– Эй, вы! Чего нахохлились! Айда с нами!..

Олешка вспугнул птиц, побежал за ними.

Гаврилка догнал его, ухватил за рукав.

– Уймись! Не пугай! Птица – божья.

Лицо его было сердитым.

Осип тоже заворчал на Олешку. Парень смутился.

– Пускай хоть птица вольно живет, без страха.

Потом забыли и про птиц, и про все на свете, запели песню. Эхо поскакало в чаще. И было приятно им слышать беспечный отзвук своих голосов. Вообще, чем дальше уходили от Рязани, тем веселее становилось им.

Освободившиеся кое-где из-под снега бугорки тоже напоминали о весне, так же как и воздух, легкий, душистый. Довольно поморозились, помучились со степными буранами и сугробами. Весною меньше опасностей и препятствий в дороге. И труднее станет боярам и полякам преследовать беглецов. Солнце, тепло и дорожная сушь – верные союзники всех беглецов. А там видно будет. Ловит волк, да ведь и волка ловят. Всяко бывает. Одним словом, всё впереди!

Олешка заявил:

– Жаль только мать да отца! Кабы их еще взять с собой.

После этого на всех напала задумчивость. Шли молча.

Нарушил молчанье Гаврилка:

– Боярин черту брат. Боярин черту душу заложил. А мы и без черта обойдемся. Сколь деревень – столь и нас! Устроимся.

Рать невеликая, оружие: кистень да бердыш без древка, зато бодрости и терпения на целый полк хватит. Были бы глаза острые да руки сильные, да ноги быстрые – раздобыть оружие можно. Военная стать впереди, а теперь – калики перехожие, убогие богомольцы. Где притворством, где силою, где ловкостью, а до Москвы так и эдак надо добраться. Хорошо бы где-нибудь на монастырскую братию натолкнуться да в рясы чернецкие обрядиться. К монахам поляки не столь придирчивы. За врагов их не считают. Смеются над ними – и только.

Лес кончился. Снова равнина. Никто не встретился на дороге. Однажды только пришлось спрятаться в чаще от двух латников. Наверное, это и есть гонцы польского воеводы Яна Сапеги. Давно поджидают их в Рязани. Посадские ворчат на Ляпунова, что он хочет вести переговоры о союзе с главным польским грабителем, разорившим многие русские села и деревни. Может ли быть союзником явный враг?

– Э-эх, люди, люди! – вздохнул Гаврилка.

В полночь добрели до маленькой бедной деревушки, прилепившейся к склону лесистого холма. Подошли к ней осторожно, прислушиваясь ко всякому шороху.

В крайний домик постучали. Никто не отозвался.

Над темно-синим облачком появилась луна. Зеленоватый отсвет лег на причудливые очертания окрестностей.

– Не хотят нас… – прошептал Олешка, потирая уши.

К вечеру стало прохладно, пробирала дрожь.

– Не в овраге же ночевать, – сердито пожал плечами Гаврилка и снова стукнул в дверь.

– Эй, легше! Кто там? Дверь собьешь, – раздался недовольный мужской голос.

– Пусти, христа ради! Застудились мы! – жалобно произнес Гаврилка.

Дверь отворилась.

– Эк, вас тут! Куда я вас дену!..

– Укрой горемышных, батюшка, спасибо скажем! – низко кланяясь, все тем же жалобным голосом продолжал Гаврилка.

– «Спасибо» за пазуху не положишь.

– Добрым человеком бог правит! Господь бог не забудет.

– Слыхали мы… Каждую ночь слышим… И чего народ бегает с Москвы на Рязань да с Рязани в Москву? Дивуюсь! Чьи вы сами-то?

– Смоленские будем, погорельцы, батюшка, бесприютные!

– Как это вас сюда-то занесло?

– Скитаемся! Хлеба ищем!.. Нутро ноет.

– Вона што! Из каких будете?

– Князей Зарецких тяглые… Да уж и князей-то наших, кормильцев, почитай в живых не осталось… Сгибли, батюшка, под Смоленском… И лошадушки-то их все погибли… И пожитки-то все разграблены…

Парни заревели, как малые дети (дорогою уговорились в трудную минуту слезу пускать).

