Здесь он встретился с другими противниками. Начало для него было удачно; в двух стычках с неприятельским флотом – 13 июня и 14 августа 1789 г. – он одержал положительную победу, хотя и купил ее дорогою ценою. В эту минуту он в глазах Екатерины – полубог, а в собственных – величайший моряк прошедших, настоящих и будущих времен. И тут его природная дерзость и самоуверенность, несколько притихшие ввиду нового противника – не турок – снова берут верх, уже не зная границ. Успев запереть самого шведского короля в гавани Свенкзунда, он намеревался взять его в плен, приготовил для него помещение на своем корабле и только ждал для выполнения своего намерения дня коронации Екатерины: очень распространенный род лести между генералами Екатерины во время их войн, за который как им, так и ей, не раз приходилось расплачиваться. В назначенный день (12 июля 1790 г.) Нассау дал сигнал атаки и потерпел страшное поражение: он потерял шестьдесят три корабля, тысячу четыреста пушек, шесть тысяч пленных. Даже немец Сиверс, человек хладнокровный и осторожный, решился назвать его «предателем и мошенником». В Петербурге Екатерина почти одна взяла на себя защиту побежденного и поспешила заключить мир с победителем.
      Относительно того, как держал себя несчастный адмирал после этой катастрофы – свидетельства расходятся: одни говорят, что он совершенно упал духом, другие же, напротив, утверждают, что его обычная хвастливость и тут не покинула его. Одно достоверно, что в следующем году – подробность, о которой умалчивает его последний биограф – он еще раз вздумал переменить национальность. В июне 1791 года в Петербург прибыл эмиссар бывших регентов Соединенных Провинций, свергнутый Вильгельмом V. Французский уполномоченный Женэ, имевши с ним свидание, спросил его: «Имеет ли он полномочие от своих доверителей в том случае, если бы поддержать их интересы взялся знаменитый генерал – завзятый враг Оранского дома, имеющий сильного покровителя в лице России и пользующийся благосклонностью дворов венского, мадридского и парижского – имеет ли он полномочие предложить этому генералу стать во главе их, опрокинуть трон, воздвигнутый Вильгельмом на развалинах батавской свободы, и принять на себя высшее, но законное командование силами семи провинций?» Этот знаменитый генерал, подходящий под все указанные условия, очевидно был принц Нассау, и Женэ при этом, конечно, не думал ни о чем другом, как о том, чтобы вовлечь саму Россию в коалицию против Англии и Пруссии – осуществить мечту французской дипломатии. Принц Нассау горячо ухватился за проект, сообщил о нем императрице. Если верить Женэ, ему удалось наэлектризовать самым положительным образом «Потемкина, Безбородко и Кобенцля, австрийского посла». Но «ретроградное движение» – как выражается Женэ – Англии и Пруссии уничтожило общие надежды.
      Чтобы извлечь какую-нибудь пользу из своего героя, Екатерина отправила его в Кобленц. Здесь он служил французским принцам и эмигрантам. Он истратил восемь тысяч рублей, полученных от щедрости императрицы, и не отличился ничем больше. Он принимал, в качестве волонтера прусской армии, участие в кампании 1792 г., но не имел случая пожать лавров. Его карьера, по-видимому, была кончена. Однако некоторые из близко стоявших к нему еще как будто ждали от него чего-то необыкновенного. В 1796 г. Ланжерон писал: «Г. де Нассау не кончит, как всякий другой; не знаю, как и когда; но если это случится в неизвестности, то он этим удивит всех, знавших его». Судьба принца была – удивлять своих современников. Удалившись в имение жены, в Подольскую губернию, он перебивался там остатками нескольких потраченных состояний, и «угас», как говорит его биограф, в 1809 г., вдали от всяких событий, потрясавших свет, и даже почти не интересуясь делами, за которые сам прежде сражался.
      Как истинный представитель исчезнувшего типа кондотьеров без страха и упрека, он не мог ни жить ради какого-нибудь дела, ни умереть за него. Однако как полководца один современник, хороший судья, оценивает его следующим образом: «Рожденный с глазом полководца, он не теоретик, но его гений заменяет ему недостаток учености... Он никогда не думает об отступлении. Если побеждает, то вполне; если побежден, то окончательно. У него есть тот недостаток, что он любит окружать себя авантюристами; его вспыльчивый характер мешает ему взвешивать его выражение; человеку порядочного происхождения и благородному трудно к нему привязаться».
