– Але, а че мы там стали?! Или на ужин не хотим идти?! – послышался прервавший его грозный окрик сержанта, превращавшегося во время работ в старательного тюремного надзирателя.

– Эх, – вздохнули оба, взявшись за лопаты с удвоенной энергией.

В другой раз, когда затяжной и уже далеко не теплый дождь нещадно хлестал по обитателям лагеря в Сельцах, сам собою продолжился разговор Алексея и Игоря. Перед курсантами третьего взвода, на плечи которых были наброшены тонкие брезентовые плащ-палатки, невозмутимый Лисицкий, похожий на парящий над строем оживший призрак в длинном прорезиненном плаще, с гордой презрительной усмешкой поставил странную задачу: собирать мусор и палочки длиннее полметра в лагерной лесополосе.

Курсанты уныло кружили по одному и тому же маршруту в течение добрых двух часов, после чего, промокшие до мозга костей, стали похожи на подбитых заморенных птиц. Их сгорбленные фигуры, которые случайный путник мог бы принять за тени, уныло мелькали то у одного, то у другого пригорка. И хотя сходиться вместе им строго-настрого запретили, они то и дело на несколько секунд сбивались в пары и тройки, чтобы, перекинувшись несколькими словами, тут же, опасливо оглядываясь, разойтись в разные стороны. Каждый из них интуитивно понимал, что при любых обстоятельствах необходимо непрерывно двигаться, и в этом броуновском движении мокрых частиц было что-то загадочное и зловещее, как киножурнал к сказке про кощеево царство.

– Знаешь, как это явление в армии называется? – спросил Игорь, незаметно приблизившись. Из-под напрочь промокшей накидки на Алексея смотрели его лукавые, ничуть не угасшие глаза и выглядывал кончик облупившегося, как картофелина, носа. Алексей не ответил, ему было невыносимо грустно. Нет, не тяжело. Неприятно, больно, унизительно. Теперь все казалось бездарным и безрадостным. Его раздирала невыразимая обида за теряемое время, за угасающие силы; ведь за те полтора часа, что они бесцельно мокнут под монотонным водяным решетом, можно было бы столько сделать!

– Долбо… – почему-то радостно возвестил Игорь, во второй части произнесенного слова следовало часто повторяющееся в военной среде крепкое существительное. – Да ты не расстраивайся, он в армии везде, без него и вовсе не было бы Советской армии.

И он пошел прочь, наклоняясь и собирая то, что, вероятно, и сам не мог бы никак идентифицировать. Алексей слышал, как он мурлыкает себе под нос какую-то мелодию. Странный все-таки этот Игорь человек, странный и непонятный. Такой простой, а расшифровать его не получается. Но все же на душе у Алексея стало немного легче, он стал наблюдать за тем, как тяжелые капли падают с сосновых иголок, и это чудилось ему забавной, хотя и бессмысленной игрой.

Мусора в лесопосадке не было, они его давно уж выгребли со всех уголков; остались сучья, кое-где валяющиеся куски прогнившей коры, обломанная кем-то хвойная ветка… Как странно, что все они тут собрались… И как чудно, что все они спокойно терпят эти глупости. И он среди этой группы чудаков… Алексей видел себя как со стороны: основательно поглупевший, сбитый с толку вечной усталостью и непрерывным нервным напряжением, чокнутый, почти больной человек.

