– А ты, бугай деревенский, брось кряхтеть! – как ни в чем не бывало продолжает жандарм, путая ухмылку в ржаных усах. – Так и доложили: размазало поездом вчистую, идите, ребятушки, собирайте! Мы и пошли: я, Егорыч, и скубент из этих… ну, которые трупы для судейских потрошат?..
      – Судебный прозектор.
      Это ты, Княгиня? нет, это правда ты?!
      Правда.
      – Во-во, я ж и говорю: скубент! На практике. А ночь гнилая, дождем со снегом полощет, сечет… Лазим мы это по рельсам, на карачках (сторож сочувственно хмыкнул); собираем, значит. Собрали, в казенные мешки покидали – и обратно в участок. Сгоняли Егорыча в "шланбой", где водкой-безъакцизкой по ночам торгуют, ежели душа горит… Егорычу там завсегда почет. Сидим, пьем. Греемся. Скубент и вовсе закосел. Ан тут летит к нам курьер: что ж вы, сукины-рассукины дети, все, окромя головы, собрали?! Живо! Ну, мы скубента и отправили – он самый теплый, ему и искать. И спичку он вытащил: из трех длинных – длинную. Через час ворочается. Трезвый, и смеется.
      – Смеется? – в священном восторге осмеливается спросить Федюньша.
      Жандарм только бровью повел.
      – А то! Рассказывает: нашел голову у насыпи, а куда спрятать, не знает. Мешок по пьяному делу забыл. Не в карман же класть?! Да и не влезет. А вертаться и по-новой туды-сюды – себе дороже!.. Взял, значит, от лихости хмельной прямо за буйны кудри – и по шпалам обратно. Глядит: навстречу кодла валит. Может, с дела, а может, так… Атаман скалится: "Слышь, фраерок, курнуть не сыщется?" Намекает, стало быть. Скубент-то не наш брат, служивый: пальтишко на ем драповое, беретик с хвостиком… А парень возьми да и брякни с перепугу: "Вот, один уже докурился!" – и башку, поездом отрезанную, атаману в рыло! Как кодла исчезла, сам не помнит. Вроде бы и стояли, и скалились! – никого нету, один ветер свищет… не разобрали, видать, в темноте, что башка-то бабская…
      – Голову! голову принес? – деловито интересуется сторож, шумно прихлебывая чаек-горлодер.
      – А куды она, родимая, денется? Принес. Сам же потом и пришивал…
 

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

 
      А в блеклых, водянисто-мокрых глазках сторожа из мордвинского морга – вглядывайся, не вглядывайся! – мелко плавает:
      …клеенка.
      Рядом – угол стены; кафелем облицован. Откуда-то сбоку большой палец ноги выпятился: сам палец синий, на нем бирка, тоже клеенчатая, фиолетовыми чернилами испачкана. На клеенке стакан примостился; налит всклень, с краями. Немного водки пролилось, и в резко пахнущей лужице мокнет ломоть ржаного хлебушка: пористый, ноздреватый, на горбушке пять зернышек тмина.
      Это, значит, хорошо.
      Сейчас хорошо, а будет еще лучше.
 

