспоминаю по-иному:

– Не-е-а! Резать начать должны были мою. Чтоб потренироваться. Руку набить чтобы.

– Во-во, – архигрустно застонал Малёк, – Не руку, а морду тебе набить бы надо. Учитель! Да сил нету у меня с такого позаранку.

– Я бы попросил вас, поручик. Второй день в полку — и уже дуэль? Рановато, мальский ты мой. Разобъясни, – искренне заинтересовался я. А куда денешься? Наплевать бы на его похождения-переживания, да…

– Вчера я добыл, чтоб добавить. У твоего начальника, Дмитрича, моего земляка. Мы с ним оба, кстати, русофобы[33]. Это вот Павлючина – бандеровщина. У него есть, я знаю, а не дал. Дмитриеву я сказал, что очень надо. Ты, сказал, выпил совсем малость, даже слишком, поэтому передумал ты. Передумал стать во главе ремонта. Надо тебе быстренько долить, да. И всё будет, я сказал, тип-топ. Ты, гляди, Дмитричу подтверди. Всё подтверди.

– Ну, и нехай! Как у вас на самостийной, гутарят. Подтвержу. Об чём речь-то? – Действительно не спорил я с Мальком.

А он прямо захныкал дальше:

– Не даёшь ты мне досказать. Ну, прямо рот затыкаешь. Я вернулся – ты дрыхнешь. Пить не желаешь. Я – чуть-чуть. И решил себе шинелку укоротить…

До меня стало доходить:

– И укоротил?

Грустно Мальский подтвердил:

– Укоротил.

Так и служил он весь срок в кокетливой мини-шинелке. А я, не знаю уж из каких побуждений, в шинели-миди. Когда об этой первой «ремонтной» операции моей прослышал Белоус, позволило это ему лишний раз констатировать:

– Не только в ручонки твои шаловливые попадаться вредно, но и рядом оказываться.

В правильном направлении мыслил Мишаня, да всю жизнь от меня уберечься не мог. Не удавалось.

А попавший позже всех на наш театр, воистину полевых военных действий, Полещук Серёга частенько сам приставал к Мальку:

– Слышь-ка, Мальский, слышь! Ты где такую клёвую шинель отчебучил? Сам шил? С кем, с Вадькой? А, ну, тогда понятно. Своей Натахе скажу. Ты-то к нам старайся не заходить. Ей нельзя волноваться. Понял, да? – Лещ скоро собирался отправлять свою половину домой. Разрешаться от бремени. От радости терял ориентиры. Шутил неосторожно.

Сделав двойное обрезание Мальскому (шинели) и оставив девственной мою, разбежались мы из части на сборы. Офицерские. На месяц. Дорогой теперь железной ехали. За командирским опытом.

Посёлок Сортавала, ленинградская область, Карелия. Сосны, озёра. Сентябрь. Красота.

Я прибыл последним. Кое-кто уже по году после Горного отработал. И загремел. Ой, нужны были зенитные стволы и мы к ним в довесок в те времена! Причём в разных точках голубой планеты Земля. И словосочетание это: «голубая планета», вызывало тогда нормальное человеческое чувство. Не то, что теперь.

Так. Торможу. Теперь не время. Тему мужчин и женщин, в разных перестановках, теребить в другой главе как-нибудь сподобимся. Только теоретически, видимо. Такая тема тяжеловата для меня будет. Туды её в качель.

Из нашего дивизиона двое ранее прибыли. С порога Гришка-Гарбузятина меня заботливо приветствовал:

– Старичок ты наш! С Печенги, да? Как там замполит Коробов, капитан, мне не передавал ничего? Я отсюда ему уже письмо послал лично, заказное. Приеду – квитанцию покажу. Подробно описал я. Присматриваюсь к работе местного комсорга. Замечаю плюсы и минусы. Силы в себе начинаю чувствовать. Подниму на должный уровень.

Борька Попов здесь тоже был. На койке валялся. Заржал:

– Ага. Поднимешь, естественно. На уровень груди. С нечеловеческой силой. Звериной. С Шайдой, вон, «зверобоя», принявши.

Толстый благодушный Шайда с шахтостроя заржал ещё веселее:

– С опозданьицем, лейтенант. Штрафную тебе. Лейтенант Шайда я, с Кандалакши. Завтра накачу. А ты, Поповщина, опять кругом не прав. Не «зверобой» это. Хоть и написано, а не гуманно и не умно. Это пиво с быком, – и показывал на собраньице небольшое пустых бутылок.