Тут к Алексею с другой стороны подплыл Петр Горобец, еще один земляк, правда, не из Черкасской области, а из Кировограда. Щекастый, как хомячок, с беспокойно бегающими глазами и острым, почти всегда облупленным на кончике носом, он только что вернулся из санчасти, где половину всего курса молодого бойца провалялся с опухшей и загнившей от потертости ногой. Алексей, несмотря на землячество, немного недолюбливал его, да и вообще не мог понять, как такой неспортивный, на коротких ножках, с отвислым мягким животиком и явно лишенный мужественности, да и интеллектом не блещущий тип мог попасть в десантное училище. «Никак папа ретивый генерал», – думал про него Алексей, пока Игорь, сведущий в закулисных вопросах поступления в училище, не прояснил ситуацию. Оказалось, у этого парня отец-милиционер много лет тому назад погиб при исполнении… Этот-то прискорбный факт и открывал ему двери в любое военное училище страны. Только зачем он десантное выбрал?! Алексей смягчился в отношении Петра, но откровенничать, как с Игорем, с ним не спешил, что-то чуждое своей природе смущало Алексея всякий раз, когда они затевали разговор.

– Курнем, земляче? – издалека прохрипел Петр, высовывая острый покрасневший кончик носа из-под ставшей колом и потяжелевшей от дождя брезентовой накидки.

– Да куда там, я бросил. А потом, дым ротный увидит, пойдешь очко драить, – отмахнулся Алексей.

– Э-э, – протянул Петр, – да ты, брат, видать не до конца хохол, если так говоришь. Дывысь! – С этими словами он зажег половинку сигареты, ловко нагнувшись, несколькими короткими быстрыми затяжками раскурил ее и так бережно упрятал в полураскрытый кулак, что, действительно, даже в двух метрах от него невозможно было разглядеть в нем курящего.

Алексея немного покоробило от украинского «дывысь», но он знал, что эта откровенность предназначалась лично ему как украинцу и выглядела интимно-свойским жестом, возможным лишь в узком кругу и никогда не употребляемым при остальных сослуживцах.

– Эх, – мечтательно поднял Петр глаза к затянутому небу, – щас бы горячего борщичку, да с петушком, да с самогоночкой, пусть хотя б грамм сто-сто пятьдесят. Да голубцов наших, украинских…

Он так страстно шептал эти слова, как молитву или заклинание, что Алексей мимо воли увидел идиллическую картину обильной сельской трапезы и мрачно сглотнул голодную слюну. И потом, махнув рукой, поплелся прочь. «Вот пройдоха, – подумал Алексей, – этот, кажется, нигде не пропадет. Однако поразительно, почему только я зол на ситуацию, а остальные переносят ее как нечто обыденное, обязательные временные неудобства, которые и не напрягают особо, и не удивляют? Может быть, просто дело во мне самом? В том, что я не желаю мириться, когда меня держат за идиота? Но почему они ничего не замечают? А может, замечают, но просто не желают концентрировать на этом внимание». Он же с болезненной остротой ощущал тонкую грань, после которой подготовка бойца превращается в фарс и наваждение, не поддающееся логике моральное истязание, с которым он не желал мириться.

Прошло еще около получаса, и они опять сошлись с Игорем за бугорком, каких было много и за которыми то здесь то там формировались небольшие группки насквозь вымокших молодых людей, скрывающихся от командира.

– Не знаю, как это называется, но это очень тупо. А я всегда себя чувствую неуютно, когда делаю что-то ужасно глупое, дебильное, чего я абсолютно не понимаю. Мне обидно, что меня за овцу держат. Это ж надо: в лесу собирать палки! Или у них фантазии вообще нет?! Или, может, это тоже очередная проверка?! – Алексей говорил зло и запальчиво, даже не понимая, против кого у него поднялась волна протеста, негодования и ярости.

– Ну-ну-ну… – Игорь невозмутимо улыбался, как будто ему доставляет удовольствие мокнуть, и Алексей был уверен, что показным равнодушием он себя самого успокаивает, заговаривает. – Бывает, чем тупее, тем и лучше. А потом, ты что, не знаешь: «Солдат без работы – предпосылка ЧП, чрезвычайного происшествия»?