* * *

 
      – Встать!
      Вахмистр пинком распахивает дверь. Окрик его мгновенно подымает на ноги словоохотливого жандарма, да еще тебя – жизнь барачная приучила. Откуда и силы взялись? Сторож с Федюньшей припоздали малость: замешкались. Впрочем, вахмистру на это плевать.
      Подойдя к тебе, он зачем-то щелкает каблуками и коротко, по-офицерски кланяется.
      – Госпожа Альтшуллер!
      Обращение, от которого довелось отвыкнуть – все больше по-иному величали – удивило.
      Но не слишком.
      Удивляться, радоваться, сокрушаться – что это? как это?!
      – Госпожа Альтшуллер! Сейчас вам предъявят для опознания тело женщины, погибшей позавчера ночью под колесами поезда. Прошу учесть: ваши показания имеют существенную важность для следствия! Об ответственности предупреждать не буду: сами знаете. Вы готовы?
      Ты кивнула.
      Кажется.
      Вахмистра это вполне удовлетворило:
      – Митрич, валяй!
      Сторож мышью шмыгнул куда-то вглубь. Скрип петель, невнятные проклятья; тяжко просела под невидимым отсюда телом каталка. Мертвые – они тяжелые. Это правда. Живые куда легче, живым все чего-то хочется, все вверх тянутся, сами себя за уши… глупцы.
      Взвизгнули колеса по кафелю.
      Вернувшийся сторож ловко перетягивает укрытую клеенкой покойницу на мраморный стол. Глядит на вахмистра: снимать ли?
      – Итак?
      Клеенка с шуршанием соскальзывает на пол.
      Ты смотришь.
      Ты в недоумении.
      Совершенно незнакомая женщина лежит перед тобой, во всей своей ледяной, бесстыдной наготе. Резко проступают наспех сделанные швы – в тех местах, где кривая игла сшивала отрезанные части. Лицо женщины сохранилось в неприкосновенности: обычное лицо, миловидное… было. Этого лица испугался атаман кодлы, если верить болтуну-жандарму. Левый глаз слегка сощурился, подмигивает тебе: что, Княгиня, не меня ожидала? Ну ладно, и на старуху бывает проруха…
      "Тело женщины, – всплывает из глубин фраза вахмистра, – погибшей позавчера ночью… под колесами…"
      И все-таки удивление приходит. Как – позавчера ночью? почему? быть не может?! Это, выходит, ночью подобрали, утром сшили, а к часу дня урядник Кондратыч уже несся по Кус-Кренделю, мучая шпорами жеребца?! Как это он поспел? когда его предупредить успели?! Когда послали за тобой для опознания?!
      Неужели заранее? ДО смерти?!
      Поезд еще только раскидывал по полотну останки несчастной, а по урядникову душу уже несся особый курьер?!
      Как это? возможно ли?..
      Удивление вспыхивает римской свечой на фейерверке – и гаснет, пыля редкими искрами.
      Какая разница?
      – Вам знакома эта женщина?
      – Нет.
      Она тебе не знакома. Лишь бренчит на самой окраине мелочишка былого мастерства: перед тобой фартовая Пятерка. Еще не вышедшая в Закон; чья-то крестница. И масть твоя, бубновая. Это точно; это наверняка. Но господину вахмистру сообщать об этом не стоит. Мало ли Пятерок Бубен оканчивают земной путь под колесами? Наверное, не так уж мало.
      И еще что-то грезится тебе: что-то дикое, о чем думать не хочется.
      Ты и не думаешь.
      – Итак, вы уверждаете, что впервые видите предъявленную вам для опознания?..
      – Впервые.
      – Хорошо-с, госпожа Альтшуллер! Очень хорошо-с! Извольте обождать, я скоро…
      И, снова дернув шеей в поклоне, вахмистр исчезает.
      – Можно и мне… чаю… – спрашиваешь ты.
      – Можно, – милостиво соглашается усатый жандарм, а сторож выволакивает из-под стола с покойницей еще две кружки: тебе и Федюньше.
      Парень смотрит на все это круглыми от испуга глазами.
      – Выйдешь? – спрашиваешь ты у него. – На воздух, а?
      Он только головой мотает.
      Здесь, мол, останусь.
      Здесь.
      Тебе все равно. Пусть сидит. Чай горячий, сладкий; время горячее, сладкое, тянется медовой патокой. Глядишь, все выйдет-вытечет, без остатка. Кажется, ты начинаешь дремать. Там, в дреме, тихо, там хорошо; там рояль медленно шевелит клавишами – си, ре диез… Аккорд, другой, затем ровной нитью кантилены вступают скрипки, и гобой… кружатся пары, сшитые намертво суровой нитью "скубента"-анатома, кружатся, смеются синими ртами… свечи горят…
      А хотите – заставлю свечи пылать багрянцем заката над рекой?
      Хотите – с ума сведу?! петь кочетом заставлю?!
      Хотите?!
      "Хочу…" – еле слышный смех.
      Холод. Лютый, февральский; барачный. И через всю дрему, в силе и славе, идет он: полуполковник Джандиери, ловец, настигший дичь.
      – Вы танцуете, госпожа Альтшуллер?
      Тишина.
      Где скрипки? где фагот? гобои где?!
      Ты открываешь глаза, надеясь проснуться.
      Тщетно.
 