      Однако, по словам мадам Виже-Лабрён, встречавшей Нассау в Вене, он с виду был «мягок и застенчив, как барышня, только что вышедшая из монастыря». Ничто в его внешности – хотя он был высок и хорошо сложен, – не указывало в нем героя стольких приключений. Поле битвы его преображало. У него была храбрость геройская, неудержимая и театральная – храбрость его предков, средневековых рыцарей. Под Свенкзундом он только чудом избежал смерти, «выставляясь напоказ в своем белом мундире и голубой орденской ленте», – рассказывает про него один свидетель, – «крича, волнуясь, с пистолетом в одной руке и саблей в другой, переезжая от одной линии к другой на пестрой шлюпке, где у весел сидело восемнадцать гребцов – тоже все в белом, с оранжевыми поясами». Несколько недель спустя, зная, что мир заключен, он упорно хотел отомстить за поражение, устремившись на шведов. – «Вижу, что я заключил мир с Россией, а не с принцем Нассау», – сказал по этому случаю шведский король. В следующем году он стал стрелять ядрами в английский корабль, «салютовавший ему недостаточно почтительно», и довел до того, что капитан должен был объявить себя военнопленным.
      С его воображением и темпераментом, благодаря которым он никогда ни в чем не сомневался и всегда мечтал о самой высокой судьбе, вся его жизнь была рядом беспрерывных разочарований, и он заставлял делить их с собой жену, мечта которой была восседать рядом с ним если не на польском престоле, то хотя бы на курляндском. Высокомерный тон ее и критическое отношение ко всему, обнаруженному ею в Петербурге, не нравились Екатерине, говорившей про нее, что она всюду «таскает с собой свою республику». Принцесса имела, по крайней мере, утешение царствовать два года в Париже, где она вошла в моду, несмотря на то, что ее оригинальничанье и претензии возбуждали насмешки.
      Хотя и родившийся вдали от России, принц Нассау, благодаря запутанности своею происхождения и карьеры, в глазах Екатерины не был иностранцем. «Надеюсь, – говорила она ему через год после его приезда, – что вы теперь вполне русский». Очень переменились времена с тех пор, как немец Брюнер, который только впоследствии стал называться Бироном, говорил в присутствии императрицы Анны высшим придворным сановникам – Голицыным и Долгоруким: «Вот у вас, русских, смелости на все хватит».
      Гессенец Бауер, которому, как говорят, Румянцев в значительной степени был обязан своими успехами, также как ливонец Михельсон, сыгравший такую же роль для Панина, не подвинулись далеко ни в военной иерархии, ни в расположении императрицы: оба были немцы. И, чтобы заставить забыть свое происхождение, у них не оказалось еще чего-то – искусства или качества – что в глазах Екатерины стояло выше многого другого, а у Потемкина, – великого режиссера императорских феерий – находилось в высокой степени, так же, как не отсутствовало у Нассау. Это можно проследить, особенно в истории русского флота, на протяжение всего великого царствования.

IV

      Вот что писала Екатерина 8 июня 1765 г. в конфиденциальном письме к первому министру Панину с борта яхты, в которой она выехала к устьям Невы, чтоб произвести смотр своему флоту:
      «Наше путешествие было там счастливо, что мы на следующее утро после отъезда из Петербурга уже были в виду флота. Передайте это моему адмиралу вместе с уверением в моей благосклонности. А вот что сохраните про себя, и что вам доставит не меньшее неудовольствие, чем мне: у нас в излишестве и кораблей, и людей; но у нас нет ни флота, ни моряков. В ту минуту, как я подняла штандарт, и корабли стали проходить мимо, салютуя, два из них погибли было по оплошности капитанов: один попал кормою в оснастку другого, и это, может быть, всего лишь во ста туазах от моей яхты. Добрый час они возились, чтобы высвободить свои борта, что, наконец, им и удалось к великому ущербу их мачт и оснастки. Потом адмиралу хотелось, чтоб они держали линии, но ни один корабль не мог этого исполнить, хотя погода была превосходная. Наконец, в пять часов, после обеда приблизились к берегу для бомбардировки так называемого города. Впереди поместили одну бомбардирскую лодку и, когда хотели поставить около нас другую, то с трудом успели такую найти, потому что никто не держал в линию. До 9 часов стреляли бомбами и ядрами, который не попадали в цель, так что, наконец, будучи утомленной и чувствуя, что у меня барабанная перепонка болит от этого гама, столь же бесполезного, как и смешного, я попросила адмирала перейти ко мне на борт, где я простилась с ним, прося его не упорствовать более в желании сжечь остатки этого города, потому что имели предосторожность, прежде чем начать обстреливание, привязать в различных местах пороховые нити, которые сделали свое дело лучше, чем ядра и бомбы. Вот все, что мы видели из этого жалкого плавания. Сам адмирал был очень огорчен... Надо сознаться, что все корабли походили на флотилию, выходящую каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный флот».