– Эй, ребята, поперхнетесь! Не люблю! Москва ныне слезам-то перестала верить… Жалобой ничего не возьмешь… Камень в людях. Скажите-ка лучше: против кого вы?!

Гаврилка задумался: сказать «против панов» опасно. А вдруг здесь-то и есть их сторонники?! Сказать «против Ляпунова» тоже опасно. Может, хозяин этого дома единомышленник его. А там Заруцкий, Сапега, Маринка со своим сыном и шведский еще какой-то королевич… Вот и угадай – кого помянуть?

– Супротив сатанинского наваждения мы, супротив злохищного диавола и учеников его! – проговорил, заливаясь слезами, Гаврилка.

– А кто диавол: Жигимонд или Ляпунов! – допытывался хозяин избенки.

«Будь, что будет! Не стану кривить душой!» – подумал Гаврилка и ответил тихо и робко:

– Жигимонд.

Хозяин дома весело хлопнул парня по плечу:

– Добро, душа! В горестях совести не растерял. Идите! Заночуйте! Милости просим!

Ребята дружно ввалились в избу. После чистого приятного воздуха полей и лесов показалось душновато, защекотало в глотке.

Да еще хозяин постарался, вздул огонь в очаге: черный, густой дым закрыл потолок.

Хозяин, средних лет, обросший волосами мужик, сел у каменки, заговорил с тоской:

– М-да, братцы!.. Ветры потянули с Рязани. Пан Гонсевский, говорят, и сон потерял. Круглые сутки, словно сыч, сидит. Никого из домов ляхи на улицы не пускают. Как только вы, злосчастные мытари, в Москву-то проберетесь? Опасно! Безбожные ляхи бродят по всем дорогам и проселкам. Мужика совсем загнали в угоду боярам и дворянам.

Гаврилка, укладываясь на полу, усмехнулся:

– Мужик – деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком утирается… За простоту страдает… Как говорится, шуба-то овечья, а душа – человечья… Прошу прощенья, коли лишнего наболтал!

Все рассмеялись.

– Ого, да ты бойкий! – довольный шуткой парня, промычал хозяин.

– Радость во мне, что до хороших людей добрел. Сам знаешь, обуют Филю в чертовы лапти – и ходи! Можешь на такого нарваться: он тебя продаст и выдаст, чтобы выслужиться.

– Спасибо на добром слове, спите. Не лишнее бы покалякать с вами о делах, да уж ладно… завтра.

Хозяин плюнул в лучину. Зашипела, погасла. Гаврилка проворчал: «Осип, потеснись, чай, не дьяконица!»

Вскоре опять послышался его голос:

– В Рязани-то! Шумят!..

– Ну, и слава тебе, господи! Давно пора.

Хозяин прошептал молитвы, почесался.

– А ты сам-то кто? – продолжал Гаврилка. – С вида черносошник, а языком на слобожанина смахиваешь?!

Наступила тишина.

Хозяин обдумывал ответ.

– Ладно. Завтра скажу, – неохотно откликнулся он.

Поворочались, повздыхали парни, а затем уснули крепким здоровым сном.

Утром Гаврилка услышал разговор. Было темно. Свет в избу не проникал, так как волоковые, вырубленные в полбревна в двух венцах, оконца были закрыты плотно подогнанными досками-заставнями.

Раздался голос хозяина:

– Поднялись, стало быть?

– Точно, Харитонушко, куда там! Все как один.

– Кто же с ними?

– Зарайский… Митрей Пожарский… Сам вызвался первым идти к Москве.

– Смелой, стало быть?

– Как сказать! Резвый!

Голоса умолкли, но ненадолго.

– Вот я и думаю… Столкнется ли стрелец-то с ними, Буянов?

– Должны бы столкнуться.

Гаврилка привстал на своем ложе.

– Буянов? – воскликнул он с удивлением. – Не стрелецкий ли то сотник?!