* * *

 
      – …вы не ожидали нашей встречи, милая госпожа Альтшуллер?
      Он стоит перед тобой. Смуглый, широкоплечий красавец, одетый почему-то в цивильное. Толстые пальцы вертят брелок: знакомая рука из бронзы сжимает меч. Лицо господина полуполковника дышит радушием: ни дать, ни взять, встретил приятную знакомую.
      И не в морге – на бульваре, летом.
      Князь Джандиери берет у тебя чашку с чаем; брезгливо принюхивается.
      – М-да… изрядная дрянь, однако.
      Сторож с жандармом угодливо подхихикивают: да-с, дрянь, ваша бдительность, сами удивляемся – как еще пьем-с?!
      – С меня обед, милая госпожа Альтшуллер! Надеюсь, вы позволите хоть этой мелочишкой искупить вашу дальнюю поездку, да еще в телеге вместо крытого экипажа! – я видел вашу… э-э-э… повозку, там, у крыльца. Сочувствую, поверьте, сочувствую всей душой.
      Ты встаешь.
      И смотришь, будто со стороны: твою руку, дряблую, с иссеченной порезами кожей, не спеша подносят к губам.
      Как раньше.
      – Я вижу, вы согласны. Только перед этим нам надо завершить маленькую формальность. Так, пустяки…
      Короткий взгляд в сторону жандарма. Усач вытягивается во фрунт, толкает локтем сторожа. Миг – и тело убрано со стола, покрыто клеенкой; вот каталка дребезжит, удаляясь.
      Чтобы вскоре вернуться, как возвращается расторопный официант: с новой порцией.
      Тяжелое предчувствие наваливается, ледяной рукой насильника сдавливает грудь, шарит под одеждой. Старый трюк: того, кто ждет, сначала расслабь, отвлеки – разговором, ложной ошибкой, безразличием – чтобы затем даже пощечина показалась топором палача. Старый, но оттого не менее действенный трюк. Ты в углу, ты – крыса перед сворой фокстерьеров-душителей, мелкая доходяга, чьей гордости – длинный хвост да тщетный оскал…
      Даже крысу не стоит загонять в угол, думаешь ты невпопад, пока сторож снимает клеенку.
      Тело перед тобой страшно обезображено. Не надо иметь никаких особых талантов, чтобы понять сразу, с ослепительным ужасом: над этой женщиной глумились долго и изобретательно. Выжженные глазницы; на лбу тщательно вырезан бубновый туз – некогда кровавый, сейчас он скорее синюшный, выпячивается дешевым крапом. В полуоткрытом рту почти не осталось зубов, на правой руке всего два пальца – остальные обрублены; на левой пальцев нет вовсе, просто торчат уродливые култышки, напоминая собачью лапу.
      Нет, ты не отвернулась.
      Смотрела.
      И даже не вздрогнула, когда за спиной, не в силах совладать с тошнотой, ринулся в дверь захлебывающийся Федюньша.
      Ему простительно; ему, ветошнику, а не Бубновой Даме.
      Не магу в законе.
      – Вам знакома эта особа, милая госпожа Альтшуллер?
      Вопрос еще придется повторить. Потому что ты думаешь о том незваном припадке, который рухнул на тебя у купцова рояля: помнишь? – глаза вдруг обожгло, залило огненными слезами, а дыхание скомкалось и исчезло надолго, когда ладони вдруг превратились в беспалые кулаки. Ты еще била, била, била наотмашь по клавиатуре, заставив инструмент взвыть голодной волчьей стаей – и не в силах остановиться…
      Да, ты помнишь.
      Ты всегда знала о себе: я сильная. Всегда: в деле, на каторге, в кус-крендельской глуши. Знание было простым и в некоторой степени раздражающим. Помнишь: давно, по молодости, сложилось от тоски, в усыпанном палой листвой имении случайного любовника:
 
– Тот, кого считают сильным,
Знает: сильных не жалеют.
Дескать, жалость унижает,
Дескать, жалость ни к чему.
Сильному наградой – сила,
И осенние аллеи,
И еще…
А впрочем, хватит.
Слишком много одному.
 
      Но ведь ты же никогда не знала, до каких пределов ты сильна на самом деле. Оказалось, это жутко: вот так стоять и смотреть, слушая тихий голос полуполковника Джандиери, молчать и даже не согласиться выплеснуть себя без остатка, единым махом, чтобы уйти навсегда.
      …Ведь теперь тебе нельзя просто так уйти?
      …Ведь нельзя же, правда?!
      …Ведь ты сильная, Княгиня, будь ты проклята?!
 
– Те, кому наградой – сила,
По привычке зубы сжали,
По привычке смотрят прямо
На любой пристрастный суд.
Слабым вдвое тяжелее —
Им нести чужую жалость,
И еще…
А впрочем, хватит.
Слабые не донесут.
 