      Этот флот был наследием, переданным в предыдущем году своим преемникам великим адмиралом Елизаветы, смещенным Петром III и снова назначенным на прежний пост Екатериной. Меньший брат маршала, прославившегося при Петре I, князь Михаил Голицын впервые появляется на сцену при императрице Анне в качестве президента юстиц-коллегии, потом отправляется послом в Персию, причем увековечивает свою миссию нововведениями по части гастрономии и садоводства, привезя из Персии персиковое дерево, которое он акклиматизировал впоследствии в своем имении Узкое, перешедшем затем к графам Толстым. В награду Голицына поставили во главе адмиралтейства. Вполне джентльмен, честный и прямой, он оправдывал ходившую в то время остроту, которую, впрочем, нельзя применить без различия ко всем членам его знаменитой семьи. Рассказывали, что при рождении нового члена семьи старшая по годам в роде брала ребенка на руки и говорила ему: «Никогда не забывай, что ты князь Голицын, будь глуп и скуп, живи в Москве около Тверской, и тебя повезут хоронить в Донской».
      Принужденная за смертью его в 1764 г. искать ему преемника, Екатерина не сумела сделать ничего лучшего, как остановить свой выбор на одном из братьев Чернышовых, и дела во флоте оставались приблизительно в том же положении, в каком он их принял, до той минуты, когда разразилась первая турецкая война. Тогда, только четыре года спустя после всего виденного на смотру на Кронштадтском рейде, императрица вспомнила, что ей нужны моряки, чтобы командовать кораблями; а поскольку таковых в России не оказывалось, то пришлось, скрепя сердце, поискать в других местах. Императрица попыталась было остановиться на Спиридове. Покинув Кронштадт 26 июля 1769 г. с эскадрой из пятнадцати судов, он только в конце декабря показался в виду Минорки всего с восемью судами: прочие погибли дорогой. Екатерина в отчаянии обратилась в Лондон. Ей прислали Эльфинстона. Вначале она была очень довольна. «Этот сумеет преодолеть все препятствия!» Но так продолжалось недолго. Через два года Сабатье доносит из Петербурга: «Г. Эльфиастон совершенно забыт; с ним никто не разговаривает при дворе; он тщетно появляется в передней у графа Панина...». И две недели спустя: «Г. Иван Чернышов в двух словах написал Эльфинстону, что императрица больше в нем не нуждается».
      За что такая немилость? Уничтожив вместе с Дёгделем и Грейгом турецкий флот в гавани Чесма – подвиг, вся слава которого выпала на долю одного Орлова, – Эльфинстон позволил себе по другому случаю ослушаться приказания, исполнение которого уничтожило бы все плоды этой победы. Он не сумел вовремя стушеваться. Более послушные и скромные – впрочем, в то время всего лишь корабельные капитаны – Грейг и Дёгдель остались на своих местах. Первый из них даже со временем достиг чина генерал-адмирала. Но постоянное желание и надежда Екатерины – найти заместителя Голицыну из среды молодых русских моряков. Когда Чичагову – отцу адмирала, прославившегося в последующие царствования, – удалось одержать несколько скромных побед над шведами, императрица не помнит себя от радости и гордости. Бюст героя ставится в Царском в галерее великих людей, и Екатерина непременно хочет воспеть его стихами собственного сочинения, которые Державину было очень трудно согласовать с правилами поэтики. Чичагова приглашают лично сообщить государыне о своих подвигах. Он конфузится, бормочет что-то; произносит веские фразы; но затем, оживляясь мало-помалу, возвышает голос, начинает ругаться и клясться, употреблять самые отборные выражения своего флотского жаргона, пока ужас, который он замечает на лицах присутствующих, не заставляет его остановиться, открыв рот. Он падает на колени; Екатерина велит ему встать и ободряет его: – «Пожалуйста продолжайте; я не вполне понимаю все технические термины, которые вы употребляете, но ваш рассказ интересует меня».