Гришутка отводил в сторону чёрные блестящие глаза, тёр грудь, вздыхал:

– Простуда, ох простуда, старичок, гуляет во мне. Бык этот не помогает. Компресс мне нужен, на всё тело.

Шайда забулькал смехом:

– Из комсомолки тебе его собрать бы, да? Нельзя тебя в наши кадровые закрома пускать. Надо написать твоему замполиту. Коллективно. Хотя, чего это мы? Откуда у вас там активистки-комсомолки? Ставишь завтра нам пузырь и пишем в часть, что ты, Гарбузятина, лучший вожак.

Попович задумчиво добавил:

– И достоин ты Гришутка поехать с нашими АЗП на ближний Восток. По сионистам стрелять.

Гарбузёнок скосил слезой сверкнувший глаз на Борьку и проникновенно отверг это сырое предложение:

– Папашка мой, Исаак Григорьевич, почти всю войну прошёл. Ногу потерял. И, в принципе, твоё предложение бы горячо поддержал. Да и я не против.

Шайда к этому моменту со всех пустых «Зверобоев» слил на треть стакашки. Они с Гарбузёнком споловинили. Гришка крякнул и продолжил:

– Но! Но, ребятишки, не могу я в те Палестины ехать. Папашке, как ветерану, дали только что «Запор». А водить он – ну никак не может. Он вообще без ста грамм близко к нашему автолюбителю подойти не в силах. Я должен рулить. Покинуть папашку и «Запор» права не имею.

Сборы товарищей офицеров шли своим чередом, но идея запорхала в воздухе.

Заведовал нами майор из местного дивизиона. Классный наставник. Фамилия от Василия. Дядька Васька, стало быть. Весьма нормальный мужик. Своего родителя не позорил. Нас выводил гуськом глядеть, как солдатики с пушками возятся. Особо ничем не докучал. На выходные позволял уматывать. Но чтоб один дежурил. Для отмазки. Кормили-поили и проезд бесплатный. Сапоги хромовые, портупея, а ещё парадная форма впереди. О будущем задуматься имело смысл.

Савва здесь тоже повышал уровень. Для крепости в центре города Выборга. Он и принёс нам информацию. Да-да. К размышлению. О той идее, что витала в нашем воздухе. Обычно он и сам где-то вечно витает. А потом, раз… И выдаёт чего-то неожиданное.

И в тот момент то ли мы в электричке в город катили, то ли в казарме сухого пузырь раскатывали. Не помню. Только Савва индеферентно так:

– Прослышал я. Двое или трое, кто сюда прибыл первыми, отозваны были. Срочно. В ЗГВ.

Мы сперва не въехали.

Шайда промычал:

– А это кто такой будет? КВД знаю, ЗГВ – нет.

Я знал. Меня Белоусик просветил. Когда я свои шансы в военкомате упустил. Проделал он это приблизительно так:

– И не на территорию царей Пушки и Колокола мог бы ты, Вадя, протискиваться. И не в Таманский эскадрон. Там ведь на лошадях скакать надо. А ты сам мне жаловался, что в Таджикистане с неё упал. Вон, на рыле до сих пор след виден[34]. Мог бы ты, чучело, пролезть в ЗГВ. Но то, что не попал туда – и хорошо. Что-нибудь там вокруг тебя стряслось непременно. В ЗГВ поеду, пожалуй, я. И от тебя подальше. Целее буду. Потом расскажу. Сувенир тебе привезу.

Мишаня Белый Ус, конечно, был не прав. Ежели б я туда попал, то стеночка ихняя берлинская раньше рухнула. Не ждала б пришествия Михаила Сергеевича второго[35]. А так ещё простоял. Наш блок. Советский. В том прямая заслуга Мишани.

Когда об этом всём рассказал Мишутке Иванову – он сперва с жалостью на меня поглядел. А потом, тщательно подумав, меня успокоил и возвысил. В моих глазах. Сказал мне Миха:

– Это заслуживает серьёзного осмысливания. Но уже ясно. Тебя, Вадя, можно в музее показывать. У Куприна, кажется, есть рассказ. О мещанине городка какого-то Чугуева. Он спас Царя-батюшку. Не попал случайно на его приезд в городок. А то б в первых рядах был встречающих. Лошади б у царя «понесли». И царь бы разбился. Так и ты, Вадя. В ЗГВ не поехал и спас. И ГДР, и весь блок. Варшавский. С тебя – стакан.