– Ты што?! Разве не спишь?! – озадаченно спросил хозяин.

– Да нет, вроде не сплю.

– Буянова-то знавал, нешто?

– Как не знать!.. Под Смоленском сдружились.

– Так вот. Ночевал он тут. На заре укатил.

– Истинный бог?!

– Что же я тебе, врать буду?

– А я и не знал!..

– Вот те и на! Рядом с тобою спал человек, а ты не знал?

Гаврилка вскочил, бросился к двери.

– Сядь! Лапоть коня не обгонит! Молви-ка лучше: куда бредете?

– Куда, куда! – с досадой в голосе ответил Гаврилка, – в Москву. Что же ты мне раньше-то не сказал?!

Он лег навзничь расстроенный, опечаленный.

– Ой, и не легко же, братцы, войти в Москву! У всех застав стража. Намедни нашли в санях у мужиков пищали и самопалы под зерном, поотбирали, а возчиков в прорубь спрятали… Я сам-то еле ноги унес. И меня хотели заодно.

– А Буянов вон ускакал и дочку свою, Наталью, оставил. Плакал вчера дядя… «Пытают, говорит, мою девчонку. Тело ее белое жгут».

Этого Гаврилка никак не ожидал.

– Жгут! Да как же это так?! Наталью?! Кто жгет?!

В голосе его послышались слезы.

– Ныне просто. Чему дивиться?! Огня хватит.

– Да где же она, голубка, там? Не знаешь?

– Где? В Кремле у тайного начальника, под Чудовым будто монастырем… Отец сам не знает. Скоморох ему поведал.

Разбуженные этим разговором, поднялись и другие ночлежники. Чья-то рука выдернула из стены втулку. Хлынул утренний воздух. В полусвете видны стали два мужика, сидевшие у стены в унынии.

– Вербами запахло… – сказал один из них и вздохнул.

– Время. Вход в Ерусалим семнадцатого. Скворцы вернулись. Будет ли патриарх-то токмо на Пожар-площади?

– Какая там Пожар-площадь! Больно нужна она им, супостатам!

Какой-то человек в кафтане нагнулся, оглядел Гаврилку.

– Волосы-то пригладь! В Москве лохматых не любят.

– А ты московский?

– То-то и дело. Ты в Москву, а я из Москвы… Бобыль я – не все ли равно, где мне помирать.

– Вот бы и помер в Москве. Чего же лучше!

– Да нет уж, я так!

Все рассмеялись.

– На дорогах-то скорей ухлопают, – усмехнулся Гаврилка. – От волка убежишь, а на медведя попадешь!

Хозяин явно сочувствовал словам Гаврилки.

– Шпыняй! Шпыняй! Так ему и надо! Видать, ты парень дельный.

– Гляди сам – не зря небо коптим. Мыслю имеем!

Хозяин, указав человеку в кафтане на Гаврилку, шепнул:

– Поведай. Ему можно. Парень наш.

Тот перекрестился.

– Сохрани нас, господи! – вздохнул он. – Слухарей много развелось. Опасаюсь.

– Ничего, здесь свои люди.

– Тогда слушай… В Москве бунт готовится… Князь Андрей Голицын заводчиком… будешь там – найди старика Илью Гнутова в Земляном городе у вала… Воротник[29] он… Шепни ему одно слово «сокол», и он всё вам укажет… Сам я боюсь бунтов… Не хочу… Меня тоже звали, да нет, бог с ними! Хворый я.

Гаврилка жадно слушал незнакомца. У его товарищей тоже глаза разгорелись.

– Крепостных-то принимают? – спросил Олешка.

– Не слыхал, – ответил тот.

– Беда! Помереть за родину и то не дают нашему брату.

– Не верят нам… Опасаются.

Ребята вздохнули, поднялись, чтобы снова идти.

– Помоги, господи, мне хотя бы двоих положить, а третий уж пускай и меня порешит… А может, и трех сподобишь, господи, ухлопать! – перекрестился Гаврилка.

– Ничего. Парень ты здоровый и с пятком справишься.