      Не ученый, но смелый моряк, настоящий морской волк, Чичагов мог в некоторой степени оправдать доверие, которое оказывала ему Екатерина. И вообще, было бы вполне извинительно то чувство, которому она повиновалась, осыпая его милостями, если бы она при этом оказалась последовательной. Но у императрицы, пренебрегавшей услугами таких людей, как Эльфинстон и Павел Джонс, среди ее адмиралов, кроме принца Нассау, был еще иностранец, которого она поддерживала всеми способами. Его фамилия была Рибас.
      Под 25 июня 1776 г. мы читаем в одной из депеш маркиза де Жуинье, адресованной из Петербурга графу де Верженну: «Есть здесь один молодой человек, г. Рибас, испанец по происхождению... добрый малый, не без способностей, и честный, которым я имею причину быть довольным... Он женился на любимой горничной императрицы. Ее величество дала ей приданое и оказывает г. Рибасу всевозможные милости. Она желала бы даже дать ему знаки отличия, но вместе с тем желала бы из-за общественного мнения иметь причины, которые оправдали бы особые милости. По-видимому, рекомендация со стороны испанского короля произвела бы наилучшее впечатление».
      Маркиз де Жуинье имел свои причины быть довольным этим молодым человеком. Но вообще, чтобы отозваться о нем хорошо, требовалось много снисходительности. Рожденный в Неаполе и получивший свою фамилию случайно – фамилия его отца была, по-видимому, Банжон, и он был родом из Барселоны – Жозеф Рибас дебютировал в жизни несколькими проделками: кражей паспорта и подделкой векселей, вследствие чего ему захотелось покинуть Италию. Случайная встреча с Орловым, которому он помог выполнить уже упомянутое нами низкое дело, – похищение знаменитой княжны Таракановой, – позволяло ему осуществить его желание. Вернувшись в Петербург в чине флотского лейтенанта, он сделал второй удачный шаг, женясь на особе, которой покровительствовала императрица – незаконной дочери Бецкого.
      «Эта женщина, – говорит о ней Ланжерон, – хорошенькая, остроумная и пронырливая, соединяла обычное нахальство выскочки с обыкновенным лукавством придворной. Она приехала в Париж с женой князя Голицына, сделавшегося потом венским послом... Княгиня подружилась с мадемуазель Клэрон, и от нее мадам Рибас узнала все стихи Вольтера, которых знает массу наизусть».
      Стихи Вольтера, которые она любезно говорила всем, желавшим слушать ее, и другие любезности более интимного свойства сделали из нее любимую поверенную тайн Екатерины, а из ее мужа – влиятельного человека. Он был начальником кадетского корпуса и воспитателем молодого Бобринского, сына Екатерины. По журналу последнего, который вел Лехнер, один из его преподавателей, мы узнаем, что было это за воспитание. Мадемуазель Давиа, любимая султанша Безбородко, случайная любовница Рибаса, а также его брата Эммануэля, играла при этом значительную роль. Воспитанник делил свое время между салоном этой дамы и масонской ложей, устроенной Рабасом в своем доме. Это не помешало испанцу командовать в 1789 г. флотилией на Черном море под начальством Потемкина. Правда, что за это время он состоял постоянным сводником при фаворите. Ему победитель Тавриды обязан своим знакомством с мадам де Витт, «прекрасной гречанкой», ставшей впоследствии графиней Потоцкой. Организация знаменитого путешествия в Крым была тоже отчасти делом Рибаса, обладавшего богатым воображением и способностью к разным выдумкам.
      «Этот Рибас, – говорит тот же Ланжерон, – был человек необыкновенный и одаренный редкими талантами. Благодаря своему уму, он сделался хорошим генералом, отличным посредником в переговорах и даже честным человеком».
      Нам еще придется вернуться к последней оценке. Карьера этого человека сильно подчеркивает одну из сторон личности Екатерины, которую нам предстоит осветить. Женщина, рядом с которой при ее восшествии на престол стоял Орлов, а у смертного одра – Зубов – такая женщина должна была непременно иметь среди окружающих ее Рибаса. Ей суждено было также достигнуть того, чтобы сделать из него человека почти полезного.

Глава 3
Любимые сотрудники. Орловы. Потемкин. Зубовы