– Ну мы ж не солдаты…

– Сейчас солдаты, – убежденно заметил Игорь. – Когда я сюда ехал, мне отец сказал замечательную фразу, я ее только сейчас понимаю. Сынок, говорит, чтобы научиться хорошо командовать, надо научиться хорошо подчиняться. Первое, чему вас будут в училище учить, – подчиняться. – После этих слов лицо Игоря сосредоточилось, мускулы его напряглись, обнажив волевые складки, и с необычайной серьезностью он произнес: – И самое главное. Отец не раз твердил мне перед отъездом, что все испытания военного времени равны друг перед другом и мы не в состоянии различить, что важнее: точно стрелять или просидеть много часов не шелохнувшись в засаде. Или не уснуть в карауле. А отец все-таки много послужил, я ему верю. Может, и это одно из запланированных военных испытаний, о которых нам сейчас просто ничего неведомо…

«Интересно говорит, – подумал Алексей, – ведь если так, совсем другое дело выходит, и глупость полную можно обернуть великим благом. Главное – упаковать в четкую и простую логику». Вспомнил собственного отца. Что бы он сказал в этом случае?

– У меня все не так было, – вздохнул Алексей, – отец мне ничего не говорил, он умер, когда мне было десять лет, так что я его мало помню. Он хоть и офицером был, но всегда в гражданке ходил. Всю жизнь боролся с какими-то религиозными сектами, экстремистскими течениями. Но, по сути, как потом мне мать объясняла, его задачей было противостоять зомбированию простых людей. Я запомнил только, что он мне как-то сказал, что я никогда не должен доверять тем, кто мне что-либо навязывает. И что я всегда должен подумать сам, стоящее ли это дело. Проверить и потом самостоятельно принять решение. А когда я ехал сюда, то хотел только одного: поступить. Помню, мать мне так долго и пристально смотрела в глаза, а потом сказала: «Не волнуйся, сынок, ты поступишь. И до полковника дослужишься, я это чувствую». И знаешь, я, кажется, благодаря этой фразе и поступил, она мне светила, как путеводный маяк. Но думал, что поступление – это какой-то финиш. А это только старт для новой, еще более сложной дистанции…

– Отчего он умер? – тихо спросил Игорь. Он словно чувствовал, что любые воспоминания сейчас будут как целительный нектар, помогут отодвинуть несуразность реалий и заменить их значимым, пусть и тяжелым прошлым. И он не ошибся.

– Никто толком не мог ответить на этот вопрос. Был абсолютно здоровый и счастливый человек. Потом, трах-бах, заболел и через месяц умер. Мать и сейчас уверена, что не обошлось без участия этих людей, которых он прессовал. По работе, я имею в виду… Какой-то наговор или энергетическое воздействие, в общем, есть у них свои способы… Когда он умер, я даже не плакал, – не понимал, что произошло. И мать не плакала, была какая-то отрешенная, подавленная и отсутствующая, словно ее тело тут, а всего остального нет. Я ее никогда такой не видел. А отец лежал в гробу спокойный, умиротворенный, никуда не спешащий. Как будто обрел покой, к которому стремился. Только очень-очень бледный, белый, как выкрашенный подоконник. И щеки у него провалились, но он все равно не выглядел усталым, как в жизни. А вокруг тишина, от которой можно впасть в безумство, очуметь. Какие-то незнакомые люди в строгих костюмах, и все перемещаются так, вроде скользят, как тени. И все шепчутся-шепчутся. И только когда его в могилу опускать стали, я смекнул, что больше никогда его не увижу. И мне стало страшно, жутко и одиноко, мне чудилось, что я остался один на всем свете, и я тогда закричал. Так, что сам испугался, было ощущение, что не я ору, а кто-то другой кричит мне на ухо… Не могу вспоминать без содрогания…

Алексей перевел дух, выставил ладонь под быстро падающие капли дождя, молча обвел глазами кроны теснящихся и борющихся за пространство сосен. Игорь не торопил товарища, его лицо в эти мгновения было каменным и напряженно-сосредоточенным, создавалось впечатление, что он тоже погружен в собственные мысли. Иногда в жизни человека случаются эпизоды, когда он наверняка знает, интуитивно чувствует их судьбоносное значение. Они оба были теперь уверены, что слова соболезнования тут неуместны и непригодны, потому что разговор этот посвящен не столько скорбному прошлому, сколько будущему, выбору, формированию собственной стратегии, которая определит всю дальнейшую судьбу.