– Ну прощайте! Помолитесь о нас!

Следующую ночь парни под видом погорельцев спали в монастыре Святого Саввы.

Монахи встретили беглецов без особой радости, но не показывали и недовольства. Наружно они держали себя, как и всякие монахи, – кротко, смиренно, вздыхали и крестились. Видно было, что они порядком-таки запуганы.

Один чернец рассказал:

– Немного времени назад мы грабили, обижали, предавали христиан, братий наших, и бичом их истязали без милости, но бог наказал нас. Пришли вольные люди болотниковские и побили игумена, казначея и иных начальников, а монастырских тяглецов распустили, волю им дали… Ныне живем со смирением, бояся смут.

Гаврилка, выслушав чернеца, показал ему лезвие – «болотниковские и мы» (нарочно сказал, чтобы запугать монаха еще более), а Осип на виду у него повертел кистенем.

– Чуешь?!

– Чую…

– Перебили и мы порядочно вашего брата. За нами большая орда идет. Слухи неважные про вашу обитель. Добывай, где хочешь, три рясы, не то побьем и вас всех до единого.

Монах с великим усердием бросился исполнять приказание Гаврилки.

Парни обрадованно переглянулись.

В скором времени из дверей в коридоре высунулись косматые головы. Гаврилка погрозился пальцем. Головы исчезли.

– Да молчит всякая плоть человека! – провозгласил он строго.

Осип толкнул его.

– Слышь ты! Олешка пропал.

Оглянулись. Действительно, Олешки нет. Куда делся?!

Крикнули что было мочи: «Олешка!» Тишина. Что такое? Не наваждение ли?! Наконец откликнулся. Прислушались. Голос повторился. Заглянули в приоткрытую железную дверь. Погреб. А в нем бочонки. Олешка цедит из крана вино, торопливо пьет, облизывается, губы обтирает рукавом, косясь недоброжелательно на товарищей.

– Эй, боярин, вылезай! Не время бражничать!.

Олешка с норовом дернул плечами: «Не хочу!»

– Смотри, Олешка! Худо будет, – стал уговаривать его Гаврилка.

Нагнулись над погребом. За спиной поднялся шум. Вдруг оба они полетели вниз. Сзади послышались возмущенные выкрики и злобная ругань. Гаврилка почувствовал сильную боль в ноге: ушибся о бочонок.

– Олешка, дурень, что ты наделал? Попали мы, как зайцы, из-за тебя.

Гаврилка приставил лестницу к стене, поднялся.

Дверь снаружи была заперта.

– Эй, братья, отворите! За нами идет толпа таких же, как и мы… Не сдобровать вам, коли не отпустите! Рассекут вас по кусочкам.

Молчание. Гаврилка закричал:

– Проповедники, не губите христианских душ! Латин идем бить, святую веру оборонять!

За дверью послышался смех… и только.

Гаврилка заявил деловито:

– Вот вы нас тут держите взаперти, а мы выпустим у вас все вино, и не вам не достанется, и не нам. Разобьем все бочонки, и вино ваше все уйдет в землю. Вино старое, держаное, очень хорошее, а пропадет даром…

За дверью наступила загадочная тишина. Донесся тревожный шепот: «Отпустим их. Не трогайте. Как бы и взаправду не сотворили беды!» Дверь со скрипом медленно отворилась. Монахи тихо разошлись по своим кельям.

– Пейте за наше здоровье! Бог вам судья! – громко крикнул Гаврилка. Большого труда стоило ему вывести из подвала своих приятелей. Олешка, покачиваясь, бранился. Осип вел его под руку, говоря: «Не гневи бога! Не гневи бога!»

Заплетающимся языком напевал про себя Олешка:

Гаврилка шепнул Осипу:

– Унести бы ноги поскорее, – доколе не побили нас.

Гаврилка и Осип быстро напялили положенные монахом на скамье рясы. Труднее оказалось одеть Олешку. Он бранился, отталкивал товарищей, лез опять к погребу.