«Стакан, стакан», – закричали все мы. Это уже Савве мы закричали, чтоб он нам пояснил, как в ЗГВ попадают и вообще, что оно такое есть.

– Шайба ведь где-то недалёк от истины. ЗГВ действительно похож на диспансер. Санитарная зона. Кордон. Из братских республик. Но служить там не пыльно. Пояснять не надо? – переполненный гордостью от приватных знаний известил нам Савва. Продолжил, но уже более туманно:

– Попадают туда и архипроверенные, и достойно-соответствующие. Так сказать, рекомендованные. Кому рекомендуется попасть в эту санитарную зону. Ну, а бывает и по самому дурацкому случаю. Вдруг там внезапно образовалась недостача. Личного состава, естественно, не денег же. Вот кого-то из наших молниеносно туда и кинули, – закончил политинформацию Савва.

– ЗГВ эта ближе будет, чем сектора Газа, – раздумчиво бубнил Гарбузёнок, – туда, может быть, и смогу…

– За границей нет комсомольских ячеек, – авторитетно изрёк Попович.

– Это как это, как это? – всполошился идеёный вожак молодого поколения.

– И партии нет, – добавил Борька, – Нельзя там политикой заниматься. Заграница!

– Да какая, на х…, там заграница! – заорал Шайба, – Курица не птица, ГДР не заграница. У нас в Кандалакше на вокзале в туалете на стенке это дерьмом написано. Кто-то, видать, в это ЗГВ отправлялся.

Спорим. К единому мнению не пришли. Только Гарбузик не соглашался. Выдвинул последний довод. Политически весьма не зрелый, нам показалось:

– А Клара Цеткина с Тельманом, что? Забыли? Они ж самые и придумали всех. И пионеров, и всех. Даже 8-е марта – это они.

Савва гордо отмалчивался. На вопрос о партработе на территории ЗГВ загадочно ещё больше напустил туману:

– Данные не разглашаются.

И тут Попович брякнул:

– Давайте мы сами напишем прошение. Что хотим свой долг священный исполнить, непосредственно охраняя Берлинскую стену.

– Гы-гы-гы, – заржал Шайба, – Коллективную челобитную.

– Каждый может подать рапорт. По команде, – показал действительное осведомление Савва.

– И это, и куда его? На почту? – заволновался Гарбузёнок.

– Нет, отдадим дядьке Ваське. Он уж дальше сам знает.

– Можно дать Лукьяну. Он с дядькой Васькой уже на «Вась-Вась», – предложил вроде бы и конструктивно Попович.

Лукьян – один из нас. С горно-электромеха, что ли. Оставался служить здесь, в Сортавале.

На том и порешили. До понедельника.

Небольшим коллективчиком написали мы рапорта. Каждый за себя. Но по единому сценарию. Хочу, мол, нести службу во Вьетнаме или на Ближнем Востоке. Вот так, бля. И ещё что-то там про интернациональный долг. Или желание этот долг получить? Не помню точно.

И позвали Лукьяна. И ему осветили проблему. Чтоб дядьке Ваське передал. С протекцией. О дальнейшем движении.

– О чём речь? – оживился Лукьян, – Нет никаких камней подводных. Один лишь пузырь. И делов-то.

– Эт-то кому? Васька не пьёт. И он выше этого, – осадил Лукьяшу Шайба.

Редко, но факт. Бывает. Дядька Васька не пил. По крайней мере, нами не был замечен.

– А при чём здесь майор? Мой будущий начальник и сослуживец? – справедливо возник Лука, – Я употреблю. Нервы успокою. За вас, непутёвых.

Дело пошло. Надеялись мы.

Закончились наши офицерские сборы. Разъезжаться пора настала. Никому из нас за кордон справляться не пришлось. Лёгкая «отвальная». Дядька Васька слегка пригубил. Сейчас подадут нам «Урал» с тентом. До станции. Дядька, наш классный наставник, в последнюю минуту нам открылся:

– Потом благодарить будете. Сердца не держите. Выбросил я бумажки. Дуйте по своим частям. А там уж дальше… как Бог даст.

Последний перекрёсток, последнюю возможную смену курса – просквозили. Сердца на дядьку Ваську, не имел и не имею. Так. Любопытно вспомнить. Уж совсем забылось.