– Но самое главное, что у меня осталось от отца, это очень острое, чуткое восприятие любого посягательства на мой мир, мои взгляды и ценности.

– Да, тебе, наверное, тут будет нелегко. Но человек способен… – Игорь, по всей видимости, собирался что-то объяснить, но его прервала протяжная, как трубный зов, команда на построение.

Через несколько дней, когда они оба оказались в наряде по кухне, Алексей сам затеял продолжение разговора.

– А с тобой… отец часто играл? – спросил ни с того ни с сего. Но внезапно только на первый взгляд. У них теперь очень часто случалось, что пламя какой-нибудь тревожащей каждого темы гасилось условиями военной жизни, но не затухало совсем, а тлело в сознании каждого, и затем, после переосмысления, снова разгоралось в подходящий момент, поднималось до жаркой, как пионерский костер, дискуссии.

– Отец… – Игорь перестал складывать тарелки в бак мойки и призадумался, опершись об угол мойки, чтобы дать отдых слегка гудящим от долгого стояния ногам. Он старательно шарил неводом в глубинах своей памяти, но не мог припомнить ничего конкретного, никакого красноречивого, яркого свидетельства игры с отцом, которого представлял в своем воображении в виде суровой, неприступной глыбы, как человека с непременно серьезными, рассудительными глазами из-под густых насупленных бровей. От этого он даже немного смешался и растерялся. Артеменко видел, что перед глазами товарища поочередно всплывают различные картины, но он почему-то не может зацепиться ни за одну из них. Игорь помнил, как много раз издали наблюдал за отцом, входящим в открытые ворота военной части или выходящим из них, и как почтительно ему отдавали честь. Видел, детским чутьем осязал громадный, непререкаемый авторитет отца, память отчетливо запечатлела, что к его слову особенно прислушивались во время нечастых застолий. Он, конечно, не понимал досконально значения произносимых в это время речей, но знал, что они всегда звучали как магические послания, обладали точным рельефом и имели героические оттенки, хотя и простые, но проникающие в душу каждого. А вот игр Игорь припомнить не мог, как ни силился.

– Знаешь, – сказал он, выпрямляясь и разворачивая плечи, как бы разминая застывшую в одном положении спину, – я больше всего помню несколько историй детства. Однажды, когда мы только переехали в очередной раз, отцу понадобились ножницы. Он долго не мог найти их и ужасно злился, до красноты лица, просто свирепел, потому что опаздывал на службу. Бегал по квартире, рылся во множестве ящиков, как дикий кабан в урочище. Мы все втроем молчали, притаились, как будто были виноваты. Потом он наконец нашел ножницы, что-то разрезал с их помощью – сейчас уже не помню что – и позвал нас всех в большую, на тот момент совершенно пустую гостиную. Глаза его уже не сверкали гневом, но горели, как два хорошо натертых пятака. Так было всегда, когда он принимал решение. И вот он взял в руки молоток, огромный гвоздь, сотку. Нет, пожалуй, стодвадцатку, и медленно, спокойно, со своей извечной холодной рассудительностью вогнал его в стену до половины. Потом взял ножницы и водрузил их на этот нелепо торчащий в пустой комнате гвоздь. «Отныне ножницы должны быть тут! Всем ясно?!» – изрек он грозно. Мы закивали головами. И я помню, мы несколько лет жили в той квартире, она была пусть и не роскошно, но не бедно обставлена, а ножницы всегда висели на том самом гвозде, напоминая о незыблемом отцовском решении.