Но где ему было бороться с такими силачами, как Гаврилка и Осип! И его облекли в рясу. Опять появился знакомый уже парням чернец. Он стал упрашивать их поскорее покинуть монастырь: «А то как бы беды какой не вышло!»

Гаврилка, озабоченно поглядывавший на Олешку, еле державшегося на ногах, ответил чернецу:

– Исполни, опричь того, мою просьбу.

– Слушаю, добрый человек, всё сделаю для тебя…

– Кони есть?!

– Как не быть, есть!

– Отвези нас до ближнего села…

– Изволь, братец, изволь, отвезу.

Чернец с большим усердием стал запрягать пару лошадей, а когда запряг, быстро вскочил в сани и натянул вожжи.

Гаврилка обнял Олешку, усадил его позади чернеца. Подгулявший товарищ смирился. Когда сани тронулись, Олешка запел:

– Помолись на монастырь-то, ишь распелся! Распрощайся со святыми угодниками!.. – сказал ему Гаврилка сердито, когда поехали. – Батюшка Предтеча, уезжаем далече! А вы, иноки, помолитесь богу за нас, грешных, – вино все вам осталось! Есаулы, держись крепче!

Лошади бойко понеслись по Московской дороге.

Под самой Москвой, в деревушке из пяти черных дымных изб, к парням пристал беглый, украинец Зиновий.

– Великие вероломства на Украине от панов, – сказал он, разводя руками свои длинные, спущенные книзу усы, – Казацство не знае, як быть… Паны кровь нашу пьють… Ты – вильный чоловик… Казак есть тож вильный чоловик… Мы не крови людской – хозяев казацству ищем…

– Чего ж тут! Побратаемся, да и только, – сказал Гаврилка и обнял украинца.

Осип и Олешка сделали то же.

– От, молодець! От, воевода! – похлопал Гаврилку по плечу Зиновий. Осмотрел его с ног до головы. – Слухай, братику! Я з тобою пийду. Прибиг спасаться до русских.

Як король польский на Украину приходив, так житие наше, як маков цвит, скоро отцвитае…

Зиновий рассказал, что польский король подчинил казацкое войско польскому коронному гетману. Начальников назначили из поляков и немцев. Без старшин казаки никуда не могут отлучиться. Управители панских вотчин ссылают крестьян на днепровские острова, сажают под стражу… Запретили продавать казакам порох, селитру, оружие и даже съестные припасы. Крестьянам не велено отлучаться из своих селений. Кроме налога с десятины, с конских и прочих стад и с ульев, введены оклады звериными шкурами. А где без оружия их добудешь? Введены разорительные пошлины с рыболовства и другие тягостные обложения. Паны помещики что хотят, то и делают с украинским народом.

Зиновий жаловался, что Жигимонд не только стеснил до последней крайности народ и войска украинские, но и обратил их в безвыходное рабство. Словно хочет совсем истребить украинцев. У всех одно: бежать в Московию… к своим единоверцам…

Зиновий сжал кулак и потряс угрожающе:

– Казак тай годи! У нас пан не задирай голови, або от так!.. – И он сделал движение рукой, будто рубит саблей кого-то.

Обтер рукавом вспотевшее лицо и добродушно улыбнулся. Взял за руки Гаврилку:

– Ты рубаться мастак?

– Коли придется, рубну… – смущенно покачал головою Гаврилка. – Пушкарь я.

От Зиновия немало новостей узнали ребята. Всю дорогу он рассказывал про Украину, про запорожцев. Многие из них просятся в ополчение к Ляпунову, хотят идти против ляхов. Затем он рассказал, что на Украине, под Киевом, оставил свою невесту. По его словам, красивее этой дивчины нет никого на свете. Он даже песенку спел:

– Ничего, – утешил его Гаврилка. – Вернешься к своим черным бровенькам, а коли не вернешься, не беда, другой казак найдется… Не один ты на белом свете!

Черкас, хмуро сдвинув брови, решительно заявил:

– Такой, як Зиновий, один!

– С тобой не соскучишься… Не заметишь, как и в Москву придешь!.. – сказал обрадованный новым спутником Гаврилка.