      …Хотя почему "будь"? – ты уже проклята.
      – Итак, спрашиваю еще раз: вам знакома эта особа?
      – Да.
      Свобода начинается со слова "нет"; но иногда, очень редко, она все-таки начинается со слова "да".
      – И кто же это?
      – Елена Запольская, известная вашему ведомству как Ленка-Ферт.
      Вот и встретились, Ленка.
      Ну, здравствуй, отчаянная Девятка.
      – Проходившая с вами по одному делу, после которого вы отправились на каторгу?
      – Да, проходившая. Но освобожденная судом от уголовной ответственности за недостаточностью улик. Впрочем, если я не ошибаюсь, была оставлена под подозрением.
      Господин полуполковник иронически вскидывает бровь. Ему весело. У него хорошее настроение. От господина полуполковника пахнет хорошим вином и вкусной, пряной пищей. Даже здесь, в морге, от него пахнет так.
      – Вы знаете, милая госпожа Альтшуллер, меня всегда удивляло одно обстоятельство. Еще с юношеских лет. Вы не спросите: какое? Нет, вижу, вы не спросите. Тогда я скажу сам, совершенно не стесняясь присутствием этих господ…
      Кивок в сторону сторожа с жандармом, и оловянные взгляды в ответ: мы немы, ваша бдительность! мы глухи, слепы и немы!
      Как труп на столе.
 
      "Вытащу, мать! Разобьюсь, холера ясна, а вытащу!.. сыграем еще в четыре руки?"
 
      – Меня смущает необходимость законности приговоров над такими, как вы. Меня смущает упрямство Государственного Совета, чья косность подобна косности св. Аваккума, благословенна память его! Меня смущает необходимость всякое судебное заключение, где фигурирует статья за "эфирное воздействие", освящать печатями епархиальных обер-старцев, этих упрямых скуфейников. И, наконец: все это смущает меня трижды и четырежды, поскольку при нарушении сих и некоторых иных правил приговор не обретает необходимой силы.
      Пауза.
      Сторож внимательно смотрит на мертвую Ленку-Ферт; жандарм – в пол; ты – на господина полуполковника.
      Федюньша до сих пор не вернулся.
      – Вы ведь прекрасно осведомлены, госпожа Альтшуллер: осуди мы вашу подельщицу, презрев отсутствие доказательств или состава преступления, – вы обе уйдете из камеры в течение ближайшего часа. Если, конечно, не исчезнете прямо из зала суда. Откажись обер-старец от имени епархии или святейшего Синода ставить свою печать на приговор – а он откажется, если усомнится в беспристрастности судебного разбирательства, уж будьте уверены! – результат будет такой же.
      Ты слушаешь, не перебивая, и что-то в лице твоем не нравится господину полуполковнику.
      Он становится многословен.
      Он становится суетлив.
      Это так не идет великолепному князю Джандиери, и князь понимает это. Он успокаивается; проводит пальцами по усам. И кажется: искалеченное тело Ленки-Ферт на стылом мраморе тоже внимает пылкой речи облавного офицера.
      Не грусти, подруга: я и в две руки сыграю, как в четыре.
      Спасибо тебе, и еще раз – не грусти.
      Поезд везет в ад; там свидимся.
      – Полагаю, милая госпожа Альтшуллер, нам, то бишь стражам общества, приходится лечить последствия – тогда как следовало бы устранить причину. Я имею в виду отнюдь не введение смертной казни за любую попытку "эфирного воздействия", как ратуют сумасброды-фанатики. Это лишь привело бы к анархии и насмешкам над властью. Ведь согласитесь: повешенье циркового фигляра, уличенного в противозаконном методе глотания шпаг… фарс! комедия! Нет, я имею в виду другое…
      Господин полуполковник умолкает.
      Моргает болотными глазами.
      – Я заказал вам нумер в гостинице, госпожа Альтшуллер. Вполне приличный нумер; за казенный счет. С портье оговорено: ваш… э-э-э… ваш чувствительный Санчо Панса переночует в каморке тамошнего слесаря. Надеюсь, он не привык к кроватям под балдахином? нет? ну и славно! Сейчас мы с вами посетим "Картли" – это единственная ресторация в здешней глуши, которая заслуживает внимания! – после чего вы вольны будете располагать собой до вечера. Потом, как я уже имел честь говорить – гостиница.
      – А утром? – спрашиваешь ты, проглатывая машинальное "ваша бдительность". – А утром, князь?..
      И улыбаешься: ярко, ослепительно… расчетливо.
      Улыбка не должна отнять последнее.
      Князь Джандиери улыбается в ответ:
      – А утром, ссыльная Альтшуллер, вы сядете в вашу телегу и отправитесь к месту поселения. После чего забудете навсегда о моем существовании, равно как и я – о вашем.
      Он врет.
      Вы оба знаете это.

XIII. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или ЛЕСНАЯ ХАВИРА