Игорь обвел глазами мойку, как будто хотел удостовериться, что все на месте, и он уже в ином жизненном измерении. Затем он облизнулся и продолжил:

– Таких случаев было немало. Мы с малым – а он у меня на пять лет младше – жили в одной комнате, спали на принесенных из казармы солдатских кроватях. И тумбочки для школьных причиндал у нас были солдатские, точно такие, как сейчас, и так же выкрашенные в серый цвет. Отец их периодически проверял: придет, все наши вещи из них выбросит, как он говорил – накрутит нам хвосты, и… на службу. Мы сидим с братом, плачем. Потом молча собираем вещи и уже очень ровно, красиво раскладываем…

Глядя во все глаза на друга и слушая его незатейливые рассказы о странном полувоенном, диковинном детстве, Алексей понимал, почему Игорь так органично вписался в нынешнюю курсантскую жизнь, насколько логичным продолжением стала она после несчетного числа переездов его семьи, смены школ и мест жительства. Да он всегда жил, как спартанец, потому и нынешний быт его ничуть не тяготит. Ему же совсем мало для жизни надо, невообразимо мало! А вот он, Алексей, скроенный по иному лекалу, совсем другой по своему внутреннему складу. И потому ему так непросто привыкнуть к переменам и недостатку свободы. Но ничего, глядя на Игоря, он привыкнет, он все преодолеет…

– Первая рота, ко мне, – послышался надрывный крик одного из замкомвзводов, дублировавших команду ротного, который нарочно – и для воспитания курсантов, и для придания важности своей персоне – командовал вполголоса. Наверное, ни одна, даже самая обученная и преданная собака не реагирует на команду хозяина столь рьяно, как эта юная, всего два месяца тому назад сформированная рота из совершенно разных мальчиков, соскобленных, подобно сливкам, со всей гигантской поверхности советского пространства. И все-таки, когда они, чавкая мокрыми сапогами, подбежали к месту построения, Алексей заметил, насколько изменились за эти два месяца движения большинства его новых товарищей, ставших нервными и уставшими, похожих со стороны на замедленные кадры прокручиваемого фильма. Теперь вместо юной проворности и школьного озорства в движениях курсантов сквозили беспокойство и напряженность. И даже Игорь, который чаще всего оказывался рядом, теперь напоминал доходягу: он осунулся, а из-за всегда наклоненной чуть вперед головы создавалось впечатление, что он сильно сутулится. Но больше всего бросалось в глаза то, что он как-то странно тянул ноги, как будто на них висели пудовые гири. Раньше Алексей думал, что Игорь хромает из-за мозолей, но эта хромота незаметно преобразилась в тяжелую косолапость, общую нескладность движений. Возможно, это было следствием рано напяленных на юношеские ноги тяжелых сапог, а может быть, результатом постоянного недоедания и непрерывных физических усилий на грани человеческих возможностей. От таких мыслей Алексей содрогнулся: ведь внешний вид Игоря фактически являлся отражением его собственного облика. А ведь он уже несколько недель даже не смотрел на себя в зеркало, кроме тех коротких мгновений, когда надо было выбрить едва пробившиеся одинокие волоски на подбородке. Алексей только теперь осознал, что, ободряя его, Игорь ободрял и себя; ему так легче было бороться с тем неожиданно тяжелым грузом, который мешком взвалили на его не особо тренированные плечи. А еще Алексей понял причины того тяжелого дыхания во время утреннего кросса, которое он слышал у себя за спиной и которое переходило в тягучий отчаянный свист во время последних пятисот метров. И друг молчал! А ведь мог просто намекнуть своему высокопоставленному родственнику и тихо избежать мучительного испытания курса молодого бойца – КМБ, этого искусственно созданного испытания с набором условностей. Пересидеть где-нибудь, появившись к присяге… Но не стал, и Алексей был уверен, что это его личный выбор, его собственное решение…

– Внимание, батальон! – голос кукольно великолепного комбата, казавшегося из глубин строя блистающим в лучах солнца пророком, звучал слишком торжественно. – Товарищи курсанты! Вы прошли курс молодого бойца и после присяги станете настоящими, стопроцентными курсантами одного из самых славных военных училищ нашей страны.

«Неужели это свершилось?! Неужели теперь голубой берет заменит нелепую пилотку и станет неотделимой частью меня?! Неужели дальше начнется долгожданная учеба и превращение в сверхчеловека?! И есть десантные войска, и нет задач невыполнимых! Это ведь покруче, чем у Ницше с его Заратустрой!» – думал Алексей, с тайным ликованием глядя поверх голов сослуживцев, всматриваясь в бездонное небо еще теплого сентября и мечтая о достижениях, которые на самом деле являлись слишком расплывчатыми, чтобы их можно было воплотить в какую-либо понятную форму.

– Товарищи курсанты! Внимание! Я задаю вам вопрос, который определит будущее, судьбу некоторых из вас, и потому приказываю, прошу отбросить стеснение и послушать голос своего сердца. Сейчас после моей команды пусть из строя выйдут те, кто понял, что ошибся с выбором. Помните, после присяги назад дороги нет! Кто передумает учиться после присяги, пойдет служить в войска – на два года! – Комбат выдержал паузу и скомандовал: – Кто не желает учиться в Рязанском воздушно-десантном училище, выйти из строя на десять шагов!

Алексей стоял не шелохнувшись, лишь краем глаза наблюдая за происходящим. Со всех сторон из строя, как яблоки с дерева, которое с силой хорошо тряхнули, посыпались мальчики в пилотках. Их взгляды были потуплены в асфальт плаца, им было стыдно, больно и неловко перед теми, с кем они прожили два с половиной месяца, деля маленькое казарменное пространство с узко стоящими двухъярусными кроватями, и с кем ввязались в совершенно непонятное дерби, не понимаемое, не принимаемое сердцем и потому проигранное. Им было невмоготу! Они стояли теперь, сгорая от испепеляющих взглядов товарищей, уже, пожалуй, бывших, и, переминаясь с ноги на ногу, пока назначенный комбатом офицер пересчитывал отказников. Потом подошел к комбату и негромко доложил результат. И у Алексея тоже защемило внутри, был все-таки миг, когда вся его разбитная, ничем не сдерживаемая юность промчалась в одно мгновение перед глазами гигантской, удивительно пестрой кинолентой и затем исчезла. Какая-то сила даже дернула его изнутри, словно вырывая из строя, но тут же была сломлена, сметена другой силой, более могучей, приказывавшей стоять тут, в этом строю. Впереди была черно-белая жизнь, полная трудностей, опасностей, непредсказуемых хождений по лезвию бритвы, по краю пропасти. Впереди маячило только пасмурное апокалиптическое видение. Но он выбрал именно его. И выбрал сам. И никогда у него не хватит слов объяснить так, чтобы поверили, в том случае, если бы он сдался, сломался и прекратил серию немыслимых экспериментов с собственным здравым смыслом…

– Та-ак, – комбату не нужно было подавать дополнительную команду, потому что пятнадцать взводов и так застыли, вперившись в него вопрошающими взглядами. – Девяносто пять человек. С курсантом Полеевым из первой роты, выбывшим после марша с площадки приземления, это девяносто шесть. Товарищи курсанты! Еще раз повторяю, в этом нет ничего постыдного, каждый человек должен сам разобраться со своей судьбой. Поэтому еще раз, последний уже, повторяю: кто еще сомневается, что это училище – для него?! – Комбат сделал явный акцент на слове это.

Боковым зрением Алексей заметил, как в первом отделении их взвода один из курсантов задергался, заметался, как зверек, попавший в ловушку, и наконец, не выдержав внутреннего напора эмоций, рванулся к первой линии строя, откуда, несколько раз сменив ногу, несуразно и комично спутавшись и затем уже чеканя шаг, вышел из строя. Поразительным было то, что никто не засмеялся, даже до огрубевших курсантских душ докатилась волна личной драмы, может быть даже трагедии, этого маленького человека, осознавшего свою непригодность, неспособность стоять в этом слишком суровом, отнюдь непростом строю. Как же, это был тот самый Белонеев, который постоянно ничего не успевал на пару с Петроченковым, за что старший сержант Иринеев уже прозвал их братьями-близнецами и постоянно заваливал тяжелой работой. Они вдвоем неизменно числились в черном списке, из которого, как из трясины, выбраться было невероятно трудно. И вот один из них дрогнул и сдался, чтобы навсегда исчезнуть, раствориться в бездонном внешнем мире, границы которого теперь очень остро ощущались каждым в этом очень странном сообществе людей, испытывающих собственные возможности.

После акта самоисключения из училища один из офицеров увел группу отказников готовиться к отъезду, тогда как основательно поредевшие взводы отправили на лагерный стадион. Дело в том, что еще раньше был объявлен праздник, не столько по случаю окончания курса молодого бойца, сколько в честь очередной смены поколений: новоявленные лейтенанты разъехались, и теперь уж новый, только что вступивший в свои права выпускной курс готовил традиционные показательные выступления. В связи с этим в Сельцы, неприступную и неприкасаемую полевую обитель десантников, съехалось много народу. Тут были родственники поступивших и отказавшихся учиться, жены, невесты и просто городские друзья, неравнодушные к голубым беретам. И хотя сама местность военных лагерей с причудливыми макетами различных военных объектов на близлежащих тактических полях излучала утлый запах войны, а любой сторонний наблюдатель угадал бы в ней место временного пребывания людей, организаторам удалось на маленьком участке вокруг небольшого стадиона создать декорации беспечного, почти безудержного веселья. Более всех на импровизированном пиру выделялись курсанты четвертого курса, которых можно было узнать за версту по выгоревшей и застиранной добела, а затем заутюженной до безрассудства форме, по смуглым от загара, обветренным, убедительным лицам, с суровым, совершенно взрослым выражением. В их манерах присутствовала отвага – приобретенное, заслуженное и вмонтированное в сознание на долгие годы чувство.

Празднества происходили в зоне отселения, где на время смоделировали насыщенную жизнь, кругом развесили заготовленные для таких случаев флаги, плакаты и воздушные шарики, звучала не замолкая музыка. Повсюду работали передвижные киоски, в воздухе витал нежный, умиленный аромат женского присутствия, что само по себе захватывало дух. Одним словом, небольшой участок всегда сумрачного лагеря преобразился и ожил, как новогодная елка, на которую набросили сеть из ярких гирлянд и пестрых игрушек.

Приехала родня и к Игорю, и Алексей мельком видел неожиданно скупое на эмоции, даже показавшееся ему бесчувственным общение своего товарища с двумя мужчинами лет сорока пяти-пятидесяти. Один из них, по всей видимости, был отец, а второй – дядя. Они не обнимались, не тискали Игоря за плечи, как часто делали нетерпеливые близкие, живо выказывающие любовь. Степенные и неторопливые, они лишь со значительными выражениями на лицах что-то говорили ему по очереди, он так же сдержанно-понимающе кивал головой. И Алексей уловил напряжение на лице Игоря и даже некоторую демонстративную сухость, связанную, может быть, с опасением, что товарищи по взводу наблюдают за ним и эта встреча с родственниками продемонстрирует его слабость. Наверное, и родственники думали о том же, потому что оба предусмотрительно надели обычные гражданские костюмы, неброские и не выделяющие их из общей массы приехавших. Продвигаясь на трибуну, чтобы занять место на одной из обшарпанных, полуразрушенных деревянных лав, Алексей проходил очень близко от молодых женщин со счастливыми лицами и юных дев, тайно стреляющих миловидными глазками по сторонам. Он почти касался их воздушных одежд, и от смешанных запахов туалетной воды и женских тел, от ласкающего слух звука женского голоса, от которого он совсем отвык, голова у него пошла кругом, как будто его слишком долго кружили на карусели. «Как же я одичал тут», – подумал он и на миг позавидовал своим друзьям на гражданке, пользовавшимися этими благами, обладавшими несметными сокровищами, о которых, возможно, там, в городской суете даже не подозревали. И в нем опять проснулось ненасытное желание жить, пробудился зов молодости, приглушенный десятью неделями сухих военных будней сублимированного, полуголодного, почти скотского существования.

Наконец началось выступление четвертого курса, того, что только что вступил в выпускной возраст и уже чувствовал себя хозяином училища. Сначала зрителям продемонстрировали инсценировку захвата объекта, при котором десантники в зеленых сеточных маскхалатах прыгали с кузова мчащейся по пересеченной местности грузовой машины, а затем дружно нападали на сценический объект, огражденный колючей проволокой. Замысловатые прыжки и удары, изумляющие даже искушенную рязанскую публику, непредсказуемые кувырки, подскоки и самые настоящие акробатические кульбиты наконец завершились беспорядочной стрельбой холостыми патронами. Объект был лихо, с воплями дикого племени и зверским улюлюканьем «захвачен», и, глядя на то, как курсанты широкими, амплитудными движениями, били друг друга без жалости и не чувствуя боли, никто из зрителей не сомневался в исключительности этого, единственно совершенного рода войск.

Затем три десятка курсантов образовали на стадионе большой круг для рукопашного боя. Завороженно всматриваясь в разыгрывающиеся сценки, Алексей еле успевал следить за сенсационным темпом боя. Восторгала подкупающая растяжка и гуттаперчевость бойцов, которые, как резиновые, изгибались, проваливались, чтобы затем взмыть в воздух в прыжке. Один против двоих, один против четверых, один против двух вооруженных штыками-ножами или саперными лопатками противников – все казалось Алексею дивным, фантастическим. Когда пышущие здоровьем парни в маскхалатах войсковых разведчиков начали руками разбивать кирпичи и доски, на трибунах не смолкали возгласы одобрения и рукоплескания. Затем последовали метание лопаток и штыков-ножей, демонстрация совершенного владения нунчаками и боевыми палицами. Несколько трюков, несомненно, свидетельствовали о таланте их исполнителей. Огромный, как медведь, детина, встав над аккуратно выложенной стопкой кирпичей, с диким, неподражаемым криком-выдохом разбил ударом открытой ладони пять кирпичей. «Браво, Мальшт!» – слышались крики заведенной и без того воинственной толпы. После него худой стройный парень, пожалуй вполовину меньше Малыша, совершил фантастический прыжок, достойный мастера тэквондо; ударом ноги он, как саблей, разрубил надвое доску, которую руками крепко удерживал рослый курсант, взобравшийся на плечи громадного разбивателя кирпичей. Но самыми захватывающими оказались прыжки через «ежи» – сваренные особым способом металлические уголки, которые в предыдущих войнах использовали в качестве инженерных заграждений против танков. Только двое выпускников демонстрировали умопомрачительные прыжки с сальто через подкидной мостик, бросая в момент полета штыки-ножи в специальный щит, установленный в трех-четырех метрах от «ежа». Им свистели и рукоплескали больше, чем легендарным киногероям из Голливуда.

К концу выступлений Алексей, как и большинство его товарищей, находился в состоянии человека, подвергнутого искусному эмоциональному шантажу. Особый дух ВДВ, отважный и неукротимый, не мог не коснуться его; как дурман, он проникал в него, заполняя все клетки, забивая все поры. Движение бушующей стихии, неумолимая сила урагана смешались в его душе с романтикой приключений, и он теперь был готов к любым подвигам и небывалым свершениям. Готов был, одев голубой берет, идти под любые пули, в любую рукопашную, не задавая никаких вопросов и полагаясь лишь на клич лидера.